Текст книги "Тайная история Леонардо да Винчи"

Автор книги: Джек Данн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

– Они прекрасны, – сказал Леонардо.

– Да, – прошептала она. – Лоренцо всегда носил их на пальце. Его жена наверняка заметит их отсутствие.

– Боюсь, мадонна, ты подвергаешь Сандро нешуточной опасности.

– И тебя тоже, – сказала Симонетта.

– Этого я не имел в виду.

– Знаю, Леонардо, но ты прав. У Лоренцо везде свои глаза и уши, и, боюсь, чересчур много их направлено на этот дом. – Она тихо засмеялась. – Но я не смогу долго удерживать его на расстоянии – это невозможно, потому что, как пишет он в своей записке, он намерен завтра после обеда осадить мою крепость. По правде говоря, мне его недостает. Я люблю его превыше всех на свете. И скажу ему это, если только не умру прежде.

– Ты не умрешь! – упрямо сказал Леонардо.

– Это было бы чудом. – Симонетта искоса глянула на него и прибавила: – Не то чтобы я не верила в чудеса, ведь я сама сотворила одно для тебя.

– О чем ты говоришь? – спросил Леонардо, но Симонетта прижала палец к его губам.

– Чудо надлежит вкушать, а не пожирать, как голодный пожирает мясо. – Она придвинула свое лицо совсем близко к его лицу и спросила: – Чего ты жаждешь превыше всего в мире?

Леонардо залился румянцем.

– Джиневру, не так ли?

– Да, – прошептал Леонардо.

– Она здесь.

Глава 10
ПОКРОВЫ ДУШИ

Рожденные под одной звездой имеют такое свойство, что образ самого прекрасного среди них, входя через глаза в души прочих, согласуется абсолютно с неким существующим прежде образом, запечатленным в начале зачатия в небесный покров души, равно как и в саму душу.

Марсилио Фичино

Или не знаешь ты, что замыслы твои раскрыты?

Цицерон

– Я хочу увидеть ее немедленно!

– Вначале тебе нужно овладеть собой, – сказала Симонетта. – И узнать, что тебя ждет.

– Под каким предлогом ты устроила, чтобы она пришла сюда? Слуги с ней?

– Разумеется, – улыбнулась Симонетта, – сейчас они с ней, но скоро я отвлеку их, потому что Гаддиано, в отличие от некоторых придворных художников, предпочитает работать со своей моделью наедине.

– Гаддиано? – воскликнул Леонардо, знавший, что Гаддиано не кто иной, как сама Симонетта.

Она улыбнулась.

– Именно. Сам Лоренцо нанял этого художника написать портрет Джиневры в качестве свадебного подарка. А я предложила художнику свое жилище.

– А Лоренцо знает…

– Что Гаддиано – это я? – спросила Симонетта. – Нет. Но он хочет помочь тебе. Ему понравилась мысль обмануть Николини, потому что Великолепный терпеть его не может: этот старик из прихвостней Пацци.

– А Джиневра знает, кто ты такая?

– Никто не знает этого, кроме тебя, милый Леонардо.

– Что я должен делать, мадонна? – спросил Леонардо.

Он был возбужден и чувствовал себя бегуном, который никак не может отдышаться. Симонетта снисходительно улыбнулась ему.

– Я предпочла бы не наставлять тебя в делах такого деликатного свойства. – Она поднялась. – Но сейчас я войду в дом и уведу оттуда лакеев Николини – думаю, они только счастливы будут провести остаток дня в харчевне «Дурная стряпня». А когда они вернутся, Гаддиано во плоти будет писать портрет прекрасной Джиневры, а бедная Симонетта удалится, увы, в свои покои отдыхать. Но между тем Джиневра будет в полном твоем распоряжении.

– Я твой вечный должник, мадонна, – пробормотал Леонардо, не смея подойти к ней ближе.

– Что ж, тогда, если мне удастся прожить подольше, я, может быть, даже напомню в твоем долге и обращусь к тебе по какому-нибудь деликатному делу. – Симонетта шагнула к нему, погладила пальцами выцветающий синяк на скуле и, поцеловав Леонардо, прибавила: – Я сказала твоей прекрасной Джиневре, что вы с Гаддиано большие друзья и что он согласился писать эту картину вместе. Так что не тратьте все драгоценное время в объятиях друг друга. Ты должен будешь поработать над картиной, иначе слуги Николини могут что-то заподозрить.

