Текст книги "Шикаста"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Хотелось бы мне обратно в детство. Взрослеть почему-то не тянет. Врать здесь не собираюсь, пишу правду. В последнее время задумываюсь над тем, что Симон и Ольга слишком много работают. Жизнь их можно без всяких преувеличений назвать тяжелой. Вижу, что Джордж тоже так считает. Вижу, что он лихорадочно размышляет, беспрерывно и напряженно. Чувствуется, что он хочет уловить и упорядочить все свои мысли, но у кого же это получится!

Много времени он проводит наедине с собой. Иногда во дворе, окруженный всей местной детворой, рассказывает что-то ребятишкам или играет с ними. Не находит себе места, носится вокруг, как заведенный. Зашло солнце – и он уже на кровле. Сидит, свесив одну ногу, обхватив руками колено второй, смотрит в небо, беседует со звездами. И мыслит. Ночами по-прежнему часто не спит. Родители просыпаются, засыпают снова, они знают о его бдениях, может быть, узнали чуть позже, чем я, чем появилась Мириам. Мать не любит затрагивать эту тему. Она знала, но оценивала это не так, как сейчас. Обычное явление: то, что мы думаем о чем-то через год, отличается от того, что мы думали раньше. На свои мысли нельзя положиться.

Но чему-то другому, область которого где-то за мыслями можно доверять.

Как ни странно, жизнь нашей семьи протекает совершенно нормально, просто образцово. Даже Бенджамин ведет себя если и не вполне пристойно, то нормально, как и другие подобные отпрыски в других нормальных семьях.

Вообще-то, если на то пошло, Бенджамин ведет себя гнусно. Но я понимаю, что это объясняется тем, что он не видит, что у него «не так». Он понимает, что не приемлет того, что происходит с Джорджем. Он размышляет над этим. Как бы Бенджамин себя ни вел, дураком его не назовешь. Джордж его с ума сводит, и он не может думать ни о чем другом.

Когда Джордж вернулся из Священного города, Бенджамин не задал ни одного вопроса, но постоянно висел над Джорджем грозовой тучей. Джордж всегда очень терпим с братом. Ну, чаще всего. И со мной тоже. Понимаю, что иной раз ему хотелось бы, чтобы мы не болтались возле него. Я все время трусь рядом с ним, выжидая от него словечка, взгляда, не говоря уж об улыбке. Помню его чудесную улыбку в детские годы. Сейчас, конечно, он реже улыбается. Ссутулившись, стариком передвигается с невидимой ношей на плечах, а на лице вместо улыбки иногда проскальзывает гримаса боли.

Но иногда, обычно, когда вся семья в сборе, за столом или на крыше, он забывает о своих заботах, веселится и веселит всех, кто рядом. Мне нравится следить за реакцией отца и матери. Они облегченно улыбаются, Бенджамин ведет себя, как дитя малое, и, боюсь, я тоже.

Надеюсь, что я все-таки не таким тяжким бременем давлю на плечи родителей, как Бенджамин. Закрыв глаза, вспоминаю выражение их лиц, когда они смотрят на Бенджамина: терпение и доля юмора. На Джорджа они смотрят с нежностью и радостью. Мне нравится наблюдать за ними, когда Джордж весел. Как будто они только что получили чудесный подарок. Боюсь, мы с Беном не такие подарки. По лицам родителей судить трудно.

Просмотрев записи, вижу, что пишу только о Джордже. Не знала, что так получится.

А посоветовал мне взяться за записки Хасан.

Я не забыла об этом совете Хасана, но держала воспоминание где-то на задворках памяти. Не удивлюсь, если не смогу забыть этот вроде бы незначительный факт. Иной раз удивишься, что мы помним, а что предпочитаем забыть.

Случилось это так.

Только что село солнце, луна взошла, звезды еще не проявились. Дневную жару сменила желанная прохлада. Пахло смоченной водой пылью, специями и свежеприготовленной едой; с улиц доносился обычный городской шум. Раздался призыв к молитве. Я привыкла к этой обстановке, не хотелось думать, что придется когда-нибудь с нею расстаться.

