Текст книги "Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси"

Автор книги: Джефф Дайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Ты все-таки хочешь пойти до конца? – пробормотал я. – Что ж, я больше не бегаю по сортирам, так что ради бога.

Я вытащил последний банан и присовокупил его к остальным, так что получилась целая гроздь. Глядя на обезьяну, я повернулся так, чтобы она увидела, что никаких других бананов у меня в кармане больше нет.

– Это мое последнее предложение, – сказал я ей. – Хочешь соглашайся, хочешь нет.

Все еще не опуская рук – правда, теперь я скрестил их на груди, надеясь, что этот универсальный, межвидовый жест конца и финала должен быть понятен всем, – я сделал шаг назад. Если предложение не будет принято и переговоры провалились, я не буду забирать бананы. Теперь это было делом чести. Мяч был у команды противника. Я хотел получить назад свои очки – разумеется, я хотел получить их назад, – но, с другой стороны, я сознавал все историческое значение этой встречи. В плане эволюции целого вида шаг, который намеревалась предпринять обезьяна – по крайней мере, я на это надеялся, – был сравним с прыжком Нила Армстронга из лунного модуля на пыльную поверхность ночного светила.

– Теперь все зависит от тебя, – сказал я обезьяне. – Все очень просто. Ты можешь оставить очки и взять бананы – и таким образом вступить на путь развития. Или схватить бананы и дать деру, прихватив с собой очки. Но если ты так поступишь, то до конца своих дней пребудешь жалкой шимпанзе. И еще. Если ты это сделаешь, клянусь, я тебя выслежу. Как собака. Так что давай выбирай.

Пока я все это высказывал, мои руки постепенно опускались. И теперь они спокойно висели по швам, как у опытного бандита… или человекообразной обезьяны. Тем временем моя визави чуть шевельнулась. После чего перегнулась через стену и схватила бананы, быстро, но аккуратно. Уронив при этом – намеренно или случайно, я так и не понял, – мои очки обратно на стол.

События в Варанаси нередко обладали какой-то симметрией. Эпизод с обезьяной и очками все еще крутился у меня в голове на следующее утро, когда я вышел позавтракать на террасе. Даррелл был уже там с тарелкой овсянки.

– Как дела, Даррелл-джи?

– Малость не в своей тарелке. Ночью мне приснилось, что на меня напал кенгуру.

– Какой ужас.

– Да уж. Причем это единственный сон, который мне здесь приснился, или единственный, который я помню. И запомнил я его лишь потому, что он такой нелепый и ни с чем не связанный. Тут за день встречаешь больше животных, чем в Нью-Йорке за год. Тут тебе и зоопарк, и городская ферма. Когда идешь вдоль гхатов – это настоящее сафари.

– Тем не менее кенгуру ты тут точно не встретишь.

– Вот и я про то же. Если бы их совсем не извели, я бы не удивился, встретив здесь тигра. Но с чего это на меня во сне напал кенгуру?

Я покачал головой. Не знаю, как насчет кенгуру, но про отсутствие снов он это точно подметил. Варанаси к ним вообще не располагал. Что удивительно. Казалось бы, все, что встречаешь здесь за день – а это едва ли вписывается в нормальный порядок вещей, – должно легко проникать в дикую круговерть подсознания с минимумом редакторской правки или вообще без нее. Но нет же. Ты закрываешь глаза и спишь без всяких снов, а поскольку тебе ничего не снится, то ты вроде как и не спишь.

– Я тут как-то вздремнул днем, и проспал довольно долго, – сказал я. – А когда открыл глаза, это было не похоже на пробуждение. Это было как начало новой жизни. Пока мои глаза были закрыты, я не жил. Я мог быть тем же стулом, на котором сидел, или плиткой на полу, или фундаментом отеля, или даже грязью, землей, на которой он стоит.

– По крайней мере, на тебя не напал кенгуру.

– Да, конечно. Но, возможно, индуизму пора открыться миру и задружиться с той же Австралией. Бог-кенгуру мог быть стать по-настоящему популярным. А в сумке у него сидел бы Гануна и поглядывал наружу.

– А кто такой Гагуна?

