Текст книги "Тайная история Леонардо да Винчи"

Автор книги: Джек Данн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Леонардо увидел, что Никколо таскает кусочки капусты и вареного мяса с принесенного Смеральдой подноса, и вдруг сам почувствовал, как он голоден. Но точь-в-точь как у пьяницы, приходящего в себя после загула, голова у него болела, во рту было сухо и вязко. Все же он начал есть – сперва капусту, затем даже пару кусков мяса, а Сандро между тем уговаривал его есть помедленнее, не то он разболеется. Леонардо глотнул вина и сказал:

– Я должен найти Джиневру и рассказать ей новости. И пока я этого не сделаю…

– Позволь мне пойти с тобой, – настойчиво попросил Никколо.

– Как я ни рад тебя видеть, не знаю, могу ли я уже взять на себя ответственность…

– Мы оба пойдем с тобой, – перебил его Сандро, – но не сегодня, не этим вечером. Завтра, когда ты окрепнешь.

Леонардо уступил; его вдруг охватила усталость, в голове стало пусто, а на душе – легко: обвинения наконец-то сняты. Он уснул, и, покуда он спал, Сандро и Никколо убрали органические остатки его опытов. Только тогда явилась Смеральда, вымыла полы, сменила постельное белье и привела студию в надлежащий вид.

Но когда Леонардо проснулся и принял горячую ванну – а он не мылся по-настоящему несколько недель, – он настоял на том, чтобы выйти на узкие, переполненные народом улицы. Сандро и Никколо ничего не оставалось, кроме как пойти с ним, потому что Леонардо был переполнен энергией; он будто копил ее все эти два месяца – и теперь она разом выплеснулась наружу.

– Куда мы идем? – спросил Никколо, стараясь поспеть за мастером, одетым весьма и весьма щегольски.

– Никуда… и куда угодно, – сказал Леонардо, хлопая Никколо по плечу, чтобы взбодрить его, а заодно и Сандро. – Я свободен!

Он глубоко вдохнул, но уличные запахи все еще были нестерпимы, ибо во время недавней паники из-за чумы, что смогла унести так много добрых граждан Флоренции, мусор и отбросы никто не убирал и их скопились огромные кучи – куда больше, чем могли сожрать бродячие псы. Кое-где вонь сделала улицы непроходимыми; и куда бы ни пошли Леонардо и его друзья, мостовые были скользкими от иссиня-черной грязи, которая, казалось, покрывала все, от стен домов до лотков уличных торговцев.

Мастеровые и торговцы трудились вовсю. На многолюдных улицах царил праздник. Было тепло, хотя и необычно хмуро; до конца дня оставался еще час. Повсюду было шумно и ярко: с окон свисали полотнища, цветные навесы протянулись над балконами, и все горожане, что богатые, что бедные, равно были подобны ярким косякам рыб в спокойных и тусклых водах. В толпе царило возбуждение: скоро должен был прозвонить вечерний колокол, и похоже было, что все крики, покупки, продажи, любовь, беседы и прогулки одновременно сосредоточились в этом отрезке сумерек между вечером и ночью. Скоро в беднейших кварталах большинству жителей не останется ничего иного, кроме как идти спать или сидеть в темноте, потому что сальные свечи или даже просто вонючие, смоченные в жиру фитили стоили дороже, чем мясо.

Никколо зажал нос, когда они проходили мимо останков разоренной лавки рыботорговца. Сандро поднес к лицу платок. Толпа издевалась над тощим блекловолосым человеком, прикованным к позорному столбу у лавки; на груди у него висело ожерелье из тухлой рыбы и табличка со словом «вор». Таково было традиционное наказание для нечестных торговцев. Руки и ноги его были в тяжелых кандалах. Он сидел и смотрел в мостовую и вскрикнул только раз, когда брошенный каким-то мальчишкой камень попал ему в голову.

Друзья миновали дворец гильдии шерстобитов и пошли вниз по виа Каччийоли, улице торговцев сыром, и дальше, по виа деи Питтори, где жили и работали художники, ткачи, мебельщики и горшечники.

В восторге, не зная, куда Леонардо ведет их, Никколо радостно сказал:

– Сандро, расскажи Леонардо о празднике Мардзокко.

