Текст книги "Джеральд Даррелл. Путешествие в Эдвенчер"

Автор книги: Дуглас Боттинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

Джеральд так писал маме о событиях этого дня:

«Я хочу сообщить тебе великую новость! В углу нашей палатки стоит клетка шести футов высотой, в которой поселились тридцать редчайших животных Западной Африки – карликовые сони-летяги. В наших музеях есть всего несколько шкурок этих зверьков, а живьем их видели в джунглях не более дюжины человек, не говоря уже о том, чтобы увидеть их в Европе. Если мы сможем доставить их в Европу в целости и сохранности, это будет зоологическим событием года. Даже мой ангвантибо померкнет рядом с этими удивительными созданиями. Но не будем загадывать, так как эти крохи живут у нас всего двадцать четыре часа и нервничают, как старые дамы в темной комнате. К тому же они очень привередливы в отношении еды».

Джеральд собирался отправиться с экспедицией на север, ближе к горам, где лес переходит в огромную, поросшую травой саванну – овер-шенно иной мир, с иной растительностью, иными животными, более прохладным климатом. Британский чиновник утверждал, что самым лучшим местом для экспедиции будет Бафут, область, по размерам своим превышавшая Уэльс. Племена Бафута подчинялись интеллигентному, богатому и эксцентричному правителю – Фону. Его дворец был построен на границе саванны и лесистой местности, где можно было поймать интересных и ценных животных: шимпанзе, мангустов, львов, леопардов, кобр и зеленых мамб. «Африканцы выполняют все, что он скажет, – сказал чиновник Джеральду. – Он премилый старый мошенник, и вернейший путь к его сердцу – доказать, что вы можете выпить не меньше его самого и привезете выпивку с собой». В тот же день Джеральд отправил к Фону посланца с бутылкой джина и запиской, в которой он просил разрешения посетить его владения с целью ловли редких зверей. Через четыре дня посланец вернулся с личным письмом от Фона:

Резиденция Фона Бафута, Беменда, 5 марта 1949 года.

Мой дорогой друг!

Твое письмо от 3 марта получил, кстати, с приложением, и оценил.

Да, я принимаю твой приезд в Бафут на время два месяца насчет твоих животных и тоже очень буду рад отдать тебе в распоряжение один дом в моих владениях, если ты мне хорошо заплатишь.

Сердечно твой, Фон Бафута.

Джеральд решил немедленно выехать в Бафут.

«11 марта. Мы отправились в Бафут и прибыли туда в половине четвертого. Дом для гостей построен на обочине дороги на крутом берегу. Лестница из пятидесяти ступеней ведет на веранду, а за ней и в дом. Стоя на веранде, видишь через дорогу похожий на крепость дворец Фона, окруженный маленькими кирпичными строениями и бесчисленными хижинами жен правителя. Стоя на верхней ступеньке, я увидел, как Фон в окружений многочисленных членов совета направляется ко мне через широкий двор. Я спустился и встретил его у подножия лестницы. Мы обменялись рукопожатием и улыбнулись друг другу, как давно потерявшие друг друга братья».

Фон был высоким, стройным человеком с живым, веселым лицом. На нем было простое белое одеяние и маленькая белая шапочка, но с первого взгляда было понятно, что он самый главный – так величава и царственна была его осанка. Фон стал Джеральду настоящим другом, родственной душой, и вскорости зверолов в этом убедился. Вот что он пишет в своем дневнике:

«После обмена лестными замечаниями относительно характера друг друга и выражения уверенности в крепости здоровья, Фон удалился, сообщив, что зайдет ко мне позже, когда я распакую вещи. Я поднялся к себе, чтобы достать виски и джин. Когда стемнело, ко мне пришел гонец, сообщивший, что Фон хотел бы прийти побеседовать о мной, если я уже передохнул после долгой дороги. Я достал стаканы и бутылку виски. Фон прибыл с переводчиком, который показался мне совершенно лишним. Мы выпили за здоровье друг друга (он чистого виски, а я разбавленного) и заговорили о добыче. Я достал книги и стал показывать ему картинки, пытался подражать голосам тех животных, которых хотел поймать, рисовал их на клочках бумаги, и все это время наши стаканы наполнялись с ужасающей регулярностью. В начале разговора бутылка была полна, через два часа, когда Фон поднялся, чтобы уходить, в ней оставалось виски всего на два пальца. В конце разговора его речь стала совершенно неразборчивой, и тогда я понял, зачем он взял с собой переводчика. Мы вышли на лестницу, Фон повернулся к переводчику и велел ему выпить. В руке он держал полный стакан виски. Переводчик упал на колени и протянул к Фону сложенные ладони. Фон налил ему половину стакана, и африканец с жадностью выпил живительную влагу. Этот поступок мне не понравился, мне было неприятно видеть, что к человеку относятся как к домашнему животному. Я выпил еще, но неприятное ощущение не прошло. Когда Фон нетвердой походкой пересекал двор, я услышал, что барабаны извещают население Бафута о том, что мне нужна добыча».

Жизнь в Бафуте текла своим чередом. Бесконечные попойки с Фоном перемежались покупкой животных, которые поступали со всех концов страны. Порой силы Джеральда были на исходе. «Сегодня я чуть с ума не сошел, – записал он в дневнике 15 марта. – Животные продолжают поступать, и справиться с этим потоком я не в состоянии… Я смертельно устал». На следующий день ситуация усугубилась. В полном отчаянии Джеральд написал: «Сегодня я точно сошел с ума… Здесь сущий ад». Помимо животных, которых приносили Джеральду Фон и его подданные, он сам отправлялся на охоту вместе со своими помощниками. Зверей вспугивали на плантациях пальм мимбо с помощью местных мальчишек, стряхивали с деревьев, выкуривали из нор, ловили с помощью ловушек. На веранде просторного гостевого дома стала расти коллекция самых разнообразных представителей животного мира. Многие из них были настоящей редкостью. Здесь бьши крохотные, яркие колибри всего четыре дюйма длиной и крупные птицы, размером с индейку, миниатюрные сони, поместившиеся бы в чайной ложке, и гигантские крысы, размером больше кошки. 14 марта Джеральд отправился на совершенно новую для Африки охоту – на охоту с гончими.

«Что нравится мне в Африке больше всего, так это то, что ты можешь отправиться в буш с твердым намерением поймать какое-то конкретное животное и вернуться с совершенно другой добычей. Сегодня я собирался поймать галаго Аллена и молотоглава. Мы не поймали ни того, ни другого, но зато заполучили совсем другого зверя.

Со мной отправились Джозеф, четыре охотника и две собаки, которые выглядели так, словно только что вернулись из Белсена. Меня уверили, что это первоклассные охотничьи собаки. Потом я некоторое время пререкался с одним из охотников, который хотел взять с собой свое датское ружье: не желая возвращаться домой с дробью в ягодицах, я сказал твердое «нет». Мы прошли мимо нескольких плантаций мимбо, вспугнули белку и упустили ее, а затем вышли на просторный луг. Растительность здесь футов шесть высотой и напоминает миниатюрный бамбук. Листья имеют очень острые края, так что пробираться по этим зарослям довольно неприятно.

Мы шли дальше. Вскоре собаки подняли отчаянный лай, и охотники заявили, что они почуяли траворезку, то есть гигантскую тростниковую крысу. Несколько охотников направились в траву за собаками, а другие расставили сети почти у земли. Я думал, что собаки, скорее всего, взяли след хромой древесной лягушки (эти дворняжки выглядели так, что бегать быстрее подобного создания им явно было не под силу), поэтому уселся поудобнее, достал термос и принялся прихлебывать чай. Я только что налил себе вторую чашку, как раздался отчаянный шум и гам. Трава раздвинулась, и что-то темно-бурое размером с приличного бобра кинулось на меня, круто свернуло и запуталось в сети. Джозеф и другой охотник (по-моему, его звали М'ервеги) бросились на зверя, но тот сопротивлялся так отчаянно, что они оба очень скоро оказались на земле. После громких криков и полезных советов мы наконец сумели запихнуть нашу добычу в мешок и убедились, что это действительно оказалась траворезка, причем очень крупная, двух футов в длину, с круглой, похожей на бобровую, мордочкой. По-научному эта крупная крыса называется Praomystullbergitullbergi.