– Гануна – это все, что не есть что-то еще. Но также и то, что есть все остальное.

– Гануна?!

– Ну да. Ницше провозгласил приход сверхчеловека, а я – приход Гануны. В кенгурячьей сумке.

Понятия не имею, откуда взялась эта идея Гануны. В контексте разговора о нападении кенгуру было бы уместней и логичней поведать историю о моих вчерашних переговорах с обезьяной по поводу захвата собственности, но вместо этого я выдал бредовую придумку про Гануну. Я никогда раньше не слышал это имя и ни о чем таком не думал, пока вдруг не озвучил его, а точнее, пока оно само не прозвучало. Но теперь, когда я это сделал, Гануна стал фактом. Он стал реальностью. Он стал Гануной.

В непальском храме неподалеку от Мир-гхата под самым обрезом деревянной крыши был деревянный фриз, украшенный эротической резьбой. Фигуры были округлые, двусмысленные, сплошь в изгибах. Иногда было вообще не понять, что там происходит, а иногда все было предельно ясно: женщина гладит член мужчины, пока он ласкает ее груди. Или мужчина трахает ее сзади, но так, что одна из ее ног задрана почти вертикально, как у балерины, которую мучает растяжкой строгий педагог. Или его член погружен ей в рот. Я знал про знаменитые эротические барельефы Каджурахо, но как-то не ожидал встретить такое тут. Это было сродни видениям утраченного мира, о котором у меня сохранились лишь смутные воспоминания: мира желания, разделенной страсти. Глядя на них, я ощущал печальное удовлетворение, своеобразную ностальгию по месту, куда я уже больше не вернусь.

После обеда я лежал на кровати и думал о сексе. Ну или пытался думать. У меня никогда не было фантазий, одни воспоминания, которые при необходимости слегка подправлялись и приукрашивались. Но мои воспоминания о сексе стали какими-то странно бесплотными. Не без некоторого чувства вины я думал о Лал, о том, какой могла бы быть на ощупь ее кожа под моими ладонями, но не мог сделать этот образ достаточно осязаемым, чтобы почувствовать возбуждение. Мой член оставался мягким. У меня уже много недель не случалось эрекции. Возможно, я постепенно утрачивал эту способность. Я попробовал помастурбировать, но никак не мог сосредоточиться. Виды Варанаси и гхаты теснились в моей голове, заслоняя все остальное. В каком-то смысле это было облегчение – освободиться от мук сексуального желания, однако само его отсутствие уже было в чем-то мукой. А что, если желание ушло и уже никогда не появится?

Довольно скоро эти тревоги и вовсе показались мне ненужной роскошью. У меня уже не первую неделю были легкая простуда и кашель. Ничего удивительного. Постоянно вдыхая смесь пыли, выхлопных газов и дыма от погребальных костров, каждый, кто оставался тут дольше нескольких дней, неизбежно начинал кашлять. И как только ты с этим смирялся, прогулки вдоль гхатов с отхаркиванием на каждом шагу зеленых сгустков флегмы превращались в одно из повседневных удовольствий жизни в Варанаси. Пару раз у меня были приступы диареи, но в сравнении со всем тем, что здесь могло случиться, это были сущие пустяки. А потом в один прекрасный день, когда я гулял по лабиринту переулочков за ближайшим к реке рядом зданий, со мной произошла престранная история. Переулки были узкими и достаточно темными, чтобы в их полумраке желтые ромбовидные знаки, указывающие на наличие в заведении телефона, призывно мерцали, словно в перечне предлагаемых им услуг были, помимо еды, еще и заболевания, передающиеся половым путем, которые там можно было не то подцепить, не то исцелить. На огне кипели котлы молока, из которого готовились сладости, настолько сладкие, что стоматологи не советуют даже слишком пристально на них смотреть. Я зашел в тихий храм с кремово-зелеными стенами, колоннами цвета охры и лиловыми нишами. Внутри никого не было – кроме какого-то человека, смирно сидевшего в углу и даже не порывавшегося спросить меня, откуда я. От его присутствия храм выглядел еще более пустым, чем если бы там вообще никого не было.

