Текст книги "Английский союз"
Автор книги: Доун Линдсей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Она бросила быстрый взгляд назад, хмурясь и еще ничего не понимая со сна. С минуту она недоумевала, что он имел в виду, затем увидела: багровое зарево вдалеке – отсветы горящего города – мрачное воспоминание о минувшей ночи, столь похожее на восход солнца там, где никакого солнца не должно быть, исчезло. Там оставалась лишь неестественная темень, будто нависшие, поредевшие клубы дыма. Дождь оказался манной небесной: огонь оставил город.
Она снова моргнула, вспомнив невероятные события ночи, и прошедшее едва не показалось ей страшным сном; но рядом с ней все так же находился английский офицер, а сердце ее сжималось при мыслях о Магнусе.
Все сильнее занимавшийся рассвет напомнил ей о том, о чем она прежде не думала: ее внешний вид оставлял желать лучшего, к тому же она все еще тепло куталась в мундир капитана, а сам владелец мундира нещадно мок, хотя дождь, еще не набрав силу, казался легкой холодной моросью. Сара посмотрела на других пассажиров повозки и с благодарностью поняла, что они тщательно укрыты пуховой периной и не промокнут, если дождь не усилится. Однако капитану пришлось несладко, и Сара процедила сквозь зубы:
– Возьмите ваш мундир. Мне следовало давно его вернуть.
Он взглянул на нее с удивлением.
– Нет, пусть лучше остается у вас. Думаю, так безопаснее для нас обоих.
Но она уже упрямо стаскивала мундир.
– Ни в коем случае!.. Вы ранены, а вам пришлось всю дорогу править лошадьми! Передайте мне вожжи и попытайтесь хоть немного вздремнуть.
– Моя дорогая дев... Моя дорогая мисс Маккензи, – с улыбкой поправился он. – Это пустяки, царапина, уверяю вас. Я, признаться, все размышляю над тем, как я, черт возьми, поддался на ваши уговоры?
– Никто вас не уговаривал! – со свойственной ей вспыльчивостью перебила она. – Насколько я помню, вы настояли на поездке, угрожая запереть меня, если я не соглашусь.
– Не мог же я позволить вам привести в действие ваш безумный план! Знаете, о чем я еще подумал? Неужели все американки похожи на вас? Клянусь, мне трудно даже попробовать вообразить такое, – насмешливо заметил он.
Сара не обратила внимания на насмешку.
– Конечно, не все, – быстро ответила она. – Мы очень разные. Впрочем, из того, что мне доводилось слышать, можно сделать вывод: американки более независимы, чем англичанки.
– Да, вы правы, – согласился он. – Я попытался представить какую-нибудь знакомую мне даму в подобной невероятной ситуации и не смог. Как вы считаете, в чем причина такого отличия? Может быть, в том, что ваша страна совсем молода?
– Полагаю, вы правы. А ведь теперь мы уже менее независимы, чем раньше. Мисс Дэнвилл – помните ту пожилую леди, мы останавливались у ее дома, – уверяет: когда она была девочкой, женщины делили с мужчинами любые трудности, например, сражались с индейцами, и порой с большим успехом, чем представители сильного пола.
– Невероятно! – откликнулся он, с изумлением разглядывая ее разгоревшееся лицо. – И вы говорите так, будто жалеете, что не застали те времена.
– Жалею. Магнус и мисс Дэнвилл считают, что чем цивилизованнее становится наша жизнь, тем быстрее исчезают из нее задор и веселье.
– На вашем месте я бы не переживал столь сильно. События последних дней убедили меня: к вам вовсе не подходят слова «покорная» или «ручная».
Она пожала плечами и бросила на него быстрый взгляд, невольно подумав: здесь у них есть немало общего.
– А вы? – сухо поинтересовалась Сара. —
Ведь вам, должно быть, не слишком-то нравились покой и безопасность, коль скоро вы пошли в солдаты? Он рассмеялся.
– Вы совершенно правы. Мы с вами оба плохо вписываемся в окружающую обстановку. Я, скажем, не могу представить вас в бальном зале поддерживающей светскую беседу и изящно обмахивающейся веером.