Джордж поднялся на крышу первым. Не в силах сдержаться, я понеслась за ним. Увидев меня, он улыбнулся, но более не реагировал на мое присутствие, сидел, как будто меня там и не было. Вскоре пришел Хасан. Джордж его приходу не удивился. Хасан уселся на другом углу крыши. Некоторое время сидели молча. Нагретая крыша грела мне зад и подошвы. С чего начался разговор, не помню. Интересно, что я обычно вообще не помню, с чего начинались наши разговоры. Беседовали Джордж и Хасан, говорил больше Хасан, Джордж слушал и кивал, иногда улыбался. Я все понимала. Что-то понимала. В тот вечер я понимала, что что-то понимаю. Обычно я ничего не понимала, как будто и не слышала. Видела по лицу Джорджа, что они разговаривают о совершенно обычных вещах, но не могла уловить чего-то существенного, что позволило бы мне понять их. Может быть, если бы они говорили помедленнее… По выражению лица Джорджа я видела, что он-то понимает все, живо реагирует и успевает осмысливать услышанное.

Я чуть не плакала.

Хасан заметил и через некоторое время повернулся ко мне. Со мной он говорил иначе, чем с Джорджем. Почти сразу спросил, веду ли я дневник или какие-нибудь записки. Я ответила, что веду пустяковые записи, регистрирую, что «сегодня был арабский» или гитара или что-нибудь в школе. Хасан сказал, что хотел бы, чтобы я вела хроники своего детства.

Не скрою, что, услышав это, я невольно возмутилась. Как будто он мой наставник! Видишь ли, он хотел бы, чтобы я делала то-то и то-то! Но тут же поняла, что, спроси он меня, хочу ли я беседовать с ним каждый вечер, наедине, без Джорджа, я бы сразу согласилась, ни капельки не возмутившись. Наоборот, с радостью.

Я понимала, что он догадывается, о чем я думаю.

Хасан кивнул, как бы говоря: ничего, не торопись, хорошенько все обдумай, не к спеху. Он повернулся к Джорджу и продолжил прерванную беседу, к которой я опять прислушивалась, как к незнакомому говору обитателей дальних затерянных в океане островов.

Так хотелось, чтобы Хасан снова заговорил со мной, задал какой-нибудь вопрос, попросил о чем-нибудь. В голове путались мысли о том, что я смогла бы для него написать. Например, очерк о том, как я работала с Ольгой во время эпидемии, целый месяц помогала медсестре. Ольга очень меня хвалила, радовалась за меня. И я тогда тоже радовалась безмерно, и снова бы обрадовалась, если бы услышала похвалу от Хасана. Но они не обращали на меня внимания, и я разозлилась, надулась и сидела букой, совсем как Бенджамин! – думая всякие гадости, вроде: «Вы считаете меня балдой? Вот и прекрасно, я и буду балдой. Накатаю вам что-нибудь вроде сочинения куриц-одноклассниц на тему „Как я провела каникулы"».

Погрузившись в мстительное бульканье, я совсем отвлеклась от Хасана, Джорджа и их беседы, а чем бы я сейчас не пожертвовала, чтобы снова оказаться рядом с ними, сидеть, вслушиваясь в их непонятный мне обмен мыслями. Но с какой радости подарят мне это чудо? Ведь я все испортила тогда, когда я могла присутствовать, сидя тихо, слушая внимательно, может быть, даже что-то понимая… Но тогда я слушалась лишь своих эмоций, несдержанных, буйных, как хищная требовательность младенца, желающего, чтобы на него обратили внимание взрослые.

Тогда, не в силах более терпеть, я понеслась вниз и раскопала небольшой этюдик, написанный мной в качестве домашней работы по английскому языку. Я им гордилась, мне поставили за это сочинение «хорошо». Я пыталась передать в нем свои благородные чувства и все такое.

СТАРИК И УМИРАЮЩАЯ КОРОВА

Вчера я увидела по телевизору передачу, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Телевизор стоял на площади, многие смотрели эту передачу. В основном там толпились люди, которые постоянно голодают.

