Текст книги "Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси"

Автор книги: Джефф Дайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– О, весьма, – сказал он уже второй раз за последние два дня.

Она скрутила небольшой тонкий косяк, затянулась и передала ему. Он сделал то же самое и вернул его. Трава подействовала сразу и самым приятным образом. Они вместе словили кайф. Свет стал ярче и чище. Канал отбрасывал блики на желтую стену дома напротив. Его повело сильно, но при этом совершенно изумительно. Прямо как в старые добрые времена.

– Так мы говорили о «Хоквинде» [72]72
  «Hawkwind» – британская группа, основанная в 1969 г., одни из первых представителей стиля спейс-рок.


[Закрыть], – сказал он.

– И запомните, никаких упоминаний о том, что мы делали, в вашей статье. Никаких намеков и подмигиваний.

– Обещаю.

Горло у него горело. От большого глотка минералки его защипало еще сильнее.

– С сожалением оставляя тему прогрессив-рока семидесятых, хотел бы попросить вас немного рассказать о Стиве Морисоне.

– Обаятельный мужчина. Довольно приличный художник. Совершенный ублюдок.

«Это полный улет!» – подумал Джефф, но уже через мгновение не мог вспомнить, имел он в виду интервью или траву.

– Надеюсь, не надо просить вас воздержаться от цитирования и этого моего высказывания?

– Разумеется. Вы имеете в виду весь ответ или только последнее предложение?

– Я имею в виду первые два.

Они расхохотались. Все было так весело.

– А что вы думаете о том, что он делает теперь? В шестидесятые его очень уважали. Я имею в виду, как изменилось ваше отношение к нему с течением времени?

– Его творчество было очень разным. Лучшие его вещи не уступят Ходжкину [73]73
  Сэр Гордон Говард Элиот Ходжкин (Hodgkin) (р. 1932) – британский художник.


[Закрыть].

Джефф внимательно посмотрел на нее, стараясь проникнуть через темные стекла очков, увидеть ее глаза, понять, что она хотела сказать этой ремаркой. Ходжкин в последние годы превратился в ходячий курьез. Джефф подождал, пока она разовьет эту тему, но она уже переключилась обратно на Морисона.

– Его ранние фигуративные работы и вправду хороши. У него был дар схватывать, как человек стоит, какие у него отношения со средой. А если не было никакой среды, то какие у него отношения с самим собой. Это давало такую психологическую глубину, которую не всегда можно облечь в слова, но которую явно видно. Ее мог почувствовать каждый, несмотря на то что в картине не было ничего – ровным счетом ничего – внутреннего. Она получалась объективной, словно фотография.

– О да, – сказал Джефф.

Впечатленный точностью ее анализа, он, однако, никак не мог вспомнить, с чего все началось. Вот в чем прелесть диктофона – это все равно что иметь внешнюю память. Правда, диктофоны для этого хорошо бы включать.

– Черт, – сказал он и снова нажал «запись».

– Надеюсь, вы не ждете, что я скажу все то же самое еще раз?

– О нет, что вы.

Мимо проплыла моторная лодка, канал вздохнул и вспенился, расходясь клином, снова оживляя золотые блики на стене.

– А как… вы воспитывали Ники одна, живя то в Лондоне, то во Франции? Как это было?

– Отлично. У нас была чудная квартира в Париже. Приличное жилье в Лондоне. В деньгах я недостатка не испытывала. А Ники была очень легким ребенком.

– И что же? Чем вы занимались? Я имею в виду, помимо воспитания Ники.

– У меня не было потребности чем-то всерьез заниматься. Написала несколько статей. Подумывала – очень абстрактно – написать книгу, но руки так и не дошли.

– Поговаривали о мемуарах…

– Ну да, я сделала пару черновых набросков, но мне не хватило усидчивости, да и не было ничего такого, о чем мне хотелось бы написать глубоко. Так что у меня не было ни опоры, ни стимула. Да, несколько знаменитых друзей, но им я была слишком верна – или же слишком пристрастна, – чтобы поведать что-то действительно интересное. Сами знаете, такие книги лучше всего получаются, если они замешаны на предательстве. Я не испытывала желания предавать или сводить счеты. А сама идея литературного труда не слишком меня вдохновляла. Так что я просто жила. Скажите, вам бывает скучно?