Вскоре после поимки тростниковой крысы мы вспугнули еще одну, которая промчалась буквально у меня между ног. Мы пытались преследовать ее около мили с громкими криками. Это напомнило мне охоту с гончими: сначала собаки лают и рычат, маленькие колокольчики, прикрепленные к их ошейникам, звенят, как сумасшедшие; затем охотники, я сам и целая толпа мальчишек с громкими криками бросаются вдогонку. Мы несемся через высокую траву, которая режет нам руки и лицо, перепрыгиваем (частенько промахиваясь) небольшие ручейки, бежим по плантациям мимбо. И наконец, покрытые потом и пылью, мы понимаем, что собаки добычу упустили. Я валюсь на землю, пытаясь перевести дух, откуда ни возьмись появляется мальчишка, держащий в руках грязный калебас, узкое горлышко которого заткнуто листьями. Джозеф заглядывает внутрь, а затем оказывается, что в калебасе сидит «шиллинг», то есть галаго Аллена. Это именно тот зверь, о котором так страстно мечтает весь Лондонский зоопарк!»

Хотя по-настоящему крупной добычи Джеральду добыть так и не удалось, качество и количество более мелких зверьков поражало воображение. 16 марта он получил мешотчатых крыс, мангустов, гигантскую тростниковую крысу, белок трех видов, детенышей дикой кошки («злющих, как черти») и «украшение коллекции – существо, которое Лондонский зоопарк мечтал заполучить давным-давно, двух огромных волосатых лягушек!!!! Я был так рад, что послал Фону сообщение, приглашая его прийти и выпить со мной сегодня вечером».

Визит оказался весьма запоминающимся, и 17 марта Джеральд записал в дневнике:

«Сегодня Фон пришел ко мне около семи и ушел в одиннадцать вечера, опустошив бутылку джина. Позже он послал за своими женами, они пришли и всю ночь распевали песни и играли на барабанах под моими окнами. Заметив, что джин кончается, Фон собрался уходить, и мы с ним рука об руку в сопровождении трех мужчин с фонарями стали спускаться по длинной лестнице, у подножия которой толпились обнаженные женщины, которые пели и танцевали. Мы с Фоном были хорошо освещены, мы чуть было не падали со ступенек, но каждый раз успевали спасти жизнь друг другу в последнюю минуту. Каждое такое событие население Бафута встречало криками ужаса. Затем мы пересекли большой двор. Жены продолжали танцевать перед нами, сзади нас, повсюду. Затем мы добрались до дворца Фона, рухнули в кресла и стали наблюдать за танцами.

Когда я сорвал голос, рассыпая комплименты танцевальному искусству жен Фона, самим танцам и оркестру, мы стали друзьями на всю жизнь. Потом Фон спросил меня, не хочу ли я потанцевать. Подобная перспектива напугала меня до полусмерти, и я быстро отказался, сообщив, что, к своему глубокому сожалению, так и не научился танцевать. Фон на минуту задумался, а потом просиял радостной улыбкой. Он поднялся, схватил меня за руку и сообщил: «Я учить тебя национальный танец».

Мне пришлось подчиниться. Хлопая в ладоши, мы обошли весь двор. Нельзя сказать, что наш танец выглядел весьма привлекательно. Я постоянно запутывался в длинном, ярком одеянии Фона, и нам приходилось останавливаться, пока несколько слуг выпутывало мои ноги из одежды Фона. К тому же он засыпал на ходу, я тоже, поэтому, с чувством глубокого сожаления, нам пришлось прервать такую чудесную вечеринку. Я сказал, что мне пора идти. Фон проводил меня до ворот и сентиментально со мной распрощался.

Какое бы жестокое похмелье ни ждало меня на следующее утро, в тот момент мне хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался!»

