Текст книги "Шикаста"
Автор книги: Дорис Лессинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Родители трудно сходились с людьми. Пережитое обособляло их, отделяло от соседей, из которых война выжала все соки, но которые хотя бы избежали лагеря. В разговорах родителей лагерная тема затрагивалась редко, но то, что ему довелось услышать, прочно оседало в его мозгу альтернативной реальностью. Что общего у двух бедных, но теплых и уютных комнаток с кошмаром, о котором вспоминали родители? Иногда в этом возрасте распухшее от простуды горло на всю жизнь оставляет шрамы в детской психике, прочно противопоставляет детей родителям.
Мальчик смотрел на родителей с ужасом. Может ли быть такое?
Здесь сошлюсь на реакцию индивида третьего (см. соответствующее место моего доклада). Долгие годы он провел в наблюдениях за жизнью окружающих, задаваясь подобным вопросом, означавшим удивление: как люди мирятся с таким? Иначе: как человеческие существа могут обходиться друг с другом подобным образом?
В случае индивида шестого эта реакция гораздо шире, чем в случае индивида третьего, который видел свою и соседние улицы, расширял наблюдение на город, с трудностями аппроксимировал результаты на Северо-Западные Окраины, оставляя в стороне Основной Материк и весь мир. Годы потребовались, чтобы расширить границы наблюдений.
Но индивид шестой идентичен войне, он с нею слился, чувствовал себя ею, и война эта была процессом глобальным, запечатлевшись в его восприятии жизни взаимосвязанной либо хаотичной системой взаимоперекрывающихся процессов.
С момента, когда он начал мыслить самостоятельно, развитие событий представлялось ему иначе, чем предыдущему поколению. Для него не было понятия «виновная страна», не было для него проигравших и победивших наций. Одна нация не может полностью отвечать за то, что она творит, ибо существует не в вакууме, зависит от других и взаимодействует с ними. Географическая зона, обозначенная на карте словом «Германия», ставшим ругательством, не может отвечать за массовые убийства и жестокости, которые она совершила. Одного дня в библиотеке хватило, чтобы понять, что у Второй мировой войны причин множество, что понятие «Вторая мировая война» объединяет все страны Северо-Западных Окраин и вытекает из понятия «Первая мировая война». Почему эти историки рассматривают явления, вырвав их из контекста? Они что, дурачки? Детишки малые? Может, идиоты? Или же сами понятия не имеют, кто они такие?
Избрав стиль жизни, пятнадцатилетний парень обременил не только себя. Родители переживали куда больше. Своей комнаты у него не было. Его раскладушка находилась на кухне. К ней прилагалось одно тонкое, до дыр протертре, засаленное, еще лагерное одеяло. Парень регулярно брил голову. Наложил на себя епитимью: раз в неделю принимал пищу по лагерному рецепту. Горячая помойного вида вода с картофельными очистками, объедки. Готовил ее сам, ел, как священнодействовал. Родители поневоле питались скромно, лагерь навсегда испортил им желудки. Он читал родителям отрывки из биографий, отчеты об условиях в лагерях, материалы переговоров или упоминания о несостоявшихся переговорах, которые вели к войне или могли войну предотвратить. И всегда подчеркивал многопричинность, всегда заключал выводами. Если бы такая-то или такая-то страна предприняла то-то и то-то, то… Если бы послушали того-то и того-то…
Для бедных родителей это оказалось возвращением кошмара, от которого они спаслись такой ценой! Они нашли себе скромное убежище, где чувствовали себя в безопасности, потому что зло – свойство иного места, иного мира, по крайней мере, иной страны, зло удерживается временем в прошлом, спрятано в историю, в которую можно не заглядывать. Ужас может вернуться, но он тоже отгорожен временем, он в будущем, благодарение Господу. А когда он вновь настанет, они, если повезет, уже спрячутся в другую безопасность, в безопасность смерти. И вот это убежище взломано! И не историей, не будущим, а единственным их сокровищем, вынесенным из бессмысленной бойни!
Отец умолял сына проповедовать где-нибудь в другом месте.
– Но ведь это правда! – настаивал юнец.
– Да, да… нет… не знаю, мне все равно, ради Бога!
– Тебе все равно?
– Мать…ради матери, ты не представляешь, что она перенесла…
Парень добавил к своему режиму ношение лагерных лохмотьев. По графику, по определенным дням. Стены кухни покрывали фотоснимки лагерей смерти, рабочих лагерей, концентрационных лагерей, к которым добавились иные свидетельства жестокого обращения людей с себе подобными. Кухня, в конце концов, была единственным доступным ему помещением, бедным родителям приходилось с этим мириться.