– Джиневра спрашивала о твоем участии в этом деле?

– Она знает, что мы друзья, и ничего более, так что ты можешь не опасаться ее ревности. Но не тревожься, Леонардо, уверяю тебя, она будет чересчур занята, чтобы расспрашивать тебя слишком подробно. Через несколько минут Лука придет за тобой.

С этими словами Симонетта удалилась.

Лука закрыл дверь мастерской Симонетты за Леонардо, который при виде Джиневры словно окаменел. Сводчатая комната с огромным каменным очагом, высокими окнами и потолками была идеальной студией. Джиневра прямо смотрела на Леонардо, и ее дивные, с тяжелыми веками глаза, всегда казавшиеся немного сонными, сейчас словно пронизывали его насквозь.

– Может быть, ты все же войдешь, Леонардо? – спросила она.

Ее круглое лицо внешне оставалось бесстрастным.

Леонардо подошел к мольберту, на котором стоял портрет Джиневры, но даже не взглянул на холст. Его пробирала дрожь, и сердце колотилось быстрыми толчками. На миг он онемел, словно его, как Сандро, вдруг провели через изгнание всех чувств, словно его любовь к Джиневре выгорела дотла. Он очищен… отчего же он так дрожит? Отчего сердце бьется где-то у самого горла?

– Ты хорошо выглядишь, – неловко выдавил он.

– Ты тоже, – ответила она, словно ее приковали к месту, словно она уже позировала художнику. – Я боялась, что…

Джиневра оборвала себя и отвела глаза. Она была очень хороша в простом платье с красными рукавами поверх тонкой прозрачной камизы. Черный шарф был наброшен на ее нагие, обильно усыпанные веснушками плечи, сеточка из черных кружев прикрывала затылок. Рыжие кудри были растрепаны, и это нарушало почти совершенную симметрию ее тонкого овального лица.

– Тебе нравится портрет, который начал твой друг Гаддиано?

Лишь тогда Леонардо кинул взгляд на работу Симонетты. Ей великолепно удалось уловить особое очарование Джиневры; в сущности, эта картина была самим светом. В ней было много точных мазков в духе самого Леонардо, много глубины и мирного покоя летнего воскресного дня.

– Это по истине прекрасный и точный портрет, – искренне проговорил Леонардо. И, помолчав, добавил – лицо его при этих словах начал понемногу заливать румянец: – Джиневра, почему… почему ты здесь?

– Мне казалось, что ты этого хотел.

Леонардо не приближался к ней.

– Я хотел быть с тобой с тех пор, как…

– Я тоже, – сказала Джиневра, и лицо ее порозовело. Она опустила взгляд на свои руки и, увидев, что они дрожат, крепко стиснула их. Если бы не руки, она казалась бы воплощением покоя и неподвижности, словно Леонардо говорил с ее портретом, а не с самой Джиневрой, которая вся была юность, плоть и страсть. – Я не могла встретиться с тобой прежде, – продолжала она, – потому что, в сущности, была узницей. Ты, конечно, догадался об этом. – Она упорно уставилась на свои ладони, прираскрыв их, словно хотела выпустить на волю ценную добычу. – Леонардо, я люблю тебя. Почему бы еще я здесь?

Потрясенный, Леонардо мог, лишь кивнуть. Но, словно сухая ветка, он вспыхнул от огня, зажженного чувством, которое нельзя было отличить от гнева. И все же он ощущал, как немеет все тело, желая ее со знакомым нетерпением. Она открылась ему, и его тело отозвалось на ее слова, как прежде отзывалось на ее ласки. Однако он не мог ответно открыться перед ней; некая высокомерная и недоверчивая часть его всплыла на поверхность и пыталась овладеть его разумом.

– Если это правда, почему ты так говорила со мной после того, как голубь поджег фейерверки у Дуомо?

Джиневру явно уязвили его слова.

– Да потому что я знала, что у мессера Николини везде свои шпионы! Разве не появился он, точно призрак, сразу после нашего разговора? Ты забыл, Леонардо? И неужели ты думаешь, что он не стремился всей душой услышать то, что я должна была тебе сказать?