Передача посвящалась голоду в зоне Сахель. В разных местах зоны, потому что несколько репортажей свели в одну программу. Один из сюжетов мне особенно запомнился.

Старик сидел возле коровы. Очень худой старик, почти скелет. Ребра, ключицы, кости рук обтянуты кожей. Но мудрый, полный достоинства, с задумчивыми глазами. Корова очень худая, тоже ребра можно пересчитать, и тазовые кости торчали сквозь шкуру. И глаза тоже мудрые, терпеливые. И смотрела она прямо в камеру.

Вокруг, сколько хватает глаз, только пересохшая пыль. Торчит из земли сухая солома засохших всходов проса.

Корова шагнула раз, другой, на третьем шаге опустилась наземь. И больше она не встанет. Здесь и умрет.

В небе висит палящее солнце. Ветер несет пыль и песок.

Старик набрал палок и камыша, устроил навес над коровой. Навес дает жидкую полосатую тень.

Корова – единственный друг старика.

У него осталось немного воды. Он капает воду на высунутый язык коровы, и та всасывает влагу. Немного отпивает сам.

Он сидит, смотрит на корову. Корова понимает, что скоро умрет. Она помнит, что принадлежит старику, что жила с его семьей. Но все родственники старика умерли. Корова не понимает, почему она не может подняться, почему везде горячая пыль, нет ни травинки, нет дождя, нет воды.

Корова не понимает. Старик тоже не понимает. Но он говорит, что на все воля Божья. Инш'Алла!

Я не верю, что это воля Бога.

Я думаю, что Бог накажет нас всех за то, что старик и его корова умрут в раскаленной пыли.

Почему, о Бог?

Почему, Аллах?

Я снова взбежала на крышу с листком в руке, чтобы отдать свое творение Хасану. Но Хасан углубился в какое-то повествование, Джордж внимательно слушал, и я тихонько села рядом.

Небо уже усыпали звезды, приближалось время ужина. Скоро Ольга позвала нас к столу.

Хасан прервал речь, поднялся. Высокий, стройный, в своей обычной белой хламиде. Сердце у меня сжалось Я не знала, что делать, меня охватило какое-то полубредовое состояние.

Джордж тоже встал. К моему удивлению, он оказался ростом почти с Хасана. Они стояли рядом, а вокруг сияли звезды.

Хасан улыбнулся. Я протянула ему свое сочинение, но он не принял листок. Конечно, ведь он же не просил его приносить. Тогда я сказала ему, что обязательно примусь за дневник.

– Хорошо. – Это все, что он сказал.

Верьте или нет, но я опять взбеленилась. Подумать только, он не принял с благоговением мое драгоценное творение! Надо же, не принялся немедленно восхищаться моим героическим решением приступить к написанию исторических хроник!

Я отвернулась, отошла от них и буквально скатилась вниз по ступенькам. За мной сошел Джордж, Хасан спустился последним. Мне хотелось, чтобы Хасан остался с нами, сел к столу. Несколько раз он ужинал с нами. Но он попрощался и ушел.

Бенджамина за столом, к счастью, тоже не оказалось.

Таким образом родился этот дневник.

А теперь я поняла, почему Хасан хотел, чтобы я за него взялась.

Прошло несколько недель. Точнее, девять.

Выделю два обстоятельства. Во-первых, я стала кое-что понимать в беседах Хасана и Джорджа. В беседах несколько однонаправленных, ибо говорил, в основном, Хасан, а Джордж чаще слушал и так или иначе реагировал. Но я перекипела, успокоилась, внимательно слушала. Интересно, что в результате я понимала услышанное совершенно не так, как Джордж. Характерная особенность этих бесед.

Во-вторых – Джордж выкинул фокус, которого я от него никак не ожидала. Он сколотил и возглавил группу, шайку, банду парней из своего колледжа. Они ничем не лучше любой другой такой буйной шараги. Вечно орут, закатывают речи, которые никто, кроме них самих не слушает, а уж воображают-то о себе…

Джордж – и они. Ужас, ужас! Родителям это тоже не нравится.