– Лоренцо хочет, чтобы ты присоединился к нам на празднике Мардзокко, – сказал Боттичелли. Ему было не по себе из-за того, как стремительно шагал Леонардо, – быть может, потому, что он знал, что идут они ко дворцу Веспуччи. Однако об этом не было сказано ни слова. – Я, конечно, скажу Великолепному, что ты предпочитаешь получить приглашение лично от него.

– Перестань, Пузырек, – сказал Леонардо.

– На улицах везде будут звери, – сообщил Никколо. – Дикие вепри, медведи, львы, натравленные друг на друга.

– Зачем устраивать этот праздник? – спросил Леонардо как бы у самого себя.

– На каком свете ты живешь? – осведомился Сандро. – Вся Флоренция празднует, потому что две львицы в зверинце окотились.

Мардзокко, геральдический лев, был эмблемой Флоренции. Сотни лет Синьория держала львов в клетках Палаццо. Их защищало государство, и смерти их оплакивались, а рождения праздновались. Рождение льва предрекало преуспевание, смерть – войну, чуму или иные несчастья и катастрофы.

– Поистине глубокий смысл в том, чтобы отмечать чудо рождения жестокостью и убийством, – заметил Леонардо. – Сколько зверей погибло на арене во время последнего праздника? И сколько людей?

Но энтузиазма Никколо ничто не могло остудить.

– Можем мы пойти на праздник, Леонардо? Пожалуйста…

Леонардо сделал вид, что не услышал.

– А знаешь, – сказал Боттичелли, – после этой бойни, которую ты так ненавидишь, ты бы мог заполучить несколько образцов для препарирования – пантер, гепардов, ирбисов, тигров…

– Может быть, – отозвался Леонардо. Он давно хотел изучить обонятельные органы львов и сравнить их зрительные нервы с нервами других животных, препарированных им. – Может быть, – повторил он рассеянно.

Никколо подмигнул Сандро, но и тут не получил ответа, потому что Сандро сказал Леонардо:

– Симонетта плоха.

Леонардо замедлил шаг, почти остановился.

– Ее кашель ухудшился?

– Да, – сказал Сандро. – Она вернулась во Флоренцию, и я очень за нее беспокоюсь.

– Мне жаль, Пузырек. – Леонардо почувствовал внезапный укол вины. В прошедшие недели он даже не вспомнил о ней. – Я навещу ее, как только смогу.

– Она не принимает гостей, но тебя, уверен, видеть захочет.

– Вот дом, где живет Джиневра.

Леонардо словно не расслышал последних слов Боттичелли. Сквозь арку впереди ему видны были рустированные стены и арочные окна палаццо де Бенчи. И вдруг Леонардо выругался и бросился ко дворцу.

– Леонардо, в чем дело? – крикнул Никколо, торопясь следом.

Но Сандро на миг задержался, словно ему невыносимо было видеть то, что сейчас произойдет.

Во всех окнах палаццо стояло по свече и оливковой ветви, окруженной гладиолусами. Гладиолус символизировал святость Девы, как то описывалось в апокрифическом Евангелии от Иоанна; оливковая ветвь была символом земного счастья. Вместе они объявляли миру о свершившемся бракосочетании.

Джиневра стала женой Николини! Леонардо был вне себя от гнева и горя.

Он заколотил в дверь, но она не открылась. Как вошло в обычай, из окошечка в двери выглянул слуга и спросил, кто пришел.

– Сообщите мессеру Америго де Бенчи и его дочери мадонне Джиневре, что их друг Леонардо просит принять его.

Прошло немного времени, и слуга, возвратившись на свой пост, сказал:

– Простите, маэстро Леонардо, но они нездоровы. Хозяин передает вам свои поздравления и сожаления, потому что он хотел бы видеть вас, но…

– Нездоровы?! – Леонардо побагровел от ярости и унижения. – Нездоровы! А ну открывай, старый пердун!

И он снова заколотил по обитой панелями двери, а потом кинулся на нее плечом, как таран.

– Леонардо, хватит! – крикнул Сандро, пытаясь успокоить друга, но Леонардо в бешенстве оттолкнул его. – Это бесполезно, – продолжал Сандро, – ты не сможешь проломить дверь, да и я не смогу. Ну же, дружище, успокойся. Там никого нет, никто тебя не слышит.

Но Леонардо не трогало ничто.

