Текст книги "История Англии от Чосера до королевы Виктории"

Автор книги: Дж. Тревельян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

«XVIII век был отмечен весьма реальным чувством сострадания и ответственности за тех детей, чьи физические и духовные интересы находились в прискорбном пренебрежении. Это чувство соединялось с решением улучшить их положение путем применения того, что Дефо удачно назвал «великим законом субординации». Политическая и религиозная смута XVII века в немалой степени содействовала желанию высших и средних классов установить социальную дисциплину среди бедноты, которая, в современном представлении, была особенно восприимчива к яду мятежа и неверия… Однако было бы неверным истолкованием века милосердия видеть в очевидном применении принципа подчинения жестокое и недоброжелательное отношение высшего класса к низшим. Совсем нет. XVIII век был веком точно определенных социальных различий».

Но в начале XIX века в вопросах благотворительности и образования бедноты еще слишком чувствовался сознательно-классовый и покровительственный характер, в то время как дух равенства, неизвестный XVIII веку, уже делал подобную заботливую снисходительность неприемлемой и не соответствующей нуждам и проблемам иной эпохи.

Положив начало массовому просвещению основанием благотворительных и воскресных школ, XVIII век в то же время потерял почву под ногами в вопросе среднего образования, допустив упадок многих из старых классических школ, содержавшихся государством. Можно считать поистине общей чертой века, что, в то время как частная предприимчивость и филантропическое усердие открывали новые пути, старые привилегированные учреждения становились неповоротливыми и продажными. Нашумевшая неудача нападения Якова II на закон и на закрепленные в хартиях права придала следующему столетию чрезмерно легальный и консервативный характер. Сослаться на хартию значило избежать всякой критики. Почти до конца столетия не было разговоров ни о реформе, ни о парламентских избирателях, ни о городских корпорациях, университетах или благотворительных учреждениях, а в конце века, увы, «несчастный пример Франции» предал реформу проклятию. Подобно тому как выборная муниципальная олигархия тратила общественные средства на праздничные обжорства и пренебрегала своими обязанностями городской администрации, заведующие школами, находившиеся на государственном содержании, часто не обращали внимания на эти школы, а в некоторых случаях просто закрывали их и жили на средства, отпускаемые государством для школы, как на свои собственные деньги.

Ущерб, причиняемый такими порядками делу среднего образования, был восполнен частными школами, которые финансировались только за счет частных пожертвований и добились в XVIII веке значительных успехов. Такие школы, включая и диссидентские академии, давали за умеренную плату хорошее образование, в котором живые языки и естественные науки занимали место рядом с изучением классики. Старые государственные школы, так же как и университеты, не обучали таким новомодным предметам.

Диссидентские академии, в которых были такие люди, как Пристли, также до некоторой степени восполняли недостатки Оксфорда и Кембриджа. Оба имевшихся в Англии университета отстраняли всех лиц неангликанского вероисповедания и давали тем, кого они допускали в свои стены, такое плохое и дорогостоящее образование, что со времен Лода и Мильтона число студентов сократилось более чем вдвое.

Действительно, на берегах Айзиса и Кем дух привилегированной монополии обнаруживался в наихудшем виде. Профессор колледжа мог оставаться членом колледжа пожизненно, если не получал церковного бенефиция; его не заставляли заниматься какой-либо научной работой, ему не разрешалось жениться, и в большинстве колледжей ему приходилось принять духовный сан. Ленивый, слабовольный, безбрачный клерикализм профессоров XVIII века роднил, их с монахами XV века; кстати сказать, и те и другие были одинаково полезны. Гиббон, который, как член палаты общин, был в 1752 году допущен в общество членов Модлин колледжа в Оксфорде, так описывает их нравы:

«Они не обременяли себя размышлениями, чтением ил письмом. Их разговоры ограничивались кругом дел колледжа, политикой тори, личными историями и частными скандалами; живая невоздержанность юности оправдывала их скучные и тайные попойки».

В обоих университетах студенты находились в полном пренебрежении со стороны большинства членов колледжа, хотя кое-где наставник колледжа ревностно выполнял те обязанности, которые должны были бы разделить с ним все члены корпорации. Сыновьям вельмож и богатым студентам делались большие уступки в вопросах дисциплины, и они часто ходили в сопровождении их собственных частных наставников. Профессора университета редко выполняли какую-нибудь из их предполагаемых функций. Между 1725 и 1773 годами в Кембридже не была прочитана ни одна лекция кем-либо из королевских профессоров [51]  [51]Regius professor – профессор, кафедра которого учреждена английским королем. – Прим. перев.


