Текст книги "История Англии от Чосера до королевы Виктории"

Автор книги: Дж. Тревельян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

Естественно, что религиозный мир взялся за оружие, чтобы защитить положения незапамятной древности и свой престиж. Естественно, что более молодое поколение людей науки бросилось защищать своего почитаемого вождя и отстаивать свое право приходить к таким заключениям, к каким приводят их научные исследования, не считаясь с космогонией и хронологией Книги Бытия и с древними традициями церкви. Борьба бушевала в течение 60-х, 70-х и 80-х годов. Она затронула всю веру в сверхъестественное, охватывая и все содержание Нового Завета. Интеллигенция под давлением этого конфликта становилась все больше антиклерикальной, антирелигиозной и материалистической.

В течение этого периода перемен и борьбы, причинивших много личных и семейных несчастий и нанесших много моральных ран, общество образованных людей было раздираемо той открытой и резкой полемикой, отрицать существование которой не может даже английская любовь к компромиссу. В XX столетии эта буря отгремела; битва кончилась, и жертвы были похоронены. Вера и Отрицание находятся в различном положении. Чувствовалось, что материализм ученого семидесятых годов является настолько же неудовлетворительным, насколько несостоятельным является буквальный смысл всех частей Библии. Обе стороны с грустью признавали, что полная истина о вселенной не может быть обнаружена в лаборатории или угадана церковью.

Догматические колебания англиканской и протестантской церквей в последние годы XIX столетия способствовали пропаганде римской церкви, чье неуклонное притязание на полное и точное знание истины взывало к тем, кто не был рожден для сомнений. Ирландская иммиграция в низших слоях общества, поток новообращенных из светских и интеллигентных классов – в его высших слоях, а также высокая рождаемость среди приверженцев римско-католической религии – все это помогло римскому вероисповеданию занять значительно более важное место в английской жизни в конце царствования Виктории, чем то, которое оно занимало в начале Викторианской эпохи.

В последнюю половину XIX столетия археология и история быстро прогрессировали, и их открытия усиливали позиции науки в ее борьбе против ортодоксальных верований. Мудрая «История рационализма» Лекки (1865) и чрезмерно самоуверенный материализм «Истории цивилизации» Бокля (1857) были частью сильного течения, которое отвратило людей от древних верований. Академическая «либеральная» партия, партия большой интеллектуальной силы и серьезности, вела битву за то, чтобы освободить Оксфорд и Кембридж от зависимости от церковной монополии, и выиграла эту битву, добившись принятия в 1871 году закона об отмене проверки вероисповедания. Более молодые университеты Лондона и Манчестера давно пользовались такой свободой, как своим правом первородства [65]  [65]Большинство провинциальных университетов было основано еще позднее, в первые годы XX столетия. Отсутствие соответствующей системы среднего образования народа до билля Бальфура 1902 года было основной причиной того, почему новые университеты развивались так медленно. – Прим. авт.


[Закрыть].

Два более старых университета настолько уподобились новым, что перед концом царствования королевы Виктории состав профессоров Оксфорда и Кембриджа был скорее светским, чем духовным, и, кроме того, профессорам теперь разрешалось жениться, сохраняя при этом свое звание членов колледжа. Академические занятия теперь охватывали естественные науки и средневековую и современную историю в такой же мере, как и более древние гуманитарные и математические науки. В последние десятилетия века Кембридж дал миру великих людей науки, подобных Клерку Максвеллу, Рейли и молодому Дж. Дж. Томсону, в то время как архидиакон Каннингхэм закладывал основы экономической истории, а блестящий гений Мэтланда исследовал мышление средневековых людей на основе изучения их законов. Еще более быстрой была перемена, происшедшая в Оксфорде, в котором в первые годы царствования господствовали Ньюмен и его антагонисты, спорившие о чудесах «святых» и об авторитете «отцов церкви». Тридцать лет спустя атмосфера в университете стала совсем иной.