– Мне? Да, постоянно.

– Это большое преимущество. Понимаете, я никогда не умела скучать. Я вроде тех странных людей в Индии или Африке, которые сидят на обочине дороги, уставясь в пространство. Я могу ничего весь день не делать и при этом чувствовать себя совершенно счастливой. И у меня никогда не было амбиций. Даже в самой элементарной и негативной форме – зависти к чужому успеху. Наверное, поэтому у меня было так много друзей: я действительно радовалась их победам, в то время как очень многие вокруг оценивали свою жизнь лишь в сравнении с тем, как преуспевают все вокруг. Наверное, я слишком много говорю…

– Нет, вовсе нет. На самом деле все это очень здорово…

Джефф покосился на диктофон, желая убедиться, что он работает, что, включив запись, он случайно его не выключил. Под кайфом такие вещи случаются сплошь и рядом.

– И все это относится прежде всего к Ники?

Он метил прямо в цель – как острие булавки. Или как Паксман [74]74
  Jeremy Paxman (p. 1950) – английский журналист и ведущий телепрограмм.


[Закрыть].

– Да. Было ясно, что она что-то такое сделает. Если не музыка, то живопись или литература. В ней есть эта неудовлетворенность миром – в отличие от меня. Мне всегда было очень комфортно с тем, кто я и что я.

И это была правда. Она сидела перед ним в комфортной позе и болтала о себе без всякого налета эгоизма, просто рассказывая о человеке, который по странному стечению обстоятельств был ею самой. Да, у нее явно должно быть много друзей. С ней было легко. С ней ты чувствовал себя комфортно – при этой мысли Джефф немедленно почувствовал себя крайне некомфортно. Нужно было как-то перевести разговор на рисунок, о котором просил Макс и который в каком-то смысле был важнее всего интервью, вместе взятого. Тень дома Джулии медленно ползла по стене напротив, как грузовая марка [75]75
  Отметка на борту судна, ниже которой оно не должно погружаться в воду.


[Закрыть], – казалось, на крышу дома неспешно грузят тонны песка, и он постепенно погружается в канал.

Джефф выключил диктофон:

– Отлично. Спасибо вам большое. Это будет отличное интервью.

– Прошло довольно безболезненно.

– Вот и прекрасно. Есть еще один момент… Макс Грейсон, мой издатель в «Культур», просил узнать у вас… Есть ведь рисунок, сделанный с вас Стивеном? Макс надеялся, что, может быть, вы разрешите воспроизвести его в журнале вместе с интервью.

– Вы хотите взять рисунок с собой?

– Не обязательно. Как вам будет удобнее. Если хотите, они могут прислать курьера, или его можно отсканировать и переслать по электронной почте. Но… было бы здорово, если бы вы хотя бы разрешили мне на него взглянуть.

– Могу я поинтересоваться, зачем мнеэто может быть надо?

– Да, разумеется. На самом деле одна из вещей, которую меня просили… точнее, уполномочили сделать, – это договориться с вами о гонораре.

– И?

– Тысяча фунтов?

– Странно. Это одна из тех ситуаций, когда я могу быть несговорчива.

– И это ваше право.

– Что, если я попрошу больше денег? Денег, которых я, кстати, даже не особенно хочу, но ведь это же обычно так и делается.

– Совершенно верно. Может быть, полторы тысячи? Если честно, больше они не дадут. Это, как говорится, потолок.

– Я принесу рисунок.

Она снова скрылась. Джефф встал и сделал несколько шагов. Он все еще был сильно под кайфом, и на улице все еще было дико жарко. Сочетание этих двух факторов заставило его снова спрятаться в рассеянной тени зонтика.

Джулия вернулась с папкой. Она распустила тесемки, явив взору толстый лист желтоватой бумаги, затем закрыла папку, повернула ее вверх ногами и снова открыла.

Их глазам предстал рисунок. Она была нага. Меж ее широко расставленных ног красовалось пятно сплошных каракулей. У нее была красивая грудь – и явно ее собственная. Те же выдающиеся скулы, то же странно пустое выражение лица. Даже волосы были те же. Легко представлялось, что разденься она сейчас, он увидел бы почти такое же тело, как на рисунке.