Через несколько ярдов после храма обнаружился перекресток. Однако путь вперед был временно заблокирован коровой, неторопливо следовавшей по переулку, пересекавшему тот, где стоял я. Наши глаза – один ее и два моих – встретились. В ее глазу не промелькнуло ни тени ответной реакции или хотя бы намека на то, что она меня заметила. Ну да ладно. Корова пребывала в обычном для скотины трансе, тогда как я находился в состоянии обостренной восприимчивости ко всему, что творилось вокруг. Однако даже в этом узком переулке всем детям божьим было вдоволь места, будь то животные иль люди. Тяжело ступая, корова двинулась дальше. Ее хвост был перемазан навозом, как кисть художника – краской. Но только лишь потому, что я был человеком с чистой попкой, а она – коровой с грязным задом, не означало, что я не был ею – или она мною – в прошлой жизни. Мы могли в мгновение ока поменяться с ней местами. Стоимость твоих акций в могущественном «САМСАРА-БАНКЕ» может взлететь или упасть в любой момент. И все-таки корова – довольно странный объект для почитания. Я не видел никаких причин проявлять по отношению к ним жестокость, уже много лет не ел говядины, но помимо того, что корова безвредна, глупа и не кусается, у нее не было никаких других принципиальных достоинств в сравнении с той же самой козой. Ну да живи и давай жить другим.

Я попытался протиснуться через перекресток вслед за коровой, и тут она небрежно махнула хвостом, хлестнув им меня по лицу. Это был все тот же перемазанный навозом хвост… Я невольно сделал резкий вдох. Шок был такой, что я разинул рот, издав какой-то сиплый хрип. Корова меня, видимо, услышала, так как оглянулась все с тем же отсутствующим видом, а затем проследовала дальше. Я стал неистово отплевываться, но не так, как это обычно делается, когда языком выталкиваешь изо рта слюну (от этого он пришел бы в соприкосновение с навозом), а закатав язык назад и выдувая слюни изо рта, как кит, выдыхающий из себя струю воды. Кругом было довольно много народа, многим было смешно. Один старик даже похлопал корову по крупу, словно поздравляя с удачной выходкой. Я вытащил из кармана пачку бумажных платков и принялся оттирать подбородок и нос, продолжая плеваться и отхаркиваться. Какая-то добрая женщина показала мне, где находится ближайший кран с водой, и я склонился над ним, чтобы как следует умыть лицо, одновременно плотно сжав рот, чтобы не усугублять инфекцию, и так уже наверняка подцепленную с коровьим дерьмом, инфекцией, которую можно было подцепить еще и от сырой воды. Я ушел, не сказав спасибо. Не потому что был грубым и неблагодарным, а просто меня сейчас куда больше заботили чисто гигиенические последствия произнесения слов.

На Западе наступить в собачье дерьмо считается хорошей приметой; наверное, в индуизме получить пощечину унавоженным коровьим хвостом тоже есть проявление высшей милости. Можно было взглянуть на это так. Но у меня в голове мелькнула другая, более зловещая догадка. Знала ли корова, что она делает? Был ли это несчастный случай или же преднамеренная попытка убийства, небесное отмщение за то, что я пописал в воды Ганга? Кто знает. И кто знает, была ли какая-то связь между этим инцидентом и тем, что случилось позднее, однако факт остается фактом – ближе к вечеру меня прорвало.

Я пошел спать с тугим, как барабан, животом. Я ужасно пукал, почти без остановки, и пахло это так же отвратительно, как когда это не ваш запах, а чей-то еще. Я также почувствовал прилив тошноты, но так как всего за пару часов до этого я принял еженедельную и ежедневную дозу таблеток от малярии, я постарался сдержать рвотный рефлекс. Однако через полчаса сопротивляться было уже бесполезно. Рвота подступила к горлу и стала извергаться наружу. Раз, второй, третий. Я стоял на четвереньках и блевал в унитаз, а от запаха рвоты меня тошнило еще больше. Не успел я прополоскать рот, как тут же началось извержение желтой жижи с другого конца. Едва успев спустить воду, я уже снова стоял на четвереньках и блевал. Мой организм так отчаянно пытался избавиться от того, что в него попало, что от усилий был готов буквально разорваться пополам. За ночь меня раз десять рвало и непрерывно несло. Даже простыни у меня на кровати были грязные. Не потому что я обкакался, а потому что содержимое моего кишечника было настолько жидким, что сфинктер не мог удержать его внутри. Я лежал в своей запачканной постели. Каждый волосок на моей голове был воткнутой в череп иголкой. В желудке извивался клубок змей. Во рту был ужасающий вкус рвоты и малярийных таблеток, которые я тоже, естественно, вытошнил. Всякий, кто когда-нибудь пробовал МДМА [177]177
  Метилендиоксиметамфетамин, он же экстези, клубный наркотик.