А Бенджамин, конечно, на седьмом небе. Блаженствует, наслаждается безмерным презрением.

Но с Хасаном Джордж видится ничуть не меньше, чем прежде. Не знаю, что и думать.

Прошли месяцы. Джордж уехал в Индию, в гости к семье деда. Он вырос, возмужал, но по-прежнему является главарем у этой кошмарной банды болтологов и все так же неразлучен с Хасаном.

«История Шикасты», том 3014,

«Период между Второй и Третьей мировыми войнами. Армии, их типы. Армии юных».

«Тень предвещает событие» – этот постулат действовал и тогда, когда события зачастили, замельтешили просто калейдоскопической чехардой. Предвестники социальных перемен проявлялись не за столетия, как в былые эпохи, а за годы, а то и за месяцы. Не было еще на Шикаете времени, когда бы столь ясно виделось будущее, столь четко можно было его предсказать и столь сильно ощущалась беспомощность, невозможность повлиять на происходящее.

Уже в восьмую декаду все правительства лихорадочно боролись с нарастающей безработицей, особенно среди молодежи, и с последствиями этой безработицы. Выяснилось, что новые технологии упраздняют необходимость в людской рабочей силе. Бесконтрольно росло население – голод, эпидемии, природные катастрофы еще не взяли на себя роль могучих регулирующих факторов.

Соответствующие агентства уделяли серьезное внимание изучению психологии масс, управлению массами, психологии армий (см. главы «Изменение критериев и стандартов „допустимого" в науке. Сравнительный анализ лицемерия ученых и лицемерия политических и религиозных деятелей разных культур», «Результаты секретных исследований в военных исследовательских учреждениях и влияние их на гражданскую науку»).

Все правительства сознавали проблемы, в которые уткнулись носом, и большинство из них привлекало к решению возникших задач экспертов из разных отраслей, в частности, специалистов по контролю численности населения.

В конце декады города стонали от бесчинств мелких молодежных банд, «бессмысленно» крушивших все вокруг. Как будто в процессе детской игры, банды жгли, грабили, убивали, разрушали все, что попадалось под руку.

Наиболее очевидным средством казалась милитаризация. Росла численность полицейских сил, ужесточались наказания, переполненные тюрьмы трещали по швам. Эти изменения служили предвестием чего-то еще более мрачного, хотя жизнь общества уже в значительной степени изменилась; старики, кряхтя, вспоминали минувшие дни, когда еще можно было найти для проживания относительно спокойную улочку, а войны гремели где-то в другом месте или, по крайней мере, начинались и заканчивались, оставляя промежутки для нормальной жизни, для иллюзии нормальной жизни.

Но у правительств просто не было возможности тешить себя иллюзиями. На них давили массы молодых людей, не имеющих работы и вследствие недостаточного образования обреченных на праздность. Число их перевалило за некую критическую точку, и насилие затопило уже не только города, но и целые страны. Кочующие банды не знали границ между городом и деревней, презирали они и государственные границы.

Единственным путем решения проблемы было заставить воров ловить воров. Максимально возможное количество этих поджигателей, убийц, грабителей привлекалось в военизированные организации. Им выдавалась форма, они становились блюстителями порядка.

Армии живут по своим законам. Личность, втиснутая в форму и в рамки коллектива, тем более, армейского, перестает быть личностью. Массе, обезличенной формой, тоже нужно предоставить какую-то возможность деятельности, иначе она начнет действовать самостоятельно с непредсказуемыми последствиями, с точки зрения власть имущих гораздо худшими, чем такие мелочи, как воровство, грабеж и убийства мирного населения. В качестве паллиатива догадались создать как можно большее количество армий, одетых в разную форму и выполняющих различные функции. Эти армии поощрялись к соперничеству в разных более или менее безобидных формах, в основном, на маневрах и в спортивных играх.

Но подпирали новые и новые миллионы. Все большая доля полезного продукта планеты расходовалась на содержание армий. Их надо было кормить, одевать, обогревать – и все это за счет населения. Гражданская жизнь превращалась в малозначащий придаток. Расширялся разрыв между молодыми – в форме или рвущимися надеть форму – и старыми, даже не пожилыми, даже и совсем не пожилыми. Те, кто постарше, превращались в какой-то общественно незаметный прах.

