Текст книги "Шикаста"
Автор книги: Дорис Лессинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Луна всползла в зенит. Она отражалась в пруде, но воду закрывал слой пыли, в ней плавали какие-то прутики, бумажки. Этот пруд никто сроду чистым не видел. Мамаши омывали в нем задницы обделавшихся отпрысков, и тут же мог подойти еще кто-то, плеснуть воду в лицо, чтобы охладиться в жару. Ольга пыталась прекратить эту практику, но безуспешно. Она махнула рукой, сказав, что теперь у них у всех выработался иммунитет.
Фатима наклонилась к воде и принялась сгребать ребром ладони пыль и мусор с поверхности пруда. К ней присоединилась Ширин. Она поняла, что замыслила сестра, но я безуспешно гадала, никак не могла сообразить. И Ольга не понимала. Это действие продолжалось некоторое время под внимательными взглядами соседей.
Вернулся Назим. Он отсутствовал лишь около часа. Назим постоял, прислонившись к стене, зевая, очевидно, усталый. Потом подошел к Ширин, сел рядом, но не вплотную. На людях они всегда вели себя сдержанно. Ему хотелось быть рядом с женой. Между его бедром и скрещенными ногами Ширин поместилась бы ладонь, но я ощущала их взаимопонимание, теплое притяжение их плоти. Ширин даже не подняла на мужа взгляда, но видно было, что она ощущает его присутствие. Я пыталась не глазеть на них, но не могла.
И все это время они черпали воду с поверхности, снимая грязь, а я сидела рядом, разряженная, как кукла, и такая же непонимающая. И вот пруд очистился. Маленький темный прямоугольник со сверкающей узкой полоской отражения луны.
Сестры, улыбаясь, подошли ко мне и мягко подтолкнули к воде, чтобы я нагнулась и глянула на свое отражение.
Я не хотела. Я казалась себе смешной. Но пришлось. Назим выжидательно смотрел на меня, улыбался, слегка кивал.
Пришлось глянуть на воду. Красавица, ничего не скажешь. Они сделали из меня красавицу. И не пятнадцать несерьезных лет, а на вид гораздо старше, настоящая женщина. Стало жутко. Как будто Фатима и Ширин тащили меня в ловушку. Но меня это захватило. Захватило физическое тяготение между Назимом и Ширин, и мне захотелось узнать, что это такое. Я имела в виду не только секс, нет.
Фатима и Ширин, обмениваясь негромкими восклицаниями, прихлопывая в ладоши, подтолкнули к пруду и Назима, он тоже заглянул, тоже захлопал, как бы иронически, но доброжелательно. И другие сидевшие рядом заулыбались.
Я боялась, что вдруг появится Джордж и увидит этот цирк. Для него это окажется загадкой, потому что он не видел, как все начиналось. Я почувствовала, что по щекам моим потекли слезы, но надеялась, что никто не заметит. Ширин и Фатима, однако, заметили, бросились меня целовать, снимать слезы ладонями, еще влажными от воды. Она хвалили меня, называли красавицей.
Ольга сидела неподвижно, держала на коленях спящего младенца. Она не улыбалась. Но и нельзя сказать, что не улыбалась.
Следует признать, что сама Ольга отнюдь не красавица. Главным образом потому, что она всегда усталая, вечно перегружена работой. Внешность у нее типично английская, несмотря на индийских предков. Коренастая крашеная блондинка – выкрашена всегда неряшливо, некачественно. Глаза умные, серьезные. Толстовата, в основном, потому, что забывает регулярно питаться, а потом набрасывается на еду. Или, когда сочиняет свои отчеты, фунтами поглощает фрукты и сласти.
К одежде относится так же, как к пище: сначала запустит, потом накупит, но за обновками не следит.
И вот она сидит, смотрит на свою дочь, такую необычную, экзотичную, загадочную и прекрасную. Ясно, что это не может оставить Ольгу равнодушной. Я знаю, что она считает все это для меня полезным. Поучительным. Как и вообще проживание в бедном доме-муравейнике бедного квартала.
А слезы все катились из моих глаз, и я не могла их остановить. Ширин и Фатима расстроились. Скоро Назим погнал их домой, и на прощание каждая крепко обняла меня и поцеловала. Я едва сдержала рыдания.