Она состроила гримаску.
– Я тоже не могу этого представить. Я не привыкла к пустой болтовне и жеманству и не умею притворяться, делая вид, будто мужчина, с которым я разговариваю, самый умный и блистательный собеседник на свете, хотя на самом деле он глуп словно пробка!
– Довольно! – усмехаясь, попросил он. – Я понял то, о чем и не догадывался раньше: быть женщиной чрезвычайно тяжело! Но что же о вас думают ваши американские мужчины, мисс Сара Маккензи? Они могут оценить вашу независимость?
– Нет. Мне кажется, в глубине души они такие же рабы условностей, как и британцы. Магнуса моя «независимость» порой приводит в отчаяние, но что поделаешь? Впрочем, надо отдать ему должное: он никогда не пытался принуждать меня заниматься тем, что мне не нравится, и редко что-нибудь запрещал.
– Это заметно. По мне, было бы лучше, обходись он с вами построже. Кстати, почему вы зовете отца «Магнус»?
Она равнодушно повела плечом.
– Не знаю. Я всегда его так называла. Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой, я едва ее помню. Отец сам вырастил меня. А еще Десси и Хэм, конечно. Десси частенько ворчит, что отец махнул рукой на мое воспитание, даже не приучил слушаться старших. Но я благодарна ему: вот был бы ужас, если бы в детстве мне пришлось тихо сидеть с шитьем или у фортепьяно, подобно другим маленьким девочкам! Магнус прощал мне и непослушание, и проказы; единственное, за что мне доставалось, так это за трусость. Если я пугалась чего-нибудь, он мог и уши надрать и никогда не разрешал оправдывать свой страх тем, что я девочка.
– Похоже, второго такого странного отца свет не видывал! Однако это многое объясняет, – задумчиво проговорил он. – А чем же вы занимались вместо вышивания?
Она вновь пожала плечами.
– Всем, чем душе угодно. Мы с Джефом – моим другом детства – бегали везде, где хотели. Магнус запретил нам только гулять в окрестностях города, да еще не разрешал опаздывать к ужину. Иногда мы вставали затемно, чтобы поспеть выйти в море на лодке краболовов, или просто бродили в дюнах, надеясь увидеть какой-нибудь необычный корабль. Боюсь, я ни разу не вернулась домой в целом платье и чулках, зато всегда с чумазым лицом. Магнуса это лишь забавляло,
а Десси огорчало. – Она взглянула искоса и добавила с нарочитой злобой: – Когда я была маленькой, мы нередко играли в «революцию». Я обычно заставляла Джефа играть кровожадного британца.
Вместо того, чтобы нахмуриться, он засмеялся.
– Ничего удивительного. Я сразу понял: для большинства американцев мы не многим лучше дьяволов. Бесполезно убеждать вас в том, что мы такие же люди, как и вы. Испанцы и французы, помню, чрезвычайно удивлялись, что мы платим за то, что берем, и стараемся не наносить ущерба стране, через которую проходят войска.
– Неужели? – с сарказмом отозвалась она. – Отец Магнуса сражался при Куллодене. Магнус и сам хорошо помнит, как вы старались «не наносить ущерба» Шотландии. Что-то я не слышала от него о попытках англичан заплатить за то, что они брали. И не забывайте, мне самой лишь недавно довелось наблюдать, каково британское представление о чести и благородстве!
– Боже, зачем я завел этот разговор! Все это произошло задолго до того, как я родился, и, полагаю, даже до того, как родился ваш отец. Я оправдываю наши действия в Шотландии не более чем то, что мы натворили в Вашингтоне.
– И все же вы британский офицер, – жестко заметила она.
– Так и есть. А вы – законопослушная американка. И тем не менее вы утверждали, что недовольны политикой государства в вопросе о рабовладении. Можно любить свою страну, но не одобрять иные государственные установления. Мне казалось, в этом и заключается сущность демократии.
Она чувствовала, что не в силах продолжать спор.
– Вы просто пытаетесь меня запутать, – с раздражением заявила она.