Вторая половина правления Виктории была действительно тем периодом, когда Оксфордский и Кембриджский университеты особенно привлекали внимание публики. Реформа, произведенная в них, особенно уничтожение проверки вероисповедания при занятии академических постов (в 1871году), была одним из главных политических вопросов дня. Либерально настроенный и высокообразованный правящий класс семидесятых годов был ближе к университетам, чем к слабеющей аристократии и возвышающейся плутократии. Гладстон уничтожил патронат во всех государственных учреждениях и сделал конкурсные испытания нормальным условием вступления на государственную гражданскую службу. Это было признанием принятой в Оксфорде и Кембридже системы экзаменов на соискание степени и имело следствием установление более тесной, чем когда-либо, связи университетов с общественной жизнью. Впредь для молодого человека лучшим паспортом становился образованный ум, а не социальное покровительство или протекция привилегированных друзей. Зло экзаменационной системы, особенно ее влияние на школьное образование, еще не проявлялось и не было так велико, как стало с тех пор.

Но, может быть, наиболее характерным достижением последних лет царствования явился «Словарь биографий национальных деятелей». Это не было предприятием университета или государства. Словарь был задуман и щедро финансировался частным лицом, издателем Джорджем Смитом, личная дружба которого со многими авторами побудила его предпринять это замечательное издание. Знаменитый словарь является памятником деловых способностей, просвещенного общественного духа и широко распространенной литературной и исторической начитанности викторианского века в его заключительный кульминационный период. Он является лучшим отчетом о прошлом нации, представленным каким-либо цивилизованным обществом.

В 90-х годах, «в конце века», как тогда говорили, стало заметно большее легкомыслие (если не распущенность), одной из причин которого было, несомненно, постепенное ослабление установленных религиозных верований, с которыми ассоциировался строгий и слегка аскетический моральный кодекс. Когда религия превратилась из «общественной и документированной системы верований, практики и стремлений», какой она была в то время, когда королева вступила на трон, в «обеспечение личных нужд», она не смогла больше влиять на поведение тех, кто не чувствовал для себя такой необходимости. Отказ от обычая еженедельно совершать семейные молитвы и посещать церковь, тяготение к «проведению конца недели вне города», к ипподрому и другим удовольствиям, иногда вполне невинным, а иногда и менее невинным, возглавлялись самим принцем Уэльским (впоследствии Эдуардом VII), выступившим против не разделявшей его взглядов матери и неразумного воспитания. Но наиболее знаменитые писатели этого периода – Мередит, Харди, Уильям Моррис, Стивенсон и Хаузмэн, – хотя и являлись противниками ортодоксальной религии, были, каждый по-своему, столь же глубоко «серьезными», как и ранние викторианцы.

Конфликт между наукой и религией среди образованных классов нашел грубое, но действенное выражение в воинствующем атеизме Чарльза Брэдлоу, проповедуемом с трибун на массовых митингах трудящихся; в то же время последнее великое евангелическое оживление – Армия спасения, основанная «генералом» Бутом, распространила энтузиазм «обращения», совершаемого по обряду, установленному Уэсли, на армию бездомных и голодных, на пьяниц, преступников и проституток. То, что Армия спасения производила большее впечатление своими методами, чем более старые нонконформистские корпорации, являлось знаменем наступающей эры. Было нечто новое в использовании на службе протестантской религии уличных оркестров и пестрых мундиров. Не менее знаменательно было то, что Армия спасения рассматривала социальную деятельность и заботу о материальных условиях бедноты и бездомных как существенную часть христианской заботы о душах людей. В значительной мере по этой причине ее влияние стало постоянной чертой современной английской жизни. Это влияние зависело не только от одной тенденции к возрождению.