– О боже, – сказал Джефф.

Он смотрел на лицо на рисунке, но не мог заставить себя взглянуть в глаза той, что подала ему листок. Не только потому, что на рисунке она была шокирующе нагой, но и в силу его странной психологической глубины – того самого таинственного свойства, о котором Джулия уже сегодня говорила. Женщина на картинке открывалась, позволяла мужчине, своему любовнику, смотреть и рисовать ее. Беспрепятственно любоваться своей обнаженной возлюбленной – не об этом ли мечтают все мужчины? Если мужчина – художник или даже просто подросток с видеокамерой, то на бумаге или на пленке запечатлевается не только то, что он видит, но сама неизбывная сила его желания, его жажды видеть… Однако ее лицо дышало абсолютным безразличием. Сколько бы ни было во взгляде художника любви, она осталась без ответа. Смотри куда хочешь, говорило это выражение, мне дела нет. Ты увидишь все, но лишь то, что роднит меня с любой другой женщиной на свете. Достаточно было нескольких мгновений, чтобы понять – отношениям между этими двоими осталось жить недолго. И скорее всего, Морисон это понял – если не в ходе работы над рисунком, так по его окончании. Возможно, это было уже не важно для обоих. Возможно, они довольствовались моментом, пришпиленным к этому листку бумаги, словно бабочка. Но если это было правдой, откуда в нем такое одиночество: не женщины – она была умиротворена и абсолютно спокойна, – но смотрящего на нее человека, самого художника?

«Гипнотическая взаимосвязь между предметом и зрителем присутствует во всех картинах Джорджоне. Причины ее можно искать, с одной стороны, в бездвижности застывшей во времени сцены, а с другой – в твердости и пристальности взгляда изображенного человека… Неподвижность рождает ощущение беспокойства».

– Это… – он прочистил горло, – это действительно выдающаяся работа.

– Да.

Он протянул ей листок. Она осторожно вернула его в папку и аккуратно завязала тесемки.

– Думаю, вы понимаете, что у меня нет ни малейшего желания давать ее вашему журналу – какому бы то ни было журналу – ни за тысячу фунтов, ни за полторы… ни за сколько угодно.

– Я понимаю, – сказал Джефф. – Она очень личная.

Она внимательно посмотрела на него.

– Вы не слишком преданы своей работе, – сказала она. – Но зато вы все понимаете. С профессиональной точки зрения это недостаток.

Джефф пожал плечами.

– Ваш издатель тоже обладает этим качеством?

– В любом случае это не повод для увольнения. Особенно учитывая, что я фрилансер и, строго говоря, у меня нет работы, с которой меня можно уволить.

– Это вселяет оптимизм, – рассмеялась она.

Встреча подошла к концу. Они сошли вниз по прохладной, темной лестнице. Джулия открыла дверь. Джефф сказал спасибо и был уже готов пожать ей руку, но она наклонилась и поцеловала его в щеку. В этом не было ничего сексуального, и в то же время это не был стандартный континентальный поцелуй щекой к щеке, давно уже ставший условностью сродни рукопожатию. В нем была какая-то труднообъяснимая близость, причиной которой была не трава, и не само интервью, и даже не только что виденный им рисунок. Джефф попрощался, ступил наружу в то же пекло и услышал, как за его спиной гулко хлопнула дверь.