– Неужели упрямой и независимой мисс Маккензи больше нечего сказать? – усмехнулся он. – А что, ваш отец действительно сенатор?
– Да, действительно. И мне есть, что сказать, но разговаривать больше я не желаю.
Его улыбка сделалась еще шире, однако он промолчал. Мысли Сары лихорадочно заметались и наконец она спросила, не в силах сдержать любопытство:
– Вы давно служите в армии?
– С тех пор, как закончил Оксфорд. Я второй сын в семье, и должен сам устраивать свою судьбу. Впрочем, мне это пошло на пользу.
Она совсем уже было собралась заговорить о недостатках аристократической кастовой традиции, согласно которой старший сын в семье получает все, а те, кто имел несчастье родиться после, вынуждены заботиться о себе сами, но, взглянув украдкой в его лицо, передумала. Казалось, он угадал ее мысли, но спросил о другом:
– Если вам и вправду двадцать четыре года, в чем я очень сомневаюсь, ибо вы сейчас выглядите значительно моложе, то почему вы до сих пор не замужем? Вы отвергаете условности, вы чувствуете себя скованной в бальном зале, пусть так, но все же поверить, что все американцы – слепцы.
Это ее позабавило.
– Думаю, вы сами можете ответить на свой вопрос. Вряд ли часы, проведенные со мной, показались вам такими уж... спокойными.
Он расхохотался.
– Что ж, признаюсь, слово «спокойный», безусловно, не подходит для вашего описания, мисс Маккензи. Разъяренная, до смешного упрямая и своенравно наивная – вот какие слова мгновенно приходят на ум.
Она обиделась только на одно из них.
– Я вовсе не наивна, – с достоинством произнесла она.
Его плечи вновь вздрогнули от смеха, и он подтвердил с уверенностью:
– Своенравно наивная – вот как я вас охарактеризовал. Да, вам претят жеманство и девичья беспомощность, моя дорогая мисс Маккензи, но о жизни вы знаете гораздо меньше, чем вам кажется, несмотря на ваше необычное воспитание. Я думаю, вы будете прекрасной женой тому смельчаку, который сумеет с вами совладать, – у вас есть несколько необходимых для этого качеств. Наверняка вы отказали уже не одному поклоннику.
Настал ее черед удивляться.
– Любопытно было бы узнать, какие качества вы имеете в виду? Знаете, мне странно слышать от вас комплименты, капитан, даже если они и неискренни.
Он бросил на нее быстрый взгляд.
– Напротив, я никогда не отрицал, что вы поистине замечательная женщина, мисс Маккензи. Правда, большинство ваших достоинств на деле оборачиваются недостатками, но в жизни так часто случается. Вы замечательно храбры, пожалуй, даже чрезмерно, так что можете в своей отваге наделать глупостей. Вы также весьма умны, пусть не всегда утруждаете себя необходимостью использовать ум, каковым обладаете. Но в целом, принимая во внимание даже ваши особо раздражающие качества, не могу не признать, вы на удивление приятная спутница.
Тут уж она не сдержалась.
– Боже правый! Ну, теперь-то я поняла, что такое сладкая английская лесть, о которой мне доводилось слышать! – Не думаете ли вы, что я и впрямь поверю, будто вы находите меня приятной спутницей? Вы просто не хотите сказать мне правду.
– Вы ошибаетесь, – спокойно ответил он. – Я действительно содрогаюсь при мысли, что на вашем месте могла бы оказаться какая-нибудь из ваших драгоценных подруг или одна из моих знакомых дам. Не поймите меня превратно: я далеко не одобряю методы, использованные вашим отцом в воспитании единственной дочери. Честно говоря, на протяжении нескольких последних миль пути я утешаю себя, воображая свой с ним разговор, когда, как вы предполагаете, мы встретимся в Аннаполисе. Но и ему, и вам я могу сказать одно: вы не похожи ни на одну из встреченных мною женщин, и это, бесспорно, комплимент. Его слова застали ее врасплох, и она поспешила скрыть замешательство под привычной иронией:
– Столь же бесспорно двусмысленный, на мой взгляд.