[Закрыть]современной истории; «третий и наиболее позорный» из представителей этой кафедры умер в 1768 году после того, как упал с лошади, возвращаясь в пьяном виде домой из своего прихода в Овере.

В Оксфорде около 1700 года для получения степени не приходилось держать никаких серьезных экзаменов. В Кембридже экзамены для желающих получить почетную награду по математике представляли действительное испытание достоинств честолюбивых кандидатов. Гиббон заявил, что «Кембриджский университет, кажется, не так заражен пороками монастыря, как его собрат; его лояльность к ганноверскому дому более давняя, и имя и философия бессмертного Ньютона впервые стали почитаться в стенах его родной академии».

Только в самом конце столетия началось движение за внутренние реформы, которое привело оба университета на путь самоусовершенствования. Его можно датировать в Тринити-колледже в Кембридже с кризиса 1787 года, когда после суровой борьбы, в ходе которой участники движения предстали перед судом президента университета, было решено, что звание члена колледжа должно присуждаться по справедливости, согласно результатам тщательного экзамена. После этой перемены Тринити-колледж опередил наконец своего соперника колледж Сент-Джона и по численности студентов, и в научном отношении, хотя колледж Нордеворта и Уилберфорса продолжал воспитывать выдающихся людей.

Общеизвестное якобитство Оксфорда при первых двух Георгах весьма показательно для ограниченности власти правительства и степени свободы, обеспеченной подданному хартией и законом. Право замещения церковных должностей было в руках вигских министров, которые скорее сделали бы епископом магометанина, чем якобита. Но Оксфордский и Кембриджский колледжи находились вне их юрисдикции, а безуспешность нападок Якова II на университеты была достаточным предостережением, чтобы огородить академическую свободу в Англии от вмешательства со стороны будущих правительств. Если бы оксфордские профессора, после того как они обеспечили свой доход присягой ганноверскому дому, вздумали провозглашать на пирушках якобитские тосты, министры короля Георга не смогли бы этому помешать. Таким образом, практикой XVIII века была установлена та необходимая свобода университетов, которая вразличной степени нарушалась Тюдорами, Стюартами и сторонниками Кромвеля. Иногда этой неприкосновенностью злоупотребляли, но она была сохранена.

Тем не менее, несмотря на упадок обоих университетов, единственных тогда в Англии, несмотря на упадок государственных школ, особенно школ среднего образования, интеллектуальная жизнь страны никогда не была более блестящей и количество одаренных людей, приходившихся на душу населения в Англии времен Георга III, с ее плохой системой образования, было значительно больше, чем в наши дни. Может показаться, что высочайшие произведения человеческого разума были скорее результатом удачи, свободы и разнообразия, чем результатом деятельности единообразной организации, скорее результатом равновесия между городом и деревней, чем результатом активности самой городской жизни; скорее результатом влияния литературы, чем журналистики; скорее результатом развития искусства и ремесла, чем машин. Но даже если будущее никогда не сможет вновь создать гигантов, подобных Бёрку, Гиббону и Джонсону, не говоря уже о Мильтоне, Ньютоне и Рене, число образованных, культурных людей может быть все же большим, чем в прошлом.

В XVIII веке народ Уэльса благодаря религии и образованию вновь зажил своей собственной духовной и умственной жизнью, отдельной от духовной жизни Англии. История эта настолько же своеобразна, насколько и важна.

Валлиец-англичанин Генрих VIII намеревался своей политической унией двух стран сделать валлийцев свободной и равноправной частью английского народа. В значительной степени он достиг цели, потому что здесь не было той эксплуатации земли и ее обитателей со стороны англичан, какая существовала в Ирландии, и религия здесь не разделяла двух рас. Валлийские джентри усвоили во времена Тюдоров английский язык, взгляды и литературу и перестали покровительствовать туземным бардам. Крестьяне, не имея руководства, покорились, но они продолжали говорить на своем языке и петь свои песни под аккомпанемент арфы.