Другим движением, аналогичным Армии спасения по своему сочетанию религиозных и социальных мотивов, было движение «Всеобщей воздержанности», или «Трезвости». Пьянство и огромные расходы на напитки составляли одно из величайших зол городской жизни, одну из главных причин преступлений и разрушения семей, особенно с тех пор, как спирт в значительной степени занял место пива. Наши знаменитые карикатуристы выставляли напоказ эту неприятную сторону английской натуры, начиная от серии «Переулок джина» Хоггарта до картин Джорджа Круикшенка «Бутылка» и «Дети пьяницы» (1847-1848), распространявшихся десятками тысяч. В последующие годы организованная и довольно успешная атака на привычку к пьянству всех классов была предпринята «Армией синих лент»: сторонники полного воздержания от алкоголя носили на груди синюю ленту, обязуясь этим перед лицом всего мира сдержать свое обещание. В семидесятых годах движение за воздержание от алкоголя, особенно сильное среди нонконформистов, стало значительной силой среди либеральных политиков, но в их законодательных предложениях об уничтожении торговли спиртными напитками были элементы фанатизма, что надолго задержало более практические меры. Это движение лишь способствовало лучшей организации деятельности тех, кто получал выгоду от распространения пьянства; пивоваренные компании были поддержаны большой армией пайщиков, и в последние десятилетия века они овладели консервативной партией, которая с 1886 года играла господствующую роль в управлении страной.

Возрастание приятности и уменьшение однообразности жизни, появление соперничающих развлечений и занятий, таких, как чтение, музыка, театр, тщательно организованные игры, велосипедные прогулки и осмотры достопримечательностей, проведение праздничных дней в деревне или на морском берегу и, особенно, активизация духовной деятельности, рост образованности и большая комфортабельность жилищ – все способствовало тому, что стали поощряться не только «полная трезвенность», но и умеренное потребление вина и пива. Все эти обстоятельства помогли нейтрализовать непреодолимое желание тупиц прибегнуть к бутылке, стоящей в буфете, и уменьшили притягательную силу огней «джиновых дворцов», манивших к себе на дождливой негостеприимной улице обещанием тепла и радушного приема. Кроме того, пивоваренные компании, испуганные или пристыженные, постепенно перешли к более просвещенным методам в управлении теми трактирами, которые находились под их контролем, делая их более приличными, охотнее продавая в них и другие предметы, помимо напитков, и меньше стремясь выпроводить своих потребителей совершенно пьяными. Закон Бальфура 1904 года о лицензиях нашел наконец практический способ сокращения огромного количества кабаков.

В XX столетии пьянство встретило новых врагов в лице кино, расположенного на углу улицы, и радио, находящегося дома; а рост числа профессий, требующих квалификации и технических знаний, особенно вождение автомобиля, еще больше способствовал трезвости. Азартные игры, возможно, стали теперь причинять больше вреда, чем пьянство. Однако к моменту смерти Виктории пьянство еще оставалось большим злом во всех слоях общества, более широко распространенным, чем в наши дни, хотя уже значительно меньшим, чем в тот момент, когда она вступила на трон.

В Викторианскую эру значительное влияние на жизнь общества оказала фотография. Уже в 1871 году она провозглашалась неким наблюдателем как «величайшее благодеяние, которое было даровано за последние годы более бедным классам».

«Всякий, кто знает, какое значение имеет семейная привязанность среди низших классов, и кто видел собранные под одной рамкой, висящей над очагом рабочего, маленькие фотографии тех, кого жизнь уже разбросала, – мальчика, который, «уехал в Канаду», и девочки, которая «пошла в услужение», золотоволосого крошку, спящего среди маргариток, дедушки, живущего в деревне, – каждый, кто видел это, может быть, согласится со мной, что, противодействуя тенденциям, социальным и промышленным, которые ежегодно подрывают наиболее сильные семейные привязанности, шестипенсовая фотография сделала для бедноты больше, чем все филантропы мира».

Как наиболее дешевая и наиболее точная форма изготовления портретов, фотография действительно дала всем классам продолжение волнующих и приятных воспоминаний об умерших, об отсутствующих, о прошедших годах, происшествиях и дружеских компаниях.

Польза ее влияния на искусство была более сомнительной. Многие тысячи художников прежде существовали благодаря спросу на портреты, на точные изображения событий, пейзажей и зданий и на копии знаменитых картин. Теперь все это доставляла фотография. Уменьшив значение живописи как ремесла и превзойдя ее в реалистическом воспроизведении деталей, фотография вынудила художника все больше и больше искать прибежища в теории, в серии измышляемых экспериментов, в искусстве для искусства.