Мы с Ольгой остались на краю пруда. Остальные соседи тоже расходились по своим комнатам. Ведь вставать всем рано, с утра снова приниматься за работу, добывать пропитание.
Мы с Ольгой остались наедине. Я еще раз наклонилась, посмотрела на отражение красавицы. За последний год я вытянулась и похудела. Иногда любовалась собой совсем голой. От царицы Савской во мне ничего не найдешь. Всякие там овцы-сосцы-пупки – кубки между лилиями… Да мне их и даром не надо. Выйти замуж, нарожать козлят-жеребят, чтобы они дохли с голоду?
Когда я поняла, что во двор уже никто не выйдет, я сделала то, что хотела и раньше, но на что при Ширин и Фатиме, конечно, не решилась бы. Не хотела я их обижать.
Я собрала с земли горсть пыли и рассеяла ее по сверкающей поверхности воды. Осторожно и не слишком много. Только чтобы скрыть свое отражение, чтобы не видеть экзотическую восточную красавицу мисс Рэчел Шербан, половозрелую девственную дуру. Ольга внимательно следила за моими действиями. Я нагнулась над прудом, с удовлетворением отметив, что отражается в нем сквозь пыль лишь осколок лунного серпа. Если утром Ширин или Фатима и заглянут в пруд, то подумают, что порыв ветра усеял воду пылью.
Ольга встала, отнесла спящего ребенка родителям. Вернувшись, обняла меня и напомнила, что пора спать. Проводив меня в мою каморку, поцеловала.
– Не расстраивайся, все не так уж страшно, – сказала она с каким-то горьким юмором в голосе. Но я с ней не согласилась.
Ольга направилась к себе, а я вошла в свою маленькую комнатушку с глинобитными стенами. Усевшись на пороге, я зарыла ступни в дорожную пыль и уставилась в небо. Сидела я все в том же платье Фатимы, полном Фатимой, дышавшем Фатимой. Как будто поверх моей кожи меня покрыла кожа Фатимы. Ни на одно платье в жизни я не обращала такого внимания. Оно как будто обжигало кожу своею мягкой тканью.
Понимаю тех древних женщин, раздиравших ногтями грудь. Не будь на мне платья Фатимы, я тоже запустила бы себе в грудь ногти. Или в щеки, если бы не опасалась испачкать чужое платье кровью.
Я просидела на пороге до рассвета. Мимо протрусили три собаки, беспородные, тощие, казалось, у них нет желудков, только кожа да кости. Я почувствовала их голод. В этой стране чужой голод огнем жжет желудок. Все здесь постоянно ощущают голод, даже во сне.
Конечно, я сажусь за стол и ем, когда вся семья ест. Смешно было бы отказываться. Но каждый кусок раздирает мне рот, каждый глоток вызывает в памяти голодающих и жаждущих. Уверена, что это ощущение осталось бы, даже если бы я переехала в богатую страну.
Спать я в ту ночь не ложилась. Когда взошло солнце, я сняла красивое платье Фатимы и все украшения, аккуратно сложила, чтобы вернуть ей. А однажды мы с Ширин поможем Фатиме нарядиться, чтобы она вышла замуж за Юсуфа.
Письмо Бенджамина Шербана своему товарищу по колледжу
Дорогой Сири!
Высылаю тебе обещанный отчет о событиях.
Вечером накануне отъезда Джордж «принял» – иного слова, боюсь, не подобрать, разве что «милостиво принять соизволил» – посланцев трех организаций, которые ему предстояло представлять: «Евреи в защиту бедных» (здоровенная бабища, черная), «Исламская федерация молодежи в защиту городов» (мужик, индюк надутый, так называемый «марксист» – Маркс бы в гробу перевернулся – с компотом из черт его знает чего еще, сам он наверняка не имеет об этом представления) плюс «Объединенная федерация молодежи в защиту граждан» (баба, бурая). Сплошь защитники, куда ни плюнь.
Каждый оставил кучу напутствий, пожеланий, писем, указаний, после чего отбыл в свой район нашего необъятного Марокко вполне собой и своим делегатом удовлетворенный.
Я с Джорджем поехал как бы по его настоятельному приглашению. Разместили нас по прибытии в доме некоего профессора Исхака. Сразу началось переливание из пустого в порожнее, всякий словесный понос от зари до полуночи. Я бы двинул в кровать, но Джордж нуждался в поддержке. Ты знаешь, что я не большой любитель этих словопрений «до и после».
