Текст книги "Габсбурги. Блеск и нищета одной королевской династии"

Автор книги: Дороти МакГиган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Франц и Мария Терезия, замечательно красивая пара, были обвенчаны в феврале следующего 1736 года в церкви Августинцев, соседствующей с Хофбургом.

Но и тут, совсем под конец, случилась небольшая задержка. Папский нунций, который проводил церемонию, заявил, что у него есть право сидеть во время богослужения. В ответ на это Карл VI быстро издал постановление, которое разъясняло этот важный пункт протокола, и нунций стоял перед наследницей трона Габсбургов.

Последние годы жизни Карла были полны забот и разочарований.

Принц Евгений умер, не было способных генералов, которые могли бы занять его место. Карл был втянут в бессмысленную борьбу с турками, которая закончилась унизительным поражением и потерей Сербии и Белграда.

Были мучительные денежные заботы: войны сотрясли всю финансовую структуру государства, государственная казна была почти пуста.

Роковой призрак его жизни – отсутствие наследников мужского пола – преследовал его и дальше, до самого конца. В первые четыре года своего замужества его дочь, Мария Терезия, родила троих детей – одни только девочки. Карл, расстроенный заботами, спрашивал себя: «Никогда уже не будет мужчины в семье Габсбургов?»

Сам он был уже нездоров. Он очень растолстел, жаловался на желудок и ужасно страдал от подагры.

Он все еще мог наслаждаться музыкой и охотой. Осенью 1740 года он, как всегда, поскакал в свой охотничий домик на болотистых берегах озера Нойзидлер. Однажды, он возвращался с охоты под ледяным ливнем, был доставлен в Вену тяжело больным и пару дней спустя умер.

Юмор не оставлял его до последнего часа. В одном из анекдотов рассказывается, что он предложил врачам, которые озабоченно собрались на консилиум возле его кровати, чтобы после вскрытия его трупа, один из них сам отправился бы на тот свет и сказал ему на небесах, что собственно говоря, с ним произошло.

VIII. Великая императрица

1. Коронация в Пресбурге (Братиславе)

Ледяной ветер, который той осенью 1740 года пронесся по центральной Европе так, что виноградные лозы замерзли, урожай винограда погиб, а императору он принес простуду и смерть, надолго остался в памяти австрийцев. Это была самая горькая осень в жизни Марии Терезии.

Ей было двадцать три года, она была беременна своим четвертым ребенком, когда ее отец лежал на смертном одре. Врачи не разрешили ей попрощаться с ним. Тогда умирающий император в последние часы своей жизни повернулся в ту сторону, где была комната его дочери, и поднял руки, благословляя ее.

Ей нужно было это благословение.

Несмотря на все, что сделал ее отец, чтобы выкупить для нее право наследования, его смерть стала сигналом для начала войны за наследование, охватившей всю Европу. Фридрих Прусский^[314] – в то время еще не «Великий» – захватил Силезию, пока юная, неопытная королева еще не надела по-настоящему свою корону. В декабре он оккупировал Силезию, за что она возненавидела его на всю свою жизнь.

В ее собственной стране, между тем, царил хаос. Народ, раздраженный холодом и нуждой, через месяц после смерти Карла собирался толпами для восстания. Не было войска, чтобы защищать страну, не было денег, чтобы собрать его. Мораль упала до угрожающе низкой отметки. Ее собственные министры – старые, очень старые люди, все, кроме одного, далеко за семьдесят – не оказывали молодой красивой женщине ни малейшего доверия в делах управления. Лица за ее столом совещаний были вытянутыми и озабоченными. Английский посол Робинсон сообщал домой: «Ох! – воскликнул император, – если бы только она была мужчиной со всеми теми талантами, которые у нее есть!»

Этой зимой, преисполненная тревоги и отчаяния, Мария Терезия написала своей свекрови, вдове герцога Лотарингии^[315], что она не знает, куда ей пойти, чтобы мирно подождать рождения своего ребенка.

Ее охватила ужасная душевная боль. Недавно, в июне прошлого года, ее старший ребенок, резвая красивая девочка трех лет, умерла в течение нескольких часов от загадочной болезни. «Она безутешна», – написал Робинсон в Лондон. Теперь опять за несколько часов ее младшая дочь заболела и умерла.

Мария Терезия, должно быть, чувствовала тогда, в декабре 1740 года, что весь ее надежный и хорошо знакомый мир ломается на куски, а она сама бессильна это предотвратить.