Если сравнить английский язык конца царствования Виктории с языком последних лет правления Елизаветы, то мы увидим, что это тот же самый язык: современный англичанин может легко понять Библию 1611 года и наиболее идиоматические диалоги Шекспира, во всяком случае, значительно легче, чем Чосера. Три столетия, разделяющие Елизавету и Викторию, были периодом бурного развития различного рода литературной деятельности, направляемой образованным высшим классом, который защищал язык от значительных изменений в грамматике или в структуре существующих слов. Но в другом отношении язык изменился – из средства выражения для поэзии и эмоций он стал средством выражения для науки и журналистики. Елизаветинец, читающий статью из викторианской газеты или слушающий беседу современных образованных людей, был бы поставлен в тупик длинными неизвестными ему словами, которые обычно образовывались от латинских слов не для целей поэзии, но для прозаических целей науки и журналистики и для обсуждения социальных и политических проблем: оппортунист, доводить до минимума, интернациональный, центробежный, коммерциализм, децентрализовать, организация и еще более специализированные термины естествознания – все эти слова являются полезным, но непривлекательным жаргоном.

Во второй половине XIX столетия «капитал» и «труд» расширяли и совершенствовали на современный лад свои соперничающие организации. Многие из старых фамильных фирм были заменены «компаниями с ограниченной ответственностью», с их бюрократической системой оплачиваемых управляющих. Эта перемена удовлетворяла технологические потребности нового века привлечением большого количества профессионалов и предотвратила тот упадок работоспособности, который обычно разрушал состояние фамильных фирм во втором и третьем поколении после их энергичного основателя. Кроме того, это был шаг от индивидуальной инициативы к коллективизму и к муниципальным и государственным предприятиям. Железнодорожные компании, хотя они еще оставались частными предприятиями, деятельность которых должна была обеспечить выгоды пайщиков, были уже совсем непохожи на старые фамильные предприятия. Они существовали в силу законов парламента, который даровал им власть и привилегии в обмен на государственный контроль. В то же самое время крупные муниципалитеты стали заниматься обеспечением налогоплательщиков освещением, трамвайным сообщением и другими видами услуг.

Рост «компаний с ограниченной ответственностью» и муниципальных предприятий имел важные последствия. Такие обширные безличные манипуляции капитала и промышленности значительно увеличивали число и значение пайщиков как класса, как элемента в национальной жизни, представляющего безответственное богатство, отделенное от земли и обязанностей землевладения и почти в равной степени отделенное от ответственного управления делами. В течение всего XIX века Америка, Африка, Индия, Австралия и некоторые европейские страны развивались главным образом благодаря британским капиталам, и британские акционеры, таким образом, обогащались благодаря охватывающему весь мир стремлению к индустриализации. Возникали города, подобные Борнемуту и Истборну, где поселялись те обширные «приличные» слои общества, которые уединялись и там проживали свои доходы, вступая в общение с остальным обществом только для получения дивидендов и во время случайных посещений собраний пайщиков, куда они являлись, чтобы держать в страхе правление. С другой стороны, «быть пайщиком» значило иметь досуг и свободу, которые многими людьми поздневикторианской эпохи были использованы для высочайших целей цивилизации.

«Пайщик» как таковой ничего не знал о жизни, мыслях и нуждах рабочих, нанимаемых той компанией, в которой он имел пай, и его влияние на отношение капитала и труда не было положительным. Оплачиваемый управляющий, действующий в интересах компании, находился в более непосредственных отношениях с людьми и их нуждами, но даже он редко имел ту близкую личную осведомленность о положении рабочих, которую часто имел хозяин при более патриархальной системе теперь исчезающих старых фамильных предприятий. Правда, сам объем операций и количество рабочих, занятых в них, делали невозможными такие личные отношения. К счастью, однако, возрастающее влияние и организационное укрепление тред-юнионов, по крайней мере среди всех квалифицированных профессий, давали рабочим возможность встречаться с управляющими компаний, которые нанимали их на более равных условиях. Суровая дисциплина стачки и локаута научила обе стороны уважать силу друг друга и понимать ценность справедливых переговоров.