Конференц-зал «Благословений Аллаха» – шикарная модерновая халабуда, делегатов больше тысячи, но тесноты не наблюдалось. Система кондиционирования безупречная, куча баров, кафе, уютных уголков-забегаловок а ля восток и запад, север и юг, для курящих и некурящих, для вегетарианцев и трупоедов – забудешь, зачем приехал. Многие, похоже, и вправду забыли, накинулись на еду, как из голодного края. Особенно кто прибыл из Западной Европы. А уж делегаты с Британских островов – как будто год съестного не видели, жрут – аж за ушами трещит!
В девять утра пошли программные приветственные речи. Джордж тоже выдал речугу. Всем сестрам по серьгам. Сестер, кстати, немало, половина зала бабцы и, знаешь, очень даже ничего по большей части на мой просвещенный взгляд. Ну, и почти все в форме разных цветов, узоров, оттенков. Погоны, галуны, аксельбантики… А бляшек-то, орденов-медалей разных! Синклит героев всех войн.
Твой покорный слуга выглядел этаким скромным воробышком, в маоистстком кителечке да при значке колледжа. Джордж, чтобы никого не обидеть, напялил простой костюм х/б с тремя значками перечисленных ранее полузащитников – нападающих. Тем самым воспарил над узкопоместными устремлениями. Красавец писаный, но об этом молчу, пусть говорят другие. Женский пол всех убеждений активно шушукался, трепыхался, дышал телесами, на него глазеючи.
Тема конференции – всеобщее единение, сотрудничество, координация, обмен информацией, любовь, добрая воля и прочая, и прочая. В общем, молодежные организации всех стран, объединяйтесь! Естественно, сразу после провозглашения всеобщего братства пошла грызня за территории. Короче, вводные речи послужили сигнальной ракетой, в них уже прозвучали залпы агрессии.
Далее в битву ринулась «Федерация коммунистической молодежи за спорт и здоровый образ жизни» (Европа, секция 44), клеймя цепных псов капитализма, фашистских гиен и так называемых демократических псевдокроликов. Скромно, но со вкусом.
Скандинавская молодежная секция «Лиги защиты побережья» парировала обличением поработителей тела и духа, душителей свободной мысли и трескучих пустозвонов.
Советская молодежь на службе мира и прогресса или еще чего-то (субсекция 15) внесла мотив оппортунистов-ревизионистов и расточителей сокровищ марксистского наследия.
Конечно же, не могли промолчать представители Социал – демократической исламской федерации. Они обрушились на извратителей революционной этики, загрязнителей источников социалистического наследия закостенелыми догматиками – далее последовали более сочные выражения, вплоть до непечатных, да простит их Аллах.
Чем могли ответить юные китайские представители свободы-демократии да мира-сотрудничества? Скромно предложили разбить собачьи морды гнусных поработителей масс, допотопных ископаемых. В общем, сплошные экскурсы в зоологию да палеонтологию.
Осквернители абсолютных нетленных истин Корана!
Разнузданные агрессоры!
Непечатные многоточия!
Свежую струю внесла дива из Норвежской молодежной лиги защиты дыхательной смеси. Потрясая косами и сиськами, она заявила, что весь этот недостойный треп раздается с единственной целью отвлечь мир от порабощения несчастных женщин эгоистичными разнузданными самцами.
Полномочная мадам из Объединения британских дев в защиту детей позволила себе поправить норвежку. Она согласилась с делегатами 1 и 5, оспорила позиции делегатов 3 и 7 и добавила, что весь этот недостойный треп раздается с единственной целью отвлечь мир от порабощения несчастных цветных народов оголтелыми расистами, последышами империалистической эры.
Тут объявили перерыв, и все мы, поработители, угнетатели, извратители, неразбитые собачьи головы, неоткопанные мастодонты, короче – зоологическая энциклопедия и политический словарь, посыпали из зала дружной толпой, с шутками улыбками, обмениваясь на ходу телефонами, адресами, номерами комнат в гостиницах; трение мнений кое-где сменилось потиранием бедер…
Через полчаса грызня возобновилась.