Он звал Джиневру, ревел и чувствовал, что снова скатывается в кошмар минувших месяцев. По рукам и всему телу струился холодный пот, лицо горело, но он был в блаженном далеке от всего: улицы, шума, собственных криков… Это был сон, и спящим был он сам.

– Джиневра! Джиневра!

Сандро вновь попытался остановить Леонардо, но тот стряхнул его, как пушинку.

На улице сама собой образовалась толпа. Чернь, возбуждавшаяся с опасной легкостью, шумела и свистела.

– Да впустите вы его! – крикнул кто-то.

– Правильно! – поддержал другой.

– Открой дверь, гражданин, не то, как Бог свят, мы поможем выломать ее!

Отдавшись скорби и гневу, Леонардо кипел, бранился, угрожал.

– Зачем ты сделала это? – кричал он.

Его теперь не трогали ни его честь, ни унижение, которому он подвергал себя. Гордости и самообладания как не бывало. Как могло случиться, что Джиневра и Николини повергли его ниц какими-то сухими оливковыми ветками?

Это было редкостное зрелище. Леонардо был великолепен. Леонардо обезумел, сорвался с цепи. Душа его была отравлена, но не фантомом Сандро, не видением совершенной любви.

Он был одержим собственной яростью. Потерей. Ибо он потерял всех, кого любил: мать, отца и, наконец, Джиневру.

Это было почти облегчением.

Дверь открылась, и толпа одобрительно зашумела.

В дверном проеме стоял Америго де Бенчи. Высокий и некогда крепкий, теперь он выглядел изможденным, почти больным. Леонардо с трудом узнал его. Отец Джиневры улыбнулся другу и сказал:

– Входи, Леонардо. Я скучал по тебе.

Он кивнул Сандро и Никколо, но не пригласил их войти.

Толпа удовлетворенно поворчала и стала расходиться, когда Леонардо вошел в палаццо де Бенчи.

Леонардо поклонился отцу Джиневры и извинился. Вместо ответа Америго де Бенчи взял его за руку и повел через огражденный колоннами дворик и обитые латунью двери в сводчатую гостиную.

– Садись, – сказал Америго, указывая на кресло перед игорным столиком.

Но Леонардо был захвачен портретом, что висел над столешницей красного дерева, – тем самым, что он и Симонетта писали с Джиневры. Однако сейчас его поразило, что он изобразил ее холодной, словно ее теплая плоть была камнем. Она смотрела на него через комнату из своей рамы, и глаза ее были холодны, как морская пена, – сияющий ангел, окруженный можжевеловой тьмой.

– Да, ты и мессер Гаддиано прекрасно изобразили ее, – продолжал Америго. – Джиневра мне все рассказала.

Старик был печален и отчасти взволнован. Он присел рядом с Леонардо. Вошел слуга и налил им вина.

Леонардо смотрел на шахматную доску, на ряды красных и черных фигур: рыцари, епископы, ладьи, пешки, короли и королевы.

– С меня сняли все обвинения, – сказал он.

– Я и не ждал иного.

– Тогда почему на окнах эти ветви? – Леонардо наконец взглянул на отца Джиневры. – Ты говоришь, что Джиневра все тебе рассказала. Разве она не поведала о своих чувствах ко мне, о том, что мы хотели пожениться?

– Поведала, Леонардо.

– Тогда что же случилось?

– Леонардо, ради бога! Тебя же обвинили в содомии…

– Ты лицемер.

– И к тому же ты бастард, Леонардо, – мягко, без злобы сказал Америго. – И твой отец, и ты сам – мои друзья. Но моя дочь… Наш род – очень древний. Есть некоторые области жизни, закрытые для тебя.

– Так это потому, что меня не приняли в университет?

– Леонардо…

– Я должен видеть Джиневру. Не могу поверить, что она добровольно сунула шею в такую петлю.

– Это невозможно, – сказал Америго. – Дело сделано. Она замужняя женщина.

– Брак может быть отменен, – сказал Леонардо. – И он будет отменен.

– Не может и не будет, – сказал Николини; он стоял в начале лестницы из двух пролетов, что вела в комнату за спиной Леонардо.

Леонардо вскочил, рывком повернулся к Николини. Он дрожал, вспоминая образ, столь часто проносившийся в его мозгу: Джиневра бьется под Николини, не в силах сопротивляться, когда он, навалившись всем весом, входит в нее.