[Закрыть], знает, какая это гадость. Так вот, во рту у меня было так, словно я несколько часов сосал таблетку МДМА, чтобы максимально продлить ее действие. У меня в холодильнике была кола, и я жадно ее нахлебался, заодно прополоскав рот. Никакого воздействия на вкус во рту она не оказала, а через несколько минут я уже извергал ее обратно в унитаз.

Наутро пришел врач и дал мне противорвотных таблеток и антибиотиков. Я весь день провалялся в постели, то засыпая, то пробуждаясь в страшных муках, то вновь проваливаясь в сон. Мне было больно даже просто смотреть. Голова гудела, как колокол. Через несколько дней я смог встать и проковылять пару метров по комнате, как если бы я был весь обвешан капельницами. Есть я ничего не мог, только пил воду, принимал диоралит [178]178
  Диоралит – специальный изотонический водный раствор для борьбы с обезвоживанием.


[Закрыть]и периодически какал. Я был между молотом и наковальней. Антимоскитным спреем я не пользовался уже пару недель, так как у меня от него пошла по коже сыпь. Последнюю дозу малярийных таблеток я вытошнил, а снова начать их принимать мог, лишь когда пройдет понос.

Постепенно я поправился, но окончательно так уже никогда и не выздоровел. Я всегда был тощим, но теперь вид у меня был такой, словно кости мои располагались поверх мышц и были ломкими, как стекло. Глаза все еще болели от резких движений. От приступов головокружения я переставал ориентироваться в пространстве и впадал в какое-то измененное состояние. Встретив как-то уже знакомую мне козу, ту, что с белой шерстью и в черных носочках, я подумал было, что она сейчас со мной заговорит. От вида чечевицы меня мутило. От запаха карри в животе случался спазм. Одна лишь мысль об индийской кухне вызывала приступ дурноты.

Эволюционный принцип подобных реакций был очевиден. Давным-давно, когда наша пища росла на деревьях и мы учились отличать съедобные ягоды от несъедобных, тело нуждалось в безошибочной, инстинктивной памяти, чтобы, как бы ты ни был голоден, не тащить в рот красивую красную ягодку, от которой несколько месяцев или лет назад ты чуть не вытошнил богу душу. Более современная версия того же механизма сработала в моем отрочестве, так что вот уже тридцать с лишним лет я не прикасался к сидру и чинзано бьянко. Но как можно было выжить в Индии, не питаясь индийской пищей? Как можно было снова набрать вес, сидя на воде, диоралите и бананах?

Возле нашего отеля жил симпатичный маленький щенок, который какал черной кровью. На все есть божья милость, да и только…

После того, что случилось, я чувствовал себя таким слабым, что передвигался в основном на лодке, особенно если мне нужно было попасть в район Маникарники. Как-то, плывя оттуда обратно в отель, я увидел в воде размокшую книгу, которую влекло к водовороту у водоочистительной станции. Может, это был для книги самый счастливый конец? Возможно, он гарантировал ее автору бессмертие такого ранга, рядом с которым признание критиков и месяцы или даже годы в списке бестселлеров были пустым местом? Или же это, наоборот, означало, что несчастная, которую все быстрее несло к водовороту, уже никогда не будет переиздаваться в новых модерновых обложках? Может, ее больше никто никогда не прочтет? Я попытался разглядеть ее название, но смог понять лишь, что оно было на английском.