Он улыбнулся.
– Тогда я скажу вам другой, – беспечно продолжил он. – Порой вы на самом деле бываете невыносимы, и все же не стоит себя так ужасно недооценивать. Я не встречал женщины, настолько не осознающей своей красоты; вы прекрасны, и не трудитесь это отрицать – даром потратите время. Ваша красота необычная, согласен, но я вовсе не слеп, уверяю вас.
– Да, особенно если учесть: вы наблюдали за мной в лучшие минуты моей жизни, – насмешливо ответила она. – Неудивительно, что я удостоилась таких возвышенных комплиментов. Вероятно, мне следует пачкать лицо и рвать платье всякий раз, когда я пожелаю произвести на кого-нибудь впечатление.
Его губы легко дрогнули.
– Думаю, мне действительно повезло наблюдать за вами в лучшие минуты вашей жизни, мисс Маккензи, и я увидел вас такой, какой не многим позволено видеть. Мне посчастливилось. Однако, как я понимаю, вам не по душе чрезмерные похвалы?
– Конечно, нет. А вам?
– Нет, полагаю, что не очень, – согласился он. – Интересно, а какой из двух ваших обожателей склонен расточать комплименты?
Она смутилась, но через несколько мгновений призналась не без удовольствия:
– Генри. Он воображает, будто мне приятно их слышать, хотя это весьма далеко от истины.
– Глупо с его стороны. Но, я надеюсь, другой воздыхатель понимает вас лучше?
Она и не заметила, как они пустились в обсуждение такой немыслимой темы. При воспоминании о Джефе губы ее дрогнули в улыбке, и тут же душу затопили угрызения совести: она вспомнила, что не знает, в безопасности ли он.
– Нет, Джеф не станет расточать комплименты, – мягко сказала – она. – Мы вместе выросли, и он хорошо меня понимает. Это ему всегда доставалась роль британского солдата в наших играх, – добавила она с ехидством.
Он засмеялся.
– Бедняга! Я ему сочувствую. Он тоже был под Блейденсбергом?
Она неохотно кивнула, и он не стал больше ни о чем спрашивать, лишь сухо заметив:
– Думаю, он фаворит в брачном забеге? Впрочем, сомневаюсь, что он будет подходящим мужем, раз вы еще в детстве им верховодили.
Но она уже не слушала его. Ее внимание отвлекла собака, жалобно скулившая у ее ног. Несчастное создание сильно дрожало и взвизгивало, и Сара решила поначалу, что животное опять мучают ожоги. Но, присмотревшись повнимательнее, она догадалась об истинном положении вещей и, не утерпев, сообщила:
– Боюсь, ваши испытания только начинаются, капитан. Если не ошибаюсь, эта бедная псина собралась рожать.
Он похолодел.
– Что вы сказали? – недоверчиво воскликнул он.
– Я сказала, что скоро у нас появятся щеночки. И если вы не хотите, чтобы это произошло прямо в повозке, я бы посоветовала вам остановиться.
– Вы шутите!
– Какие уж тут шутки! Даже война не в силах помешать матери-природе. Хотелось бы надеяться, что, несмотря на травмы, это не преждевременные роды, иначе щенки не выживут.
Он взглянул на нее, против воли развеселившись.
– Простите меня за то, что я не слишком встревожен столь ужасной перспективой. Вы совершенно невозможная девушка! Сначала вы настояли на том, чтобы взять собаку с собой, а теперь, вероятно, ожидаете, что я стану ее акушером и повезу дальше весь выводок!
– Конечно, – решительно сказала она. – Не можем же мы бросить их здесь умирать!
Он вздохнул и послушно свернул к обочине.
– Беру обратно свои слова, мисс Маккензи, – горестно пробормотал он. – Я начинаю думать, что ни за что на свете не пропустил бы этого приключения.
ГЛАВА 9
Капитан остановил повозку на обочине, где несколько деревьев образовывали естественное прикрытие, и отнес измученную собаку в уютное гнездышко, которое устроила для нее Сара. Услышав, что он очень мешает, Эшборн улыбнулся и ушел туда, где густая листва помогала укрыться от дождя.
