Текст книги "Габсбурги. Блеск и нищета одной королевской династии"

Автор книги: Дороти МакГиган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Солдаты пировали десять дней, сжигая, грабя и опустошая город. Каждый костел, каждая церковь были разграблены, тысячи горожан в своих домах, на улицах или в костелах, куда они спаслись бегством, были убиты.

В первые часы нападения Папа Римский и его кардиналы сразу же завязали узлом мантии и убежали через тайный ход из папского дворца в замок Сант Анджело^[128]. Но через день или два шайка солдат нашла духовных вельмож, полумертвых от страха, притаившихся в конюшне. «Они очень плакали, – заметил позже один из немцев, – но мы все очень обогатились». Баварский вожак накинул на себя мантию святого отца и надел папскую тиару, его сотоварищи надели кардинальские мантии и нахлобучили себе на голову головные уборы кардиналов. В таком виде они проехали верхом на ослах под грубые шутки и смех по городу.

Десять месяцев Рим был осажден армией императора. В разрушенном и опустошенном городе разразилась эпидемия, которая поразила и завоевателей, их число таяло.

Карл как раз присутствовал на турнире в Мадриде, когда до него дошло известие о разграблении Рима. Сообщения о том, был ли он этому рад или озабочен, противоречат друг другу. Наверняка, он рассматривал это, как наложенное богом наказание на Рим и на Папу за его грехи. За несколько месяцев до того он назвал Святого отца «жалким трусом». Кроме того, как заметил однажды его духовный отец Клапион, снисходительность не была сильной стороной Карла. Он допустил, чтобы Папа Римский семь месяцев томился в тюрьме.

В конце концов, они снова помирились; Папа Римский тоже был политиком. В феврале 1530 года Карл принял из рук Папы Климента VII корону императора, но не в Риме – это было бы слишком горькой иронией, а в Болонье. Карл преклонил перед ним колени с подобающим смирением, поцеловал его ногу, в ответ Папа Римский поднял его и запечатлел поцелуй на каждой из щек Карла. После коронации, по средневековому обычаю, император поддержал Папе стремя, когда тот садился на своего коня. Бок о бок они поскакали через бурно ликующую толпу на изысканный, расточительно накрытый торжественный обед. После банкета они очаровательным жестом, не заботясь о деньгах, бросили в толпу всю золотую и серебряную посуду в подарок на память.

Карл был господином северной и южной Италии, какими были средневековые императоры.

Коронация была для Карла мгновением почти его высшего триумфа.

Между тем, турки под предводительством Сулеймана неудержимо продвигались вверх на Балканы, победили в битве при Мохаче шурина Карла, короля Венгрии Лайоша, и в 1529 году стояли у ворот Вены. Но как раз тогда, когда казалось, что осажденный город падет, турецкая армия свернула свои палатки и отправилась в обратный путь, боясь надвигающейся зимы.

Турки снова появились в 1532 году в австрийских кронных землях. Карл выступил им навстречу во главе большой интернациональной армии, состоящей из испанцев, немцев, итальянцев и фламандцев. В это мгновение опасности для всего христианского мира, Лютер написал в Виттенберге свой хорал: «Бог – наш непоколебимый оплот».

Турки снова отступили, не приняв решающей битвы, и Карл вступил в ликующую Вену. Ему приготовили триумфальную встречу.

Через три года Карл собрал под Барселоной международный флот и отплыл к побережью Африки, чтобы положить конец проискам турецких пиратов, которые под предводительством Хайреддина Барбароссы^[129] из Туниса, делали небезопасным Средиземное море и мешали проплывать кораблям. Карл штурмовал во главе своих войск Тунис в невыносимой жаре африканского лета. Около двадцати тысяч христиан были освобождены из рабства, одеты за счет Карла и возвращены в Европу, где они повсюду разнесли славу об императоре.

Но и в эту первую, блестящую декаду его правления не обошлось без неудач. Время и большие расстояния, религиозная раздробленность, национализм: все это работало против Карла и его намерения создать универсальную христианскую империю.

Напрасно Карл набрасывал планы, как можно было бы сплотить огромную область владений, которая не имела ни географической, ни культурной, ни языковой взаимосвязи.