Через два дня Фон вернулся. На этот раз Бафуту предстоял праздник срезанной травы. В четыре часа придворный гонец примчался пригласить Джеральда на праздник. С удивительной ловкостью он проложил для гостя дорогу среди радостных африканцев. Они пересекли двор и оказались во дворце Фона. Совет Бафута, состоявший из пятидесяти старейшин, уже был в полном сборе. Старики сидели, прислонившись спинами к стене, и попивали из сделанных из коровьих рогов сосудов мимбо («молочно-белую жидкость, очень чистую, светлую и сладкую – но очень крепкую!»). В дальнем углу двора под огромным манговым деревом на богато украшенном троне, вырезанном из камня, восседал сам Фон. На нем было восхитительное одеяние и остроконечная шапочка с кисточкой из слоновьего хвоста. Джеральда усадили по правую руку от правителя (высокая честь!), и одна из жен Фона подала ему стакан мимбо.

Затем настала пора угощать население. За то, что подданные приносили сухую траву, чтобы покрыть крышу дворца Фона, тот устраивал для них праздник. Фон поднялся и вместе с Джеральдом двинулся в путь мимо восторженных членов совета, своих жен, «оглашавших воздух криками, пронзительности которых позавидовал бы любой краснокожий». За воротами дворца Фона встречала толпа подданных, разразившихся при виде правителя криками восторга. Джеральда снова усадили по правую руку от Фона, мимбо потекло рекой, вожди мелких племен выражали свою почтительность и удалялись, получив царственный кивок от Фона.

В своем дневнике Джеральд описал ход праздника, в котором он тоже принял посильное участие.

«К этому времени я поглотил уже изрядное количество мимбо и преисполнился необычайного благодушия. Затем, к моему ужасу, рядом с нами появился столик с двумя стаканами и бутылкой джина какой-то немыслимой марки, о которой я никогда прежде не слыхивал и впредь не жажду возобновлять это знакомство. Фон налил в мой стакан на четыре пальца джина, я попросил принести воды. Фон что-то рявкнул на своем языке, и к нам тут же подбежал мужчина, державший в руках бутылку горькой настойки.

– Горькая! – гордо объявил Фон. – Ты любишь джин с горькая настойка?

– Да, – сказал я и через силу улыбнулся. – Обожаю джин с горькой настойкой.

Первый же глоток этого пойла едва не прожег мне горло: в жизни не пил чистого спирта да еще с таким отвратительным привкусом. Даже Фон, которому, казалось, все было нипочем, после первого глотка как-то странно заморгал. Он сделал второй глоток, немного подумал, а потом сообщил мне:

– Мы отдавать этот крепкий питье всем наш маленький-маленький люди, а потом уйти в мой дом и пить «Белая лошадь»…

Мы облизнулись в предвкушении, хотя я с трудом представлял себе, как буду себя чувствовать, отполировав мимбо и джин «Белой лошадью».

К этому времени во дворе собралось огромное множество народа, угощавшегося самыми разнообразными блюдами и напитками. Повсюду стояли калебасы с пальмовым вином, мимбо и кукурузным пивом; лежали огромные тыквы и связки бананов; тушки тростниковых крыс, мангустов, летучих мышей, питонов коптились и жарились над огнем на бамбуковьгх палочках. Гостям подавали сушеную рыбу, крабов и креветок, красный и зеленый перец, папайю, апельсины, манго, кассаву, сладкий картофель и другие овощи. Это был настоящий народный праздник. Когда гости приступили к угощению, Фон стал подзывать к себе членов совета и разливать им джин в сосуды с мимбо. Затем он поднялся, и мы перешли во дворец, где нас ждала «Белая лошадь».