Остальные пассажиры повозки уже проснулись, и Десси, всегда необыкновенно практичная, быстро оценив ситуацию, принялась вытряхивать перину, предохранявшую их от влаги, затем достала корзинку с едой. Даже Элси с трудом приподнялась и села, покачивая ребенка и робко переговариваясь с Десси.
Капитану Элси казалась невероятно маленькой, а тут еще сверток с младенцем. Малыш, несмотря на обстоятельства рождения, имел невероятную тягу к жизни, он не только сопел и ворочался, но к тому же обладал потрясающими легкими и часто кричал во всю мочь.
На плач обычно быстро откликалась Десси, она что-то успокоительно шептала, а там добавлялись восхищенные слова Элси, и вскоре малыш замолкал, плач переходил в тихое по-мыкивание, затем раздавался звук, известный каждой матери: малыш увлеченно сосал молоко. Тем не менее поведение женщин, думал капитан, некогда не перестанет повергать его в изумление. То их охватывает паника, то – не прошло и минуты – они спокойно и деловито, как сейчас, смотрят в лицо житейским неурядицам.
То, что Сара хладнокровно воспринимает жизненные явления, отнюдь не предназначенные для робкого девичьего взгляда и слуха, также изумляло и поражало Эшборна, ведь в его мире молодые незамужние дамы даже не допускали, что подобные вещи могут существовать, и уж тем более ни о чем таком не говорили. Да и замужние женщины о таком вели разговор только шепотом. Но эта замечательная девушка без ложного смущения, спокойно готовилась сыграть роль акушерки при обычной дворовой собаке, будто ей не о чем больше беспокоиться.
Капитан покачал головой и опять улыбнулся, не жалея о том, что появилась возможность немного посидеть, блаженно вытянув гудевшие ноги. Минули по меньшей мере сутки его неожиданных похождений, и уже двое суток он провел без сна. Чем быстрее доставит он мисс Маккензи и ее подопечных в безопасное место, тем лучше, но отсрочка на час два не имеет никакого значения.
Сара между тем ничего не видела и не слышала, она просто поглаживала и успокаивала страдающую собаку, притом она и не задумывалась, как опасна сложившаяся ситуация; а ведь они оказались между двумя армиями и сейчас могли пасть жертвой обеих сторон. Капитан, в отличие от Сары, понимал, насколько неутешительно создавшееся положение. Если предположить, что он сможет безопасно доставить мисс Сару в Аннаполис – а это еще бабушка надвое сказала, – ему-то предстоит совершить обратное путешествие, а затем по возвращении в полк очищать захваченную территорию от противника. Последнее неприятней всего, ибо ему с каждым разом трудней было справляться с обязанностями офицера (его уже откровенно тошнило от войны и того, что с ней связано).
К сожалению, такова реальность, и нелепое путешествие лишь ненадолго отвлекло Эшборна от нее. Если ему станет сопутствовать удача, он доставит мисс Маккензи к ее отцу, и на том путешествие закончится.
По какой-то причине эта мысль сейчас его уже не радовала. Он нахмурился. Ничего хорошего не выйдет, если он чересчур привяжется к Саре, какой бы она ни была. Упрямая, храбрая маленькая дура! Только идиот согласился бы постоянно терпеть ее капризы.
От зевка у него заломило челюсть. А ведь он устал, – так не утомляла его даже самая трудная битва в Пиренеях. Усталость в костях, на губах ощущение горечи, неприятный привкус во рту. Если это то, чем стала военная служба, ему не остается выбора. Даже выход в отставку и возвращение домой более предпочтительны, пусть ранее он и сопротивлялся подобным Мыслям.
Дом. Он думал о родине, словно о чужом мире, едва ли знакомом. Испания и Португалия казались ему сейчас гораздо более похожими на дом, и даже эта полуцивилизованная страна представлялась более реальной и близкой, Он думал о путах жестких условностей и снобизма, которые он оставил на родине и которые, казалось, не имеют с ним ничего общего.