Венчал структуру привилегированный класс администраторов, манипуляторов и экспертов в форме и без таковой. Эти люди преодолевали национальные барьеры, координировали действия в международном масштабе, сближаясь между собой и все больше отрываясь от национальных низов.

Кроме одетых в форму, обезличенных толп малограмотной молодежи имелись и специализированные армейские группы, которым уделялось особое внимание. Они формировались из лиц, проявляющих склонность к насилию, к убийству, имеющих опыт участия в боевых действиях Развитие техники упразднило необходимость в массовых армиях старого типа.

Не блистая грамотностью и общей образовательной подготовкой, так называемые армии юных отличались достаточно высокой профессиональной натасканностью, а особое внимание уделялось их психологической подкованности. Многоканальная индоктринация не всегда отличалась достаточной согласованностью, иногда противоречила наиболее очевидным фактам, к примеру, бросив беглый взгляд на географическую карту, можно было понять смехотворность иных геополитических претензий. Многое из сказанного легко толковалось на разный манер, выворачивалось наизнанку и обращалось в противоположную сторону. Каждый шикастянин и каждая шикастянка, независимо от образовательного уровня, свободно пользовались пропагандистскими словесными вывертами, необходимыми для выживания, но практическая жизнь по необходимости базировалась на фактах. Языки общения приобретали вид весьма своеобразный, запутанный, с многократным дублированием, запараллеливанием, с обходами и перемычками. Общение порой приобретало смехотворный характер.

Вскоре началось то, что каждое правительство предвидело, чего правящие круги опасались и старались предотвратить, отпихнуть подальше.

Очень скоро молодежные массы приступили к тому, что можно было обозначить термином «самообразование». Они понимали, что правительства их опасаются и как огня боятся их объединения. Видели они и бесцельность самого существования их «родных» организаций. Но понимание не улучшало ситуации. Они, к несчастью своему, оказались заложниками мира, где все возрастающие массы населения боролись за все уменьшающиеся ресурсы, где единственным просветом во мраке будущего оказывалось устранение, физическое уничтожение большинства, где война всех против всех становилась все более ощутимой реальностью. По всей планете армии юных входили в контакт одна с другой, обменивались визитами, совещались, и их решения противоречили «указам» правящих «троек» – и казалось, что над планетой разносится вой отчаяния. Ибо что поделаешь с этим прохудившимся, нуждающимся в починке миром? Молодые все больше ненавидели старших, обвиняя их во всех бедах. Осознав собственную силу, они начали диктовать свою волю правительствам. Как многократно случалось в истории стран этой планеты, армия теснила прогнившие гражданские власти. Но на сей раз такое происходило в масштабах всей планеты. Правительства строили глазки и делали сладкую мину при кислой игре, надеялись на чудеса, на очередное чудо-оружие.

Армии юных перенимали бразды правления. Эпидемии тем временем развивались в пандемии, истребляли население. Флора и фауна планеты гибли. Разразился голод. Участились стихийные бедствия.

Наши агенты кропотливо трудились на Шикасте, стараясь предотвратить несчастья, откорректировать ход событий.

Не прекращали действовать и агенты Шаммат. А также Сириуса. И Трех Планет. При этом все преследовали свои цели, чаще всего оставаясь невидимыми обитателям Шикасты, которые не умели опознавать пришельцев, как друзей, так и врагов.

Из дневника Рэчел Шербан

Наша семья занимает четыре маленьких комнатки на углу большого глинобитного дома. Если можно назвать домом этот муравейник из комнатушек, двери которых открываются на улицу и во двор. Не могу представить, как здесь жила бы одна семья, разве что она насчитывала бы не один десяток душ, как в русских семьях из толстых романов. У нас есть свой участок крыши – тот, что находится над нашими комнатами. В доме живет еще шесть семей, у каждой свой участок крыши, отделенный от соседских низкими стенками, за которыми не видно сидящих или лежащих, но над которыми торчат головы стоящих. Одна комнатка – спальня родителей. Вторая – Джорджа и Бенджамина. Третья моя каморка. И четвертая – общая, в которой мы едим и сидим, когда не выбираемся на крышу. Кухня находится снаружи, во дворе, там сооружена плита, слепленная из глины, из которой торчит неуклюжая дымовая труба.