В царствование Елизаветы с переводом Библии и молитвенника на валлийский язык церковь начала бессознательно противодействовать стремлению государства англизировать Уэльс. Это были семена многих последующих явлений, но прошло много времени, пока из них полностью созрел урожай. Английский пуританизм кромвелевского типа не привлекал валлийцев. Пехотные войска короля Карла, которые погибли при Нейзби, были в большинстве своем уроженцами гористых районов Уэльса.

В начале XVIII столетия в Уэльсе, как это было и в Англии, крупные лендлорды стали скупать земли у более мелких сквайров. Уэльс юридически становился страной крупных поместий, но по своей основной социальной структуре это была страна мелких крестьянских ферм, занимавших в среднем от 30 до 100 акров каждая. Такие фермы держались на условиях краткосрочной или годовой аренды и обрабатывались дедовскими методами, которые обеспечивали прокормление семьи фермера, но не позволяли везти продукцию на рынок. Крупных фермеров и людей среднего класса в Уэльсе было немного. Под покровом системы крупных поместий Уэльс в действительности являлся уравнительной демократией крестьянских фермеров; Южный Уэльс был также и страной горняков.

Уэльс, подобно другим западным и кельтским частям острова, был страной раннего огораживания. Системы открытых полей здесь никогда не существовало, за исключением тех частей Пембрукшира, где поселились англичане, но теперь и здесь происходило огораживание. Обычные уэльские фермы огораживались каменными стенами или валами из дерна.

Традиционные обычаи этого отдаленного и грубого народа на были во время Стюартов нарушены каким-нибудь движением – социального, национального, политического или религиозного характера. Они по-прежнему были преданы традиционной музыке арфы и своим песням, а их религия заключалась главным образом в пении гимнов. Но они были слишком безграмотны, чтобы подняться до уровня читающих Библию протестантов того времени. В экономическом и культурном отношении Уэльс был изолирован от проникновения английского влияния вследствие географических трудностей доступа. Еще в 1768 году Артур Юнг описывал горные дороги Уэльса как «просто каменистые тропы, полныеогромных камней, величиной с лошадь».

Поэтому если валлийцы нуждались в возрождении религии и образования, они должны были позаботиться об этом сами; и они это сделали. Начиная с царствования Вильгельма и Анны и в течение всего XVIII века уэльские филантропы насаждали просвещение и религию среди своих соотечественников. Методистская церковь стала в конце концов наиболее важной частью уэльского евангелизма, который возник еще до рождения Джона Уэсли.

Научить крестьянина читать и дать ему в руки уэльскую Библию – такова была цель тех, кто насаждал народное просвещение по всему Уэльсу. В Англии, без сомнения, благотворительные и воскресные школы также были основаны по религиозным мотивам, но там эти мотивы соединялись с более мирскими целями – защитой англиканской церкви от диссидентов и якобитов и воспитанием из детей бедноты послушных и усердных членов тщательно разграниченной социальной структуры. В более простом и равноправном крестьянском обществе Уэльса такие проблемы не появлялись и «буржуазные» идеи выгоды были неизвестны; те, кто основывал школы, желали только спасти души мужчин и женщин, то есть воспитать из них евангелических христиан, способных читать Библию. Эта цель была достигнута, и в то же время, по мере того как уэльский народ становился более грамотным, перед ним открывались перспективы духовного развития, развития национальной культуры, правда, всегда имевшие религиозный оттенок, но распространяющиеся и на другие сферы. Историк благотворительных школ, сама валлийка, писала:

«Было бы трудно преувеличить важность и влияние движения за создание благотворительных школ на историю и характер уэльского народа. Постоянное сосредоточение внимания на благочестии как конечной цели всякого обучения превратило веселый и простой народ, равнодушный к религии и лишенный политической сознательности, в такой народ, для которого политические и религиозные интересы стали доминирующими. Библия стала учебником валлийцев. Ее язык был его языком, ее учение господствовало в его социальной и политической жизни. В ней и в гимнах Уильяма Пентиселина нашли удовлетворение эмоциональные и духовные интересы крестьянства.