– Ты могла бы дать мне знать хоть как-то, вместо того чтобы мучить меня.

– Я не могла подвергать опасности мою семью.

Голос Джиневры дрожал, но тем не менее в нем звучал вызов; Леонардо представил, что она тосковала о нем так же сильно, как он о ней.

– И когда я впервые попыталась послать тебе весточку, – продолжала она, – это оказалось попросту невозможно. Если бы не твой друг мадонна Симонетта, ума не приложу, что бы я смогла сделать.

– Я тоже люблю тебя, – сказал Леонардо.

– Я должна быть изображена с кольцом Луиджи ди Бернардо, – сказала она, и это означало, что ее «контракт» с Николини скоро будет завершен в постели старика. Джиневра смотрела на него все так же прямо – только сейчас, казалось Леонардо, с надеждой.

– И что же ты предлагаешь с этим сделать? – спросил Леонардо.

Он тоже дрожал. Он хотел обнять ее, но ноги точно приросли к полу, и слова этого пустого разговора отдавались эхом, точно их произносили в громадном пустынном чертоге.

– Я не могу выйти за него, – сказала она, имея в виду Николини, – если ты по-прежнему хочешь меня. Я думала, что смогу… ради чести своей семьи.

Леонардо кивнул.

– Я сказала отцу, что, возможно, не сдержу своего слова мессеру Николини.

– И… что же он сказал?

– Он плакал, Леонардо. – Она говорила медленно, словно попросту перечисляла факты. Глаза ее светились, наполненные слезами, которые еще не пролилась на щеки. – Но…

– Что?

– Он понимает, что не будет обесчещен публично. Он уже получил приданое, которое не могут забрать, потому что тогда это будет бесчестие для мессера Николини. Теперь мы ничего не должны, и семья вне опасности; хотя, в сущности, мы сможем выплатить ему все за два, может быть, три года. Но я все же опозорила своего отца. Я подвела его, выставила лжецом и мошенником. – Слезы наконец потекли из ее глаз. – Я просто не смогла пройти через все это. Я слишком эгоистична. Я не смогу быть с ним. – Она содрогнулась. – Он задушит меня, я умру, я…

– Так ты все же хотела пойти до конца? – спросил Леонардо.

– Я не знаю, Леонардо. Вначале не хотела, потом хотела. Я думала, что должна сделать это для папы. Почему ты мучаешь меня? – спросила она с отчетливым гневом в сузившихся глазах.

– Потому что боюсь, – сознался он.

– Чего?

– Потерять тебя снова, ибо тогда я стану таким, как Сандро.

Джиневра обеспокоенно улыбнулась;

– Я, кажется, уже стала такой. Я думала, что, если умру от любовной меланхолии, по крайней мере, внутри меня навечно останется отражение твоей души.

– Что за глупости! – вздохнул Леонардо.

– Но мы и вправду образы друг друга! – настаивала Джиневра. – Когда мне снилось, как мы занимаемся любовью, я видела над нашими головами лик архангела Рафаила. Он шептал, что исцелит нас, что при нашем сотворении мы были созданы в облике друг друга и этот облик – его собственный.

– Но ведь он покровитель слепых, моя милая Джиневра, – с иронической улыбкой сказал Леонардо.

– Я дала обет ежедневно ставить свечку перед образом архангела, если…

– Если? – переспросил Леонардо и вдруг обнаружил, что стоит перед ней, а она испуганно смотрит на него снизу вверх.

– Если мы будем вместе… – прошептала она.

И он опустился перед ней на колени, словно произносил собственный обет верности. Джиневра склонилась над ним, и он, целуя ее, ощутил тяжесть ее тела. Их губы едва соприкоснулись, словно они удерживали друг друга от самых невинных восторгов, чтобы не отвлекаться в своем пути к конечному наслаждению. Они продолжали смотреть в глаза друг другу, словно и впрямь искали там отражения своих душ; но, хотя руки их уже свободно исследовали тела друг друга, лишь участившееся дыхание да шорох шелка нарушали тишину. Затем, по некоему совместному решению сердец и чресел, они разом набросились на одежду друг друга. Слишком нетерпеливые, чтобы устроить себе ложе, они раскачивались, скользили, вцеплялись друг в друга прямо на холодном и жестком изразцовом полу. Они старались не оставлять отметин друг на друге, прижимаясь, целуя, кусая, всасывая, словно вдруг им стало тесно в пределах собственной плоти и крови.