Он молча сидел за столом, родители спешно и молча заглатывали пищу. Молчание их было молитвой, чтобы сын не завел снова – но он не выдерживал, затягивал продолжение своей бесконечной литании: перечни фактов, перечни комментариев, убийства в лагерях, убийства на фронтах, убийства мирных жителей, убийства и пытки в коммунистических странах, убийства и пытки в некоммунистических странах, убийства и пытки во всех странах…
(См. «Историю Шикасты» т. 3011, «Век Идеологий». Раздел «Автопортрет наций. Географические области или временные объединения народов с целью обороны или агрессии – образования, считающие себя лучшими, более цивилизованными и благородными, нежели их противники, для стороннего же наблюдателя никакой разницы не представляющие». Также т. 3010. «Психология массы. Механизмы самозащиты».)
Созвучия с национальными мифами парень не ощущал и не мог понять, что в них находят другие, полагал, что они притворяются. Он принадлежал к поколению, к части поколения, рассматривающей газеты как инструменты распространения лжи и только лжи, автоматически переводящей содержание теленовостей или документального фильма в вероятный вариант правдивой версии; как иные верующие постоянно напоминают себе о кознях Диавола, эти люди напоминают себе и всем окружающим о том, что никакой нации не доступно истинное освещение событий, что правда, если и добирается до сознания людей, то лишь окольными путями и с большим опозданием.
Все это так, все это верно, все это шаг вперед, к свободе от миазмов Шикасты.
Но для него не было пользы в этом, ибо не было в нем доброты.
К родителям он становился все более нетерпим. Мать, обычная женщина средних лет, казалась себе старухой с больным сердцем. У нее уже случился сердечный приступ. Отец уговаривал, убеждал, даже умолял.
Но ангел-мститель, вооруженный своей правотой, буравил родителей неверящими глазами: как же так? Неужели вы такие?
Наконец отец заявил сыну, что если он не может обращаться с матерью подобающим образом… «Да! И со мной тоже! И со мной!»… то лучше ему покинуть дом.
Парню едва исполнилось шестнадцать. И родители его вышвыривают из дому! Что ж… Чего еще от них ожидать… Так он и думал.
Он нашел комнату в доме одноклассника и с родителями больше не виделся.
В школе он тоже себя проявил.
Маленькая школа маленького городка ничем не удивляла своих ничем не примечательных учеников. Он живым упреком врос в заднюю парту, сложив руки на груди и вытянув ноги, поражая пиками ресниц одну избранную цель за другой. Должным образом испросив на то разрешения поднятием руки, он вставал и выстреливал в учителя вопросом: «А разве неизвестно, что… Может быть, вы не знаете о… Кажется, в „Правительственном вестнике" номер… Не думаете ли вы, что такая-то книга должна быть рекомендована по этой теме?»
Учителя его боялись абсолютно все, как и большинство учеников. Некоторые им, однако, восхищались. В это время экстремистские группировки уже стали головной болью властей, которых прилагательное «молодежный» заставляло настораживаться в ожидании какого-нибудь гадостного существительного. Парню не исполнилось еще семнадцати, но имя его уже узнала полиция. Директор школы решил застраховаться от будущих неприятностей и информировал «органы».
В свои семнадцать он уже перепробовал ряд группировок различного толка. Приближался к правым, к независимым, но остановился на левой, революционной. Но и здесь одна страна была хорошей, а другая плохой, одна вера превосходной, другая же вовсе дрянь. Вновь посыпались вопросы: «Неужели вы не читали… Разве вы не знаете… Вы, конечно, слышали, что…» Становилось ясно, что ему придется основать собственную группу, но он не торопился. Для того чтобы сводить концы с концами, парень поворовывал, принял участие в нескольких мелких групповых вылазках уголовного характера. Без особой щепетильности он устраивался на месяц-другой на чьей-нибудь квартире, за чужой счет питался, пристраивался к девушке. Аморальностью он отличался полнейшей, но с каким-то дружелюбным, снисходительным оттенком. Уличенный в каком-нибудь воровстве, он реагировал лучезарной улыбкой, освещающей все вокруг него нелестным светом. Политическая репутация его еще не сформировалась, но, в общем, его считали умным, живучим, хотя и недостаточно осторожным.
Когда наконец он сформировал свою собственную группу, куда входила дюжина молодых людей обоего пола, критерием их отбора была не политическая ориентация. Каждый из них прошел собственную школу лишений физических и духовных, на каждого наложила отпечаток война. Каждый мерил мир презрительным или ненавидящим взглядом: «Вот ты какой… Вот вы какие…» Нет дела им до утопий будущего, как и до самого этого будущего. В этом их отличие от разного рода революционеров и религиозных визионеров. Они не собирались устраивать рай на земле ни в грядущем году, ни в следующем десятилетии, ни вообще в будущем. Но когда рухнет этот лживый, гнусный, лицемерный мир, все увидят наконец, каков он был.