Во второй раз в течение столетий корона Священной Римской империи выскользнула из рук Габсбургов. Женщина никогда, ни при каких обстоятельствах, не могла носить эту корону, поэтому Мария Терезия питала отчаянную надежду, что корона будет присуждена ее супругу, Францу Стефану Лотарингскому. И снова еще раз вмешалась Франция, чтобы поддержать кандидата от оппозиции и вместо Франца Стефана попытаться выбрать курфюрста Баварии, который претендовал на владения Габсбургского королевского дома, передаваемые по наследству.

Державы, связанные договором, чьи подписи ее отец так дорого купил, теперь покидали ее одна за другой. Пруссия победила австрийские вооруженные силы при Мольвице, Франция и Бавария начали приготовления к расчленению империи Габсбургов. Кардинал Флери^[316] заявил всему миру в Париже: «Австрийская династия больше не существует!»

Но враги не приняли в расчет исключительное мужество и энергию Марии Терезии: ей пришлось быстро научиться повелевать. Она была прирожденной труженицей и сидела от зари до поздней ночи в своем кабинете или за столом переговоров: разбирала дела, планировала, диктовала, прибегала к уловкам и, образно выражаясь, держала разваливающуюся страну буквально лишь одной силой своей воли.

В марте у нее начались роды и, внезапно, всю страну охватила новая надежда. Родился мальчик^[317], за четверть столетия первый ребенок мужского пола в семье. И это был не просто обычный младенец мужского пола, но великан и Геркулес: говорят, он весил при рождении семь с половиной килограммов. Несмотря на это, роды были настолько легкими, что мать через пару часов радостно заявила, что ничего не имела бы против того, чтобы снова оказаться на шестом месяце новой беременности.

Отец с гордостью и радостью положил в колыбельку маленькому эрцгерцогу орден Золотого Руна.

В июне 1741 года состоялась коронация Марии Терезии, она стала королевой Венгрии. После церемонии в соборе Пресбурга, она въехала верхом на белоснежном боевом коне на «Гору коронации», на плечах у нее была выцветшая мантия Святого Стефана. Гора коронации состояла из земли, которую снесли в одно место со всех концов страны, и представляла собой только небольшой холм. Она ударила саблей Святого Стефана по всем четырем направлениям ветра и, таким образом, дала понять, что она всегда готова защитить страну против любого врага, с какой бы стороны света он ни пришел.

Этим летом баварская армия вторглась в Австрию, и французская армия была в пути, чтобы соединиться с ней. Баварский курфюрст Альберт провозгласил себя эрцгерцогом Австрии в оккупированном им Линце. У Марии Терезии практически не было армии. Когда враг уже стоял в Санкт-Пельмене, Мария Терезия приняла решение: «всеми покинутая, прибегнуть к сословиям и депутатам, к их верности и оружию и апеллировать к старинным достоинствам венгров». Из 63 титулов, которыми в совокупности обладал ее отец Карл VI, ей оставался этим летом один единственный, которого не оспаривал и не мог бы когда-нибудь оспорить ни один из ее врагов: «Королева Венгрии».

Она появилась 11 сентября перед венгерскими сословиями в Пресбурге. Она все еще носила глубокий траур по своему отцу: ее черное одеяние оттеняло в удивительно выгодном свете ее светлую кожу и красивые плечи. Из-под короны Святого Стефана ее светлые волосы локонами падали ей на плечи. Когда она поднялась, чтобы говорить, ее голос прерывался от волнения: «Речь идет о нашем Венгерском Королевстве, речь идет о Нашей Персоне!»

К концу ее потрясающей просьбы о помощи, когда она разразилась настоящими слезами, магнаты не могли больше сдержаться, они бросились к ее ногам – старый друг Марии Терезии, граф Янош Палфи^[318], описал позднее эту сцену. «Словно исполненные единого порыва, мы вынули наши сабли и кричали: «Наша жизнь и наша кровь за Ваше Величество!» Мы плакали вместе с королевой слезами верности, любви и негодования».

Но магнаты не только плакали, они решили провозгласить национальное восстание дворянской знати: сегодня мы назвали бы это «мобилизацией». Они выделили ей семь полков.

Баварцев изгнали из Австрии, французы заключили мир. В конце концов, корона Священной империи досталась супругу Марии Терезии – Францу Стефану.