Плевать на имена и взгляды ораторов, мое внимание привлекло изобильное использование в речах представителей животного царства, как вымерших, так и милостиво оставленных нам предками.
Прежде всего, разумеется, всяческие цепные псы, кровавые собаки, вшивые шавки. Гиен я уже упоминал. Но и жирные коты встречались, свиньи – к вящему неудовольствию семитов, сиречь арабов и евреев. Воркующие голубки (лицемеры, стало быть); змеи, в основном ядовитые, но кто-то помянул и кольца удава. Крокодилы-носороги… Бегемотов не припомню.
После ланча, весьма обильного, ораторы взялись за проявления темперамента матушки-природы. Свежестью росы оживил Ислам иссохшие пески безбожия. Пышным цветом распустились цветочки мысли нашего Создателя (которого из создателей – прости, запамятовал). Буйствовали смерчи и цунами невежественного обскурантизма, увязал кто-то в топях тупого упрямства. Дули отравленные чем-то ветры. Застойные пруды догматизма… опять забыл, какого. Возможно, марксистского… не то исламского… или христианского… Да плевать в эти пруды. Водовороты – и сразу иссякшие источники. Пустыри, на коих ничего, кроме чертополоха и умирающих чего-то там… Пустыня, конечно… кто-то на глиняных ногах… пылью и пеплом головы… эрозия мозговых клеток… зыбучие пески… заплесневелые плевелы…
После плевелов роскошнейший ужин, а после ужина – танцы! Феерия! Этакий цветник всех цветов кожи и одежды. Иные из дам уже при цветах в прическах и даже одно-два приличных платья заметил. Сексуальных домогательств не счесть, но лишь однажды услышал я эти слова из уст какой-то особо неприступной особы, надо отдать ей должное, без цветка в волосах. Исследуя толпу, я обнаружил, что для множества присутствующих данное мероприятие оказалось первой возможностью встретиться с мыслящими иначе, чем они. Эти чувствовали себя ошеломленными богатством спектра возможных вариантов мышления. И нуждались в защите со стороны душ умудренных, к коим без ложной скромности я отношу и себя. С легкой руки Джорджа, не тем будь он помянут. Ибо, не имея ничего против того, чтобы проснуться в кровати, которую выбрал, я все же опасаюсь обнаружить себя поутру в объятиях кого-то совершенно мне неизвестного (читай: неизвестной). Итого: баиньки. В одиночку. Не знаю, добрался ли до постели Джордж.
Следующий день начался в атмосфере сгущающейся деловитости, ибо к делу толком еще не приступили. Однако предварительная перепалка пока не завершилась. В это утро преобладала военная терминология.
Идентификация цели затруднена пустой риторикой… трескотня автоматных очередей взаимных обвинений… залп главного калибра… бдительно стоять на страже пограничных рубежей… победоносная поступь вечно живого… крах полчищ оголтелого… глубинная бомба сомнений… лобовая атака на… тактика камикадзе…
Думаешь, все? Как бы не так. Полдня прошло, а воз увяз и ни с места. И после обеденного перерыва все еще слышались взрыкивания, отголоски шторма. Буржуазные коммунисты… буржуазные социалисты… буржуазные демократы… буржуазные технократы… буржуазные бюрократы… буржуазные дегенераты… буржуазные оптополиматы… буржуазные расисты и буржуазные сексисты.
Цепные псы времени кусали за пятки, пришлось приниматься за дело, и поскольку мы уже спаялись в дружный коллектив, то и приняли без задержек резолюции о единстве, братстве, сотрудничестве на вечные времена. Решили создать дополнительные армии, организации и специальные лагеря для бездомных детей. На сей случай организовали подкомитет, и я, к немалому своему удивлению, оказался его членом. Вроде Джордж собирался направить туда Али, но, в конце концов, не столь важно. Дело-то полезное. Вообще подкомитетов создали немалое количество во мгновение ока, надо признать, по важным вопросам. К примеру, по преодолению реальных национальных и региональных различий и расхождений (это выделенное мною слово вызвало едва заметные понимающие улыбки на многих лицах), по выживанию, по обмену группами и так далее.