Их задача – сорвать маску с системы, разоблачить ее физиономию.
С ними вера их, но нет программы. С ними истина, но как ее употребить? У них словарь, но язык не складывается.
Они следили за действиями повстанческих движений, за вылазками террористов
Они видели, что им нужны события, ситуации.
Устроили похищение политика, инициатора некоей ими осуждаемой акции, потребовали в качестве выкупа освобождения некоего по их мнению невинно осужденного. Освобождения не добились и застрелили заложника, бросили труп на городской площади. «Вот ты какой… – сказали они миру, – и вот мы как!»
Убийство не планировалось. Похищение проработали детально, но не ожидали, что придется проливать кровь. Почему-то верили, что им отдадут то, чего им желалось. Эта непродуманность, поспешность вызвала озабоченность у некоторых членов группы, они потребовали более серьезного подхода к действиям, анализа, взвешивания – в общем, большей ответственности.
Описываемый индивид шестой выслушал их внимательно, но его темные глаза глядели мрачно. «Вот вы какие… Чего от вас ожидать?» – такой в них читался приговор.
Приговор воплотился в «несчастные случаи» с двумя из протестантов в течение двух последующих дней, и теперь он руководил группой тех, кто уже не рисковал считать его подход «непродуманным и поспешным».
Группой из девяти человек, из них три женщины.
Одна из женщин назначила себя в «его» пассии, но его тот подход не удовлетворил. Секс в группе он ввел групповой, в разных сочетаниях и комбинациях, буйный, изобретательный, с наркотиками, пиротехникой и оружием. С брусками гелигнита, к примеру. В результате в ходе очередной оргии четверо членов группы дезынтегрировались на составляющие. Он удовлетворился оставшимися, нового набора не производил.
Четверо ветеранов заметили его страсть к рекламной шумихе. Он настоял на «погребальной службе», прямо-таки напрашиваясь на внимание полиции, так и не разобравшейся в причинах бойни, провоцируя арест. Элегии и оды в честь «павших в борьбе», поэмы, «социалистический реквием», символическая фигура героя на стене пустого пакгауза, в котором эта трагикомедия имела место быть…
Тогда в головах четверых забрезжила мысль о его сумасшествии.
Затеяли еще одно похищение. Непродуманность этой акции побила все рекорды, дышала презрением к обстоятельствам и ненормальностью лидера. Их задержали, последовал шумный процесс, общественность хором возмущалась презрением их к законам и порядку.
К этому времени почти все жители Северо-Западных Окраин рассматривали закон как весьма шаткое препятствие на пути всяческих правонарушителей. Все видели, что «цивилизация» с трудом поддерживается весьма хрупкими подпорками. Старшее поколение глядело на мир с неменьшим отвращением, чем эти молодые террористы, но с противоположным результатом. Они видели, что незначительный толчок, мелкий инцидент может сокрушить все громоздкое строение государственной машины… а тут еще эти молодые идиоты, готовые всем не только пожертвовать, но, больше того, преднамеренно все низвергнуть. Если индивиды, подобные описываемому «шестому», не способны были поверить своим глазам, то и глядящие на них двойники их родителей, в свою очередь, не верили своим.
На суде пятеро, стоявшие за мощной решеткой в наручниках, почувствовали себя на вершине блаженства.
«Вот вы какие… – презрительно бросали они миру. – Эти тяжкие оковы, эти решетки, ваши приговоры, осуждающие нас на всю жизнь… Вот вы какие! Полюбуйтесь на себя!»
На суде и в тюрьме они пели, ликовали – в общем, праздновали победу.
Прошло около года, и индивид шестой и еще два члена группы устроили побег. Затем разделились, и индивид шестой более не контактировал ни с бежавшими вместе с ним, ни с оставшимися в тюрьме. Пройденный этап. Закрыто и забыто.
Он разжирел, носил парик, внешне очень смахивал на скучного клерка. Вел себя вызывающе. Мог пристать с расспросами к полицейскому на улице, зайти в полицию, чтобы сообщить о каком-нибудь происшествии, к примеру, о краже велосипеда. Его задерживали за превышение скорости. Однажды он даже в суде появился. Все это приносило ему глубокое удовлетворение. «Вот вы какие… тупые кретины… А вот я какой!»