Он дошел обратно до причала на Кампо д’Оро, думая, уже в десятый раз на дню, что на улице, похоже, стало еще жарче. Вапоретто прибыл быстро и был непривычно пуст. Жара жарой, но из своего трехдневного проездного он выжимал все, что мог. Он погрузился на борт, нашел себе место на корме и полез в кучу бесплатных сумок за диктофоном, чтобы послушать, записалось ли интервью и что там вообще получилось. Но вместо диктофона он вытащил фотоаппарат. Черт! Он забыл сфотографировать Джулию Берман. И рисунок не добыл, и фотографию не сделал. Из трех задач он не сумел либо просто забыл выполнить две. А единственное, что он таки сделал – само интервью, – стало жертвой саботажа чертова диктофона, который был выключен в самой интересной его части. Джефф еще раз заглянул в сумки: по крайней мере, сам диктофон был на месте. Он впал в панику, мучась желанием выскочить на следующей остановке, помчаться назад, снова позвонить в дверь и – не станет ли она возражать, и не не слишком ли ее затруднит, если бы он…Хотя на самом деле все будет как с тем электронным письмом – Я больше не могу делать эту хренотень,которое он не отправил за день до отъезда в Венецию. Джефф и без всяких размышлений прекрасно понимал, что не сойдет на берег, не вернется обратно, явится в Лондон с пустыми руками и услышит от «Культур», что они больше не хотят, чтобы он делал эту хренотень, так как ему нельзя доверять. Он почти что слышал вопли Макса – даже самую простую вещь, которую его попросили, и не просто попросили, а наняли, за деньги, и ту не может сделать!И он знал, что, как только его официально избавят от необходимости делать эту хренотень, он поймет, как на самом деле мечтает и дальше делать ту же хренотень, от которой он еще вчера хотел отделаться. Если бы не трава, если бы можно было трезво все обдумать! Вот еще одна вещь, о которой приходится помнить, если куришь траву, – потому-то он и бросил постепенно это дело: когда ты укурен, непременно наступает такой момент, когда тебе позарез нужно быть неукуренным,когда нельзя быть укуренным, когда нужна ясная голова. Венеция текла мимо, сверкающая, мокрая, зелено-золотая. Многие гранд-палаццо были празднично украшены баннерами с рекламой мероприятий и выставок биеннале. Поглядев по сторонам, Джефф убедился, что вапоретто, успевший тем временем несколько раз пристать, уже был битком набит. Ладно, что теперь поделать с фотографией, которой он не снял? Ничего. Разве что выбросить ее из головы – вместе с беспокойством.

У Академии много народу сошло, но еще больше набилось обратно. Кораблик отплыл от пристани и ушел под мост. На другой его стороне Джефф увидел Лору, облокотившуюся на перила. Вокруг кружили голуби, ныряли под арку и скользили поверху. На Лоре было белое платье; кружевной зонтик бросал тень на лицо – ага, разумеется, это и в прошлый раз был зонтик не от дождя, а от солнца. Если бы она посмотрела вниз или хотя бы вдоль канала, то увидела бы его; но она глядела – улыбаясь – на своего собеседника, примерно того же возраста, что и Джефф, или чуть моложе. Даже одного взгляда было достаточно, чтобы по выражению ее лица, по устремленному на него взору и по его позе – одна рука на перилах моста – понять: это не стоп-кадр посреди долгой прогулки по городу в компании друг друга. Нет, эти двое столкнулись только что и случайно. Все это пронеслось в голове у Джеффа за долю секунды. Можно было позвать ее по имени. Он мог бы окликнуть ее… Он все еще спорил с самим собой на тему, стоит или не стоит это делать, когда – постепенно и вдруг – стало уже поздно что-то решать. Вот так всегда! Позвать ее и помахать рукой перестало быть возможностью и стало поводом для сожалений.

Он сошел с вапоретто на Салюте, отправился в отель и поднялся к себе в номер. Простояв минут пять под почти холодным душем, он напялил толстый, явно регулярно воруемый отельный халат и улегся на кровать. Ощущая лишь остаточный эффект травы – какое счастье! – он лениво листал одну из книжек по Венеции, подобранную для гостей отелем: щедрое издание тернеровских [76]76
  Тернер (Turner) Джозеф Мэллорд Уильям (1775–1851) – английский художник-романтик, мастер пейзажа.