Политическое влияние движения за создание благотворительных школ было не менее важным. Современный уэльский национализм является детищем литературного и лингвистического ренессанса XVIII века, и здесь, как и в религиозном возрождении, движение за создание благотворительных школ сыграло очень важную роль. Перед тем как школы начали свою деятельность, валлийскому языку, «языку князей и поэтов», угрожала гибель. В конце XVIII века он опять стал языком поэзии и прозы, но уже не был княжеским, а носил на себе следы своего крестьянского происхождения и религиозного вдохновения».

Глава XII Англия времен Сэмюэля Джонсона (Продолжение)

Хотя промышленный переворот является наиболее важным движением в социальной истории, тем не менее так же трудно сказать, когда он начался, как и решить, когда кончились «Средние века». Капитализм, уголь, заокеанская торговля, фабрики, машины и тред-юнионы – все это, как мы видели, появилось в Англии задолго до ганноверской эпохи. Но вторая половина XVIII столетия рассматривается как время, когда изменения в промышленности, стимулируемые научными изобретениями и ростом населения, стали совершаться с такой неудержимостью и быстротой, признаков уменьшения которой не видно и сегодня.

С подобными же оговорками мы можем приписать XVIII веку и сельскохозяйственный переворот. Огромный рост продуктивности сельского хозяйства на острове, имевший место в то время, оказался необходимым вследствие быстрого увеличения его населения, которое в те дни невозможно было прокормить привозным продовольствием. Эта настоятельная национальная потребность была удачно использована благодаря особым социальным и экономическим условиям времени. В XVIII веке лендлорды как класс могли и стремились направить свои усилия и накопленные богатства на улучшение почвы и методов ее обработки. Капитал, созданный в результате начинающегося промышленного переворота, во многих случаях направлялся в крупнопоместные хозяйства, чтобы развивать земледелие с помощью средств, извлеченных из производства сукна, хлопка, добычи угля и из торговли. Но капитал перемещался также и в обратном направлении – из сельского хозяйства в промышленность; многие из новых промышленников, которые в XVIII веке учреждали фабрики, заводы и торговые предприятия, вкладывали в них деньги, приобретенные благодаря успешной деятельности их (или их отцов) в области земледелия. Банки графств, которые теперь быстро множились и росли, способствовали этому двойному потоку капитала: из промышленности в сельское хозяйство и из сельского хозяйства в промышленность.

Действительно, связь сельскохозяйственного и промышленного переворотов была чем-то большим, чем простым совпадением во времени. Один способствовал другому. Их действительно можно рассматривать как единое усилие, которым общество было реконструировано настолько, чтобы быть в состоянии прокормить и обеспечить работой население, численность которого благодаря улучшению медицинских условий возрастала с беспримерной быстротой.

Перемены, достигнутые за 100 лет, могут быть суммированы путем сопоставления положения страны в царствование Георга II и Георга IV.

В начале царствования Георга II (1727-1760) мануфактура была одним из элементов экономической жизни деревни. «Мануфактуристы» – термин, относившийся тогда не к капиталистическому предпринимателю, а к самим производителям, – жили обычно в деревнях, население которых само строило себе жилища обычного типа, само снабжало себя одеждой, утварью, а также хлебом, мясом и пивом. Только помещик, живший в ближайшем парке, посылал в столицу графства или в Лондон за лучшей мебелью, книгами, фарфором и другими предметами роскоши, свойственными этому веку изысканного вкуса и больших расходов, и за деликатесами для стола, хотя обычная пища поступала из имения.

Кроме того, многие деревни производили не только дешевые товары для собственного потребления, но и некоторые специальные виды предметов роскоши для рынка. Возьмем один пример из очень многих: у меня есть высокие стоячие часы, сделанные еще в XVIII веке в маленькой уорикширской деревушке Прайоре Марстон и до сих пор верно показывающие время. Сукно, которое все еще составляло главную статью внутренней и внешней торговли, выделывалось в основном в сельской местности, а быстро растущая хлопчатобумажная промышленность развивалась, не выходя за пределы коттеджа. Города принимали некоторое участие в производстве, но главным образом они были распределительными центрами: Бристоль и Норидж распоряжались сукном, производимым в Котсуолдс и деревнях Восточной Англии; Лидс и Галифакс продавали товары, вытканные на фермах и в сельских домах, разбросанных вдоль крутых склонов йоркширских долин; при каждой ферме и домишко имелось свое поле, в каждом дворе – корова.