– Прекраснейшая вещь, – выдохнула Джиневра, стянув гульфик Леонардо и переместившись так, чтобы принять его пенис в рот и даровать ему высшее и наиболее интимное наслаждение.

Она никогда прежде не делала этого, и от тепла ее губ Леонардо словно съеживался и съеживался, покуда весь не стал этой частью тела между ног, раскалившейся, точно уголь; но он боролся со своими ощущениями и смотрел на труд его возлюбленной, чистый и святой, дивный, как глас небесный. Она поклонялась ему с любовью, далекой от похоти, с совершеннейшей формой любви, о которой мечтал Платон… или, быть может, Рафаил, святейший из ангелов.

И Леонардо ритмично двигался в ответ, целуя Джиневру, вкушая ее солоноватые соки, нависая над ней – его торчащий пенис был словно якорь, ищущий своего пристанища; и они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, когда Леонардо прижимался к ней так сильно, насколько позволяли их кости. Они быстро привели друг друга к завершению, потому что их чувства были чересчур раскалены, чтобы им можно было воспрепятствовать, и особенно это касалось Леонардо – он не смог сдержать семяизвержение. Но он продолжал вжиматься в нее, проникать глубже, ибо, хоть и насытился, хоть его пенис стал немым и бесчувственным, он был полон решимости дать ей то же наслаждение, которое испытал сам. Он трудился над Джиневрой, точно она была камнем, которому должно придать резцом форму; и наконец она сдалась и, шепотом повторяя, как она его любит, напряглась и выгнулась на полу, который был увлажнен их потом. Она совершенно не сознавала себя, растворившись на миг в чистейшей влаге любви и наслаждения.

Леонардо лежал, не засыпая, но плывя где-то между сном и бодрствованием; он крепко сжимал в объятиях Джиневру. Она не спала и следила за ним взглядом.

– Леонардо… Леонардо!..

– Что? – отозвался он невнятно, потому что лицом утыкался в ее грудь. Он отстранился, опираясь на локоть, чтобы видеть лицо Джиневры.

– Ты когда-нибудь занимался любовью с мадонной Симонеттой? – спросила Джиневра.

Она стала вдруг серьезна и одновременно ребячлива; но ее глаза на миг словно отразили рыжее пламя волос.

– Нет, – сказал Леонардо, мгновенно обретая контроль над собой. Он выдавил смешок и сел. – Конечно нет. С чего ты взяла?

Джиневра пожала плечами, словно забыв уже, что задала ему такой вопрос, и притянула его к себе. И все же Леонардо не мог не чувствовать, что его застали врасплох.

– Много женщин склонялось перед тобой так, как я? – спросила она, имея в виду свою нежную фелляцию.

– Джиневра! – воскликнул Леонардо. – Что за вопросы?

– А, значит, так много, что и ответить не можешь? – лукаво осведомилась она.

– Ну да, бессчетное множество, – ответил он, расслабляясь, и начал ласкать ее, касаться ее лица, шеи, плеч, затем груди.

И она касалась его.

Он снова обрел ее, благодарение чуду Симонетты. Но в то время, когда Леонардо и Джиневра занимались любовью, словно сотворяя одну на двоих шумную молитву, мысли его затемнил фантом – Симонетта. Он не мог не воображать ее, словно под ним была она, а не его истинная Джиневра, словно его касались светлые волосы Симонетты, бледная кожа Симонетты влажно приникала к его коже, словно она была здесь для того, чтобы мучить его, втягивая в свой древний влажный водоворот экстаза.

Леонардо зажмурился, пытаясь изгнать призрачное присутствие Симонетты, но тут он достиг оргазма, и его вина преобразилась в наслаждение.

Ибо такова извращенность даже самого пылкого любовника.

Глава 11
ГОЛОВА ЛЬВА

Более убивают словом, нежели мечом.

Леонардо да Винчи

Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?

Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?

А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!