Конференция завершилась под гром оркестров, наяривавших национальные гимны, военные марши, партийные песни, народные мелодии; делегаты уже торопились, чтобы успеть на обратные рейсы, многие прощались в слезах. Расставались друзья и влюбленные, на ходу ковали нереальные планы новых встреч, обнимались, целовались, махали руками и платочками. В жизни не видел такой сцены массового, не побоюсь этого слова, предательства. Заклятые враги слипались порою, как подмокшие карамельки без оберток.
Конференция завершилась.
Джордж радовался результатам. На обратном пути он пел, шутил. Душа партии, можно сказать, и я так и скажу. Не так уж и плох мой святейший братец. Но чем он вообще занимался?
Из дневника Рэчел Шербан
Давненько я уже ничего не записывала. Точнее – восемнадцать месяцев, целых полтора года. Мы переехали в Тунис. Живем в современном доме. К сожалению. Повторяю: к сожалению. Мне нравилась жизнь в том глиняном курятнике. Бенджамин, разумеется, вздохнул с облегчением, покинув его. Как только он вошел в эту скучную квартиру, я увидела: он здесь дома. Улыбается, расцветает с каждой минутой. О Ширин и Фатиме ничего не знаю. Слышала только, что Фатима вышла за Юсуфа, как только мы уехали. Они живут рядом с Ширин и Назимом, в соседней комнате. Скоро и у Фатимы будет пятеро детей. Кто тогда поможет Ширин? Я бы помогла. Они мне как родные, я полюбила их. Но мне больше не суждено их увидеть. Было и прошло. Здесь на крыше не поспишь. Лучшее из пережитого!
Единственный плюс – никто не упрекнет в эксцентричности.
К перу меня толкнула полная потеря ориентации. Я не знаю, что обо всем этом думать. Особенно о Джордже. Терпеть не могу эти их идиотские «движения». Детство какое – то. Не понимаю, как они сами воспринимают себя всерьез. Почему к ним идут, понятно. Надеются что-то выгадать. Глаза бы не глядели.
А ведь толкнул меня на эту писанину Хасан. Где он сейчас? Кто знает. Джордж уехал из Марокко без сожалений. Впрочем, трудно сказать, что он чувствует. Ведь в Марракеше он виделся с Хасаном каждый день. Я спросила его насчет Хасана, и он вздохнул. «Рэчел, ты все усложняешь», – сказал он.
Джордж еще раз съездил в Индию, теперь уже из Туниса. Ничего не рассказывал. Ольга и Симон не спрашивали. И я молчала. Бенджамин спросил, но, как обычно, иронично. На такие его вопросы Джордж не отвечает. Бенджамина тоже приглашали, но он не захотел. Однако Джордж не сторонится Бенджамина, по вечерам они ходят в кафе. Я никуда не вылезаю из дома, готовлюсь к экзаменам, долблю геополитику, геоэкономику, геоисторию….
И замечаю: я долблю, Бенджамин тоже долбит. Джордж – нимало. Он учится совершено иначе, чем мы. Куда бы мы ни приезжали, он ходит там в школу, в колледж, в университет, занимается с приходящими учителями, ездит с родителями, с Хасаном… И никаких экзаменов. А знает то же, что и мы… Да какое там «то же»! Знает гораздо больше. Месяц – и он одолел весь курс. Родители никогда не заставляли Джорджа готовиться к экзаменам. Только нас с Беном. Мать уехала на юг, там очередная эпидемия. Поэтому я обратилась к отцу.
Его мой вопрос отнюдь не застал врасплох.
– Очевидно. Джордж не нуждается в экзаменах, – ответил отец.
– Очевидно – для кого? – не унималась я.
Отец не сердился, сохранял терпение.
– И для тебя тоже, Рэчел.
И верно, я сама это видела.
– Да, вижу, не слепая. Но вот что мне интересно: кто вам с матерью сказал, что Джорджа надо учить таким образом?
– Впервые это произошло в Нью-Йорке.
– Мириам?
– Да. Первой была Мириам. Но потом и другие.
Я вдруг поняла, как это было. Так же, как когда Хасан обращался ко мне, и я сразу понимала, хотя сказано-то было всего ничего. Я поняла, что то же самое произошло с родителями. Очевидно. Мириам и кто-то еще мимоходом роняли нужные слова, которые потом проявлялись в сознании и производили нужное действие.