Мы со всеми соседями в хороших отношениях, но особенно дружим с Ширин и Назимом. Ширин обожает Ольгу, ее сестра Фатима влюблена в меня.

В школе Назим учился отлично. Способный парень. Хотел стать физиком. Его родители делали все, чтобы дать ему возможность учиться, но не смогли удержать сына от ранней женитьбы. Ему не было и двадцати, когда родился первый ребенок. Пришлось искать работу. Теперь он конторский клерк, с семи утра до семи вечера торчит за письменным столом и еще рад, что нашел хоть такую работу. С пятью детьми особенно выбирать не приходится.

Я часто общаюсь с Ширин и Фатимой. Утром Назим уходит в свою контору. Покидают семьи и другие мужчины, кроме самых старых. Женщины болтают во дворе, ходят друг к другу в гости, сплетничают, хихикают, красятся, ссорятся; дети кажутся в это время общими. Близость чрезмерная, похоже на женскую школу. Иногда я ужасаюсь. Конечно, Запад есть Запад, а Восток есть Восток, но я, честно говоря, разницы между поведением женщин там и тут не вижу. У Ширин, к примеру, на все семейство остается две-три помидорины да луковицы, да горсть чечевицы, но она готовит чечевичную тефтельку для живущей через двор подруги; та, в свою очередь, посыпает сахаром йогурт и угощает Ширин. И получается пир, праздничная трапеза из чашки йогурта с несколькими крупинками сахару. Они дарят друг другу разные мелочи, балуют друг друга, ласкают. У них нет ничего – но они богаты. Очаровательно… Возможно, не слишком верно выбранное слово.

Ширин вечно усталая, едва на ногах держится. У нее язва на груди, которая то затягивается, то снова открывается. У нее опущение матки. Ширин иной раз выглядит на все сорок. Вечером возвращается домой усталый Назим, они ругаются, орут друг на друга, она вопит, он ее лупит, потом плачет. Она тоже плачет, утешает его. И дети плачут. Они хотят есть. Прибегает Фатима, призывает Аллаха, Назима называет нечистым, шайтаном. Потом те же этикетки примеряет на Ширин. Потом целует их и присоединяется к общему семейному плачу. Так выражается бедность. Они не знают, что такое сытость. Не знают, что такое медицинская помощь. Когда я упоминаю медицину, они представляют большую новую больницу, где пациенты мрут, как мухи, а обходятся с ними, как со скотиной. Их туда арканом не затащишь. В случае крайней нужды они обращаются к бабкам-знахаркам. Настоящий врач им не по карману. Ширин снова беременна. Это их радует. Еще не высохли слезы, а они уже смеются. Затем настает черед грубоватых двусмысленных и недвусмысленных шуток. Сейчас они займутся любовью. На следующий день Ширин щеголяет синяками от поцелуев на шее, незамужняя Фатима краснеет и отворачивается, замужние соседки подшучивают над обеими. Ширин гордится этими любовными наградами. Несмотря на свои болячки она почти всегда в хорошем настроении, отлично управляется с детьми. Почти всегда. Иногда она выдыхается, сидит, раскачиваясь, плачет, стонет. Фатима ее уговаривает, помогает сестре по дому. Назим тоже ее жалеет, потом снова начинаются споры, чаще шутливые. Для меня их отношения – тайна. Жизнь этих людей трудна, ему никогда не стать физиком, всю жизнь Назим просидит в своей конторе. Это его безмерно раздражает. Ширин в сорок превратится в старуху. Дети не все выживут. Мать сказала, что двое на ладан дышат, слишком слабы. Вследствие недоедания выжившим может грозить слабоумие.