Мария Терезия могла, наконец, обратиться к двум большим целям своего правления: объединению своих многоязычных земель – в действительности, цели всей истории Габсбургов. Второй целью было изменение всей прежней европейской дипломатии, результатом которой должен был стать союз Габсбургов с Францией.

Для Фридриха, который называл себя «Королем Пруссии», она была серьезной соперницей, потому что ей удавалось в течение всей своей жизни производить впечатление, словно она была победительницей, хотя она многое уступила ему.

2. Мать страны

Детские комнаты императорского дворца Хофбург буквально переполнялись детьми. В общем и целом, родилось 16 сыновей и дочерей. Во времена первой половины ее правления, когда Мария Терезия была впутана в длинную череду войн и сложных дипломатических маневров, когда она должна была справляться с реорганизацией своей армии и финансов и управлением сложнейшей территорией во всей Европе, она все время была беременна или кормила грудью ребенка.

Можно было сойти с ума от того, что ее заклятый враг, король Пруссии Фридрих, мог скакать верхом во главе своих войск и мог молниеносно управлять ими, в то время, как она должна была руководить всем, находясь дома. Она заявила однажды, когда думала о своих скучных австрийских генералах: «Никто не смог бы помешать мне встать самой во главе моей армии, если бы только я не была постоянно беременна».

И при этом она была чрезвычайно женственной особой, которая верила в то, что место всех женщин у колыбели и возле своих мужей, как она всегда говорила своим собственным дочерям. Сама она правила только потому, что такова была воля Божья и потому, что это была ее обязанность.

Для выполнения своей миссии королевы она принесла с собой сплошь женские добродетели: такт, сочувствие, человеческое взаимопонимание.

Старые и очень старые мужчины исчезли из-за ее стола переговоров. У нее был верный глаз на подходящих людей, соответствующих должности и, в противоположность своему отцу и деду, она быстро узнавала и вознаграждала таланты.

На должность канцлера она привлекла самого хитрого государственного деятеля на европейском континенте, графа Венцеля Кауница^[319]. Уроженец Силезии, граф Фридрих Вильгельм Хаугвиц^[320], провел реформу управления; граф Рудольф Хотек^[321] из Богемии, реорганизовал налоговую службу. Правда генерала, который бы был равен принцу Евгению, умершему через три месяца после ее свадьбы, она так никогда и не нашла, но она обеспечила себя лучшими, которых смогла найти: лифляндский барон Лаудон^[322] и ирландец граф Ласси^[323]. Она лично заботилась о том, чтобы ее солдаты были соответствующим образом накормлены, одеты и устроены.

Ее министры и генералы были преданы ей и неизменно верны. Мария Терезия была подобна тем хитрым, усердным австрийским домохозяйкам, чьи домашние работницы остаются у них до конца жизни.

У нее не было и следа блестящей образованности; просвещение было для нее ужасным призраком, от которого она крепко забаррикадировала ворота своей страны. Но у нее были три качества, которые еще важнее для монарха: здравый смысл, широта натуры и невероятная физическая и духовная выносливость.

Мария Терезия работала неутомимо и танцевала, не уставая; она терпеть не могла попусту растрачивать время. Императрица имела обыкновение очень быстро переезжать из города в свою летнюю резиденцию Шенбрунн. Окна кареты были открыты зимой и летом, точно так же, как и окна ее покоев, так что придворные дамы часто дрожали от холода, а у нее самой волосы развевались вокруг лица. Когда она въезжала через большие решетчатые ворота Шенбрунна и проезжала между двумя высокими обелисками, она великодушно бросала часовым горсть золотых монет. Далее она ехала по широкому двору дворца, который кишел повозками, рыночными торговками, солдатами охраны и босыми монахами, просящими подаяния. Венецианец Бернардо Белотто^[324], по прозвищу Каналетто, оставил нам живое описание этой сцены. Она грациозно спрыгивала с подножки у большой парадной двери, спешила во дворец и, уже пару минут спустя, сидела склонившись над бюро, чтобы написать бесконечные памятные записки, приказы, письма послам и инструкции учителям своих детей – все это быстрым неразборчивым почерком, работая рьяно и не уделяя орфографии и грамматике ни малейшего внимания.