Мы уже подплывали к Асси-гхату в сгущавшихся сумерках, когда у меня ужасно зачесалось в носу. Я ткнул пальцем в правую ноздрю, и зуд превратился в покалывание. Кажется, я даже слышал у себя в носу жужжание. Вынув оттуда свой палец, я увидел среди слизи еще подергивающееся тельце москита. Через секунду в ноздре снова зачесалось. Я сунул палец обратно и нащупал небольшую припухлость. Москит укусил меня в ноздрю.

На одном из лотков в переулке за Кедар-гхатом мне приглянулся маленький, расписанный вручную Хануман. Он был оранжевый, в синем ящичке, похожем не то на собачью конуру, не то на караульную будку на параде конной гвардии. В нем не было ничего особенного, ничего, что отличало бы его от прочего сувенирного барахла в ближайших магазинчиках, но я все равно его купил и поставил на комод у себя в комнате. Я не молился ему – потому что не знал как, – но каждый день каким-то образом его осознавал.Я складывал ладони и… даже не знаю, что я делал. Я пытался медитировать, но так как и этого не умел, то думал о сексе. Или, по крайней мере, пытался. Я пробовал представлять себе Изобель, голую, на коленях, с тщательно отмытыми волосами и в постиранном в дорогой прачечной белье, но образы не выстраивались, путались и в конце концов пропадали. Концентрироваться приходилось таким усилием воли, что я перестал это делать. Все равно во мне не было ни тени желания. Поскольку думать о сексе я не мог, а молиться или медитировать не умел, мне оставалось только повторять, как мантру, то единственное слово, которое пришло мне в голову, – Гануна. Я нараспев повторял это имя, еще и еще, и этим его повторением я словно о чем-то просил – хоть и не знал о чем.

У Лалит-гхата, всего в метре над водой, стояло лилово-белое святилище. Наполненное бликами отражавшегося в реке солнца, оно было видно только с Ганга. Я знал, что в сезон дождей, когда Ганг вздувался, прибрежные храмы иногда затопляло. Я видел знаменитую фотографию Рагхубира Сингха, на которой мальчишка нырял со шпиля одного такого храма – он там весь устремлен вперед и как будто летит – во время особенно сильного наводнения. Это же святилище располагалось так близко к воде, что его, наверное, затопляло каждый год. Впрочем, это отнюдь не мешало людям почитать его. Мальчишки посмелее ныряли туда с подношениями, держа фонарики в полиэтиленовых пакетах. Они заплывали внутрь и светили фонарями на стены, едва различимые сквозь грязную илистую воду. Все боги были на месте, целые и невредимые, довольные этим визитом, умевшие, как рыбы, дышать под водой или хотя бы задерживать дыхание на несколько месяцев. Когда вода спадала, их обитель вновь оказывалась на суше, грязная, забитая илом, готовая к уборке.

Я снова съездил на ту сторону, на этот раз из Маникарники. Я поднялся еще раньше обычного. Стояла ночь, но звезды в небе уже побледнели – новый день был на подходе. Когда я шел мимо Кедар-гхата, встало солнце. Пробыв на Маникарнике примерно час, я согласился на предложение лодки, собираясь вернуться в «Вид на Ганг» к завтраку. Река была совершенно спокойной, плоской, как подернутое рябью стекло. Повинуясь импульсу, я вдруг велел лодочнику грести через реку на тот берег. Дно лодки было выкрашено тускло-красной краской и слегка протекало. На середине реки я указал ему на пару дюймов воды, плескавшейся у нас под ногами, и спросил, все ли у нас в порядке.

– Нет проблем, – ухмыльнулся лодочник. Положив весла, он схватил жестяную кружку (размером в полпинты) и стал делать ею шутливые вычерпывающие движения.

Берег на той стороне был довольно крутым. Я карабкался по нему как по склону небольшой песчаной дюны. Оказавшись наверху, я огляделся. Черная птица взлетела в воздух, шумно хлопая крыльями. Справа от меня, в небольшом заливчике, две собаки что-то грызли у кромки воды.

Это был мертвец.