[Закрыть]видов города. Все они были полны света, который растворялся сам в себе, – воды и света, сливавшихся в экстазе; краски становились светом, а солнечное сияние нисходило языками пламени, парившими над водой. Некоторые краски были настолько прозрачны, что размывались лишь в намек на цвет. Хотя город узнавался с первого взгляда, сама идея невещественной Венеции – блистающего растворения воды и света, обращения всего в воздух, в танец струй – жестко противоречила реальным впечатлениям Джеффа. Больше всего его поразило в Венеции как раз то, насколько она была вещественной.И не только само место, но и обитающие в нем люди. Она была не из тех городов, где люди веками, поколениями рождаются, живут и умирают. Нет, тут всегда присутствовал стандартный набор персонажей, постоянное и неизменное население, лишь менявшее костюмы в соответствии с той или иной эпохой. Каждый здесь пребывал до конца времен в определенном возрасте и занятии, как увязшая в янтаре муха. Старик в бакалейной лавке по соседству – Джефф пару раз заходил туда, чтобы купить бутылку воды, в три раза больше и в три раза дешевле, чем те, что стояли у него в мини-баре, – явно был стариком-бакалейщиком уже не первую тысячу лет. Горничная тоже подвизалась на этом благородном поприще целую вечность. Они просто были тут. И то же самое происходило с городом, где они жили. Это было самое определенноеместо на земле, и в таковом качестве оно пребывало с начала времен, задолго до того, как оно предположительно появилось на свет. Возможно, Атлантида вовсе не исчезла под волнами моря, а просто снова вознеслась над ними в облике Венеции. Да, повсюду здесь была вода, текучая и акватическая, размывающая и растворяющая, но на ее фоне камни и здания казались еще осязаемее, еще вещественнее. Венеция не только выглядела так, словно пребывала здесь целую вечность, но и – несмотря на все истории о том, что каждый год она погружается в море на столько-то сантиметров, – внушала уверенность, что она будет стоять тут во веки веков, даже если ядерный Армагеддон превратит весь остальной мир в тернеровскую свистопляску горящей воды и обожженного воздуха.

Это был необычный вечер без обязательного ужина в честь Эда Раски. Ужина же в честь Эда Раски не было лишь потому, что в честь него давали вечеринку. То, что вечеринка в галерее Пегги Гуггенхайм действительно была в честь Эда Раски, Джефф понял, только когда по дороге туда внимательно изучил приглашение, отпечатанное на толстой бумаге с конгревным тиснением. Ко времени его прибытия в сад уже набилось около тысячи человек и еще сотни – рой неприглашенных – пытались туда прорваться. Словно бы правительство Венеции уже пало и последние вертолеты готовились взлететь из Гуггенхайма, прежде чем победоносные армии Рима и Флоренции займут город. Безупречно вежливая охрана пропустила его вместе с зажатым в руке приглашением через ворота. В саду все, как обычно, заправлялись беллини, с ненасытной потребностью в которых едва справлялись официанты. Было просто не протолкнуться, а вокруг столов с напитками царил полный хаос. У Джеффа в голове почему-то отложилось, что будут подавать ризотто. Вроде бы это было в приглашении… но ничего такого там не оказалось, да и ризотто, по крайней мере пока, вокруг не наблюдалось. Сготовить ризотто на такое количество народа было бы крайне амбициозным и трудоемким предприятием, но, судя по всему, его ожидал не только Джефф. На самом деле ризотто и то, что оно, скорее всего, так и не появится, было главной темой беседы в саду. Присутствующие возлагали на него большие надежды ввиду необходимости справляться со все большими количествами беллини; без ризотто же способность потреблять беллини прискорбно уменьшалась. С балкона галереи бородатый американский не то посол, не то культурный атташе призывал собрание к спокойствию или хотя бы к тишине на пять минут, чтобы он мог произнести речь. Когда гул голосов чуть смолк, бородатый сановник поприветствовал Эда Раску, вознося его до небес и объясняя слушателям, какая это честь видеть его тут и какой он все же замечательный художник. В конце спикер призвал всех поднять бокалы в честь Эда Раски, что было, конечно, очень мило, но несколько избыточно, так как во время его речи собравшиеся не поднимали бокалов, лишь когда их заново наполняли напитками уже порядком сбившиеся с ног бармены. Сразу после речи двери галереи распахнулись настежь. Ага! Не иначе как там ждало гостей ризотто. Когда осознание неизбежности грядущего ризотто проникло в головы присутствовавших, толпа ринулась на штурм. Месторасположение Джеффа было идеальным. Он быстро взбежал по ступенькам, но узрел не чаны с наваристым рисом, а картины и скульптуры времен расцвета модернизма – Дюшана [77]77
  Дюшан (Duchamp) Марсель (1887–1968) – французский и американский художник, кубист, футурист, затем концептуалист.


[Закрыть], Макса Эрнста [78]78
  Эрнст (Ernst) Макс (1891–1976) – немецкий и французский художник, крупнейший представитель мирового авангардизма.