Когда мы прикончили бутылку, мы успели обсудить множество интереснейших тем, начиная от достоинств различных марок ружей и кончая русским вопросом. Затем Фон, уже как следует набравшийся, послал за своими женами и заставил их петь и танцевать во дворе. Оркестр исполнял различные мелодии, и один из мотивов оказался в удивительно подходящем для конги ритме. Раззадорившись, я предложил Фону научить его европейскому танцу. Фон был в восторге, и мы вышли во двор. Фон уселся в ожидании. Я встал и попросил его дать мне пятерых членов совета, чтобы я мог обучить их этому танцу. Пятеро стариков поднялись и присоединились ко мне.

Наступила такая тишина, что слышно было, как шелестят на ходу шелковые одежды государственных мужей. Я выстроил их всех за собой, чтобы каждый держался за талию другого; потом кивнул оркестру, музыканты с жаром заиграли мелодию в ритме конги – и мы пустились в пляс: раз, два, три, четыре, пять, БРЫК, раз, два, три, четыре, пять, Б РЫК. Я снискал всеобщее одобрение: все остальные члены совета вскочили и присоединились к нашему танцу, а следом за ними выстроились и тридцать жен Фона. Нечего и говорить, что сам Фон не выдержал и, поддерживаемый с обеих сторон, уцепился за талию последней в цепочке жены.

Мы протанцевали около двух миль. Я вел процессию вокруг двора Фона, по лестницам, по комнатам, а музыканты бежали за нами, играя, как сумасшедшие. Я совершал любые па, какие только приходили мне на ум, подпрыгивал, вертелся, отбрасывал ногу в сторону, и огромный хвост африканцев в точности повторял мои движения. Африканцы улыбались и выкрикивали следом за мной:

– Раз, два, три, четыре, пять… БРЫК!

– Раз, два, три, четыре, пять… БРЫК!

Наконец мы остановились, обливаясь потом. Фон во время танца несколько раз падал, теперь же его под руки проводили к трону и с почестями усадили. Он сиял и с трудом переводил дух. Фон похлопал меня по спине и сообщил, что мой танец «отличный, очень, очень много отличный». Мы с ним выпили немного мимбо и снова стали наблюдать за танцорами. Более всего эта вечеринка напоминала мне бальный зал в сумасшедшем доме, куда пришли Фред Астер и Виктор Сильвестр.

После двух часов непрерывных танцев Фон подозвал к себе одну из своих дочерей, девочку лет четырнадцати, и усадил ее ко мне на колени, заявив, что теперь она моя и я должен на ней жениться. Мне пришлось соображать очень быстро. Я беспомощно оглядел зал и впервые за все время заметил, что очень многие в толпе вооружены копьями. Я утер пот со лба и стал соображать, что же мне делать. Если я соглашусь, Фон может запомнить это и утром потребовать выполнения обещания. А сейчас он настолько пьян, что я должен отказаться с максимально возможным тактом, чтобы не обидеть его. Прежде всего я поблагодарил Фона за то, что он так любезно предложил мне свою дочь, однако же, сказал я, как мне известно, он отлично осведомлен о дурацких обычаях европейцев, и, следовательно, понимает, что англичанин при всем желании не может завести себе больше одной жены. Фон рассудительно закивал и согласился, что это дурацкий обычай. Поэтому, продолжал я, мне поневоле придется отклонить его в высшей степени лестное предложение – ведь у меня уже есть жена в Лондоне, и будет незаконно и далеко не безопасно привезти с собой туда вторую. Но я заверил Фона, что, не будь я женат, я бы с радостью женился на его дочери и провел в Беменде весь остаток своей жизни. Моя речь была встречена громкими криками и рукоплесканиями. Фон немного всплакнул оттого, что такому замечательному плану не суждено осуществиться. Затем вечеринка завершилась. Фон и все присутствующие проводили меня к лестнице, продолжая пританцовывать в ритме конги Даррелла. Ну и похмелье же меня ждет!»