– Уймись, – сказал Николини. – У меня нет ни малейшего желания драться с тобой. К тому же даже убей ты меня, Джиневры тебе все равно не видать, потому что из-за тебя ее семья подвергнется еще большим унижениям.

– Думаю, Джиневра могла бы и сама сказать мне это.

– Невозможно! – воскликнул Америго.

– Почему же? – возразил Николини. – Быть может, пришло время проверить ее пыл.

И он велел слуге позвать Джиневру.

– Что ты задумал? – спросил его Америго, заметно взволнованный.

Он повернулся было, чтобы пойти за слугой, но Николини жестом остановил его.

Наконец слуга возвратился и сказал:

– Мадонна Джиневра просит извинить ее, мессер Николини, но сейчас она спуститься не может.

– Она знает, что я здесь? – спросил Леонардо.

– Да, мастер Леонардо, я сказал ей.

– И она сказала, что не сойдет?

Слуга нервно кивнул, потом отступил на шаг и повернулся на пятках.

– Думаю, тебе ответили, – сказал Николини, но в голосе его, хоть и суровом, не было ни намека на триумф или насмешку.

– Это не ответ. Я должен услышать, что она не любит меня, из ее собственных уст.

– Леонардо, все кончено, – сказал Америго. – Теперь она замужняя дама. Она согласилась без принуждения.

– Я не верю, – сказал Леонардо.

Николини побагровел.

– Мне кажется, этого довольно. С тобой обращались куда вежливее, чем ты заслуживаешь, и то лишь из-за добрых отношений моего тестя с твоей семьей.

– Я не считаю его другом, – ровным голосом сказал Леонардо.

– Я твой друг, Леонардо, – сказал Америго. – Просто… таковы обстоятельства. Мне очень жаль тебя, но, клянусь, я ничего не мог сделать.

– Думаю, ты сделал для него все, что мог, – заметил Николини.

– Я должен видеть Джиневру.

– Но она не хочет видеть тебя, Леонардо, – сказал Америго.

– Тогда дайте ей самой сказать мне это.

– По-моему, с нас довольно.

Николини повернулся и махнул кому-то. По его знаку двое кряжистых слуг вошли в комнату. Они совершенно очевидно ожидали этого знака и были вооружены.

– Луиджи, – начал Америго, – вряд ли нужно…

Но Леонардо уже обнажил клинок, и стражи Николини сделали то же самое.

– Нет! – вскрикнул Америго.

– Все равно, – прошептал Леонардо сам себе, чувствуя, как его тело наливается силой.

Он более не был уязвим. Хотя сейчас на один его меч приходилось три вражеских, он больше не думал о смерти; и, словно на последнем дыхании, он воззвал к Джиневре. Один из слуг в удивлении отступил, потом присоединился к товарищу.

– Леонардо, прошу тебя, спрячь меч! – взмолился Америго. – Это зашло слишком далеко.

– Леонардо, хватит!

Это был уже голос самой Джиневры, она как раз входила в комнату. Николини и слуги пропустили ее. Осунувшаяся и маленькая, она была в нарядной, богато украшенной камизе мавританской работы.

Леонардо обнял ее, но она стояла не шевелясь, будто попав в плен. Николини не вмешивался.

Немного погодя Леонардо разжал объятия. Джиневра молчала, глядя на паркетный пол.

– Почему ты не отвечала на мои письма?

Джиневра вначале повернулась к отцу, потом сказала:

– Я не получала их.

Ее гнев выразился лишь в том, как она посмотрела на отца, и на краткий миг маска ледяного покоя слетела с нее. Америго отвел глаза, избегая взгляда дочери. Вновь повернувшись к Леонардо, она сказала:

– Это ничего не изменило бы, Леонардо. Тогда священник уже отслужил венчальную службу. Я принадлежу мессеру Николини. Ты посылал письма замужней женщине.

– Потому-то я и перехватывал их, – вставил Америго де Бенчи.

– Ты поверила в мою виновность?

– Нет, – тихо ответила она. – Ни на миг.

– И ты не могла подождать, дать мне шанс?

– Нет, Леонардо, так сложились обстоятельства.

– Ах да, разумеется! Обстоятельства! И ты можешь теперь смотреть мне в глаза и утверждать, что не любишь меня?