[Закрыть], Пикассо, Бранкузи [79]79
  Бранкузи (Brancusi) Константин (1876–1957) – румынский скульптор-абстракционист.


[Закрыть], – здесь трудно было даже представить, что настанут времена, когда людей будет больше волновать бесплатное ризотто, чтобы заесть бесплатные беллини, которыми они щедро заправлялись в саду.

Подобно потопу, толпа находила себе вместилища, заполняя все новые уровни здания. Внезапно Джеффа снова вынесло на террасу и едва не прижало к тылу статуи Марино Марини, изображавшей парня на коне – ну или, по крайней мере, на чем-то четвероногом, – из объемистой бронзовой задницы которого что-то торчало – возможно, это был купированный хвост. Наездник простирал вперед обе руки, зачарованный не то игрой воды и воздуха, не то великолепием вида на Большой канал. Протиснувшись мимо него, Джефф обнаружил, что хвост скакуна, или что это там такое было, композиционно дублировался спереди торчащим членом всадника. Но поразмышлять о символизме этих деталей он не успел, так как через мгновение одержимая жаждой ризотто толпа заполонила и террасу. Напитки подавали и тут, а к ним – какую-то жуткую черствую выпечку вроде самосы [80]80
  Самоса – маленькие индийские пирожки с острой овощной начинкой.


[Закрыть], но не такую острую. Джефф стал протискиваться к столу с напитками, возле которого он углядел Бена.

– Не видать ли ризотто?

– Не думаю, что нам вообще его сегодня подадут, – ответил Бен.

Он выглядел крайне понурым. Джефф разделял его чувства. Он и сам был чертовски голоден, хотя предусмотрительно съел по дороге несколько треугольничков пиццы.

– Заманивают обещаниями ризотто, а ризотто ни черта и нет, – мрачно прокомментировал он.

– Нет даже самой малости. Хотя бы для тех, кто пришел вперед всех.

– Да, нет ни грамма.

– Только пара несчастных беллини.

– Если быть объективным, то хренова туча беллини. У тебя самого в руках два.

– Хоть какая-то компенсация.

– Слишком мимолетная, – резюмировал Джефф, приканчивая свой.

А поскольку их прижали прямо к столу с напитками, взял себе еще два.

С бокалами в каждой руке, Бен и Джефф протолкались к краю террасы с роскошным видом на Большой канал. Солнце садилось по-тернеровски, готовясь скрыться за крышами на другом берегу. Небо перечеркивали дымчатые следы самолетов. Почти напротив них высилось палаццо Гритти. По сравнению с тем, что творилось здесь, там было явно скучно. Пассажиры проплывавших внизу вапоретто задирали головы и мечтали оказаться либо тут, упиваясь даровыми беллини, либо там, на террасе Гритти, переплачивая за них бог весть сколько.

– В беллини ценно то, – сказал Джефф Бену, – что он и вправду сильно освежает.

– В таких погодных условиях трудно придумать что-то лучше.

Это сказал Кайзер. Теперь их было трое с шестью бокалами в руках. Проблема с беллини была только в том, что не успеешь оглянуться, как нужно снова проталкиваться к столику с напитками за новым коктейлем.

– Меня бы устроило, если бы их подавали в бокалах побольше, – заметил Бен.

– Мудрая мысль, – согласился Джефф. – Подавать их в этих наперстках – просто подлость.

В принципе, это была шутка, вернее, начал он эту сентенцию определенно как шутку, но к концу фразы ее вопиющая истина стала такой очевидной, что закончил он с искренней обидой и гневом. Особенно ввиду того, что мизерные наперстки снова были абсолютно пусты. Он уже препоясывал чресла, готовясь устремиться к бару, как в проблеске чисто венецианского волшебства перед ним возник официант с кувшином беллини. Все трое в едином порыве протянули вперед руки, глядя как виночерпий вновь наполняет ненасытные парные емкости.

– Не Будда ли учил принимать все, что кладут тебе в чашу для подаяния? – вопросил Бен.

– Золотые слова!