Ловля диких животных всегда сопряжена с риском, как для животного, так и для человека, особенно если ловцы используют не самые испытанные способы поимки. Джеральду необходим был отдых, но поток животных не иссякал. В своем дневнике 21 марта он записал:

«Охотник принес мне самку обезьяны, которая попала в жесткий стальной капкан. На ноге у нее отсутствовали три пальца, нога загнила и распространяла ужасный запах. Бедная малютка пробыла в капкане не меньше двух дней. Как только я развязал ее, она легла и не шевелилась. Сначала я решил пристрелить ее, хотя эта идея меня совершенно не привлекала, но потом я подумал, что попробую вылечить несчастное создание. Сначала нужно было ее накормить. Обезьянка была истощена, и твердая пища сейчас была бы для нее вредна. Тогда я развел для нее молоко и насильно влил в нее полчашки. Обезьяна стала выглядеть получше. Затем я занялся ее ногой, которая была в таком плохом состоянии, что меня буквально тошнило. Кости пальцев были перебиты, и мне пришлось их полностью ампутировать. Затем я увидел, что подушечка ноги загноилась. Мне пришлось промыть ногу и нанести антисептическую мазь. Я перевязан ногу, положил обезьяну на одеяло и поместил в коробку, чтобы она могла немного отдохнуть. Примерно в пять часов она проснулась, немного поела и выпила еще молока, но вид ее ноги мне не нравился. Однако она не сорвала повязку, а для обезьяны это что-то да значит. Бедная малютка поняла, что я хочу помочь ей, и позволяла себя осматривать, хотя, когда к ее клетке подходили местные мальчишки, она очень пугалась. Надеюсь, я смогу ее спасти».

Джеральд в Бафуте вел увлекательную жизнь, переходил вброд реки, кишащие змеями, голыми руками ловил зверей в норах. Но в какой-то момент его стали преследовать неудачи. Возможно, удача от него отвернулась, возможно, виной всему стало нараставшее переутомление и излишняя самоуверенность. Он упустил несколько ценных животных, а некоторые промахи могли не только погубить его репутацию зверолова, но и просто стоить ему жизни.

Впервые смерть прошла рядом, когда он пытался сделать раненой кобре укол формалина в голову. Затем 22 марта взрослая белка Стрейнджера прокусила ему вену на запястье, и Джеральд истекал кровью, как «недорезаная свинья». Вскоре после этого на Джеральда напали три очень возбужденные смертельно ядовитые зеленые гадюки, а он был в одних шортах и сандалиях. «Господи, как же я подпрыгнул! – лаконично записал он в своем дневнике. – В тот момент я по-настоящему испугался».

24 марта Джеральд отправил свою коллекцию в Мамфе, «предоставив Смиту самому разбираться с кучей визжащих и ревущих животных». Джеральд явно переутомился и стал раздражительным, что особенно сильно проявлялось, когда шел дождь. В таком нервном, неуравновешенном состоянии он неосторожно взял голыми руками змею, которую принял за безобидную слепозмейку. Эту добычу принесла Джеральду жизнерадостная толстуха. 13 апреля, через две недели после последней записи, он смог описать в дневнике все, что произошло.

«Я заглянул в калебас и увидел тонкую змею, которую ошибочно принял за безобидную слепозмейку. Я вытряхнул змею на землю, чтобы получше рассмотреть. Змея показалась мне совершеннейшей слепозмейкой, и я смело взял ее в руки. Взглянув на нее, я с удивлением увидел пару больших, блестящих глаз, а ведь у слепозмеек глаз не бывает. И тогда, как последний дурак, я, вместо того чтобы бросить змею на землю, сообщил Пайосу, что у нее есть глаза. И когда я сделал это удивительное открытие, змея плавно повернула голову и вцепилась мне в палец.

Я бросил змею столь стремительно, словно она была раскаленной, зажал палец и бросился в дом. К счастью, Пайос отлично знал, что делать, и через три секунды мой палец уже был туго перетянут, а ранка, после мучительных моральных усилий, надрезана бритвой и засыпана марганцовкой. К этом времени палец уже распух и стал сильно болеть. Пульс мой, насколько я мог определить, оставался нормальным. Прошло десять минут после укуса».