Гай Валерий Катулл

И, отбросив страх, единорог придет к сидящей девице, и положит голову ей на колени, и уснет, и так охотники изловят его.

Леонардо да Винчи

Следующие дни текли приятно и лениво, точно на исходе лета, но без летней жары и влаги. На время Леонардо почувствовал себя счастливым, как никогда. Хотя он постоянно изобретал и чертил машины, работа перестала быть главной его страстью. Но точно так же, как он грезил о Джиневре, так идеи естественно и непрошено рождались в его руках и мозгу; его смертоносные машины появлялись на свет точно так же, как женские портреты, словно его творческая мощь – и любовь – была слепа, как судьба.

Он жил, изо дня в день, день за днем ожидая, когда Лоренцо пригласит его работать в садах Медичи и реставрировать статую сатира Марсия. Между тем он трудился для Андреа, брал небольшие и несложные заказы (как, например, украшение циферблата часов для смиренных монахов из Сан Донато), гулял с Никколо в окрестностях Флоренции, делая зарисовки и записи в переплетенном в кожу блокноте; навещал Сандро и даже Пико делла Мирандолу, дружба с которым все крепла.

Был сезон карнавалов, и флорентийцы находили странную, почти свирепую радость в этих ритуалах весны – турнирах, пирах, состязаниях игроков в мяч и бесконечных парадах, которые наводняли бульвары гигантскими плотами и армиями вооруженных всадников в эффектных костюмах.

Первый Гражданин не был исключением. Хотя Лоренцо упорно не замечал настойчивых и пылких предложений Леонардо насчет летающих машин, вооружения и военной техники, он поспешил пригласить Леонардо, славившегося силой и ловкостью, в свою команду игроков в мяч. Честь немалая, потому что игроки были из благороднейших флорентийских семей и игры обставлялись с не меньшей пышностью и церемониями, чем любой турнир.

С барабанщиками, судьями, трубачами, знаменщиками и вбрасывателями мячей в командах было по двадцать семь человек. Леонардо с радостью облачился в алые с золотом цвета Медичи: легкие туфли, платье из шелка и бархата – рейтузы, куртка, шапочка. Он подождет, пока не сумеет убедить Лоренцо в своих достоинствах военного инженера; пока же он был в команде Медичи, он – перехватчик. Он и Джулиано, брат Лоренцо, должны атаковать бегунов противника, у одного из которых будет мяч.

Игра была воистину костоломной: частенько ломали руки, запросто разбивали головы. Известны были случаи, когда игроки погибали на поле, как в битве; однажды такое произошло и во время игры команд Медичи и Пацци. Трагическая случайность – юному бегуну из семьи Нерли сломали хребет. Он носил цвета Пацци. Удар – нечаянно, конечно, – нанес сам Джулиано, так что Пацци выжали из этого случая все, что могли: они делали деньги из своей ненависти к Медичи. Лоренцо заплатил семье Нерли и тем сохранил их верность.

Но хотя Леонардо жил каждым мгновением, он жил для Джиневры, для тех благословенных дней, когда слуга Симонетты прибегал в мастерскую Верроккьо, чтобы отвести Леонардо в особняк Наттанео Веспуччи. Там он проводил часок наедине с Симонеттой, как брат с сестрой, покуда она преображалась в Гаддиано, в мужчину; и Леонардо даже привык воспринимать ее как юношу – как Сандро, Зороастро или даже Никко.

И она даровала ему Джиневру, словно в ее власти было даровать жизнь и любовь.

В эти часы Леонардо писал и занимался любовью. Он сделал портрет Джиневры своим, и можно было сказать, что сама картина столько же говорит о Леонардо, сколько изображает Джиневру, ибо он обратил масло и лак Симонетты в самую суть своих грез, и тем не менее каждая деталь здесь служила общему. Симонетта писала точно и блистательно; но Леонардо превратил ее картину в поэму света, видение, оду, обретшую плоть. За золотистым лицом Джиневры, которое теперь лучилось собственным сиянием, словно она была самой Девой, Леонардо написал кусты можжевельника, в которых заключалось, как в рамке, телесное и одновременно духовное великолепие Джиневры. Он избрал можжевельник ради игры слов: по-французски можжевельник «genievre». В длинные гибкие руки Джиневры он вложил флейту святой Вивианы: говорили, что этим инструментом подвижница трогала и слабейшие, и самые твердые сердца. Все прочее, кроме Джиневры, на картине тонуло в розоватой дымке, и в этой дымке, во мгле дальних холмов Леонардо написал свой собор памяти.