^{Портрет Карла V с собакой}

Его двор в Мадриде был самым космополитическим в мире. Аристократические семьи Испании и Германии, Италии и Бургундии посылали своих сыновей, чтобы они служили императору пажами и капелланами. Личная охрана Карла состояла из сотни немецких воинов, вооруженных алебардами, сотни испанских пехотинцев и сотни бургундских лучников. Он принимал в Орден Золотого Руна не только бургундцев, но и аристократов испанского, немецкого и итальянского происхождения. Канцлером у него был итальянец Меркурино ди Гаттинара^[130], гофмаршалом – испанский герцог Альба^[131], бургундец был его оруженосцем, шнуровал его ботинки и помогал ему надевать снаряжение.

Наиболее успешно Карлу удавалось сохранять единство благодаря семье. Его тетя Маргарита, правительница Нидерландов, посвятила себя от всего сердца жизненно важному перекрестку Европы, который был доверен ей, а именно Нидерландам. Его брат Фердинанд был его другим «Я» в немецкоговорящих странах. Его сестры были королевами Франции, Португалии, Венгрии и Богемии, Дании, Норвегии и Швеции. Его тетя, Екатерина Арагонская^[132], младшая сестра его матери, делила трон Англии с Генрихом VIII.

И все же, разделяющие силы были сильнее, чем объединяющие.

6. Сердце на замке

«У нас благочестивый император, у него сердце на замке». Мартин Лютер

Карл, в ярком спектакле своей жизни, постоянно настаивал на своих принципах. У него был широкий стиль, но это был стиль, который очень отличался от преходящего блеска и вспышек Франциска I и от деятельной, уверенной манеры и переливающей через край дерзости Генриха VIII. Один из друзей императора сказал скромно и просто: «Карл самый совершенный джентльмен, который есть и когда-либо будет».

Немногие короли оставили так много написанного – проекты, заметки, меморандумы, приказы, письма, но вся эта гора бумаг не могла выразить всего его влияния. Его воспоминания, которые он писал для своего сына Филиппа^[133], сухи, безличны, составлены со скромнейшей сухостью в третьем лице и без приукрашивающих эпитетов.

«Это не то, чего я желал бы, – писал он собственноручно в одной приложенной заметке, – но видит бог, что я так писал не из тщеславия и если он обижен этим, то это происходит скорее от незнания, чем от злого умысла».

У него была гордость, родовая гордость Габсбургов, которую он нес как перо на своем императорском шлеме. Но, в отличие от большинства монархов его времени, он умел разделять службу и человека, и он всегда приписывал свои успехи Божьей помощи.

Когда ему передали известие о победе при Павии^[134] и сказали ему, что французский король стал его пленником, Карл удивил иностранных послов в Мадриде своим сдержанным поведением. Он сразу же прошел в свою часовню и целый час молился там. Он не хотел допустить, чтобы праздновали победу, потому что, как он сказал, «эта победа завоевана кровью христиан». На следующий день он пошел пешком к мессе и попросил священника не хвалить его в проповеди и не говорить оскорбительно о короле Франции.

О себе самом он говорил, что он «не плачет».

Он только изредка смеялся. Слабая улыбка, может быть, играла на его губах, когда придворные шуты, которые для развлечения находились поблизости от него, дурачились, в то время как он обедал. У него были шутки, но это были остроты скорее интеллектуального свойства, сухо-ироническая деятельность меланхоличного, основанного на наблюдении сознания. Однажды, когда он прочел на надгробном памятнике испанскому аристократу эпитафию: «Здесь лежит тот, кто не знал страха», – он заметил: «Значит, он никогда не гасил свечу пальцами».

С детства окруженный льстецами, он не выносил лести. Однажды он сказал венецианцу Контарини^[135]: «Это заложено в моей природе: упрямо настаивать на своем собственном мнении».

Посол елейно возразил: «Сир, настаивать на хорошем мнении – означает твердость, а не упрямство».

Со своей слабой, сдержанной улыбкой Карл сказал: «Иногда я настаиваю и на плохом».

Однажды, во время охоты в Испании, Карл заблудился и разговорился со старым крестьянином, у которого он спросил дорогу. Человек, который не имел никакого представления о том, кто перед ним, похвастался, что он видел, как в Испании правили пять королей.

«И кто был лучший из пяти?» – спросил Карл с любопытством.

«Фердинанд», – быстро ответил старый человек.

«А самый плохой?»

«Тот, который у нас сейчас. Шатается все время где-то в других краях, вместо того, чтобы заботиться о делах в Испании, где ему и следует быть».