Собаки его ели. Одна жевала левое предплечье, а вторая – правое запястье. Остальное пока было целым. Труп лежал лицом вниз, я видел его волосы и одно ухо. На нем были грязная светло-голубая футболка, разорванная в нескольких местах, и шорты. Собаки подняли головы и посмотрели на меня, а затем вернулись к трапезе. Странно, что они начали с рук. Возможно, они просто выбрали ту часть тела, вокруг которой можно было легко сомкнуть челюсти.

Мне не удалось как следует разглядеть труп, но одну из собак я узнал.

Я рассказал о мертвеце Дарреллу, и он на следующий же день поплыл на лодке на тот берег, чтобы взглянуть на него. (Лалин поехать не захотела, но не осуждала его за желание посмотреть.) Собаки все еще ели мертвеца, у которого руки-ноги по-прежнему были на месте. Пожираемое собаками тело превратилось в туристическую достопримечательность. Даррелл был шокирован увиденным, но сказал, что был бы еще более шокирован, если бы труп поедали дельфины. Вот это, сказал он, была бы по-настоящему гнилая заморочка, даже по меркам Варанаси.

На третий день я снова поехал на тот берег, чтобы посмотреть, как продвигается дело. Мертвеца там уже не было. Были только собаки, поедавшие какие-то куски и ошметки, однако ничто не указывало на то, что эти ошметки – странное непонятное месиво – когда-то были человеком.

Меня предупреждали, что бханг-ласси [179]179
  Ласси – прохладительный напиток из йогурта. В данном случае – с гашишем.


[Закрыть]могут быть довольно крепкими, куда сильнее самой сильной травы, но так как Лал и Даррелл взяли себе такой, я решил к ним присоединиться. Все было странно с самого начала, так как готовили его нам не в кафе, как можно было бы ожидать, а в ателье у портного, который рассчитывал продать нам под это дело пару костюмов.

Первые полчаса ощущения были такие, словно я просто что-то покурил: как в начале травяного прихода. Мы шли втроем, обняв друг друга за плечи и хохотали над чем ни попадя – в том числе над рекой, сплошной и серой, как запруженное плавучими амфибиями шоссе. Потом началось полное безумие. Мы не совсем понимали, где находимся, но нам, по крайней мере, хватило ума держаться подальше от Маникарники и Харишчандры, где, по словам Даррелла, «от всей этой смерти нам сразу будет крышка». На одном из гхатов мы увидели худого человека с бледной змеей, обмотанной вокруг шеи, словно боа из перьев, которое зачем-то общипали – боа из ручного змея. Воздух был такой неподвижный, что казалось, еще немного – и он застынет как желе. Над городом клубились тучи, словно там, высоко в небе, бушевала гроза – но они растаяли, не проронив ни капли.

Потом мы превратились в призраков. Даррелл куда-то убрел, и мы с Лал остались одни, гадая, куда это он подевался, а вскоре я уже тоже брел куда-то сам по себе, не понимая, куда это запропала Лал. Я не то чтобы сильно тревожился, но жалел, что их нет рядом. И тут я набрел на бабý [180]180
  Бабá – в Индии уважительное обращение к мужчине.


[Закрыть], с дорожным атласом и кустистой бородой. Сперва я решил, что у меня что-то не то со слухом, но вскоре понял, что я не слышу только его. Не слышал же я его потому, что у него было совсем плохо с голосом, который совершенно пропал, так что он теперь говорил молча. За неимением слов он дико жестикулировал. Выражаясь исключительно жестами, он фактически исполнял некий сидячий безмолвный танец. Внимательно приглядевшись, я стал улавливать по этим жестам обрывки фраз и даже отдельные предложения. По мере наблюдения я начал связывать фрагменты его «речи» в единое целое. Через какое-то время я уже без труда понимал его. Он пришел сюда, чтобы отыскать то, что потерял. Что же он потерял? Как оказалось, зонтик. И несколько шариковых ручек. Мы подумали, что это абсурд? Да, конечно, но я понял это так, что важные для нас вещи – айпод или любимые футболки – едва ли были важнее тех, что мы часто теряем, вроде ручек и зонтиков, которые не кажутся нам какими-то ценными, хоть и помогают укрываться от дождя или записывать мысли и номера телефонов. Я был совершенно уверен, что понимаю ход его мыслей, но потом меня осенило, что эта метафорическая интерпретация была слишком буквальной, так как, хотя он и думал, что прибыл сюда под предлогом поиска утраченной собственности, он вдруг понял, что эта потеря на самом деле и была той причиной, которая заставила его сюда прийти, что он пришел сюда, чтобы выяснить, зачем здесь оказался. Оратор сделал паузу, посидел немного неподвижно, позволяя слушателям усвоить сказанное во всей его комплексной простоте, а затем – крайне театральным жестом – извлек откуда-то зонтик и раскрыл его. Это был не просто какой-то старый зонтик. Нет, это был ужасно старый, совершенно бесполезный и вконец раздолбанный каркас зонтика. На нем не было даже полоски ткани. Это был просто металлический скелет, не способный укрыть ни от дождя, ни от солнца.