Потому что собор снился ему.

Однако содержание снов ускользало из памяти Леонардо.

– Когда твой отец поговорит с Николини? – спросил Леонардо у Джиневры. – Если он промедлит еще немного, картина будет закончена!

Говоря эти слова, он тщательно выписывал каждую из можжевеловых игл, что образовывали темный фон вокруг ее лица. Джиневра пригладила волосы. Хотя они занимались любовью час назад, на лице ее все еще горел румянец и оно чуть припухло, словно ее, не оставляя синяков, отхлестали по щекам.

– Он не говорит со мной о таких вещах, – сказала она.

– Ты не умоляла его?

– И ты поставишь меня в подобное положение? Ему это трудно. Неужели ты не можешь потерпеть еще чуть-чуть, Леонардо? Мы всю жизнь будем вместе.

– А пока должны встречаться, как воры.

– Воры мы и есть, – словно про себя проговорила Джиневра.

– Прости, – сказал Леонардо. – Уверен, что твой отец сделает все возможное, когда сочтет нужным.

– Он желает нам счастья, Леонардо. Ты же знаешь, как он относится к тебе. Но это все превыше его сил. Он не двуручен и не вероломен, он добропорядочен и прост. Добрый торговец – нет, прекрасный торговец. Злая судьба почти сломала его, но, обещаю тебе, более он никогда не окажется в нищете!

Она повысила голос, словно отвечала оскорбителю, но вдруг осеклась и, расплакавшись, отвернулась от Леонардо. Он оставил картину и опустился на колени подле Джиневры.

– Я могу подождать, – прошептал он, целуя ее. – Я не стану больше расспрашивать тебя.

– Прости меня, – пробормотала она, вытирая глаза и нос рукавом с кисточками; но когда ласки Леонардо стали настойчивее, мягко отстранилась. – Нет, Леонардо, не время. С минуты на минуту здесь будет мессер Гаддиано, чтобы сменить тебя.

Леонардо кивнул; однако ему было тревожно, потому что Симонетта не смогла увидеться с ним прежде, чем он встретился с Джиневрой. Что могло случиться? Размышляя над этим, он спросил:

– Хочешь сказать, что Гаддиано заменит меня? – и с преувеличенным пылом прижался к Джиневре.

Она хихикнула:

– Ты получил довольно. Не может быть, чтобы ты все еще…

– Хочешь потрогать мой гульфик?

– Не рискну: еще, чего доброго, кое-что сломаю. – Она игриво оттолкнула его. – Леонардо, ну пожалуйста!

– Но ты же всегда требуешь у меня доказательств.

– Доказательств? Чего?

– Моей верности. Был бы я таким голодным, если бы в моей постели была еще одна женщина?

– Я бы ничуть не удивилась – судя по тому, что о тебе болтают.

Он скорчил оскорбленную гримасу.

– Ты это серьезно?

– Нет, – сказала Джиневра. Потом поднялась, взяла Леонардо за руку и через комнату подвела к картине. – Я хочу взглянуть, что ты успел сделать сегодня.

– Испортил красивую девушку.

– Ну вот еще, – сказала она, внимательно глядя на картину. – Что это вон там?

Она указала на смутные очертания собора памяти, вписанного Леонардо в голубовато-зеленое марево холмов.

– Собор, – сказал Леонардо.

Джиневра искоса глянула на него и улыбнулась.

– Так теперь я твоя святыня?

– Вот именно.

Но когда Леонардо взглянул на портрет, на то, что сделал сегодня, по спине его пробежал холодок. Туманное воспоминание о сне.

Он сжал ее руки.

– Тогда мы в нем и обвенчаемся, – сказала она. – В нашем собственном соборе.

Леонардо улыбнулся. Но в этот самый миг, когда он, стоя рядом с Джиневрой, вдыхал аромат ее волос и приторный острый запах, который обычно исходил от нее после занятий любовью, – в этот миг сон с жуткой ясностью галлюцинации вернулся к нему.