Положение Джеральда было тяжелым. По справочнику он выяснил, что укусившая его змея была норной гадюкой, укус которой вызывает смерть от паралича сердца и нервной системы в течение двенадцати часов. Спасти жизнь зверолова могла только противозмеиная сыворотка, но в Ба-футе ее не было. Джеральд сильно сомневался, что она есть где-либо еще. К счастью, в Беменде, в сорока милях от дворца Фона, жил врач-англичанин. Дорога туда заняла пять часов, но зато у врача оказалась сыворотка. Если бы сыворотки у него не было, Джеральд Малькольм Даррелл, двадцати четырех Лет от роду, зверолов, скончался бы еще до наступления ночи. Вот что написал он в своем дневнике.

«Я сидел в полной панике, анализируя свои симптомы. Мальчика послали за шофером Фонова вездехода, чтобы тот отвез меня в Беменду. Я сомневался, что там есть сыворотка, но, по крайней мере, там был врач. Через полчаса мой палец и запястье распухли и стали сильно болеть. Кожа покраснела, скорее всего, из-за тугой повязки, но место укуса оставалось белым.

Прибежал шофер. Разумеется, чертов вездеход не желал заводиться. Его пришлось толкать по дороге. Я стоял на лестнице, прихлебывая коньяк и отчаянно матеря сотни две африканцев, которые толкали машину. Когда машина завелась, у меня уже распухли лимфатические узлы в обеих подмышках, а правая рука, куда меня укусила гадюка, горела огнем».

Правая рука Джеральда распухла, а лимфатические узлы увеличились до размера грецкого ореха. Голова и шея страшно болели, и чувствовал он себя «отвратительно».

«Мы неслись так быстро, как только позволяла дорога. Первую остановку мы сделали в британской миссии. Там была медсестра, которая не знача, что делать, но наложила мне две повязки на руку – одну на предплечье, а другую на бицепс. Они были настолько тугими, что рука моя за пару секунд посинела. Затем руководитель миссии отвез меня в Беменду на своей машине, более быстроходной, чем вездеход Фона. Примерно через час после укуса, я уже входил в дом доктора.

– Привет, Даррелл, – радостно приветствовал меня доктор. – Кто вас укусил?

К моему несказанному удивлению, у него оказалась сыворотка, и он сделал мне пять уколов – три в палец идва в руку. Уколы были весьма болезненными, у меня кружилась голова и было страшно больно. Когда доктор закончил свою работу, он щедрой рукой налил мне виски, за что я был ему очень признателен. Затем я принял горячую ванну и после легкого ужина отправился в постель. Рука моя все еще сильно болела, но чувства облегчения и усталости были столь сильны, что я уснул как убитый. Доктор сказал мне, что, когда я приехал, зрачки у меня уже были сильно сужены.

Рука продолжала болеть в течение нескольких дней, и я не мог ни продолжать свое эпическое повествование, ни ухаживать за животными. В конце недели я собирался вернуться в Мамфе без какой-либо стоящей добычи. Но затем, за день до моего отъезда, свершилось чудо! Я отдыхал после чая, когда вошел Пайос и сообщил, что человек принес «лесную собаку». Я подумал, что увижу очередную виверру или генетту. Парень принес большой мешок, из которого доносились весьма устрашающие звуки. Заглянув внутрь, я не смог удержаться от радостного восклицания. В мешке сидела почти взрослая золотистая кошка, разозленная до крайности».

В Лондонском зоопарке золотистой кошки не было вот уже пятьдесят лет.

В конце апреля Джеральду стало ясно, что у экспедиции возникли проблемы. Собирание зверей – это процесс, подчиняющийся вселенскому математическому закону. В каждом успехе таятся зерна будущих неудач: чем больше животных поймает зверолов, тем больше времени он должен будет тратить на уход за ними, а следовататьно, у него вовсе не останется времени на ловлю новых зверей. Хотя компаньоны ловили довольно мелких животных, некоторые из них в неволе заболевали. Каждый день несколько животных умирало от болезней, травм или неправильного питания. Подробный список пойманных зверей, составленный Джеральдом 26 апреля, гласил, что было поймано 394 животных, из них 34 сбежало, а 108 умерло – и половину из них составляли заветные сони-летяти. Процент потерь составлял почти 40%.