Чуть позже, уже в сумерках, я снова увидел козу с белой шерстью и в чудных черных носочках. Ту самую, которая вроде как хотела со мной поговорить. Увидав меня, она бросила свои дела и пошла рядом. От нее немного пахло сыром, козьим сыром. Я почувствовал, как что-то коснулось моей ноги. Это коза легонько толкала меня лбом. Я посмотрел в ее приветливое козлиное лицо.

– Лодку, сэр? – сказала она.

– Нет, спасибо, – сказал я.

– Очень дешево, сэр! – сказала она.

– Нет, спасибо, – сказал я.

– Сэр хотеть лодку? – продолжала настаивать коза.

– Сэр идет ножками, – возразил я. – Лодка нет, не хотеть.

– Очень дешево, – сказала коза.

– Нет, спасибо, – сказал я.

Я замедлил шаг, и коза, чувствуя мои колебания и расценив их как желание, чтобы меня поуговаривали, попробовала другой подход:

– Сэр думает, это хорошо – быть козой в этом городе? Жить тут тяжело. У меня есть дети, сэр. Я предлагаю вам лодку, но на самом деле хочу всего лишь поговорить. Небольшой философский дискурс, сэр.

Я остановился, чтобы обеспечить козе то внимание, которого она желала и явно заслуживала.

– Хорошо. О чем ты хочешь поговорить?

Коза немного подумала.

– Может, все же лодка, сэр? – наконец сказал она.

– Я думал, ты хочешь философский разговор.

– Шучу, сэр. Я хочу спросить: каково это – иметь человеческие мысли в голове? Насколько человеческое сознание отличается от сознания козы?

– Это очень сложный вопрос. Чтобы ответить на него, мне нужно лучше понять, что значит быть козой. По правде говоря, мне кажется, ты просто немного потерялась в своем козлином мире.

– В этом вся проблема, сэр. Поскольку я коза, у меня нет способов объяснить, что такое быть козой.

– Что ж, в том-то и заключается разница. В способности облекать все в слова. Включая язык, речь, самоанализ.

Я не знал, что еще сказать. Похоже, мне самому не хватало именно тех качеств, которые по идее должны были отличать меня от моей собеседницы. Чем больше я старался выразить разницу между собой и козой, тем больше между нами находилось общего.

– Знаешь, мне надо хорошенько все обдумать. Ты застала меня врасплох. К тому же, честно говоря, я сейчас не в лучшей философской форме. Может, поговорим об этом в другой раз?

– Завтра, сэр?

– Да, может быть.

– И еще одно, сэр. Скоро придет Гануна.

– Гануна? Откуда ты знаешь про Гануну?

– Я только знаю, что Гануна скоро явится. В кенгуриной сумке. Но только те, кто и сами Гануна, смогут его увидеть.

С этими словами коза развернулась и потрусила прочь, а я услышал, как кого-то зовут по имени. Оно звучало вроде бы знакомо, но мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что оно, кажется, принадлежит мне, а зовут меня друзья, чьих имен я сейчас, правда, не помнил.