Карл пытался защититься, не открывая при этом, кто он на самом деле. В это время подскакал один из придворных и сделал выговор крестьянину за то, что тот позволяет себе всякие вольности: «Старик, ты говоришь со своим королем!»

Старик ответил, что если бы он это знал, то сказал бы свое мнение еще более открыто. Карла это позабавило, и он подарил этому человеку приданое для его дочери.

Министры Карла обращались к нему – Ваше Священное Императорское Величество. Персидский посол называл его: «Король, у которого на голове солнце вместо шляпы».

Где бы он ни появлялся в Европе, собиралась толпа, чтобы глазеть на него. Когда он скакал верхом, то это была светящаяся фигура в золотом облачении посреди праздничной процессии, которая передвигалась в тот или иной город. Он был в черном облачении, когда в праздник Тела Господня шествовал с праздничной серьезностью; за ним его придворные с восковыми свечами в руках. Когда он публично обедал, то сидел на эстраде под золотым балдахином, и каждый, кто хотел, мог прийти и посмотреть. «Он где-то оставил свой нож и часто пользовался пальцами, в то время как другой рукой он держал блюдо под подбородком», – писал свидетель, германский нотариус Варфоломей Застров^[136]. «Он ел так естественно и одновременно так аккуратно, что доставляло удовольствие наблюдать за ним».

В больших уличных представлениях того времени, которые длились обычно целый день и были сравнимы с произведениями искусства Ренессанса, Карл всегда был центральной фигурой, главным актером. Он постоянно исполнял свою роль, как ни утомительны были королевские выезды, приемы, празднества, например, бесконечные «tableaux vivants», во время которых представляли сцены из жизни Карла или процессии ангелов, которые вручали ему ключи от города. Театр был частью того мистического очарования, которое окружало королевское достоинство; публичное появление Его Величества как раз и помогало ему править.

Но, в отличие от своих бургундских предшественников, Карл не любил пышность и зрелища, дававшие возможность поставить в центр внимания свою персону. Его собственные вкусы не были ни экстравагантными, ни хвастливыми. Он любил охоту, но, по свидетельству венецианского посла Кавалли, не дал бы за это и 100 крон. Кавалли добавлял: «Он не считал бесчестием быть превзойденным в этом, или в одежде или в других подобных вещах».

Его единственной большой страстью были его музыканты; музыка была с ним во всех его путешествиях.

Император мог иметь советников, но друзей, едва ли. Только у своего брата и у сестер, чьи интересы были очень близки его собственным, Карл искал в течение всей своей жизни общения и совета. Как только появлялась возможность, они встречались друг с другом, то в резиденции семьи в Нидерландах, то снова во время заседаний Рейхстагов в Аугсбурге или Регенсбурге, или в замке деда в Инсбруке, где они обычно все вместе скакали верхом на охоту. Карл, в таком случае, обыкновенно писал Фердинанду и просил его о встрече: «потому что я очень хочу тебя увидеть и насладиться утешением и радостью твоего братского присутствия». Когда они были в разлуке, их длинные, полные подробностей письма, в которых было полно проблем, новостей и советов, отправлялись с посыльными вдоль и поперек через всю Европу.

Правящая королева Маргарита, которая была так предана ему, не упустила возможности за день до своей смерти в 1530 году продиктовать самое последнее письмо Карлу, полное нежных и полных любви советов. «Монсеньер, пришел час, когда я не могу писать Вам своей рукой потому что я так больна, что я думаю моя жизнь продлится недолго. Я спокойна перед своей совестью и решила принять все, что мне пошлет Господь без боли, кроме одного: перед моей кончиной я не смогу видеть Вас и говорить с Вами…»

Роджер Эшем^[137] сказал однажды про Карла: «Ничто не говорит в нем, кроме его языка». Редки были мгновения, в которые чувство настоящей озабоченности пробивалось сквозь его невозмутимую манеру держаться, как луч света через ставни окна. Он был очень привязан к маленькому Хуану^[138], сыну своей сестры Изабеллы. Когда он отправился на заседание Рейхстага в Регенсбург в 1532 году, двенадцатилетний племянник сопровождал его. В то время как Карл лежал в постели с раной, полученной во время охоты, Хуан заболел и внезапно умер. Карл с болью писал своей сестре Марии: «Я глубоко огорчен, потому что это был самый красивый мальчик его возраста, которого можно себе представить. Его смерть трогает меня не меньше, чем смерть моего собственного сына, потому что я знал его лучше, и он был старше, и я относился к нему, словно к своему собственному ребенку…Это, должно быть, была Божья воля, но я не могу подавить скорбь оттого, что его взяли от нас. Да простит мне Бог, но лучше бы я лишился его отца. Однако, малыш там хорошо устроен. Он умер с таким небольшим грузом грехов, что если бы ему пришлось нести еще и мои, все равно ему было бы обеспечено вечное блаженство».