Хотя главный камергер, граф Сильва-Тарука^[325], вежливо выговаривал Марии Терезии за то, что она недостаточную тщательно одевалась, тем не менее, она всегда была красивой, статной женщиной, которая очень хорошо умела держать себя так, как подобает императрице. Мария Терезия появлялась, роскошно одетая, в тронном зале, а на лбу у нее сверкал огромный бриллиант, названный «Флорентинец», подарок мужа, который он привез ей из сокровищницы своей потерянной Лотарингии. Мария Терезия проезжала по улицам Вены в круглой карете, выполненной в форме открытой раковины, наполненной свежими цветами, и казалась образом юной Венеры, рожденной из пены. Пока был жив ее муж, она пробуждала ощущение красоты, а это тоже большой талант. Даже граф Подевиль, посол ее заклятого врага, короля Пруссии, должен был признать, что Мария Терезия была «совершенно чарующей, восхитительной женщиной».

Пожалуй, больше всего располагала к ней ее поклонников ее теплота, естественность и необычайная способность беседовать: на парадных ужинах во дворце, во время скачек в Венском лесу, рядом со своим супругом в чудесной, небесно-голубой постели в императорском дворце Хофбург. Именно там ее торжественная супружеская обязанность по отношению к императору так полно совпадала с ее симпатией. Из сообщений современников можно однозначно сделать вывод, что она очень часто смеялась. До 1765 года она переодевалась на карнавал во время масленицы, танцевала и устраивала веселые проделки. Она не потеряла чувства юмора до самой смерти.

Когда ее наставник, граф Сильва-Тарука, полагая, что на карнавале она заходит слишком далеко, послал ей записку, в которой он серьезно напоминал ей об обязанностях императрицы, Мария Терезия отослала записку обратно с пометкой на полях: «Напомните мне снова, когда начнется пост».

Гете^[326] в автобиографии «Поэзия и правда» описывает, как Мария Терезия в 1745 году стояла во Франкфурте на балконе и наблюдала за коронацией своего мужа, который вышел из костела на улицу. Когда Франц поднял руки и обратился к ней, чтобы показать ей старые, отливающие красным золотом перчатки, державу и скипетр, она громко засмеялась и от радости захлопала в ладоши, как она это сделала однажды давным-давно, когда была маленькой девочкой, и впервые увидела своего отца в императорской мантии, шагающего впереди процессии во время праздника Тела Господня.

Что касается формального придворного испанского этикета, который так долго господствовал в Хофбурге, то Мария Терезия сразу же смела его одним взмахом своего веера, сердечным смехом и добрым юмором. Ее отец и дед, оба робкие люди, которые не выносили, когда миряне толкали их под локоть, использовали этикет для того, чтобы держаться подальше от масс. Марии Терезии это было не нужно, она этого не хотела. Она действительно облегчила своим подданным возможность видеть ее. Во время аудиенции, проходившей каждое утро в 10 часов, каждый, кто пожелал, мог свободно говорить с ней и даже шептать ей на ухо о совсем личных вопросах.

Когда семья Моцарта впервые выступала в Вене, Мария Терезия попросила приехать их за город в Шенбрунн, где оба ребенка, маленький Вольфганг^[327] и его сестра Наннерль^[328], исполняли музыку для императорской семьи. Отец Леопольд Моцарт^[329] писал об этом своей жене: «Спешу сообщить обстоятельно, что Их Величества приняли нас так милостиво, что если бы я об этом рассказал, это приняли бы за сказку. Позволь рассказать, что Вольфи прыгнул на колени к императрице, обнял ее за шею и сердечно расцеловал».

Английский философ Дэвид Юм^[330], который в преклонном возрасте стал очень толстым, был представлен императрице и, вместе со своими сопровождающими, прокладывал обратный путь в длинном зале приемов Хофбурга. Увидев это, Мария Терезия весело воскликнула: «Вперед, вперед, месье, без церемоний! Вы к этому не привыкли, а пол скользкий!» Как потом рассказывал Юм, все они были очень благодарны ей за это, особенно сопровождающие, которые безумно боялись, что он может поскользнуться и обрушиться на них. Потому что, несмотря на то, что этикет соблюдался не очень строго, все еще предписывалось покидать зал аудиенции, пятясь назад и непрестанно приседая.

В поздние годы правления Марии Терезии – это было в феврале 1768 года, однажды вечером в ее кабинет в Хофбурге, где она еще работала, гонец из Флоренции принес сообщение о том, что появился первый внук, этот драгоценный, чрезвычайно важный наследник трона Габсбургов. Она уронила бумаги, побежала, как была в домашнем платье, по коридорам дворца прямиком в императорскую ложу придворного театра, где люди как раз слушали оперу, перегнулась через перила и воскликнула: «Дети! Дети! У моего Польдля родился мальчишка. И как раз в день годовщины моей свадьбы!»