– Да, думаю, этот опыт лучше пока не повторять, – сказал один из них (Даррелл, вот как его звали!) на следующий день. Он сказал это так, словно все уже кончилось и прошло, но я подозревал, что ко мне это не относится. Какая-то часть меня все еще была там.

В чем-то Лалин оказалась права: я никого не будоражил, но жил совсем как обезьяна. Было так славно есть бананы под куполом небес и смотреть на реку. Река текла на восток, справа налево, к океану, но не впадала в него, как любая разумная река. Здесь, в Варанаси, она передумывала и возвращалась обратно, к источнику (еще одна мысль, впервые посетившая меня в одном транс-клубе в Лондоне). Она поворачивала обратно к Гималаям, где, собственно, и стартовала, где жили боги, откуда они явились и куда вернулись, и где пребудут вечно. Туда-то и несла свои воды священная Ганга. Значило ли это, что в нее стоит кидать как подношение набитые оранжевыми ноготками пластиковые сумки? Какой был в этом смысл? Каждый день я видел, как люди это делают. Что было явно глупо. Если все станут кидать в реку пластиковые пакеты, то получится река из пластиковых пакетов, и тогда она уже будет не такой святой. Я доел банан. Выглядел он не очень, но на вкус это был один из лучших бананов, которые я когда-либо ел, так что я тут же очистил еще один – он оказался таким же бесподобным (ну почти что), как и первый.

Вкуснотень.

Над Панчакот-гхатом, обратившись лицом к восходящему солнцу, сидел какой-то гуру, а может, и лжегуру, и наставлял горстку слушателей. У его ног лежали, взирая на Ганг, два пожелтевших человеческих черепа. Были они там лишь для антуража или он и вправду хотел этим что-то сказать? Бог его знает, но в любом случае они не особенно следили за ходом его мыслей. Вид у них был довольно отсутствующий. Что бы он там ни говорил, они уже явно это слышали. Он подозвал меня, и я подошел и сел рядом с его приятелями, или последователями, или кем там они были. На одном из них была футболка клуба «Челси» с именем Джона Терри на спине. Эта яркая футболка почему-то удручала. Подобно тому, как удручали местные мальчишки, когда, стремясь блеснуть хорошим знанием английского, выкрикивали «Вот так сиськи!» [181]181
  Фразу «lovely jubbly» можно перевести как «Вот и славно!» или как «Вот так сиськи!». Индийские мальчишки явно употребляют ее во втором значении.


[Закрыть]. Глаза святого человека были налиты кровью – что неудивительно, учитывая, каких размеров косяк он курил. Выдохнув могучее облако дыма – с его дредлоками и прочим из этого мог бы выйти отличный снимок в стиле регги, – он протянул мне один из черепов, чтобы я получше его рассмотрел. Я еще никогда не держал в руках человеческий череп, так что это было довольно интересно. У меня в голове не возникло ни единой мысли о бренности жизни, или о душе, или о тщетности любых человеческих усилий перед лицом неизбежной смерти, но зато я начал волноваться, что, пристально разглядывая череп, я невольно выказал подспудное намерение его приобрести. Впрочем, по здешним меркам это была не самая бездарная покупка. У меня мелькнуло желание зафутболить череп в Ганг – думаю, у меня бы это получилось. Но вместо этого я осторожно положил его обратно на землю. Чувствуя, что нужно что-то такое сказать – как когда кто-то показывает тебе свои стихи или фотографии, – я пробормотал:

– Et in Arcadia ego [182]182
  Популярная латинская фраза, часто использовавшаяся в эпоху Ренессанса и Нового времени в качестве названия картин, аллегорически изображающих смерть. Обычно переводится как «И в Аркадии есть я» (от лица Смерти), где Аркадия, в свою очередь, аллегорически обозначает юдоль земных наслаждений.


[Закрыть].

Святой муж важно кивнул, и я встал, чтобы уйти. И тут уже увидал Изобель, идущую в одиночестве вдоль реки. Я быстро попрощался со своими новыми друзьями и помчался на перехват. На ней были темные шорты до середины икры со множеством карманов и молний и все та же бледно-желтая футболка, в которой я видел ее на Шивала-роуд, когда мы чуть на нее не наехали.