– Нет, Леонардо, не могу, – мертвым голосом сказала она. – Я люблю тебя. Но это ничего не значит.

– Не значит? – повторил Леонардо. – Не значит?! Это значит все.

– Ничего, – повторила Джиневра. – Ты заслуживаешь лучшего, чем получил. – Теперь она говорила ради Николини – холодная, мертвая, бесчувственная. – Но я приняла решение в пользу семьи и буду жить ради нее.

Она все решила. Леонардо потерял ее так же верно, как если бы она полюбила Николини.

Он резко повернулся к Николини:

– Это ты написал донос!

Николини спокойно молчал, не отрицая обвинения.

– Джиневра! – Леонардо взял ее за руку. – Идем со мной.

– Ты должен уйти, – сказала Джиневра. – Пусть даже твое унижение – это унижение мое, я не могу навлечь бесчестье на семью. Наши раны исцелимы, когда-нибудь ты это поймешь.

– И ты сможешь быть женой человека, который оклеветал меня?

– Иди, Леонардо. Я не отступлю от слова, данного Богу.

И тогда Леонардо бросился на Николини с мечом. Николини ждал этого, он отступил, обнажая свой клинок. Один из телохранителей бросился на Леонардо сзади, другой звучно ударил его в висок рифленой изогнутой рукоятью меча.

Леонардо покачнулся. Что-то резко, звонко лопнуло в нем, будто оборвалась струна лютни; и даже падая, он видел лицо Джиневры.

То был камень.

Все, что видел он, окаменело. А потом, словно его мысли обратились на что-то иное, на какой-то другой предмет, все исчезло…

Во тьме, что предшествует воспоминаниям.

Глава 13
МАРДЗОККО

Когда львица защищает дитя свое от руки охотника, дабы не испугаться копий, она до конца держит глаза свои опущенными к земле, чтобы бегством не отдать потомство на пленение.

Леонардо да Винчи

Расставаясь с тобой, я оставил тебе свое сердце.

Гийом де Машо

Близился конец недели, а лицо Леонардо по-прежнему представляло собой один большой багрово-желтый синяк. Удар разорвал кожу, и врач сказал, что шрам останется с ним до конца его дней – как будто таинственная мистическая печать запечатлелась на лице да Винчи.

Очистив рану вином, лекарь стянул и зашил ее края: он не придерживался модной тогда идеи, что природа, мол, сама зарастит рану, выделяя какие-то клейкие соки. Он настаивал, чтобы окна оставались закрытыми, и строго-настрого запретил слугам Америго де Бенчи есть лук, чтобы не загрязнять воздух. Он прописал Леонардо примочки против головных болей – льняные, сильно пахнущие, пропитанные смесью корня пиона с розовым маслом – и время от времени возвращался, чтобы проверить и сменить повязки. Рана в спине Леонардо была неопасной. Хотя клинок слуги Николини проник глубоко, жизненно важных органов он не задел.

Леонардо лечили в палаццо де Бенчи.

Но Джиневра переехала жить к Николини.

Леонардо лихорадило, спина горела, словно он лежал на раскаленных кочергах. В бреду ему являлись Сандро и Никколо, но, странное дело, не Джиневра. Она ушла из его мыслей – словно покинула собор его памяти ради дворца Николини. Леонардо видел во сне свою смерть и свое воскрешение. Он беседовал с Богородицей и пил с Христом… Он стал свободен от мира, болезней и боли, любви и забот, от пылающего своего сердца.

Еще ему грезилось, что он идет через залы своего собора памяти, но они пусты и темны, все, кроме одной сводчатой комнатки, озаренной пламенем свечей. И в этой комнатке стоит гроб, его собственный гроб, и в нем лежит он сам – мертвый, разложившийся в сырую вязкую гниль; но его не оставляло леденящее ощущение, что он восстал из мертвых, как Христос, но оказался пуст, как зимняя тыква. Ему мнилось, что он плывет в белоснежном море, где волнами были льняные простыни, а поверхностью – набитый пером тюфяк.

Он очнулся внезапно, задыхаясь и колотя руками воздух, словно и впрямь тонул. Было темно. Лампа горела, как роковой глаз, и источала маслянистый запах, что смешивался с болезненным запахом его тела. В настенном канделябре горела одинокая свеча, освещая тяжелые драпировки.