Вернулся в городок юности, устроился на службу мелким клерком, жил открыто, сменив, однако, имя и внешность. Его узнали, о нем говорили. Все это доставляло ему удовольствие.
Мать уже умерла, отец жил в доме престарелых. Услышав, что сын в городе, он принялся прочесывать улицы в надежде встретиться. Встретился. Индивид шестой, завидев родителя, дружески улыбнулся, небрежно помахал пухлой ручкой и прошествовал мимо.
Он понимал, что арест неизбежен, и предвкушал момент, когда он снова предстанет перед судом в цепях, за двойной решеткой, славный герой, страдалец, мученик за… Но полиция серо-буднично, без всякой помпы направила его по прежнему месту заключения.
Лунатический энтузиазм угас, ничто более не поддерживало его, «зрак пророка» отказывался видеть что-либо в окутавшем его тумане непонимания этого мира – и индивид шестой покончил с собой.
ИНДИВИД СЕДЬМОЙ (ТЕРРОРИСТ ПЯТОГО ТИПА)
Дочь весьма богатых родителей, из семьи промышленного магната, производителя всемирно известного бытового брэнда – никчемного продукта, не удовлетворяющего никаких потребностей, кроме великой экономической заповеди: «Да потребишь ты продукт сей!»
Брата своего она с раннего детства почти не видела, родители не считали, что им необходим контакт; учились дети, естественно, в разных школах, он в мужской, она в женской.
Она рано почувствовала себя несчастной, заброшенной, хотя причин этого не ощущала. Достигнув подросткового возраста, поняла, что в семье нет центра ответственности. Ни отец, ни мать, ни брат, коего судьба приготовила в наследники отцу – его единственная функция, – никоим образом не реагировали на внешние обстоятельства, оставались пассивными свидетелями событий, идей, мод, манер. Когда она это поняла, подивившись, как долго до нее доходило очевидное, то осознала, что ее образа мыслей и отношения к жизни в семье никто не разделяет. Никому до сих пор не приходило в голову, что существует возможность сказать «нет». Родня – не исключая и ее саму – показалась ей разорванной на клочки бумажонкой. Рассыпанными по тропе жизни клочками играл ветер времени.
Она не испытывали ненависти к членам семьи. Не презирала их. Она определила их как нечто ненужное, неуместное, иррелевантное.
Три года обучалась в университете. Точнее, посещала университет, вела двойную жизнь: демократическая воздержанность в альма матер, роскошь и вседозволенность отпрысков «лучших семейств» вне стен ее.
Университетские курсы ее не интересовали. Главное – с кем она могла в этом тигле сплавиться. Она перепробовала множество политических кружков, групп, фракций – исключительно левого толка, использовала их лексикон, для всех универсальный, позволявший им преследовать одну и ту же цель и на пути к ней крушить друг друга. Все эти группировки объединяло убеждение, что господствующая система ни к черту не годится и ее следует заменить… не столь важно, какой, но главное, чтобы они ее, новую систему, возглавили. Ибо они совершенно иные, новые люди.
Группы эти, коих по Северо-Западным Окраинам – иные части света мы здесь не рассматриваем – развелось превеликое множество, произвольно обращались со своими программами, не обращая внимания на такую мелочь, как объективная реальность, данная им в ощущениях. Собственное ое восприятие во время общения с этими господами утрачивало привычную домашнюю пассивность. (См. «Историю Шикасты», т. 3011, «Век Идеологий. Патология политических группировок».)
С тех пор, как господствующие религии потеряли свое влияние не только в Северо-Западных Окраинах, но и по всей Шикаете, молодое поколение повсеместно критически, с холодной неприязнью косилось на предков. Таков закономерный результат сползания культуры к варварству. Молодым людям внезапно открывалась «истина», они отрицали все вокруг и обращались к политической идеологии (аналогично группам протестантов в века религиозной тирании), видя решение в перековке системы в новую монету, с их чеканным профилем на лицевой стороне. Подобного рода политический кружок может возникнуть мгновенно, вдохновленный видением мироустройства, по мнению основателей совершенно небывалого; за неделю кружок этот обрастет философской бахромой, кодексом чести какого-либо фасона, списками врагов и союзников, личных и межгрупповых, национальных и международных. Закуклившись в кокон непогрешимости – априорно полагается, что каждая группа борется за правое дело, остальные же выступают за неправое, менее правое или за правое, но идут пагубным для этого правого дела путем – эти молодые люди кучкуются таким образом недели, месяцы, иногда и годы. Если группа не разваливается, она размножается неполовым путем: делением. Так делятся клетки. Или от ствола отделяется новый побег. Или ветвится молния. Психологические и социологические исследования общества с каждым днем становятся все глубже и изощреннее, но задевать политические группировки исследователи остерегаются. Так же точно не поддается разумному обоснованию поведение религиозных групп в теологических деспотиях. Политика для анализа – табу. Однако беглого взгляда на историю вопроса достаточно, чтобы заметить это непременное деление. В отличие отделения амебы, деление политических группировок сопровождается обвинениями в предательстве, расколе и подобными паническими воплями. Раскольники клеймятся, изгоняются, по возможности истребляются физически – тоже по сценарию религиозной борьбы с ересями. Однако в этом дробном обществе со множеством идей, в течение длительного времени существующих бок о бок без столкновений, такие механизмы, как парламенты, политические партии, группы, представляющие интересы меньшинств, могут оставаться и остаются вне внимания исследователей, усердно шныряющих вокруг да около и получающих признание и призы за работу, которая, будучи верно направленной, могла бы полностью разрушить эту структуру.