С годами его сестра Мария стала ближе к нему, чем к кому-нибудь еще. Она призналась однажды ему, что он после Господа является для нее «всем на свете».

Карл, тем не менее, не колеблясь, пользовался своей семьей так, как этого требовала политика. Его сестры и племянницы должны были беспрекословно повиноваться, если речь шла о том, чтобы продолжить плести большую сеть династии, которую его дед Максимилиан набросил на Европу.

Элеонора, которая спустя несколько месяцев после своего замужества с королем Португалии стала вдовой, была призвана скрепить мирный договор своего брата с Франциском I, королем Франции. Жизнь при французском дворе едва ли была счастливой для Элеоноры. Французы в целом были настроены против Габсбургов, и между ее супругом и ее братом постоянно шла война. Кроме того, внимание Франциска было занято целой чередой фавориток во главе с герцогиней фон Этамп^[139]. Элеоноре он уделял только минимум внимания и часто брал с собой в путешествия вместо королевы свою любовницу. Всего этого следовало ожидать в браке с королем, иначе и быть не могло, Элеонора тоже это знала. Но Дантискус, польский посол в Париже, который знал Элеонору еще цветущей молодой девушкой с розовыми щеками, писал в 1531 году, что она полностью потеряла свой прежний вид, потолстела и ее красный подбородок полон гнойничков. Он добавил, что король, очевидно, заразил ее «французской болезнью» (сифилисом), так что она не могла рожать детей.

Самая бойкая из габсбургских сестер, Мария, не так просто покорилась планам своего брата. Став вдовой после битвы при Мохаче в 1526 году, она наотрез отказалась от второго супруга, которого предложил ей Карл, а именно, от короля Шотландии Джеймса^[140]. Она заявила, что хочет хранить верность своему первому супругу, королю Лайошу, до самой смерти, как она писала. В ответ на это Карл уговорил ее стать наследницей тети и правящей королевой Нидерландов.

Несколько лет спустя появилась необходимость убедиться в лояльности ненадежного герцога Милана^[141], и Карл решил устроить свадьбу между герцогом средних лет и своей двенадцатилетней племянницей Кристиной^[142], дочерью его сестры Изабеллы, королевы Дании, которая умерла в 1525 году. Маленькая Кристина жила до этого в доме королевы Марии в Нидерландах. Но умная и смелая сестра Карла, которая сама еще ребенком была выдана замуж, яростно боролась против планов замужества и сказала брату свое мнение без прикрас: «Это против природы и против закона Божьего, выдавать замуж маленькую девочку, совсем еще ребенка, которая никаким образом не может быть названа женщиной и подвергать ее опасностям родов».

Ответ Карла был коротким и недвусмысленным: интересы империи превыше всего. В июне 1533 года был подписан брачный контракт, и бедная девочка была выдворена в Милан. Кристина стала вдовой, когда ей не исполнилось еще и четырнадцати лет.

Что касалось его собственной женитьбы, то Карл был в течение всего своего детства вновь и вновь обручен с французской, английской и венгерской принцессами, чтобы подтвердить бесчисленные союзы. В конце концов, он выбрал для себя очень разумную связь, основанную исключительно на политике и деньгах. Он писал оживленно и открыто своему брату, что он женится на принцессе Изабелле^[143] из Португалии, потому что она, выйдя замуж, принесет в приданое миллион дукатов, а его испанские подданные не хотят иметь «чужую» королеву, но только «испанскую» принцессу, которая знает их язык и их образ жизни. Изабелла, наверняка, давно уже отдала свое сердце императору. Еще за два года до их обручения она, по сообщению венецианского посла, выбрала своим личным девизом известный девиз Цезаря Борджия^[144]: «Aut Caesar aut nihil». – «Или император, или ничего».