Америго де Бенчи стоял у массивной, о четырех столбах, кровати и был бледен как призрак. У него было мягкое, однако породистое лицо с благородными чертами, доведенными до совершенства в Джиневре: тяжелые веки, полные губы, вьющиеся волосы, длинный, слегка приплюснутый нос. Вздохнув с облегчением, он сказал:

– Благодарю Тебя, Боже, – и перекрестился.

– Пить, – сдавленно попросил Леонардо.

Америго налил ему воды из кувшина, стоявшего на полке рядом с умывальным тазом.

– Ты вспотел – значит, поправишься. Так сказал доктор.

– Давно я здесь? – спросил Леонардо, напившись.

– Больше двух недель. – Америго забрал у него стакан. – Я позову твоих друзей, Боттичелли и юного Макиавелли, они обедают в кухне. Пока ты был в лихорадке, они не отходили от постели.

– Буду очень тебе благодарен, если ты их поскорее позовешь, потому что я не хочу оставаться здесь, – прошептал Леонардо.

Он попытался встать, но у него от слабости тут же закружилась голова.

– Ты был очень болен. Мы так тревожились о тебе, Леонардо. – Америго все еще стоял над ним, явно не желая уходить. – О тебе справлялся отец.

– Он был здесь?

– Нет… его вызвали в Пизу по делам тамошнего подесты. Скоро его ждут назад.

Леонардо промолчал.

– Леонардо… во всем виноват я один.

– Перестань, Америго. Не может быть одного виноватого во всем.

– Но я не хочу, чтобы ты винил Джиневру. Она просила меня выдать ее за тебя, а не за Николини.

– Она могла и отказаться.

– Я ее отец.

Измученный, Леонардо отвернулся. Только тогда Америго сказал:

– Нет, Леонардо. Боюсь, у нее не было выбора.

Леонардо смотрелся в таз с водой, стоящий у постели: шрам на лице все еще оставался алым рубцом, печатью его глупости. Он слышал приглушенные удары резца и молотка: в мастерской Верроккьо кипела работа. Франческо, старший подмастерье, держал учеников в ежовых рукавицах, да и сам Андреа каждый час бурей налетал на нерадивых. Казалось, он вообще не спит. Сделать надо было слишком многое: просроченных заказов у Андреа было не меньше, чем неоплаченных счетов. Усталый, покрытый пылью, он больше походил на каменотеса, чем на хозяина большой мастерской.

А следующие дни обещали быть еще более напряженными. Андреа взял трех новых учеников и еще один заказ от Лоренцо на терракотовый рельеф Воскресения Христова.

Никколо, конечно, объявил, что новые ученики совершенно бесталанны.

– От них даже кошкам нет спасения, – сетовал он Леонардо. – Они поймали Бьянку – маленькую серую киску – и сбросили ее в лестничный пролет.

– Кошка пострадала?

– Нет, но такие глупости неуместны.

Леонардо взболтал воду в тазу и помахал в воздухе мокрыми руками. Смотреть на себя ему больше не хотелось. Поднимать руки было все еще трудно, выпрямляться тоже – болела раненая спина.

– Никко, чем ты так недоволен? Они еще мальчишки, и я уверен, что синьор Франческо скоро отыщет занятие их пустым рукам.

Никколо пожал плечами.

– Ты боишься, что тебя отошлют назад, потому что взяли их.

– Это три лишних рта, которые надо кормить.

– Маэстро Тосканелли посылает Андреа куда больше, чем стоят твои стол и кров. Уверяю тебя, ты в безопасности.

– В этот раз ты пострадал куда хуже, чем когда свалился с неба, – заметил Никколо.

– Как же низко я пал, – пробормотал Леонардо; но ирония отлетала от Никколо, как горох от стенки.

– Твое лицо можно сделать прежним. Я тут кое-что разузнал.

– Ну разумеется, – едко заметил Леонардо.

– Это правда, – настаивал Никколо. – Есть один хирург, еврей, он живет близ Сан Якопо на Арне. Он исправляет любые повреждения и уродства. Творит чудеса. Лепит плоть, как глину.

– И как же он творит все эти чудеса?