Города Англии в начале ганноверского периода существовали не столько благодаря товарам, которые они сами изготовляли, сколько благодаря своим рынкам, лавкам и торговле. Лондон, правда, был как промышленным, так и торговым городом и уже обладал многими особенностями современного «большого города». Бирмингем всегда был городом мелкой промышленности. Порты Англии, от крупного Бристоля и его растущего соперника Ливерпуля до маленьких Фови и Олдборо, лучшие дни которых уже отошли в прошлое, жили своей собственной жизнью приморских городов. Но большинство других городов было атрибутами той сельской местности, которую каждый из них обслуживал. Они забыли свой ревностный гражданский патриотизм замкнутого средневекового «бурга» и потеряли монополию своих гильдий на производство товаров. Они стали рынками для фермеров и местами сборищ, которые джентри и их семьи посещали, чтобы сделать закупки, потанцевать и заняться делами графства. Многие сквайры среднего достатка, особенно те, которые жили далее чем за 100 миль от столицы и которым был не по средствам «лондонский сезон», сами строили хорошие дома в столице графства или около нее, куда их семьи, имеющие матримониальные надежды, приезжали ежегодно на некоторое время из своих сельских домов. Кафедральные города процветали под почтенной сенью клерикального патроната. Но более крупные города графств, такие, как Ньюкасл на Тайне и Норидж, являлись, кроме того, своего рода торговыми складами национального значения.

В годы царствования Георга IV (1820-1830) Англия была! уже совершенно иной. К этому времени в ней, особенно в западной части центральных графств и на севере ее, можно было отчетливо видеть новое явление: многие из «мануфактурных городов» и городских районов после создания в них фабрик и машинной промышленности совершенно обособились от окружающей сельской жизни. Стройное здание старого английского общества раскалывалось по вертикали – между городом и деревней, и одновременно расширялась старая горизонтальная трещина – между бедными и богатыми. Правда, в это время резкое различие между сельской и городской жизнью существовало еще только в некоторых районах, но за время правления Виктории оно стало всеобщим.

В период правления Георга IV произошли соответствующие изменения и в самой сельской жизни. Производство специализированных товаров, включая многие процессы выделки сукна и хлопчатобумажной ткани, перешло из деревень в фабричные районы. Улучшение дорог уничтожило необходимость в самоснабжении деревни, и жители сельских местностей теперь покупали в городе те предметы обихода, которые их отцы и матери производили для себя сами. Многие деревенские портные, плотники, пивовары, мельники и шорники потеряли в связи с этим свой заработок. Веретено хозяйки редко теперь кружилось по полу в деревенском доме; выражение «пряха» становилось анахронизмом. Современный фермер производил теперь хлеб и мясо прежде всего для городского рынка и только во вторую очередь – для домашнего потребления.

К 1820 году в итоге сельскохозяйственного переворота все открытые поля были разбиты на большие прямоугольники огороженных полей, где могло проводиться научное чередование пашни и пастбища и где жирный скот откармливался до размера и веса, даже не снившихся в прежние времена. Сотни тысяч акров пустоши и прежних лесистых участков также были огорожены под пашню.

Даже знакомая фигура разбойника исчезла с замощенных дорог с тех пор, как были распаханы плугом те вересковые степи и чащи, в которых он обычно скрывался. Новые плантации охранялись лесничими с помощью ловушек и западней.

Столь значительные изменения назывались ретроспективно «сельскохозяйственной революцией», потому что они вели к созданию новой системы. Большие компактные поместья, сдаваемые в аренду крупным фермерам, использовавшим для обработки земли безземельных рабочих, занимали все большую земельную площадь за счет различных форм мелкой земельной собственности. Мелкие сквайры и крестьяне, имевшие незначительные права на землю, вытеснялись, чтобы дать место новому порядку. Открытые поля пахотных земель центральных графств были включены в шахматный узор огороженных полей, который стал отличительным признаком английского ландшафта. И даже в той части Англии, где огороженные поля существовали всегда, даже там происходили аналогичные социальные перемены. Повсюду более крупные собственники расширяли свои имения посредством покупок; повсюду сквайры и фермеры действовали при помощи новых методов. И всюду лучшие дороги, каналы и машины способствовали перемещению промышленности из сельских домишек, из деревень на фабрики и в города, лишая этим крестьянскую семью возможности заниматься прядением и другими видами мелкой промысловой деятельности, служившими средством пополнения скудного бюджета семьи.