^{Изабелла Португальская, жена императора Карла V}

Изабелла оказалась настоящей жемчужиной и супружество, заключенное на солидной основе твердых дукатов, стало чрезвычайно счастливым. На портретах Тициана^[145] Изабелла предстает спокойной сдержанной красавицей с белокурыми волосами, с жемчужной нитью, обвивающей прекрасный лоб. У нее было такое же воспитание, такая же гордость и такая же сдержанность, как у Карла. «Обращенная внутрь», описывает ее испанский хронист Санта Круз; Карл тоже был «обращен внутрь».

Карл поскакал на свою свадьбу в Севилью в марте 1526 года после того, как он подписал договор в Мадриде и отпустил на волю короля Франции. Молодая пара встретилась поздним вечером в большом зале дворца и была одновременно обручена и обвенчана. Архиепископ из Толедо прочел в полночь мессу, Карл и Изабелла исповедовались, приняли причастие и благословение и были отведены в покои невесты.

В июне, чтобы убежать от жары в Севилье, они отправились путешествовать в Гранаду и провели там свои медовый месяц в восхитительных дворцах Альгамбра среди ароматов апельсиновых и лимонных деревьев.

В мае следующего года Изабелла родила сына, которого назвали Филиппом в честь отца Карла. Радость Карла была так велика, что он отпраздновал рождение корридой и собственной рукой заколол быка.

За месяц до родов Изабеллы, тетя Карла, королева Нидерландов Маргарита писала, что она молится о хороших и благополучных родах и о том, чтобы родился прекрасный принц. Она хотела бы быть в Испании и помочь в первые недели, и так как она этого не могла сделать, то послала через своего курьера очень ценный подарок: «Пояс Святой Елизаветы, про который говорили, что он уменьшает у всех женщин боли при родах. Он был найден блаженным императором Фридрихом в Венгрии и передан сыну – императору Максимилиану, спаси его господь, – который использовал его во время родов своей доброй жены, пошли ей господи прощение».

Помог ли драгоценный пояс императрице, об этом не сообщается, но известно, что во время долгих и тяжелых часов схваток, сиделки Изабеллы умоляли ее выкрикивать свою боль. Она возразила: «Я лучше умру, чем буду кричать от боли».

Она только попросила накрыть ей лицо, чтобы никто не видел, как она страдала.

Радости семейной жизни были не для императора мира. Снова и снова долг звал Карла в Нидерланды, в Германию, Италию, Англию и Африку. При отъезде, для проведения военной операции в Тунисе, он писал Изабелле: «Моя самая дорогая, любимая жена, я целую этот листок бумаги с той же нежностью и жаром, с которым я целовал бы Ваши губы, если бы был рядом с Вами…»

Он оставлял ее вновь и вновь плачущую, чтобы уехать на месяцы или даже на годы, а Изабелла продуманно и разумно правила государством в его отсутствие.

Однако, крестовые походы против турок были только наполовину так опасны, как риск, которому подвергались королевы. Хрупкая, нежная Изабелла снова и снова рожала; она родила в целом восемь детей, из которых остались в живых трое. В своих воспоминаниях Карл пишет, что императрица все время «tres souffrante de ses couches», что она сильно страдала при родах и после рождения седьмого ребенка она жила с постоянными болями.

Тем не менее, после возвращения Карла в 1538 году из путешествий Изабелла сразу же снова забеременела и так болела во время этой беременности, что Карл не отходил от нее. Она преждевременно, 20 апреля 1539 года, родила ребенка, который почти сразу же умер. Некоторое время казалось, что Изабелла снова оправилась, но потом у нее начался жар и 1 мая она умерла.

Карл, глубоко согнувшись от боли, час за часом стоял на коленях у ее смертного ложа. Потом он удалился к монахам в монастырь святого Иеронима под Толедо, чтобы скрыть свою боль от мира. Только годы спустя он смог написать: «Бог пожелал призвать ее к себе, и мы можем быть уверены, что он сделал это по своему большому милосердию».

7. Цельный плащ рвется

После смерти супруги в личности Карла еще сильнее проявились черты меланхолии и пессимизма. Он одевался только в черное.

Карл давно уже страдал от подагры, теперь она мучила его все больше. Напрасно он постоянно возил с собой голубой камень, чтобы защититься от болей, напрасно он носил браслеты из золота и слоновой кости, как средство против геморроя. Его врач сказал, что он осилит свою подагру только в том случае, если постоянно будет держать рот на замке. Но как Карл мог следовать этому предписанию, если он всегда очень охотно ел? Он продолжал и дальше есть и пить в больших количествах. Особенно, он любил мясо и дичь, глотал живых и соленых устриц и запивал их холодным пивом.