Он – внутри своего собора памяти, пытается войти в дверь, которую охраняет трехголовая бронзовая статуя. Одна из голов – голова его отца; другая – Тосканелли; третья, самая пугающая, – голова Джиневры. Ее глаза под тяжелыми веками глядят на него, и он не видит в них ни страсти, ни любви.

Он потерял ее.

Глаза обвиняли его, но в чем?

Леонардо на миг зажмурился, потом схватил кисть и записал собор, создав в верхнем правом углу холста уродливое пятно жженой умбры.

– Леонардо, зачем ты это сделал? – расстроилась Джиневра.

– Прости, Джиневра. Мне вспомнился дурной сон.

– Но зачем… – Она осеклась. – Сон был обо мне?

Леонардо не ответил.

– Леонардо?..

– Мне снилось, что ты больше не любишь меня, что ты винишь меня…

– Но в чем?

Леонардо пожал плечами и отвернулся от картины, но на Джиневру не смотрел.

– Не знаю.

– Ну так я люблю тебя, и…

Ее прервал стук в дверь. Настало время, когда появлялся Гаддиано. Джиневра с досадой поглядела на Леонардо, словно пытаясь передать невысказанное послание. Потом пригладила кудри и возвратилась на свое место.

– Войдите!

И в комнату вошла Симонетта, переодетая Гаддиано.

Этот Гаддиано, с выверенными движениями и осанкой, с тщательно наложенным гримом, кого-то напомнил Леонардо. В окончательно завершенном, почти смазливом лице, которое придал своему Давиду Андреа дель Верроккьо, были те же черты – такой же подбородок, полные, но сжатые губы, тонкий, почти аристократический нос. Но Симонетта была неотделима от Гаддиано: глаза, в которых жили призраки, выдавали ее; взгляд ее был мягче и не столь пронзителен, как у Леонардо, который смотрел на мир горячо, почти сердито.

Но сейчас в глазах Гаддиано была усталость.

– Привет, влюбленные пташки, – сказала Симонетта голосом, неотличимым от мужского.

Она улыбнулась Джиневре, небрежно поклонилась и подошла к картине. Леонардо сразу почувствовал, что что-то не так. Даже в чужой личине она выглядела слабой и неуверенной.

– Что ж, вижу, наша совместная работа подвигается, – сказала она Леонардо. – Но что это за пятно?

– Перемена настроения, – сказал Леонардо.

Симонетта лукаво глянула на него, потом опустилась на табурет перед мольбертом, взяла кисть и стала затирать пятно.

– Леонардо, друг мой, не уйти ли тебе прежде, чем люди Николини придут за Джиневрой?

– Да, конечно, – сказал Леонардо. – До свидания, Гаддиано, и спасибо. – Он поклонился Джиневре и поцеловал ее, словно они были одни. – Пожалуйста, не сомневайся во мне. Я люблю тебя больше…

Снаружи прозвенел колокольчик: Лука предупреждал их, что люди Николини уже прибыли.

Леонардо уже переступал порог, когда Симонетта закашлялась. Спазмы скрутили ее. Хрипя, она пыталась вздохнуть – и не могла.

Леонардо метнулся к ней, за ним – Джиневра. Он попытался успокоить Симонетту, но она отшатнулась. Призвав силу воли, она перестала кашлять, но дышала тяжело, с бульканьем.

– Мессер Гаддиано, вы слишком больны сегодня, – озабоченно сказала Джиневра. – Я позову мадонну Симонетту.

– Нет-нет, мадонна, она нездорова. Я сейчас приду в себя, это просто легочная хворь, на прошлой неделе я слишком долго гулял ночью. Ее слуги позаботятся обо мне. Но ты, Леонардо, уходи немедля, не то пострадаем мы оба. В распоряжении мессера Николини острые кинжалы.

– Его слуги не знают, кто я.

– Это те же люди, что сопровождали мессера Николини на празднике Горящего Голубя в Дуомо, – серьезно сказала Джиневра. – Они знают тебя в лицо.

– Ты не так уж и неизвестен во Флоренции, – заметила Симонетта, не выходя из образа Гаддиано; даже теперь ей удалось сохранить его привычный сарказм. – Тебе так хочется подвергнуть нас всех риску?