Дневник подсказал мне, что нужно больше узнать о Симоне и Ольге. Почему они такие? Почему они так хорошо нас понимают? Или я ошибаюсь? Во всяком случае, у меня нет никого из знакомых, кто бы так хорошо все понимал. Почему они так много времени уделяли нашему образованию? Другие родители отнюдь не такие.
Я направилась за разъяснениями к отцу. Он работал с бумагами. Я постучала, вошла в спальню. Он сидел за столом, на столе документы.
– Минуту, Рэчел.
Он дописал абзац, поднял голову.
Я уселась на кровать, чтобы лучше видеть его лицо. Настроилась я решительно, но вопрос не подготовила.
Отец повернул ко мне стул, и я увидела, что он сильно постарел. Худющий, седой. Усталый. Я видела, что пришла не ко времени. Свет из окна падал на очки, блики мешали разглядеть глаза. Симон, как будто прочитав мои мысли, снял очки. Я почувствовала к нему прилив нежности и выпалила:
– У меня трудный вопрос.
– Слушаю.
– Я хочу знать, почему вы такие родители.
– Как ни странно… – Он всегда начинает так, когда отвечает на какой-нибудь трудный вопрос. С юмором. – Как ни странно, но этот вопрос занимает и нас с матерью.
– Как ни странно, но я ожидала услышать от тебя что-то похожее. Ты всегда готов к подобным вопросам.
– Пожалуй, – согласился он, крутя очки в руках. В последнее время достать или починить очки все труднее.
– Мать убьет тебя, если ты сломаешь очки.
Он положил их на стол.
– Послушай, Рэчел, мне кажется, ты понимаешь все происходящее не хуже нас.
– Ничегошеньки я не понимаю. – Я начинала злиться. – Странная получается картина. Вот ты и мать и трое маленьких детей живете в Нью-Йорке. Вы хорошие родители, о детях заботитесь. Вдруг приходит какая-то тетушка Мириам Рабкин, покупает детям мороженое и говорит: «Нет, Джорджа не надо в школу посылать, пусть он там и тут похватает знаний слету, и вполне достаточно, а я его пока в музей свожу». А ты сразу ей: «Конечно, конечно, миссис Рабкин, вы совершенно правы, именно так я и поступлю».
Посидели, помолчали. Отец улыбается легко и свободно. На моем лице кривая нервная гримаса. Я подозреваю, что так все и было.
– Примерно так все и было, – соглашается отец.
– Оч-чень хорошо. Отлично. В Марракеше Джордж провел в классе Махмуда Банаки ровно полсеместра. И после этого факты из истории религий Среднего Востока из него сыпались, как из рога изобилия, со дня сотворения мира, если не раньше. Так?
– Так.
– А кто посоветовал послать Джорджа в этот класс?
– Хасан.
– Просто появился однажды утречком и заявил: «Мистер и миссис Шербан, меня звать Хасан и мне понравился ваш Джордж. Очень талантливый парень, и я хочу, чтобы вы сделали то-то, то-то и то-то». А вы сразу: «Конечно, конечно!»
Отец терпеливо улыбался.
– Не забывай, Рэчел, что Хасан появился после целого ряда людей опрелеленного рола.
Услышав это «опрелеленного рола», я получила подтверждение своим мыслям и предчувствиям.
– Да-да, – только и выдавила я.
Отец откинулся на спинку стула, раскачиваясь на задних ножках, глядя на меня. Я глядела на него. И он сказал то, чего я все время ждала от него.
– Пойми, Рэчел, быть родителями Джорджа – означает смотреть на вещи несколько иначе.
– Угу.
– Мы научились этому. Понимаешь?
– Ага.
– Когда это началось, нам с матерью сперва казалось, что мы с ума сойдем.
– Ясно.
– Но мы приспособились. И все получилось.
– Понятно.
Он указал на бумажки.
– Рэчел, мне нужно обязательно закончить эту работу. Если хочешь, чтобы я тебе помог по хозяйству, то давай попозже.
– Не надо. Сама справлюсь.
Попробуй такое не заметить. Когда Джордж изучал в медресе историю религий Среднего Востока, он параллельно занимался еще христианством и иудаизмом, с двумя преподавателями. Да еще с Хасаном. Какие уж тут экзамены, если то, что он проходил, в экзаменационных билетах даже не упоминается. Его для чего-то натаскивают, для чего-то готовят.