Однако беспристрастная статистика не способна охарактеризовать способности Джеральда как зверолова. Некоторых животных несложно содержать в неволе, другие очень трудно приспосабливаются. Некоторых содержать вообще невозможно – как, например, сонь-летяг. Способности зверолова определяются тем, насколько хорошо он ухаживает за пойманными животными – как заботится о них, в какой чистоте содержит клетки, насколько правильно их кормит и так далее. В этом смысле поведение Джеральда соответствовало самым высоким меркам. Но работа эта была очень, очень трудной. 28 апреля он записал в дневнике о том, что умерли королевская антилопа, одна волосатая лягушка и две сони-летяти. «Теперь у меня осталась только одна карликовая соня-летяга, – жаловался Джеральд. – Вчера вечером я дал им немного картошки и, к моей радости, они почти всю ее съели. Если бы я смог приучить их к этой пище, было бы несложно доставить их в Англию живыми».

Питание животных превращалось в настоящий кошмар. Никто из плотоядных зверей не отказывался от козлятины, но подавать им это мясо следовало по-разному. Одни предпочитали мясо с кровью, другие любили жирные куски, третьи требовали, чтобы мясо рубили на мелкие кусочки. Насекомоядные птицы любили крылатых термитов, и Джеральд часами собирал этих насекомых по ночам при свете лампы. Крыланы предпочитали бананы в кожуре, броненосцы поедали яйца и молоко, но в рот не брали ничего сладкого. Золотистая кошка любила мозги, а совятам в пищу следовало добавлять немного ваты, чтобы сделать ее более грубой. Один вид обезьян питался только апельсинами, причем поедал кожуру, а мякоть выбрасывал. Кормление сонь-летяг вообще превратилось в неразрешимую загадку. «Я в жизни не встречал настолько упрямых созданий», – писал Джеральд.

Поймать и содержать в неволе крупных животных – слонов, гиппопотамов или леопардов – Джеральду оказалось не под силу. Финансовое состояние экспедиции близилось к краху. Хуже того, разрешение на поимку гориллы было отозвано, хотя Джеральд все еще надеялся поймать животное во французской части Камеруна. Он собирался поймать гиппопотама из стада, которое обитало в реке Мамфе неподалеку от основного лагеря экспедиции, устроив ловушку на одной из троп, по которым ходили эти гиганты. Но этот план целиком зависел от помощи вольных охотников на гиппопотамов, которых Джеральд нанял для выполнения этой задачи. «По-прежнему никаких признаков появления чертовых охотников на гиппопотамов, – писал он в дневнике 24 апреля. – Если мы не поймаем бегемота, мы будем полностью разорены и никогда больше не сможем ловить животных». В отчаянии Джеральд слышал ворчание и плюхание гиппопотамов ниже по течению, примерно в двухстах ярдах от лагеря. «Черт бы побрал этих ублюдков! – писал он о ненадежных охотниках. – Черт бы побрал чиновников из зоопарков, которые считают ловлю зверей плевым занятием!»

Хотя Кен Смит убеждал его, что они поймали зверей достаточно, чтобы оправдать стоимость экспедиции, у них оставалось всего 50 фунтов. 28 апреля Джеральд вынужден был написать матери письмо с просьбой выслать денег. «Сотня-другая полностью нас выручит, – писал он. – Не волнуйся о том, что я не смогу вернуть тебе эти деньги, потому что мы совершенно определенно сумеем продать своих животных не меньше чем за тысячу фунтов. Это не считая гиппопотама. Если мы поймаем гиппопотама, мы получим прибыль, и приличную. А шансы на поимку этого зверя – девяносто к десяти. Если ты не сможешь одолжить нам денег, не волнуйся. Мы можем как-нибудь продержаться». Несколько дней спустя Кен написал письмо миссис Даррелл и Лесли в еще более несчастном тоне. В своем послании он оценивал собранную ими коллекцию в две с половиной тысячи фунтов (примерно пятьдесят тысяч по современным меркам) «по минимальным рыночным ценам».