Партер, словно наэлектризованный, разразился громом аплодисментов. «Польдль» был великий герцог Леопольд Тосканский^[331], позднее император, «мальчишка» – его наследник Франц II^[332].

В Австрии одна из легенд о Марии Терезии, которая как большинство не очень достоверных историй о великих людях, несомненно, содержит хоть зернышко правды, рассказывает, что императрица прогуливалась в парке Шенбрунн со своим маленьким сыном Иосифом, который позже стал императором, и с его няней. Они повстречали нищенку, которая прикладывала своего плачущего ребенка к пустой груди. Императрица тотчас остановилась и открыла кошелек. Но нищенка отвернулась с сердитым жестом и с горькой усмешкой сказала, что кусок золота едва ли успокоит ее голодного ребенка. Тогда императрица подняла кричащего младенца и приложила его к своей полной груди.

3. Комиссия целомудрия

Брак Марии Терезии, при всем его политическом значении, был супружеством по любви чистой воды, и в этом никогда не было ни малейшего сомнения.

Когда ей исполнилось тридцать два года, и она как раз была тринадцать лет замужем, она заказала саркофаг для усыпальницы в церкви ордена Капуцинов. На крышке этого искусно исполненного надгробного памятника императорская чета, проснувшись в день страшного суда, грациозно склоняется друг к другу, как при жизни они могли бы присесть на пригорке в парке Шенбрунн, молодые, пылкие, готовые броситься друг другу в объятья. Это был не совсем привычный портрет для королевской усыпальницы. Глубокий вырез на церемониальном платье императрицы показывает ее красивые плечи и грудь и, как слегка намекнул один современник, приезжий англичанин в своем письме домой, «поза императора, надо признать, несколько двусмысленна». В то время как ангел держит венок над головами Их Величеств, они навечно смотрят в глаза друг другу.

Возможно, императрица сказала: «Я хочу, чтобы это осталось в мраморе навеки».

Но правда была в том, что господин супруг не совсем соответствовал этому образу, он сбился с правильного пути. Франц Стефан Лотарингский был привлекательным мужчиной, добрым, красивым, образованным, очаровательным. Он был хорошим охотником, грациозным танцором и образцовым любовником: в конце концов, он провел свои ученические годы при французском дворе. Его супруга добилась для него короны Священной Римской империи, той единственной, которую не могла носить женщина, и она надеялась, что он проявит себя как военный или, по меньшей мере, как дипломатический гений. Франц, однако, не был ни тем, ни другим. Со временем императрица перестала спрашивать у него совета в вопросах войны или в государственных делах. В конце концов, ему не оставалось больше никаких дел, кроме как исполнять функции супруга.

Эта сладострастная совместная спальня в императорском дворце Хофбург, должно быть, постепенно стала для него мучительной. В течение многих лет его жена была почти постоянно беременна. Кроме того, у нее был ужасный распорядок дня, летом она вставала в четыре часа утра, зимой в пять, неутомимо работала целый день и рано ложилась спать, чтобы с наступлением дня снова быть в форме и хорошо работать.

Прошло немного времени, и распространились сплетни о том, что император Франц волочится за красивой танцовщицей и очень весело ужинает отдельно с ней. Прусский посол писал домой с нескрываемой колкостью о том, что императрица охотно вела бы простую семейную жизнь, однако император отказывается должным образом принимать в этом участие.

Это был легкомысленный, беспутный век и мораль в Вене была совсем не безупречной так же, как и в любом другом месте. Все разговоры при дворе крутились вокруг флирта и домогательств. За пару лет до того, леди Мэри Вортлей Монтегю писала о ситуации в Вене: «Мужчины смотрят на любовников своих жен с таким дружеским расположением, как если бы они были заместителями, которые взяли на себя обременительную часть их предприятия. Хотя, благодаря этому, у них не стало меньше дел, потому что сами они, как правило, являются заместителями в каком-то другом месте. Короче говоря, у каждой дамы вошло в привычку иметь двух мужей: одного, который, дает имя, и другого, который исполняет обязанности».