Иногда я встречаю какую-нибудь старуху, думаю, что ей за Семьдесят, но оказывается, что бедняге едва сорок, что она мать десятерых детей, из которых четверо умерли, и что она вдова.

Нет, я этого не могу понять, не могу простить.

Я верю в равноправие женщин. И Ольга тоже. Но когда Ольга встречается с Ширин, я не вижу между ними разницы. Тот же смех, те же ужимки. Они веселятся, развлекают одна другую. Может быть, я им завидую. Может быть, они жалкие и забитые существа. Да они и есть жалкие и забитые существа. Отстой, отбросы. И мужья их не лучше. Если сравнить их жизнь с тем, что видишь в Америке, просто тошнит. Если этим женщинам попадает в руки старый американский женский журнал, они скапливаются вокруг этой макулатуры толпой, смеются, щебечут от удовольствия. Старый потрепанный номер многостраничной иллюстрированной дряни, вроде той, что валяется стопками в приемных стоматологов, для них чуть ли не предмет религиозного поклонения. Любое дерьмовое объявление – источник вдохновения на целый день. Они откроют какую-нибудь рекламную пестрятину на весь разворот и несутся с ней к единственному в доме слепому зеркалу. Вытаскивают какое-то затрапезное платье, сравнивают с тем, что изображено на страницах, и смеются.

Я смотрю, вспоминаю, как мы вышвыриваем вещи и как нам ничем не угодить, и меня тошнит.

Иногда они вдруг решают выучить языки, как я, умнейшая из умных: усаживаются вокруг, едят меня глазами, а я начинаю с азов французского или испанского. Они слушают, дети окружают нас, кто-то из детей требует внимания, и сначала одна, потом другая удаляются, остальные повторяют за мной слова и фразы. На следующий урок собираются не все, и вот уже остаются лишь одна-две. Фатима упорно долбит испанский. Надеется, что сможет найти работу получше. Сейчас она работает уборщицей. Ей семнадцать. Главный итог этих уроков языка – они внесли новый элемент в набор дворовых развлечений.

Ширин не нарадуется созревающему плоду в чреве своем, очередному ребенку. А ведь она еле ноги таскает. А ведь его кормить придется! Чем? И еще забота – Фатиму замуж пора выдать.

Фатима стройная, не красивая, но броская, умеет себя подать, использовать хну, уголь и румяна. У нее два платья, она поддерживает их в приличном состоянии, стирает. Бенджамин говорит, что они созрели для помойки. Сам он созрел для помойки. Меня тошнит, когда мой боров-братец подходит к этим людям. Они такие воздушные, элегантные, стремительные… потому что в жизни вволю не наедались. И этот волосатый кабан… Джордж – другое дело. Он среди них не выделяется, он тоже стройный и скорый.

Но Бенджамин и сам сознает, что он здесь лишний, его не часто увидишь во дворе.

Ширин хочет выдать Фатиму за сослуживца Назима, клерка той же конторы. Назим полагает, что тот не прочь жениться на Фатиме. Они охотно шутят на эту тему. «Пожалей сестру! – взывает Назим, указывая на кучу своих детей. – Хочешь взвалить на нее такую же обузу?» Он смеется. Ширин смеется. Фатима смеется. Мне не смешно, но они втроем берутся за меня, и скоро я тоже смеюсь.

Но за весельем следует черная полоса. На Назима и Ширин накатывает волна жгучей взаимной ненависти, дети ноют и воют. Их две каморки кажутся переполненными детским дерьмом и рвотой, объедками и чем-то еще похуже. Везде вьются мухи. Ужасно. Невыносимо.

Назим шутит, что, может быть, его сослуживец Юсуф захочет жениться на мне вместо Фатимы, потому что я образованная и смогу устроить ему приличную жизнь. После чего Фатима ведет меня в конурку, где ютится с тремя старшими детьми, снимает с гвоздя, вбитого в глиняную стенку, свое лучшее платье, очень сильно поношенное. От платья пахнет Фатимой и ее духами, тяжелыми, тягучими. Платье украшено прекрасно выполненной пестрой вышивкой. Платье и вышитый узор – работа Фатимы. Это платье для нее сокровище. Она навешивает на меня золотые серьги, длинные, до плеч, достает другие украшения. Золото, стекло, латунь, медь, пластмасса. Желтые, красные, синие, зеленые. Золотые браслет и серьги – приданое Фатимы. Она наряжает меня и хлопает в ладоши.