Он думал о своем брате Джерри, сейчас удостоенной титула и становящимся с каждым годом все более похожим на отца: благовоспитанным, лишенным воображения, находящим убежище в традициях, церемонности и однообразии. Джерри был женат, его жена умерла бы при одном упоминании о том, что выдалось пережить и (совершить этой ночью мисс Маккензи. Чарльз не мог даже предположить, как Элен перенесла бы войну, страх и ужас, не говоря уже об акушерском вмешательстве в процесс деторождения обыкновенной дворовой собаки.
Возможно, он недооценивал Элен, хотя навряд ли. В ее мире – в мире, к которому принадлежал капитан Эшборн по своему рождению, – наличие титула делало человека более привилегированным, чем другие, а богатство принималось как должное. Женщины, как говорила мисс Маккензи, слишком изысканны, чтобы при них хотя бы просто упоминали об изнанке жизни. Они флиртовали и совершали измены, обменивались последними сплетнями, думали о доме, о воспитании детей и муштровке армии слуг и пребывали в дурном настроении, если мужья не уделяли им достаточного внимания, либо любовники оставляли их ради других.
Он снова зевнул. Усталость и необычность последних суток обострили его восприятие, будто он впервые взглянул ясно на свою прежнюю жизнь. Женщины, которых он знал, были детьми, испорченными и не имеющими цели, и ему казалось, что мужчины намеренно делали их такими на протяжении всей жизни.
Он снова взглянул на Сару, которая спокойно стояла на коленях в мокрой грязи; ее яркие рыжие кудри прилипли к лицу, а внимание было сосредоточено на бедном создании, которому она помогала. Она игнорировала грозящую им опасность, равно как новости, что могли их ожидать в конце путешествия. Она ласкала и успокаивала животное, которое не только бы отвергла, но даже отшвырнула от себя Элен или какая-нибудь иная женщина из тех, что он знал, – они содрогнулись бы от ужаса и отвращения. Она и впрямь была раздражающе независимой, исполненной решимости любой ценой сделаться самостоятельной. Однако он не знал, что женщина может быть столь отчаянно храбра, что она может не поддаться страху или сомнению, что может признать: есть нечто, чего она не сумеет сделать, даже если очень постарается.
Он подумал о Лизетт, и воспоминания впервые не принесли обычного прилива боли. Эшборн предположил: он просто слишком устал для горечи и гнева, устал, чтобы ощущать то ноющее чувство утраты, которое слишком долго носил в себе. Он все еще без усилий мог воскресить перед глазами ее лицо, разумеется, безмятежно красивое и желанное, отмеченное блистательным шармом, самоуверенное, окрашенное властностью, лицо смеющееся или дразнящее.
Он влюбился в нее с первого взгляда, как и многие другие, и когда понял, что через две недели предстоит их помолвка, почувствовал себя самым счастливым мужчиной на земле.
В слезах она умоляла жениться на ней до возвращения на войну либо демобилизоваться сразу и окончательно. Но он был исполнен сознания гражданского долга и, без всякого сомнения, несентиментального благородства; с гримасой на лице он признавал, что, если в последствии уйдет с ее пути – так в точности и случилось, – она не станет его за это винить.
В том, что он прав, мало утешения. А он оказался прав. Лизетт потратила почти шесть месяцев на то, чтобы понять, сколь утомительно хранить верность отсутствующему человеку. Душа дала трещину – без сомнения, короткие письма, нацарапанные им, когда удавалось урвать свободную минуту, были слишком скудной заменой. В конце концов она вышла замуж за другого, гораздо более богатого, чем Чарльз, и в придачу с титулом. По сравнению с этим тот факт, что муж вполне годится ей в отцы, а дочери его того же возраста, что и молодая жена, ничего ровным счетом не значил.
Лизетт написала ему о замужестве со свойственной ей беззаботностью, притом вину большей частью она возлагала на него самого. Помнит ли он: она умоляла его жениться на ней и не возвращаться на эту долгую и утомительную войну. Если бы он так и поступил, они были бы безгранично счастливы. Он поступил иначе и, как бы сильно она его не любила – а Лизетт уверяла, что ничто не изменилось, – не может упрекать ее в том, что она не стала дожидаться его возвращения, дожидаться того момента, когда он устанет от безумных кровавых игр либо его просто убьют, в крайнем случае, страшно покалечат.