Никколо снова пожал плечами:

– Его ученик рассказывал мне, что хирургу принесли мальчика, у которого недоставало части носа. Кажется, он и родился с этим пороком, и его все жалели, потому что он был похож на чудовище.

– Никколо…

– Хирург изменил форму носа, разрезав предплечье мальчика и засунув нос в рану – так глубоко, что мальчик головы повернуть не мог; так он и оставался в течение двадцати дней. Потом, когда хирург вырезал нос мальчика из раны, к носу пристал кусочек мяса. Потом хирург вылепил мальчику новые ноздри в этом мясе, да так искусно, что никто не мог определить, где проходит шрам. Подумай теперь, Леонардо, в сравнении с этим твой рубец – просто детские игрушки.

Леонардо стало любопытно – он никогда не слышал о такой технике хирургии.

– Как ты узнал об этом хирурге?

– Маэстро Тосканелли посылал меня к нему с поручением. Его зовут Исаак Бранкас. Я помню, где он живет, и могу…

– Ты не станешь ничего делать, – резко сказал Леонардо. – Мое лицо заживет само.

– Но, Леонардо…

– И если на нем есть шрам – так тому и быть. Пусть это будет мне памятка, что в будущем не надо быть упрямым ослом. Ладно, Никко, – продолжал Леонардо как ни в чем не бывало, – не сказал ли Сандро, что, если он не придет к этому часу, нам надо отправляться без него?

Праздник Мардзокко начался: рыночная площадь уже, верно, полна народу.

– Сегодня первая обязанность Сандро – быть с Великолепным; вот кому без него действительно не обойтись.

Никколо одарил Леонардо внимательным взглядом.

– Ты хочешь сказать, что пойдешь без него? Вправду пойдешь?

– Хочешь сказать – пойду ли я с тобой? Конечно, пойду, Никколо. Ты такой же мой близкий друг, как Сандро. Ты мне как сын. Я что, плохо обращался с тобой в последние дни?

– Нет, – смутившись, быстро ответил Никколо.

– Знаю, что плохо, – продолжал Леонардо, – но теперь все это в прошлом. Обещаю, сегодня я буду заниматься только тобой. Мы набросимся на самых злобных зверей, и наша жизнь будет в наших собственных руках.

Никколо кивнул.

– А что, и вправду много народу погибает в Мардзокко?

– Порядочно, – сказал Леонардо. – Если ты передумал, я, конечно…

– Я хочу пойти.

– Тогда я возьму тебя. Но это тяжкая ответственность – защищать тебя от диких тварей всех мастей… и обоего пола.

Леонардо не смог удержаться от улыбки, намекая на склонность Никколо к служанкам, кухаркам и просто шлюхам. Никколо засмеялся, потом лицо его застыло.

– Ты перепугал всех друзей, Леонардо. Мы так волновались за тебя.

– Со мной все будет в порядке.

– Сандро считает, что ты…

– Что – я?

– Отравил себя, как он – с Симонеттой.

– А ты, Никко, тоже так думаешь?

– Я – нет, – сказал Никколо.

– Почему?

– Потому что ты слишком зол.

Идя с Никколо к рыночной площади, Леонардо думал о Симонетте. Как только к нему возвратились силы, он попытался навестить ее, но получил вежливый отказ: ее юный слуга Лука сказал, что Симонетта спит и в любом случае слишком слаба, чтобы принимать гостей. Однако Леонардо знал, что она виделась с Сандро. Ее болезнь уносила силы Сандро, что, как с удивлением обнаружил Леонардо, было весьма важно.

Но он скоро увидит друга. И Леонардо приготовился предложить ему любую помощь, на какую только способен.

Однако эти мысли лишь маскировали его тревогу о Симонетте. Она была его зеркалом; полностью он открывался только ей. И хотя они теперь почти не виделись, он не мог потерять ее.

Только не сейчас, не вослед Джиневре…

Они приближались к старой базарной площади, и на улицах стало так людно, что приходилось пробиваться через толпу. Даже сегодня торговцы стояли у своих раскладных лотков и торговали мясом, птицей, овощами и фруктами. Их вывески были украшены грубо нарисованными крестами. Один торговец ощипывал живых цыплят. Рядом с ним крупная, плотная женщина жарила на вертелах над жаровней дичь и продавала ее на самодельном прилавке вместе с хлебцами, бобами и медовыми пастилками.