При этих условиях возрастающий национальный дивиденд скоро стал распределяться между классами более справедливо. Но различие между капиталом и трудом и личное отделение предпринимателя от рабочего в их обычной жизни продолжали увеличиваться. Сам факт, что в рабочих районах организовывались филантропические «сеттльменты», чтобы показать буржуазии, имеющей добрые намерения, как живет беднота, – сам этот факт был весьма знаменателен. Поэтому марксистские доктрины о неизбежности «классовой борьбы» стали в конце столетия распространенными, а более оппортунистический коллективизм, проповедуемый Фабианским обществом, стал еще более влиятельным.

Однако эти доктрины были слишком теоретическими для того, чтобы сильно затронуть английского рабочего. Но уже не теория, а практическая необходимость защищать права тред-юнионов против законов, выработанных на основе судебных постановлений, заставила трудящихся организовать свою собственную политическую партию. Практическая деятельность английских судов, к несчастью, обычно показывала, что свободы, которые парламент намеревался даровать тред-юнионам своими законами, на самом деле вовсе не были дарованы ими. Согласно закону 1825 года, тред-юнионы и объединения для борьбы за повышение заработка были легализованы – по крайней мере парламент, и все люди в течение сорока лет предполагали, что это так. Но в 1867 году при рассмотрении дела котельщиков судьи, возглавляемые лордом – главным судьей, решили, что профсоюзы, будучи «препятствием для производства», являются незаконными ассоциациями. К счастью, по биллю о реформе того же года трудящиеся классы получили право парламентского представительства и, следовательно, возможность добиваться удовлетворения своих требований путем конституционного давления на политических деятелей. Впоследствии проведенный Гладстоном в 1871 году закон вернул тред-юнионам право существования на очень благоприятных условиях, а закон Дизраэли (1875 года) узаконил «мирное пикетирование».

Согласно этим законам, судьи оставили тред-юнионы в покое в течение жизни следующего поколения, когда движение распространилось из квалифицированных отраслей труда и на неквалифицированные, особенно в 1889 году, во время крупной стачки лондонских докеров. В конце столетия тред-юнионизм был в большинстве отраслей промышленности и в большинстве районов Англии очень сильным оружием защиты заработной платы рабочих – оружием, употребляемым в целом весьма разумно. Затем в 1901 году судьи вновь нанесли удар своим решением по делу Таффской долины, когда работа предыдущих парламентов была вновь уничтожена и стачечные действия союзов были вновь объявлены незаконными. Это решение ускорило образование лейбористской партии как самостоятельной фракции в парламенте в начале нового столетия и привело к закону 1906 года, который обеспечил тред-юнионам весьма важный иммунитет от судебных исков. Но эти события относятся к другой главе социальной истории и находятся вне пределов и атмосферы викторианской Англии.

В конце царствования и в конце столетия еще существовало так называемое «феодальное» общество сельской местности, но оно существовало при изменившихся условиях, указывающих на прогресс демократии даже в сельской Англии и на проникновение в деревенскую жизнь сил и идей города. В следующем поколении с появлением автомобильного транспорта вторжение городской жизни в сельские области, обратившее всю Англию в пригород, было бурным, как наводнение. Но к моменту смерти Виктории (1901) процесс еще не зашел так далеко, сельские дороги и тропинки еще оставались сельскими дорогами и тропинками со всем их сонным очарованием, сохранявшимся в течение многих столетий, которое не нарушали даже многочисленные велосипедисты, пользовавшиеся этими тропинками. Еще процветали «сельские особняки», большие и маленькие, с их охотничьими компаниями и городскими гостями, приглашенными на конец недели, а система поместий еще оставалась тем методом, по которому было организовано английское земледелие.

Но «сельские особняки» и имения уже в меньшей степени поддерживались за счет снизившейся из-за американского импорта сельскохозяйственной ренты, которая к тому же не уплачивалась в срок. Развлечения, устраиваемые в «сельских особняках», и деловые мероприятия в имении финансировались теперь за счет денег, извлеченных владельцем из промышленности или из других источников или из его доходов в качестве крупного землевладельца в городских районах. Он еще оставался сельским джентльменом, но главную часть доходов получал из других источников. Британское земледелие как экономическое предприятие рушилось. При таких обстоятельствах поместная система, «феодальная» в той мере, в какой она могла еще быть феодальной, оставалась весьма популярной в сельской местности, потому что привлекала деньги из промышленного мира для поддержания приходящего в упадок земледелия и потому что сквайр и его семья вносили в деревенскую жизнь интерес к образованию и дружественное руководство.