Слова письма живо напоминали ее речь, он почти слышал, как она говорит это, и, мучаясь чувством утраты и невыносимой горечи, он понимал: Лизетт по-своему права. Возможно, ему следовало жениться на ней, когда представлялась возможность. Было безумием надеяться, что столь прекрасная и полная жизни женщина станет терпеливо ждать его, ведь Лизетт так любила веселье и выказываемое ей восхищение. Не стоит винить бабочку, когда она флиртует то с одним, то с другим цветком.
Долгое время он страдал от мысли, что сейчас она находится в объятиях другого мужчины – старого сатира, который купил ее богатыми посулами, обещанием драгоценностей и высоких титулов. Но со временем боль уменьшилась, остались только цинизм и убеждение: он больше не найдет такой головокружительной любви.
Теперь – на спокойном пятачке чужой и враждебной страны – ему впервые пришло в голову, что он, в сущности, благополучно выпутался. Мысль была новой и ошеломляющей, и он подумал: а вдруг Лизетт с ее острым чувством самосохранения обо всем давно уже догадывалась? Он любил ее, любил до безумия, это верно. Но даже тогда, когда ему казалось, что не может жить без – нее, он не поддался ее требованиям жениться сразу, и к черту последствия.
Теперь ему было интересно, почему он так поступил. Он твердил себе, что хотел спасти ее от себя, тому подобную благородную чепуху. Но скорее всего он просто сбежал из того мира, который она обожала и частью которого была: бесконечные завтраки, болтовня, партии в мушку, прогулки по парку, визиты. Снова и снова видеть одних и тех же людей, слушать и пересказывать одни и те же сплетни, делать одно и то же. Балы, иногда два и даже три за вечер, где люди слишком много танцевали, необычайно много пили, флиртовали и доползали до постели только к рассвету, чтобы встать поздно, с тяжелой головой, и повторить все сначала. Легкий флирт, случайные неверности, бессмысленность такого времяпрепровождения могла доставлять удовольствие от силы месяц, и скоро бы это наскучило, стало бы вызывать глубокое отвращение.
Теперь он часто думал, что, возможно, они не поженились по самой простой причине: оба они были слишком большими эгоистами и не желали отказываться от излюбленного образа жизни.
Но даже во время их молниеносной помолвки, стал понимать он, появились первые признаки разлада. Слезы и бурные объяснения, сменявшиеся затем нежным примирением. Лизетт угрожала расторгнуть помолвку, выйти замуж за другого, сделать что-нибудь немыслимое, ибо, словно дитя, она не умела ждать даже страстно желаемого, к тому же не выносила, если ей перечили. И, не знающий страданий и самоограничений, самодовольный человек, каким он тогда был, он говорил о чести и долге, но, возможно, за словами скрывалось нежелание отказаться от чего-то даже ради нее.
Это происходило два года назад, и хотя самые свежие раны затянулись, он все еще лелеял в себе тягучую ноющую боль. Он подумал: когда война в Европе закончилась и он мог вернуться домой, именно поэтому он и отправился с радостью добровольцем в Америку, он был все еще не в силах видеть, как она счастлива в браке со своим мужем-развалиной. Сейчас он даже не понимал, действительно ли он ее любил или, ослепленный ее красотой, поддался собственному тщеславию и мечтал отвоевать ее у своры оскалившихся соперников. Она же скорее всего была всего-навсего ослеплена блеском его мундира.
Он чуть не рассмеялся вслух: он водрузил Лизетт на пьедестал и обожал ее, но, если признать правду, юная американка с ее гордой храбростью и неожиданными поступками возбуждала в нем то спокойное восхищение, которого никогда не удостаивалась Лизетт, сколь бы красива и очаровательна она ни была.