Принимая во внимание большое разнообразие местных условий, правильно будет сказать об Англии в целом, что огораживание было лишь одним, возможно, наиболее важным, из многих изменений, совместное влияние которых уменьшало количество независимого крестьянства, увеличивая в то же самое время общий объем богатства всельской местности.

В графствах Центральной Англии, напротив, огораживание открытых полей было основной причиной исчезновения многих мелких крестьян, имевших права на землю, но даже в центральных и восточных графствах огораживания отнюдь не всегда уменьшали число земледельцев – собственников йоменского типа.

Эти изменения еще продолжались в эпоху Трафальгара и Ватерлоо, но в основном они происходили между 1740 и 1783 годами, и поэтому весь процесс может быть рассмотрен в этой главе. Когда он закончился, весь привычный уклад жизни сельской Англии совершенно изменился.

В царствование последних Стюартов и Георга I огораживание открытых полей, общинных выгонов и пустошей проходило быстро – или путем соглашения между заинтересованными сторонами, или путем покупки; но огораживания еще были в большей степени местным делом, чем национальной политикой. После третьего десятилетия XVIII века процесс огораживания продолжался уже при помощи новой процедуры, применение которой приобрело теперь массовый характер: через парламент стали проходить частные законы, которые не принимали во внимание сопротивление огораживанию со стороны отдельных собственников; каждый должен был довольствоваться земельной или денежной компенсацией, назначенной ему парламентскими комиссарами, решения которых имели силу закона. Такие революционные законы целыми пачками быстро проводились через каждый парламент Георга III (1760-1820) – собрание, не прославившееся никаким другим радикальным законодательством. Но это был радикализм богатых, часто за счет бедноты.

С 1740 года процесс огораживания земли шел с каждым десятилетием все быстрее и стал особенно быстрым в конце столетия. Но ко времени восшествия на престол Виктории этот процесс был почти завершен в отношении пахотных полей, хотя огораживание общинных земель еще продолжалось в течение первых 30 лет ее царствования. Законы об огораживании серьезно затронули около половины английских графств, расположенных к югу от Ист-Райдинга (Йоркшир), включая Линкольн и Норфолк и центральные графства до Уилтшира и Беркшира. На основании парламентских актов было огорожено более половины всей земельной площади Нортгемитоншира и свыше 40 процентов площади Хантингдоншира, Бедфордшира, Оксфордшира и Ист-Райдинга; Лестершир и Кембриджшир тоже не отставали.

Но Кент, Эссекс, Суссекс, северные и западные графства и Уэльс были мало затронуты законами об огораживании, потому что значительная часть их земельной площади состояла или из полей, огороженных много лет назад, или из вересковых пастбищ, столь обширных, что никто не был в состоянии огородить их до появления проволочных оград. Только два процента земельной площади Нортамберленда попало под действие законов об огораживании, хотя как раз и это время его лендлорды вложили в сельское хозяйство большие суммы, полученные от угольных копей Тайнсайда.

Век огораживаний был также веком новых методов, применяемых при осушке почвы, севе, использовании удобрений, разведении и кормлении скота, строительстве дорог, постройке фермерских жилищ, и сотен других перемен, требовавших затраты капитала. Все возрастала появившаяся во времена Реставрации тенденция к аккумулированию земли в больших компактных поместьях. Магнаты королевства, крупные политические пэры владели в 1760 году более обширными земельными пространствами, чем в 1660 году, а более мелкие деревенские сквайры, наоборот, в 1760 году имели меньше земли, чем в 1660 году. Класс лендлордов, следовательно, имел больший капитал и больший кредит, который он мог употребить на модное теперь усовершенствование способов земледелия.