Комедии на сцене и вне ее стали грубее и безнравственнее, как в Англии, так и во Франции. Леди Мэри призналась самой себе, что она была шокирована постановкой Амфитриона. Событие, как например, рождение наследника престола, могло публично приветствоваться неслыханно вульгарными высказываниями. Некоторые из песен Моцарта, которые были написаны для развлечения с его друзьями на веселых вечеринках, а также некоторые из его писем к «базельцам» в Аугсбург, едва ли пригодные для опубликования, были совсем обычными для того времени и места.

Когда Мария Терезия обнаружила, что ее супруг находил удовольствия где-то в другом месте, она, чрезвычайно занятая, вдруг нашла время, чтобы ревновать и злиться, и прекратить это дело. Ее решение было имперского масштаба: она хотела во всей своей империи просто ликвидировать порок и была полностью убеждена в том, что справится с моралью так же эффективно, как с уплатой налогов или с управлением войсками.

В 1747 году она создала знаменитую «Комиссию целомудрия», целью которой было публично и частным образом принуждать к добродетели. Руководителем этой акции она сделала своего доверенного, государственного канцлера Кауница. Ему пришлось держать язык за зубами, так как сам он жил вполне на французский манер, а его слава прожигателя жизни при Венском дворе была велика. Но тут под его командованием оказались регулярные отряды государственной полиции, усиленные большим числом тайных агентов, чьей задачей было повсюду разыскивать тайный порок.

Комиссия целомудрия расставила посты в театрах и бальных залах и патрулировала на улицах, имея поручение задерживать одиноко идущих девушек. На австрийской границе они перерывали багаж путешественников и даже почтовые отправления дипломатов в поисках непристойных книг или произведений французских философов.

Проститутки были отправлены на юг Венгрии, где, якобы, целая деревня, единственная в своем роде, почти целиком была заселена изгнанными дамочками. Но уличные девушки быстро научились избегать ареста, скромно шагая с опущенной головой, держа под мышкой молитвенник и перебирая пальцами четки.

Комиссия целомудрия старательно расследовала заявления ревнивых жен или противоположные доносы ревнивых мужей. Уютная Вена взвыла: сначала от негодования, потом от веселья. Грех получил новые импульсы, заманчивость и разновидность игры. Группа бойких молодых прожигателей жизни основала хитроумный тайный союз, «Орден фигового листка», чьей целью было перечеркнуть все планы «Комиссии целомудрия». Его женское подобие, «Орден свободных дам», встречался вместе с ними на распутных вечеринках где, как рассказывали сплетни, все были в масках и под псевдонимами.

Однажды, во время полицейской облавы, членов общества братьев «Фигового листка» арестовали и приговорили к тому, чтобы заковать в кандалы и заставить их просить милостыню у прохожих возле городских ворот. Но ни одному из них не пришлось просить милостыню, потому что горожане устремились к воротам, чтобы принести им лакомства и выразить свою симпатию.

Казанова^[333] с любовницей, которой он присвоил почетный титул графини, как раз тогда посетил Вену. Наутро после прибытия, за завтраком, их застал врасплох визит полиции целомудрия. Когда Казанова признался, что он холостяк, их сразу же вынудили переселиться в отдельные квартиры. После он с сожалением писал, что хотя в Вене были в избытке деньги и роскошь, но «ханжество императрицы чрезвычайно затруднило кутеж и удовольствия».

Но, это произошло только потому, что он был в Вене иностранцем. Прежде вельможи и кавалеры Вены предоставляли в распоряжение своих красивых возлюбленных домик за городом, что теперь стало слишком опасным. Теперь они устраивали так, что какие-нибудь престарелые, респектабельные графини или баронессы из круга их знакомых, которые еще не совсем забыли свою собственную молодость, принимали дамочек на службу, как специальных горничных. Таким образом, карета господина могла стоять половину ночи возле ворот какой-нибудь усадьбы без того, чтобы кто-нибудь что-нибудь при этом заподозрил, а меньше всего – полиция целомудрия. Правда, если такую «горничную» обнаруживали и задерживали, ей обривали голову и ставили ее к позорному столбу. Но, в общем и целом, на рынке горничных девушек было огромное предложение.

Комиссия целомудрия, конечно же, не устрашила ни в малейшей степени собственного мужа императрицы. Через два года после ее учреждения, во время масленицы 1756 года, император выбрал себе в фаворитки сероглазую придворную красавицу, принцессу Вилгельмину Ауэршперг^[334]. Это была связь, которая длилась до самой его смерти.