Охваченные внезапным вдохновением, они чокнулись чашами для подаяния и пригубили божественный напиток – пригубили в том смысле, что выпили его залпом. Хотя, как выразился Джефф, беллини был и вправду сильно освежающим напитком, бороться с удушающей жарой не получалось. В атмосфере было что-то маниакальное. Атман закрыл глаза и отдался звуковому ряду, гулу голосов, пандемониуму разговоров и смеха, замечаний и вопросов на разных языках, хлопков шампанского, звона бокалов, шуток и веселья, брызгами разлетавшихся повсюду. Этот саундтрек можно было бы занести в фонотеку с пометкой «Толпа народа хорошо проводит время». И послать эту запись в какую-нибудь отдаленную часть Солнечной системы в качестве звуковой иллюстрации к понятию «общественно-развлекательная жизнь землян» – ну, или хотя бы «даровые возлияния на высшем уровне». Джефф открыл глаза. Перед ним расстилался Большой канал. Словно ты проснулся и понял, что оказался во сне, куда более чудесном, чем все, что видел, пока спал. Что за город, что за удивительное, прекрасное место! Кто-то похлопал его по плечу. Он обернулся.

Это была она, Лора. Та же самая женщина, но в другом платье.

Ну конечно в другом. Что за пиршество для глаз – лицо, волосы и платье с маленьким желтым бейджиком, слова на которым были слишком малы, чтобы их можно было прочесть. Его счастье было столь велико, что он почувствовал себя свободным и уверенным.

– Вы меня нашли! Я же говорил, что так и будет.

– Разве это не вы должны были меня искать?

– Я быстро понял, что единственный способ преуспеть в этом деле – это прекратить все поиски и позволить вамнайти меня.Хотя где-то внутри я никогда не переставал искать. Я и сейчас вас выглядывал – только не в той стороне.

Настало время поцеловать ее. В губы. Что он и сделал, не испытывая по этому поводу ни малейшего замешательства.

– Я рад, что нашел вас, – сказал он.

– Я тоже.

В такой близи он смог прочитать, что написано на ее бейджике: «Мое стоп-слово – ОЙ!!» [81]81
  Стоп-слово – в практике BDSM условное слово, означающее немедленное прекращение текущей деятельности; слова «нет», «стоп» или «прекрати» могут быть частью сексуальной игры.


[Закрыть]

– Как вы проводите время? Все отлично?

– Да, а вы?

– Должен признать, что все сложилось просто превосходно.

– Вы были в Джардини?

– Да. А интересно знать, когда там были вы?

– Я пришла около половины второго.

– А на мосту Академии вы были где-то в шесть?

– Да, кажется, примерно в это время. Почему вы не подошли?

– Вы с кем-то разговаривали. И к тому же не было времени соскочить с вапоретто. Я как раз сделал то интервью с Джулией Берман, и дело кончилось тем, что она накурила меня травой. Так что все вокруг было чуть странным. Я был немного не в своей тарелке.

– Вас накурили?

– В итоге я забыл добыть рисунок. Ох, это долгая история. Я рассказывал вам вчера о рисунке?

– Упоминали. Но интервью было важнее, разве нет?

– Не знаю, может быть. Не в этом дело. Я видел рисунок, который сделал с нее Морисон, но она мне его не отдала.

– И каков он?

Не нарочно ли он подвел беседу – конечно, бессознательно – к обнаженной женщине с расставленными ногами? Или в этом все же не было ничего бессознательного?

– На рисунке она. Ню. Лежит, глядя на рисующего ее Морисона.

– И? – Она приподняла брови.

– Взять его было бы бестактно.

– Это был хороший рисунок?

– Да, думаю, да. В нем есть глубина. На самом деле очень мощная работа.

– Вы же не собирались сейчас сказать что-то скучное про «мужской взгляд»?

– Как раз собирался, – парировал он, глядя на нее. – Вы это сказали специально, чтобы я на вас посмотрел?

А ничего другого он сейчас и не хотел – прекрасно сознавая, что это «сейчас» способно растянуться на «всегда». Смотреть на нее в этом красно-золотом платье. Смотреть на нее и представлять ее белье, ее наготу. Переключившись обратно в настоящее, он произнес:

– А вы? Что вы делали после? После моста Академии.

– Это уже больше похоже на допрос, чем на вопрос.

– В некотором роде это он и есть. Там тоже все подчинено желанию получить ответ. Так много всего о вас хочется знать. Например, что вы делали после моста Академии.