Карл заметил с сожалением о своей подагре, что у него «нет надежды на перемирие», и что «терпение и немного стонов будут хорошим лечебным средством против нее». Его здоровье постоянно страдало от неправдоподобно далеких путешествий через всю Европу, при любой погоде, по плохим дорогам, по засыпанным снегом альпийским перевалам и через раскаленные испанские равнины. Часто он скакал, испытывая мучительные боли, больную подагрой ногу поддерживала петля, свисающая с седла.

Но его твердая, упорная воля оставалась не сломленной.

Карл четверть века искал путь, чтобы добиться примирения в религиозном споре, найти «Via media» (средний путь), на котором католики и протестанты могли бы соединиться друг с другом. Где-то и как-то, наверняка, должно было быть решение: если бы обе стороны пришли к единству по старым основным положениям веры, то тогда люди могли думать, что хотят о вопросах свободы воли, провидения и оправдания веры, о которых они теперь так горячо спорили.

Экстремисты с той и с другой стороны не хотели ни на шаг отступить от своей точки зрения. За 20 лет, прошедших со времени проведения заседания Рейхстага в Вормсе, лютеранство широко распространилось в немецких землях: курфюрсты Саксонии, Бранденбурга и Пфальца и даже архиепископ Кельна перешли в протестантизм. Церкви грозил не только раскол, но и тотальное раздробление, потому что целый ряд новых сект вылезал, как грибы после дождя.

Это давно уже был не только спор о доктрине. Весь фундамент гражданской власти закачался из-за конфискации церковного имущества такими радикальными движениями, как анабаптисты в Мюнстере.

Карл обращался к Папе с просьбой созвать церковный собор, чтобы уладить вопросы доктрины и начать проведение необходимых реформ. Но Папа Римский колебался. Посол Карла писал из Рима: «Когда я в его присутствии произношу слово «собор», это действует так, словно я говорю о сатане».

Карл сделал последнее большое усилие, чтобы излечить церковь от раскола в духе гуманизма. В Регенсбурге в 1541 году он собрал самые выдающиеся умы столетия: католиков и протестантов, среди них кардинала Контарини, Филиппа Меланхтона^[146], Жана Кальвина^[147]. Но и из этого ничего не вышло. Собравшиеся старались скорее углубить пропасть, чем искать связующие звенья.

Когда новый Папа Римский, Павел IV^[148], наконец, согласился собрать церковный собор в Триенте в 1545 году, было уже поздно: обе стороны выбрали путь силы.

Карлу было всего сорок семь лет, когда он вступил в борьбу во главе императорской армии против протестантских князей Шмалькальдской лиги^[149], но он выглядел значительно старше. Он рано состарился, лицо было изборождено болью и скорбью, члены истязаемы подагрой, временами его приходилось нести в паланкине, и только с большим усилием он тащился дальше. О победе при Мюльберге он сказал: «Я пришел, увидел, и Бог победил».

Ему казалось, что он добился мира, уладил религиозную ссору.

На большом полотне Тициана, которое было написано тем летом в Аугсбурге, он кажется бледным, как смерть. Разбитый победитель в черных доспехах с копьем в руке: боец с привидениями посреди мрачного, отталкивающего пейзажа.

8. Ссора с братом

«Великий государь, такой как ты, должен только побеждать.

Поражение является тяжелейшим преступлением». Мария своему брату Карлу V

Карл и Фердинанд, с тех пор, как 30 лет назад они юношами встретились на дороге в Вальядолид, достаточно равноправно осуществляли свое братское партнерство. На заседаниях Рейхстага они председательствовали вместе, они вместе выступали против турок. В Зеленый Четверг, в память о Христе, они мыли ноги двенадцати беднякам, как подтверждение братских уз. Их послы спешили туда и обратно через всю Европу и передавали их подробные письма друг другу, которые и делали возможным их совместное правление. С 1531 года, с момента своей коронации, после которой он стал Римским королем, Фердинанд был официальным наследником трона и правителем империи.

Внезапно, в Аугсбурге летом 1550 года, два брата Габсбурга оказались друг против друга за столом переговоров, ожесточенно споря, чей сын должен был наследовать императорскую корону. У каждого был наследный принц, оба родились в течение нескольких недель в 1527 году: сын Карла, инфант Филипп, в Испании, а сын Фердинанда, эрцгерцог Максимилиан^[150], в Вене.