Он рассеянно закурил сигару и теперь сидел, наслаждаясь пахучим дымом и наблюдая, как Сара принимает роды; он удивлялся тому, что он безмятежен в такой неподобающий момент и в таком неподобающем месте. Он попытался сравнить Сару с Лизетт, припомнил ее звонкий смех, ее зовущий к поцелуям рот и грациозность ее движений, но сравнение никак не получалось. Лизетт при всей ее красоте была тепличной розой, изнеженной, хрупкой, ароматной и – не совсем настоящей, а Сара... Он попытался вспомнить какой-нибудь американский цветок и не смог.
Сравнение в любом случае представлялось немыслимым. Более непохожих женщин не отыскать. Лизетт светловолосая, миниатюрная, всегда одетая в дорогие, по последней моде сшитые туалеты, обласканная и окруженная восхищенными поклонниками и поклонницами, куда бы она ни пошла; Лизетт, отчетливо осознающая свою власть над мужчинами. И упрямая, с собственным мнением, настойчивая мисс Сара Маккензи с небрежно собранными в пучок волосами, в разорванном платье с выпачканными в грязи и саже юбками; Сара Маккензи, хладнокровно помогающая собаке разродиться, нисколько не заботясь при этом, как ее действия выглядят со стороны. Невозможно представить ее в бальном зале или флиртующую. Упрямая, волевая, раздражающе самолюбивая, отказывающаяся слушать доводы разума... Между двумя женщинами не могло быть никакого сравнения. Какое наступит облегчение, когда он сможет освободиться от ответственности, которую ему ни в коем случае не стоило на себя взваливать, и вернет Сару отцу; пусть тот отвечает за многочисленные пробелы в воспитании единственной дочери.
Он улыбнулся, предвкушая свою встречу со столь замечательным джентльменом. Самое худшее то, что она, казалось, не понимала: ее действия выходили за всякие рамки. Она – пусть не нарочно – увлекла за собой и Эшборна, и свою бедную служанку, и бедного напуганного ребенка с его матерью, и даже бедную дворнягу. Никто из них не имел ни малейшего представления, во что они ввязались. Конечно, сейчас он пришел к выводу, что их судьбу было бы трудно предсказать, даже если бы они за ней не последовали. Но разве это оправдание?
Неохотно, с удивлением Эшборн признал: насильно она его не тянула. Его взгляд снова задержался на Саре с неосознанным одобрением. Мокрая, испачканная, с чересчур большими для ее лица глазами, с наскоро сколотым разорванным платьем, со спутанными волосами, вьющимися вокруг ее слишком белого лица, и все еще кутающаяся в его мундир, который был ей слишком велик, – если оценивать беспристрастно, она была необыкновенно, хотя вовсе не безупречно красива. Рядом с Лизетт, например, она бы смотрелась нелепо и, может быть, вульгарно. Слишком бледное лицо, замечательные зеленые глаза необыкновенно колючи и уж вовсе непримиримы, рот и подбородок неженственны.
И все же в ее лице угадывался характер, а в фигуре – неосознанная грациозность, и даже Лизетт не обладала такой изумительной белой кожей. Он хотел бы взглянуть на нее, наряженную в зеленый бархат и старинное золото с изумрудами вокруг шеи.
Затем он поразился тому, о чем он думает, и отвел глаза. Они – враги, и она не уставала ему об этом напоминать. Кроме того, сейчас его будущее и так было достаточно неопределенным. Хорошо бы доставить ее в целости и сохранности домой, впрочем, ему еще предстояло бороться с превратностями войны, о существовании которой он теперь сожалел. Вероятно, он больше никогда не увидит Сару, и это самое главное.
Дождь все усиливался, но под деревьями они оставались более или менее в безопасности. Избегая заведомо бесплодных и глупых мыслей о мисс Саре Маккензи, он лениво наблюдал за Десси, возившейся с провизией, и Элси, которая, не стесняясь окружающих, кормила ребенка. Потом снова взглянул на Сару. Она была поглощена своими делами и не обратила внимания на то, что он пристально на нее смотрит. Странно, подумал он, но больше всего ему нравилось в ней именно это редкое у женщин умение забывать о себе ради других.