Еще до появления автомобиля вместе с наступлением нового столетия прежняя деревенская жизнь превратилась в нечто пол у пригородное благодаря проникновению из города газет, идей, посетителей и новых обитателей. Контраст между демократическим городом и «феодальной» сельской местностью, характерный для Англии в середине царствования Виктории, стал менее заметным в последние десятилетия века. В результате закона 1870 года об образовании все сельскохозяйственные рабочие следующего поколения и женщины из их семей умели читать и писать. К несчастью, образование не было направлено на то, чтобы поощрять в батраках разумный интерес и привязанность к сельской жизни. Новое образование было задумано и находилось под контролем городских людей, склонных создавать клерков, а не крестьян. Незадолго до смерти Виктории «Дейли мейл» уже читали и на скамье деревенского трактира, и под соломенной кровлей крестьянского хижины. Своеобразный сельский склад ума подвергался урбанизации, а местные традиции стала заменять общенациональная банальность быта.

В области политики город и деревня также становились сходными. В 1884 году сельскохозяйственный рабочий получил право выбирать в парламент, которое отрицалось за ним в 1867 году, когда его собрат из города получил право парламентского представительства. Благодаря баллотировочному шару батрак мог голосовать так, как он хотел, не считаясь с фермером или лендлордом. Доказательство этого было получено во время общих выборов 1885 года – первых выборов, происходивших по новому закону о парламентском представительстве. В этом случае города голосовали за консерваторов, а графства неожиданно – за либералов вопреки сквайрам и фермерам. В отношении парламентских выборов тот контроль над английской сельской жизнью, который сквайр осуществлял в течение многих столетий, фактически пришел к концу. За этим неизбежно последовало то, что местное правительство графств также должно было формироваться на выборной основе.

Поэтому в 1888 году закон о местном управлении учредил выборные советы графств как административные органы сельской жизни вместо патриархальной власти мировых судей. Мировые судьи сохранили, как магистраты, свои судебные функции. Но их административные функции были переданы выборным советам графств, усиленным спустя несколько лет созданием выборных городских и сельских окружных советов. Таким образом, более чем через пятьдесят лет после закона 1835 года о муниципальной реформе, установившего демократическое местное управление в городах, тот же самый принцип был применен к сельским районам. По иронии судьбы сельскохозяйственный рабочий получил право голоса на парламентских и местных выборах только после того, как в связи с американской конкуренцией и падением цен на продукты наступило разрушение английскойсельскохозяйственной жизни. Батраки, если они оставались в сельской местности, могли теперь участвовать в ее управлении, но фактически толпами уходили в города.

Закон 1835 года о муниципальной реформе коснулся лишь ограниченного числа городов, но благодаря закону 1888 года о местном управлении схема городского самоуправления была распространена на всю Англию.

Составители закона 1835 года уклонились от проблемы управления столицей: большой Лондон, то есть весь Лондон, вне границ старого Сити, не имел единства администрации. Пятьдесят лет спустя запутанный хаос властей, функции которых частично совпадали, еще руководил делами пяти миллионов жителей столицы до известной степени случайно. Закон 1888 года о местном управлении покончил (хотя и с большим запозданием) с этим ненормальным положением. Он учредил совет лондонского графства, который с тех пор и управлял Лондоном, за исключением территории древнего Сити, оставленного, как исторический памятник, под властью лорд-мэра и олдерменов. Иностранцы приезжают посмотреть лорд-мэра, но главой лондонского правительства является председатель совета лондонского графства.