– Я пошла покупать очки. Мне понадобились солнечные очки.

Она порылась в сумке. «Фрейтаг», красный, за исключение пары деталей.

– Мне нравится ваша сумка, – сказал Джефф.

– Мне тоже. А знаете, что мне нравится в ней больше всего?

– Минутку… – Пока она копалась в сумке, он успел ее рассмотреть и даже мимоходом заглянуть внутрь. – То, что у нее есть молния? Без молнии ее красоте недоставало бы практичности.

– Высший балл!

– А вы думали, я скажу «она такая красная» или что-то вроде того?

– Нет. Я как раз не сомневалась, что вы скажете про молнию. Затем, собственно, и спросила – чтобы вы блеснули своей проницательностью. Есть у нее и еще одно достоинство – второе отделение. – Она показала. – И тоже, заметьте, на молнии.

– Миры внутри миров. За счет чего в ней можно меньше рыться.

– Меньше-то меньше, – согласилась она, продолжая рыться в сумке, – но вот чтобы совсем перестать – никак.

С этими словами она наконец извлекла на божий свет свои очки от солнца и тут же их надела. Очки были насекомообразными: в таких любая женщина похожа на Кейт Мосс или подружку английского футболиста [82]82
  Кейт Мосс (Moss) (р. 1974) – феноменально успешная британская супермодель; «подружка английского футболиста» – вероятно, имеется в виду Виктория Бекхэм (урожденная Адамс) (Beckham) (р. 1974), супруга Дэвида Бекхэма, певица, модель, дизайнер и т. д., но главным образом модный персонаж.


[Закрыть]. Без сомнения, то был шедевр золотого века солнечных очков. Джефф видел через них ее глаза, а поверх – свое отражение на фоне венецианской архитектуры.

– Примерьте.

Он взял у нее очки и взглянул сквозь них на мир. В надвигающихся сумерках небо пылало странно и тревожно, как когда все затянуто облаками, на которые прямыми лучами светит солнце, превращая их в горящий черный занавес. Казалось, надвигается буря – буря золотисто-зеленого света.

– Фантастика, – сказал Джефф, возвращая очки. – Кстати о фантастике: что это за платье? То, вчера вечером, было изумительно, но это – самое прекрасное платье в мире. Даже на «Оскар» не стыдно надеть.

– По мне, так слишком короткое. Но все равно спасибо.

– Где вы его нашли?

– Ага, допрос возобновляется. Во Вьентьяне.

– Честно говоря, не знаю, где это.

– В Лаосе. – Она произнесла это с ударением на первый слог.

– Знаете, что мне в нем больше всего нравится?

– Что?

– Рукава.

– Их нет.

– В точку. – Они чокнулись бокалами.

– А как ваши журналистские усилия? – спросила она. – Вы нашли, что сказать?

– О Венеции нельзя сказать ничего такого, что уже не было сказано до тебя, – блеснул остроумием Джефф.

– Не исключая и этой сентенции, – еще остроумнее резюмировала она. Эта реплика позволила ему перевести дух, зато следующая добила окончательно:

– Так досталось ли вам хоть немного ризотто?

– Нет. Ни зернышка!

– Шутите.

– Нет, это вы шутите. Его же нет.

– Вы правы. Сейчас нет. Но я съела целую тонну.

– И где же его подавали? Неужели я так промахнулся! Я нахожу вас и узнаю, что лишился ризотто. Подтверждая его существование, вы подтверждаете и тот факт, что мы с ним разминулись.

– Простите. Я принесла дурные вести.

– И каким же оно было?

– Очень вкусным. Гороховым.

– Дьявол! Мое любимое. Там, наверное, ничего не осталось?

– Остатки убрали еще до того, как я вышла на террасу.

Джефф стоял как оглушенный.

– Я соболезную вашей потере. – Она легонько коснулась его рукава.

– Я рад своей находке.

В этих словах было столько неожиданного чувства, что беседа застопорилась. Наконец Лора спросила:

– А Джулия Берман? На что она похожа? Воплощенная фантазия какой-нибудь давно не юной дамы?

– Она была ужасно милой, но, честно говоря, я уже в том возрасте, когда даже в фантазиях о не самых юных дамах присутствуют дамы моложе меня.