Карл полагал, что он успешно примирил враждующие друг с другом партии в религиозном споре, заключив временное соглашение в 1548 году. Тогда он обратил свои мысли к хитроумному плану обеспечения будущего империи Габсбургов. Ядром этого плана было создание федерации немецких государств, объединенных императорской короной и прямым порядком наследования семьей Габсбургов. Такой план должен был придать определенную стабильность императору и рейху и не только исключить продажность голосов, но и в будущем навсегда помешать ревностному стремлению к власти немецких князей.

Его собственный сын Филипп, воспитанный в Испании и весь насквозь испанец, конечно, должен был унаследовать империю. Для того, чтобы как можно ближе привязать семью брата Фердинанда к своей семье, Карл собирался выдать замуж свою старшую дочь, инфанту Марию^[151], за юного Максимилиана, сына Фердинанда. Уже из более ранних волеизъявлений Карла явствует, что первоначально он хотел в качестве приданого передать юной паре Нидерланды.

Но постепенно Карл изменил свои намерения и планы. После смерти жены вся его любовь, казалось, сконцентрировалась на его единственном сыне, сыне, который удался точно по его желанию: приятный нрав, послушный, преданный, хорошо воспитанный.

Племянник Максимилиан, между тем, жил несколько лет при его дворе и Карлу не нравилось то, что он видел. Иной чем Филипп, юный Максимилиан был оживленным, веселым, любил удовольствия, был немного буйным на свой манер, он слишком часто и открыто проявлял любопытство и интерес к еретическому учению протестантов.

У Карла все больше зрело решение передать Филиппу все: не только Испанию и ее огромные колонии, но и Италию, Сицилию, Голландию и даже императорскую корону. Но какие бы основания для своего решения он ни приводил, за ними скрывалась только слепая любовь отца к сыну и скрывалась она очень несовершенно.

Максимилиана послали в Испанию, чтобы он женился на кузине Марии и исполнял обязанности регента Испании в отсутствие принца Филиппа. Филиппа послали из Испании на север, чтобы наладить первые контакты в его будущих владениях. Его путешествие по Италии, Германии и Голландии превратилось в длинную череду праздников, бесед, турниров и веселых вступлений в города. Но слабый, никогда не улыбающийся молодой человек, с гордыми холодными манерами, который только немного говорил по-французски, не говорил по-фламандски и, тем более, по-немецки и, у которого не было ни обаятельного простодушия его кузена Макса, ни серьезной, рафинированной вежливости его отца, не мог завоевать много друзей на севере. У него также не было обычной для Габсбургов страсти к охоте и к турнирам, он не особенно хорошо владел искусством наездника, благодаря которому его отец постоянно вызывал спонтанные аплодисменты толпы, той толпы, которая судила о короле, прежде всего по тому, как он сидит на коне. От вина ему становилось плохо, а однажды на турнире, слишком стремительно напавший противник так мощно выбросил его из седла, что он остался лежать без сознания.

Ни его тетя Мария, королева Нидерландов, ни его дядя, король Фердинанд, не испытывали симпатии к Филиппу.

Таким образам, когда Карл и Фердинанд сели в Аугсбурге летом 1550 года за стол переговоров, чтобы прояснить проблему о порядке наследования, дискуссия неизбежно превратилась в катастрофу.

Всю свою жизнь Фердинанд покорялся старшему брату, был ему благодарен и радостно во всем за ним следовал. Теперь, к большой досаде и удивлению Карла, он заупрямился и наотрез отказался подписать соглашение, которое просто обходило его сына Максимилиана в порядке наследования.

Никакие аргументы не могли его хоть немного переубедить. Фердинанд всегда предполагал, что императорская корона перейдет, в конце концов, от него к его сыну, который вырос в немецких землях, владел их языком и знал их проблемы и образ жизни. Когда Фердинанд возразил, что Филипп не знает Германии и немцев, в то время как Макс здесь известен и любим, Карл возразил ему, что Фердинанд тоже не знал Германию, когда он отправился туда в 1521 году, и все же он стал популярным монархом.

Спор братьев бушевал тем летом 1550 года за закрытыми дверями в комнате для переговоров в доме Фуггера. Обвинения выдвигались и возвращались обратно, оба твердо придерживались своих взглядов, упрямые и уверенные в своей правоте. Было ясно, что немецкие князья были на стороне Фердинанда, они не выносили Филиппа и заявляли, что никогда больше они не проголосуют за испанца.