Собственники больших поместий взяли на себя руководство в этом деле – это были люди, подобные «Турнепсу Тауншенду», отставному государственному деятелю начала царствования Георга II, а 40 лет спустя – подобные «(Томасу) Коку Норфолкскому», другу Фокса и врагу Георга III. И Тауншенд, и Кок ввели в Норфолке новые культуры и новые методы – прежде всего корнеплоды и удобрение легких земель мергелем. Благодаря им это отсталое графство стало передовым в области земледелия. Между 1776 и 1816 годами Кок настолько повысил урожайность своей земли, что поднял арендную плату своих холкэмских поместий с 2200 фунтов до 20 тысяч фунтов в год, и при этом арендаторы, которые платили эту высокую ренту, разбогатели; он гарантировал им долгосрочную аренду при соблюдении точных условий обработки. Согласно отзыву радикального Коббета, они говорили о своем лендлорде, как любящие дети говорят о своих родителях. Его «стрижка овец» в Холкэме стала известной по всей Европе и посещалась сельскохозяйственными экспертами, которые иногда собирались в этом отдаленном углу Норфолка в количестве до 600 человек, чтобы посмотреть, как можно обрабатывать землю и выкармливать овец. Лишь 80 из его посетителей могли быть одновременно размещены в имении их гостеприимного хозяина, остальных же приходилось размещать на соседних фермах.

Тауншенд и Кок имели последователей среди своих собратьев-лендлордов в каждом графстве. А фермеры нового типа, подобные Роберту Бейкуэллу из Лестершира, который разводил улучшенные породы овец и скота, сами были активными новаторами. Непосредственным результатом всего этого было огромное увеличение количества зерна, производимого в стране для потребления в виде хлеба и пива, и еще больший количественный рост и улучшение породы скота. Многие из лучших земель в Англии, которые до сих пор обрабатывались как обширные открытые пашни, где скот блуждал в поисках пищи среди жнивья, теперь были разделены на небольшие по размерам, огороженные живой изгородью боярышника поля, на которых скот мог пастись на хорошей траве. И в то же время значительно больше пахотной земли использовалось для повышения урожайности кормовых трав и корнеплодов, чтобы кормить скот и овец в течение зимы.

Благодаря этому впервые с тех пор, как человечество стало заниматься земледелием, прекратился массовый убой скота осенью. Соленое мясо было заменено свежей говядиной и бараниной. Немедленным результатом было то, что цинга и другие болезни, которые в XVII веке мучили даже благороднейшие семьи, подобные семьям Расселов и Верни, стали редкими даже среди бедноты. Появление новых возможностей кормления животных в течение круглого года побудили лендлордов и фермеров покупать племенной скот и изучать научные методы разведения скота. Средний вес скота и овец, продаваемых в Смитфилде, удвоился между 1710 и 1795 годами [52]  [52]Равным образом замечательным было и улучшение породы лошадей, происходившее в Англии в XVIII веке. В эпоху Стюартов англичане ездили в Аравию и к берберам за производителями для своих скаковых лошадей и гунтеров. В царствование Георга III весь мир приезжал в Англию за лошадьми – от скаковой до едва ли менее благородной ломовой. Лошадь была тогда необходима для спорта, путешествия и сельского хозяйства, а английские джентльмены этого века уделяли всему этому большое внимание. – Прим. авт.


[Закрыть].

Этот удивительный рост производства говядины и баранины произошел не за счет какого-нибудь уменьшения пашни. Напротив, пшеница и ячмень долгое время выращивались в таком количестве, что их было вполне достаточно для снабжения хлебом и пивом местного населения, которое в течение столетия почти удвоилось; в то же самое время премии за вывоз зерна поддерживали английский экспорт; и только во второй половине века, когда население стало расти еще быстрее, импорт зерна постепенно сравнялся с экспортом, а потом и превзошел его.

Улучшения в земледелии достигли такой степени, что пшеница стала расти там, где прежде выращивались лишь рожь, овес или ячмень. Почва и климат Англии были подходящими для возделывания пшеницы лишь в немногих районах, главным образом в Восточной Англии. Однако искусственное повышение плодородия земли при помощи капитала, доставляемого крупными поместьями, дало блестящие результаты, и в течение XVIII века англичане всех классов стали настолько разборчивыми, что требовали чистого пшеничного хлеба, считавшегося прежде роскошью, доступной лишь богачам. Это новое требование возникло в городе, но распространилось и на деревню, даже на нищих. Отказ покупать более грубый хлеб из непросеянной муки побудил нечестных пекарей добавлять различные примеси при выпечке белого хлеба и вредно сказался на здоровье и зубах англичан. Но это было доказательством действенности капиталистического земледелия.