 ^{Мария Вильгельмина княгиня фон Ауэршперг}

Принцесса не была обычной соперницей. Она, как дочь фельдмаршала империи, принадлежала к одной из самых знатных семей двора и была выдана замуж в одну из семей высшей знати; кроме того, она была писаная красавица. Франц подарил ей загородный дом неподалеку от Лаксенбургского дворца и стал посвящать все больше времени охоте в Лаксенбурге. Принцесса собирала там оживленные маленькие вечеринки, во время которых накрывали ужин на десять-двенадцать персон и отбрасывали все церемонии. Как и Франц, она любила карточный стол, и ее императорский любовник заботился о том, чтобы оплачивать ее огромные карточные долги.

В августе 1765 года императорская чета отправилась в собственной карете из Шенбрунна в Инсбрук, чтобы там присутствовать на свадьбе эрцгерцога Леопольда с принцессой Испании^[335]: этого второго по старшинству сына, рожденного третьим. Императрица необъяснимо нервничала; отъезд задерживался и император, к тому же, очень рассердил супругу тем, что проехав некоторое расстояние, он повернул карету и заставил ехать обратно во дворец только для того, чтобы дать еще один прощальный поцелуй своей маленькой любимой дочери Марии Антонии^[336], которой было тогда девять лет.

На следующей неделе в Инсбруке, по пути на торжественное представление в опере, Франц внезапно пошатнулся, поднес руку ко лбу, сильно ослабел и умер через несколько минут.

Хотя Марии Терезии было только 48 лет, и она была полна лучащейся юношеской силы, она никогда больше не снимала траурные одежды. Золотистые локоны, которые в Пресбурге привели в восторг венгерскую знать, и которые теперь были пронизаны седыми нитями, были сострижены и гладко зачесаны под черный вдовий чепец. Она переселилась из веселых комнат императорского дворца Хофбург, оформленных в столе рококо, которые и сегодня еще свидетельствуют о земной любви, в задрапированную черными тканями квартиру на третьем этаже. Там она через люк, открывающийся в случае необходимости, могла слушать мессу из часовни замка, находящейся под ее покоями. Никогда больше она не надевала ни украшений, ни маскарадного платья, она больше не танцевала, и у нее никогда не было любовника. Придворным дамам императрица запретила пользоваться красками для лица в продолжение всего траура при дворе.

Через пару дней после смерти императора Франца канцлер-казначей передал Марии Терезии записку, касающуюся карточных долгов принцессы Ауэршперг на 200 000 гульденов: записку нашли в оставшихся бумагах императора. Императрица дала поручение оплатить долг.

Принцесса Ауэршперг была особенно огорчена запретом, использовать косметику и заявила: «Как это возможно, что нельзя быть хозяйкой даже своего собственного лица!?»

4. Абсолютизм в детской комнате

«И как бы я не любила свою семью и детей, устраивая так, что я не жалею ни усердия, ни печали, ни заботы, ни моего труда, я все-таки в любое время предпочла бы им общее благо тех земель, если бы была убеждена перед своей совестью, что могла бы это сделать, или достичь для них такого же благосостояния, потому что я таким землям всеобщая и главная мать». Мария Терезия

Портреты этой семьи часто писали. С различных портретов на фоне замка Шеннбрунн и других пейзажей, сияют с полотен 13 белокурых, голубоглазых мальчиков и девочек, радостно и с надеждой, словно будущее для габсбургского ребенка не могло принести ничего другого, кроме солнечной летней погоды Шенбрунна. С группового портрета на фоне террасы замка Шенбрунн, при полном освещении, улыбаются нам вместе с отцом и матерью те же самые восемь красивых девочек в роскошных нарядах, сплошь из кружев, парчи, с шелковыми шлейфами и пять красивых мальчиков в паричках и бархатных штанишках до колен, представляя собой идеальный образ правящей семьи, включая двух крошечных собачек, подпрыгивающих на переднем плане.

Не удивительно, что они были темой для обсуждения во всей Европе. Не было в XVIII столетии другого такого, подобного им двора. В Потсдаме ненавистный Фридрих вел строго мужское домашнее хозяйство и общался со своей женой только письменно. В Санкт-Петербурге бездетная царица Елизавета^[337] приглашала любовников, чтобы они составляли ей компанию. В Версале была Дюбарри, которая старалась рассеять грусть стареющего Людовика XV, и целая вереница некрасивых, незамужних дочерей.