Пучки петрушки, розмарина, базилика и фенхеля благоухали на заваленных нечистотами улицах. Там в клетках выставлялись на продажу кошки, кролики и живые птицы. Один купец выставил даже нескольких волков и запрашивал за них бешеную цену; впрочем, он мог надеяться, что продаст их, потому что в толпе обязательно найдутся такие, кто захочет уподобиться Первому Гражданину и заслужить публичную похвалу, выставив для стравливания собственных зверей. На другой улице продавали священные предметы и фигурки зверей, особенно геральдических львов, вырезанные из камня и дерева или сделанные из золота и серебра. Предусмотрительные златокузнецы платили солдатам за охрану товара.

Леонардо и Никколо держали путь по лабиринтам улиц и площадей. Дома, построенные на останках старых башен, что некогда принадлежали высокородным гражданам, вздымались как тюремные стены, заслоняя собою солнце. Они еще не дошли до главной рыночной площади, когда услышали крики горожан и рычание и вой хищников. Леонардо сжал руку Никколо, чтобы их не смогли случайно разделить, и они стали пробиваться сквозь толпу.

Наконец они добрались до базарной площади. Огражденная по углам четырьмя церквами, она была превращена в арену. Лотки торговцев спешно убрали и установили трибуны высотой с небольшой дом. Вымпелы с изображением Мардзокко и гербами Медичи реяли над самыми высокими точками трибун, над крышами и башнями домов.

– Смотри! – закричал Никколо, и лицо его вспыхнуло одновременно восторгом и страхом.

Толпа вдруг с воплями раздалась. По улице мчались самые большие вепри, каких Леонардо когда-нибудь доводилось видеть. Животные сбежали с арены, где их охраняли стражи братства покупателей. Человек пятнадцать молодых людей мчалось за зверями, чтобы догнать их и прикончить: быстро убив беглецов, юнцы могли уменьшить позор, который навлекли на себя и своих нанимателей.

Но вепри обезумели от ярости – полуголодные, испуганные, с пеной на мордах.

Леонардо покрепче сжал руку Никколо, и тут их сдавило и вытолкнуло на обочину. Кто-то попытался врезать Никколо по уху, но Леонардо отбил удар.

– Спокойно, Никко, – сказал он.

Тут их качнуло назад, словно под напором приливной волны. Леонардо удалось устоять и удержать Никколо; не обними он его, мальчик упал бы и был раздавлен.

– Леонардо, я и сам справлюсь!

Никколо вырывался, пытаясь заглянуть поверх голов стоящих впереди.

Толпа вновь навалилась на них, и они смешались с ней. Вепрь порвал девочку лет десяти, прежде чем один из стражников успел смертельно ранить его. Но даже с копьем, пронзившим шею, вепрь продолжал сражаться. Леонардо увидел его: пасть раскрыта, клыки покраснели от чужой и собственной крови. Огромная голова дернулась вправо, влево… и тут юноша сразил его. Рев зверя был зловеще похож на человеческий. Потом вепрь рухнул, ломая клыки, когда его морда ударилась о камни вымощенной еще римлянами улицы. Упал и второй кабан. Смуглый юноша перерезал ему горло и брезгливо отпрыгнул, когда зверь в предсмертной судороге сперва помочился, а потом опорожнил кишечник. Другие вепри промчались мимо, один из них истекал кровью. Стражники бросились в погоню.

Кабанов и воинов поглотили улицы, и опасность миновала.

Новость кругами расходилась по толпе. Слышались довольные возгласы. Отец раненой девочки и двое его слуг унесли ее, и толпа вернулась к кровавой оргии смерти и жертвоприношений на старой базарной площади.

Никколо ни на шаг не отступал от Леонардо, и они позволили толпе вынести себя к арене и высившимся над ней трибунам. Люди, вооруженные копьями и защищенные подвижными деревянными панцирями «черепах», дразнили медведей. Распотрошенные трупы воняли на солнцепеке. Рыночная площадь превратилась в склеп, в жуткое напоминание о праздниках Древнего Рима. Семь-восемь десятков хищников рыскали по арене, всматривались в толпу, принюхивались к запаху крови, дрались и убивали друг друга. Перед улицами стояли ограды. Прореху, в которую прорвались кабаны, чинили двое перепуганных рабочих в голубых с золотом ливреях Пацци.