Но кто?
И для чего?
Тем временем, братец мой превратился тут в настоящего вождя и учителя молодежного движения, просто с души воротит смотреть на это. Бенджамин тоже ворчит, говорит, что Джордж пижон и задавака. Но Бен, как всегда, ошибается. Его движущий мотив – ревность. Как и мой. Но я-то это сознаю, а он – нет. Меня переполняют эмоции. Злюсь до чертиков. Слежу за собой и злюсь.
А теперь еще и Сюзанна. Кошмар. Мать ее терпит, отец улыбается. Она вульгарна, тупа как пробка. Но втрескалась в Джорджа. Тоже, невидаль. Мало ли кто втрескался в Джорджа! Но почему именно Сюзанна?
Мать вернулась с эпидемии. Я к ней. А она мне:
– Джорджу семнадцать с половиной.
Это все, что она сумела мне возразить. Десять раз за полчаса она мне это повторила. Видно было, что Ольге хочется отделаться от меня, как от надоедливой шавки. «Тяв-тяв – тяв!..» Я к отцу. Он поднял брови и выдал мне, что Сюзанна, видишь ли, обладает весьма и весьма привлекательной внешностью. К черту! Но я не верю, что Джордж с ней спит. Бенджамин по этому поводу придерживается иной точки зрения. Упражняется в остроумии и скабрезных замечаниях. Ага, говорит, они по ночам вместе звезды считают.
Я в лоб спросила Джорджа:
– Ты спишь с Сюзанной?
– Да, – ответил он.
Лучше бы он меня ударил. Я рыдала. Если Джордж спит с Сюзанной, значит, нет ничего святого. Как он мог? Это же оскорбление! Все изгажено, все пропало! Боюсь, что Бенджамин прав. Он обзывает Джорджа героем-любовником. Вот так.
Не одна неделя прошла. Нерадостное время в моей жизни. Бенджамин вдруг ко мне подобрел, водит в кафе, там и Джордж с Сюзанной. Когда мой братец с ней, его не узнать. Веселый, хохмит, смеется. Беззаботный. Показушник. Тошнит меня. И Бенджамин ему под стать. Сдохнуть хочется. Я перестала ходить с Бенджамином. Школу запустила. Мать прицепилась по этому поводу. Потом пришла ко мне ночью. Я не спала, плакала. Я сразу Ольге сказала, что если она по поводу моей ревности к Джорджу, то… Но она говорит, нет, не поэтому. Тогда что? Она сказала, что Джордж не святой, он просто парень восемнадцати лет.
Я заявила, что об этом даже думать противно.
– О чем думать противно? – спросила она.
Я рассказала ей, как Джордж рассуждал о тридцати гостях в комнате. Что, мол, это пузыри с мочой, кишки с дерьмом, триста пинт крови. Значит, когда он сидит с кафе с Сюзанной с ее толстыми сиськами, он думает, что они два пузыря с мочой, две кишки с дерьмом, куча сальных и потовых желез плюс семьсот миллионов сперматозоидов и два яйца. И член и влагалище в придачу.
Ольга закурила. Вздохнула. Спросила, когда это он в столь анатомическом духе высказывался. Пришлось признаться, что давно. Она заметила, что Джордж с тех пор существенно изменился. Ну и ладно, сказала я. Все равно терпеть не могу.
Я думала, что Ольга полезет обниматься. Я, конечно, этого хотела, когда она вошла, но затем утратила всякое желание.
Она сказала:
– Выбора нет, Рэчел. Терпи – или кончай с этой жизнью. Или жить придется так, что хуже всякой смерти. Но мы живем.
И это ее «живем» звучало так, что мне просто жить не хотелось. И видно было, что матери тоже не хочется. И я увидела, какая она личность. Что она все это продумала. И хотела покончить с этой жизнью. Но не покончила.
В эту ночь я стала взрослее. Или мне так показалось, по крайней мере.
Размышляла о жизни Ольги, пыталась примерить себя на ее место. В лагерях беженцев, среди умирающих, голодающих, рахитичных детей с раздутыми животами и соломинками вместо ручек и ножек. Я видела, как она плакала в помещении, полном умирающих младенцев. Плакала она от усталости. Сколько я себя помню, мать всегда работала с умирающими. И то же самое относится к отцу.