Такое она проделывала уже несколько раз. Это доставляет ей удовольствие. Фатима меня любит за то, что я образованная и могу делать все, что захочу. Она так считает, во всяком случае. Восхищается мной и моей жизнью.

Вчера вечером она снова нарядила меня, накрасила мне глаза, губы вымазала ярко-красной помадой, как у проститутки. После чего отвела меня к соседке, поставила перед треснувшим зеркалом, а сбежавшиеся к нам со всего двора женщины восхищенно ахали да охали вокруг. Потом мы вернулись в комнату Ширин, и меня усадили за стол в ожидании ужина. Назим должен был привести Юсуфа. Я отнекивалась, говорила Фатиме, что она с ума сошла, но чувствовала, что неправа. Что она должна была так поступить. Ширин тем временем улыбалась с мудрым видом. Пришел Назим, усталый, тощий, как жердь, голодный. Он всегда половину своей порции скармливал детям. Увидел меня, развеселился, рассмеялся. Почти сразу пришел Юсуф. Симпатичный, с темными масляными глазами. Арабский шейх. Он тоже оценил юмор. Включился в игру, вел себя так, как будто я его невеста. Смешно, но очень мило. Я, правда, подпортила игру, заявив, что ни за кого замуж не собираюсь. Я была неправа. Игра-модель рассматривала альтернативную реальность. Возможность. Расширение горизонтов их узкой жизни. Вот другая реальность, эта избалованная западная девица Рашель, Ракель, Рахиль. Аллах лишь ведает, кто когда на ком женится! Мало ли что случается на свете. Влюбится и все. И никуда не денешься. Ну, всерьез никто об этом, конечно, не думал. Просто забава и никаких обид. Ужин из тушеной овощной смеси с фрикадельками. Мясо у них на столе редкость. Я заставила их принять приготовленный матерью фруктовый пудинг. Ширин оставила детей за столом, чтобы и им досталось немного пудинга.

А я сидела разукрашенная, как кукла, как жертвенная телка перед закланием. Мне все нравилось и одновременно бесило. Злилась я не на них. На ужасы бедности. На Всевышнего. На все вокруг. Смешно все происходящее выглядело и потому, что Фатима и Юсуф уже вели себя, как супруги со стажем. Это ощущалось по поведению обоих. Они перекликались и переругивались совсем как муж и жена.

После ужина праздничное настроение увяло. Дети превратились в обузу. Назим и Юсуф ушли в местную забегаловку. Ширин принялась укладывать детей, Фатима занялась уборкой. Потом она подсела ко мне и спросила, понравился ли мне Юсуф. Я с серьезным видом ответила, что да, понравился и что я выйду за него замуж. Она засмеялась, но как-то тревожно, как будто допуская всерьез такую возможность. Я поцеловала девушку, чтобы она поняла, что это лишь шутка, что я вовсе не собираюсь отнимать у нее Юсуфа. И все время мне хотелось заплакать. Все время меня не покидало чувство, что я со своей серьезностью выгляжу по-детски, а она со своими игрушками – нет.

Фатима вывела меня во двор.

Последняя лунная ночь. Люди сидели во дворе, кто где. Мы сели у водоема. Маленький прямоугольный бассейн, сильный запах лилий. Здесь уже сидела Ольга, на коленях у нее спал чей-то ребенок. Где были Джордж и Бенджамин, я не имела представления. Ольга знала о моем приключении, потому что я просила у нее пудинг. Она боялась, что я неправильно себя поведу, не хотела, чтобы я оскорбила чувства этих людей. Когда мы уселись рядом, она молча вгляделась в мое лицо, угадывая, все ли в порядке. Я сразу навесила на физиономию этакое образцово-показательное выражение.