Новорожденный совет лондонского графства сразу начал жить энергичной жизнью и за первые двадцать лет своего существования провел в жизнь много новых планов в области социального благосостояния. Лондонский школьный совет также осуществил в этот же период много важных экспериментов в области образования, пока его деятельность не была, согласно закону 1902 года об образовании, поглощена деятельностью совета лондонского графства. Это быстрое развитие местного управления Лондона, до сих пор столь отсталого, осуществлялось прогрессивной партией, которая на одних выборах за другими получала большинство в совете. Она называлась прогрессивной партией, так как не была совершенно идентичной ни либеральной, ни лейбористской партии, хотя имела много общего с обеими. Эта партия существовала только для муниципальных целей, и поэтому люди, которые голосовали за консерваторов на парламентских выборах, могли голосовать за нее на выборах совета графства. Обычный лондонский избиратель девяностых годов был консерватором и империалистом в национальной политике, но он хотел демократических социальных улучшений для себя идля своего города. В этой атмосфере муниципально-прогрессирующего Лондона процветало Фабианское общество; идейное руководство фабианских публицистов, Сиднея и Беатрисы Уэбб и Грэхема Уоллеса, было тесно связано с прогрессивным городским управлением Лондона. Но наиболее популярным в массах лондонского населения вождем был Джон Бернс, который стал олицетворением грядущего союза лейбористов и либералов. Джон Бернс из Бэттерси был первым великим апостолом лондонского патриотизма, столь отличного от тщеславия Сити, зажатого теперь в своих прежних границах, как благородный памятник прошлого.

Города, следовательно, в последние десятилетия царствования Виктории испытали быстрое улучшение санитарного состояния, освещения, средств передвижения, общественных библиотек и бань и до некоторой степени и жилищ. Примеру, поданному в этом вопросе в семидесятых годах муниципалитетом Бирмингема, руководимым Джозефом Чемберленом, а двадцать лет спустя – советом лондонского графства, последовали и в других местах. Такое стремление местных властей улучшить жизнь горожан центральное правительство поддерживало при помощи ассигнований из налоговых средств в дополнение к местным налогам при условии благоприятных отчетов правительственных инспекторов.

Это движение за муниципальную реформу, поддержанное государством, предотвратило социальную катастрофу. Смертность, столь высокая в городах ранневикторианского периода, быстро падала, городская жизнь с чисто материальной стороны делалась более сносной, а начальное образование стало всеобщим. Тем не менее во многих отношениях городская жизнь была для XX столетия печальным наследством. Современный город, разрастающийся без всякого плана, лишен определенной формы и очертаний; он представляет угнетающую клетку для человеческого духа. Городская и пригородная жизнь современной Англии не действует на воображение, как действовала старая деревенская жизнь на нашем острове или городская жизнь античной и средневековой Европы. Гражданская гордость и гражданское соперничество между промышленными городами севера были чисто деловыми, а вовсе не эстетическими. Одной завесы дыма и сажи было достаточно, чтобы отбить охоту к каким бы то ни было стремлениям к красоте или радости во внешней стороне жизни.

Новые города были слишком большими, чтобы иметь какое-то индивидуальное единство или характер или даже выглядеть так, как выглядели Афины, Рим, Перуджа, Нюрнберг, тюдоровский Лондон и тысячи других старинных городов. И в довершение несчастья городского планирования в Викторианскую эпоху практически не существовало. Государство разрешило землевладельцам и спекулянтам-подрядчикам застраивать современную Англию в соответствии с их частной выгодой, очень часто совершенно не думая об общественных удобствах или благополучии. На обширных территориях Лондона и других городов не существовало открытых пространств, специально отведенных для детей, единственным местом для игр которых вне школьного двора оставалась суровая и безобразная улица. Для миллионов людей отрыв от природы был полным и столь же полным был отрыв от всякого благородства, красоты и выразительности в пустынях больших улиц, на которых эти миллионы воспитывались как в преуспевающем пригороде, так и в трущобе. Новое образование и новая журналистика являлись результатом этой обстановки и разделяли ее природу. Нация, воспитанная при таких условиях, могла сохранить многие сильные черты характера, могла даже, при лучшей пище и одежде, улучшаться в физическом отношении, могла развить острый ум и смелое, бодрое, юмористическое отношение к жизни, но сила ее воображения неизбежно должна была уменьшиться; начался период постепенной стандартизации человеческой личности.