То, о чем я пишу сейчас, случилось ночью три дня назад. Но сразу записать у меня рука не поднималась. Джордж вернулся домой очень поздно, около четырех часов. Жара, духота. Время, когда ночь еще не ушла, но утро уже наступает, его пока не видно, но уже можно ощутить. На улицах тишина, свойственная только этому времени. Я услышала, как Джордж вошел в свою комнату. Я подошла к его двери, постучала. Он не ответил. Я вошла. Он как раз снял штаны, и я увидела его голым. В нашей семье вокруг наготы никакого шума не поднимали, но я подумала: это было внутри той кошмарной коровы. Он отвернулся, надевая пижаму, продемонстрировал мне ягодицы и спину. Сразу бухнулся в постель, на спину, подложил обе ладони под голову. Джордж очень красив, но это неважно. Конечно, он устал и хотел, чтобы я ушла, однако, как и родители, проявил терпение.
– Рэчел, какая ты недобрая, – сказал он. Я ожидала, что он скажет «несправедливая». Когда мы взываем к справедливости, Симон и Ольга смеются, и говорят, что мы еще детишки, причем британские. Но Джордж воззвал к доброте. Я заявила, что мне плевать и что я не понимаю. И он сказал, что тут уж ничего не поделаешь.
Я все стояла у двери, а у него прямо глаза слипались.
Чего ты хочешь, Рэчел? – спросил Джордж. Как будто ударил.
Конечно, я хотела, чтобы он сказал, что ненавидит Сюзанну, что она вульгарная сука и корова. Но он бы такого ни за что не сказал.
– Сядь, – велел он.
Я села на краешек кровати у него в ногах, ожидая каких – нибудь умных высказываний, но Джордж хотел лишь поскорее заснуть. Такой он был симпатичный, такой усталый. Я подумала, что он все время спал по три-четыре часа в сутки.
Я думала, что он спит, и заговорила. Говорила, как это все ужасно, нетерпимо, безобразно, жутко, что жизнь невыносима.
Его грудь мерно поднималась и опускалась. Мне захотелось положить голову брату на грудь и уснуть.
– Да-да, Рэчел, я слушаю, – пробормотал он вдруг во сне.
Я посидела еще немного, надеясь, что Джордж проснется.
Уже светало. За окном пыльные пальмы, запах пыли. Жара. Джордж спал. Меня жег стыд. Разозлившись, я встала и отправилась спать.
Мысли о Сюзанне не отпускают. Она с Джорджем вместе уже год. Немало. Мне этот срок кажется вечностью. Я за это время выросла. Сюзанна часто ужинает с нами. Старается всем понравиться. С Джорджа глаз не сводит. Мне ее жалко, я это только сейчас поняла. Жалко, потому что она понимает, что Джордж не для нее. А она хочет за него замуж. Я как – то подумала, уж не свихнулась ли Сюзанна. Но если Джордж с ней спит, то может и жениться. Я спросила его.
– Сестричка, дорогая, – ответил он, – хватит мне Бена, он меня все время донимает. И вообще, я уже не маленький.
А Сюзанна? Джордж сказал, что ей уже двадцать три. Я ужаснулась. Во-первых, потому что она оказалась настолько старше моего брата. И еще по одной причине.
– Сюзанна прекрасно понимает, что я не собираюсь на ней жениться, – сказал мой брат.
Я снова ужаснулась. Никогда в жизни до этого мне не пришло бы в голову назвать Джорджа дураком.
– Но ведь Сюзанна мечтает выйти за тебя! – сказала я ему. – Она об этом думает днем и ночью.
А он в ответ заявил, что я, его милая сестричка его инквизитор, его палач, его власяница. После чего схватил меня и принялся кружить по комнате.
Происходило это в гостиной. В этот момент вошел Бенджамин. Ему захотелось тоже принять участие. Его появление все изменило, во всяком случае, для меня. Действия Джорджа уже не были лаской, проявлением дружбы, они стали холодными, враждебными. Джордж тоже почувствовал изменение, замедлил вращение. Бенджамин попытался присоединиться, он имитировал борьбу за меня, как за трофей. Джордж ссадил меня у стены, а Бенджамин попытался перехватить. Я заплакала, и Бенджамин прекратил придуриваться. Джордж уселся на стул.