Тут Симонетту снова одолел кашель, она усилием воли подавила его и отерла рот алым платком, который промок и потемнел от крови. Лицо ее было белее мела.

– Он прав, Леонардо, – сказала Джиневра. – Ты должен немедля уйти.

Леонардо подчинился, и как раз вовремя, потому что едва он вышел из комнаты и пошел вниз, к выходу, как услышал голоса слуг Николини. Они недурно набрались в таверне и сейчас подсмеивались над юным лакеем Симонетты Лукой.

Но потом закричала Джиневра, и Леонардо остановился, словно перед ним выросла стена.

– На помощь! Кто-нибудь, помогите!

Ей откликнулись Лука и люди Николини: они уже бежали по коридору к студии. Леонардо тоже бросился назад, так быстро, как только осмелился. Расстроенный, он выругался про себя, затем прислушался: похоже было, что Симонетта выкашливает легкие.

– Поднимите его, – велела Джиневра, и один из слуг заворчал. – Идите за мной; мы отнесем мессера Гаддиано в постель… А ты – отправляйся во дворец Медичи и позови сюда мессера Пико делла Мирандолу.

– Что, к какому-то художнику?

– Он друг Первого Гражданина, так что поторапливайся! – властно приказала Джиневра, как будто она, а не Николини была хозяйкой этих людей.

Потом голоса вдруг исчезли, растворились в темной глубине большого дома, и Леонардо остался стоять один в коридоре без окон, где были слышны лишь его участившееся дыхание и испуганный стук сердца.

«Симонетта, ты не должна умереть. Ты не можешь умереть».

Он подумал о Джиневре.

Подумал о тонкой ниточке, связавшей его с покровителем, Великолепным.

О военных машинах, которые мечтал построить для него.

«Симонетта, ты облегчила мой путь наверх, к Медичи… и к Джиневре. Ты нужна мне. Ты должна жить. Я люблю тебя, сестра моя».

Он ощущал тягу к Симонетте, к ее извечной чистоте. Он жаждал целительной страсти и меланхолии, которую они безмолвно делили.

Она была инструментом и убежищем. Но он использовал ее и был ничем не лучше вора, ибо даже сейчас, наедине со своими мыслями, он грешил против нее и своей возлюбленной Джиневры.

Несколькими днями позже в мастерскую, где Леонардо по заданию Верроккьо трудился над терракотовой скульптурой Девы и единорога, ворвались Товарищи Ночи.

Леонардо повернулся к ним, удивленный и потрясенный; в одной руке он держал молот, в другой – резец, словно этим оружием намеревался отбиваться от чернорясых священников. Эти люди – полиция нравов – были облачены в одеяния поддерживавших Медичи доминиканцев; то были волки церкви, inquisitores. Величайшая ирония заключалась в том, что они служили самому Лоренцо. Казалось, чья-то страшная и искусная рука обратила их против своих.

– Леонардо, мы здесь! – обеспокоенно окликнул его Пико делла Мирандола, махая рукой из-за спин одетых в церковное облачение солдат. – Не делай ничего неосмотрительного. Мы с Сандро здесь, чтобы помочь тебе. – Он повернулся к капитану, старому воину с иссеченным шрамами лицом: – Могу я побеседовать наедине с синьором Леонардо да Винчи?

– Я получил приказ доставить его прямо в Сан Марко, – сказал капитан с долей почтительности в голосе, – но вы, синьор, если пожелаете, можете присоединиться к синьору да Винчи в карете. Боюсь, однако, что ваш друг… – Он кивнул на Сандро.

– Не беспокойтесь, я поеду следом в другой карете, – сказал Сандро, – если, конечно, капитан не против.

Капитан вежливо кивнул.

– Могу я узнать, что происходит?

Леонардо с трудом сдерживал гнев. О нем говорили так, словно он – мебель, которую собираются передвинуть с места на место.

– Вы обвиняетесь в преступлении, синьор.

– И что же это за преступление? – едко осведомился Леонардо.

– Леонардо, – предостерегающе проговорил Пико.

– Содомия. – Капитан понизил голос, словно из осторожности, хотя слышно это было всем в комнате.

– Что? – Голос Леонардо охрип от ярости. – А кто выдвинул это обвинение?