Индивид номер семь оставила университет, не узнав там ничего, с ее точки зрения, путного. Семья ожидала, что она выйдет замуж за кого-либо вроде ее отца или брата или же возьмется за какую-нибудь работу, пришедшуюся ей по вкусу. Ей же казалось, что она ничто и ей не предстоит ничего интересного.
В то время весьма популярными стали «демонстрации». Народ охотно вываливал на улицы, чтобы покричать о чем – нибудь злободневном. В университете и она принимала участие в демонстрациях и теперь, вспоминая об этом, вдруг решила, что там, вопя и распевая с толпой, ощущала себя более живой и чувствующей, чем в иные периоды своей жизни.
Она возобновила эту практику, ускользая из дому, чтобы получить эмоциональную встряску и подзарядку. По какому поводу устраивалась демонстрация, за что или против чего, ее не интересовало. Случайно она оказалась впереди, в гуще схватки с полицией. Молодой полицейский сграбастал ее, швырнул другому, сопроводив полет демонстрантки нецензурным эпитетом. Его напарник схватил ее в охапку и запустил обратно. Она визжала и барахталась, и вдруг кто-то выхватил ее из-под носа у полицейских. Она оказалась один на один с молодым человеком, о котором уже слышала, что он «какой-то вождь».
И действительно, вождь. Один из типичных тогдашних вождей-недоучек, узколобый безъюморной догматик, фанатик, подмявший под себя кучку безвольных овец, нуждающихся в пастухе и регулярном доении. Она с замиранием сердца воззрилась на него и тем же вечером, прежде чем вернуться домой, под него улеглась. Он до нее снизошел.
Он снисходил до нее еще не раз, узнав, что она наследница одного из богатейших семейств не только в городе, но и во всех Северо-Западных Окраинах. Она же решилась сделаться «его женщиной», его пассией. Он этим охотно пользовался, «воспитывал» ее по-своему, заставлял демонстрировать преданность «делу», вовлекал ее в небезопасную активность. Не такого рода, как вылазки террористов типов 12 или 3. Он держал ее рядом с собой на демонстрациях, впереди колонны, требовал, чтобы она бросалась на полицейских, орала и визжала громче, чем другие девицы, билась и извивалась в лапах полицейских, для которых эта забава оказалась неплохим развлечением. Фактически он требовал от нее добровольной деградации.
Ей это нравилось. Столкновения с полицией становились все чаще. Ее задерживали, доставляли в участок. Все это не укрылось от родителей, но, посовещавшись со знакомыми, они утешились: мол, «молодежь есть молодежь», «пусть перебесится» и все в таком роде. Она взбесилась: ее не принимают всерьез! А вот ее любовник – тот принимал ее всерьез. И полиция тоже. Арест, несколько дней за решеткой, еще раз, еще… Родители вносили за нее залог, она оставляла за решеткой своего друга и товарищей по борьбе, отправлялась домой на заднем сиденье одного из семейных лимузинов, мрачно сверля взглядом затылок шофера.
Она сменила имя, оставила дом, чтобы жить со своим другом. То есть с группой, куда входило более десятка молодых людей. Она охотно поселилась в грязной развалюхе, предназначенной к сносу. Она наслаждались грязью и нищетой обстановки, убирала, готовила, обслуживала своего любовника и его друзей. Учитывая ее происхождение, они испытывали от этого определенное удовольствие, но главное, считала она, здесь принимают ее всерьез!
Родители нашли дочь, навестили, но она прогнала их. Они настояли на открытии для нее банковского счета, посылали нарочных с деньгами, вещами, пищей. Обеспечивали так же, как и всю жизнь – материально.
Ее любовник сидел верхом на жестком стуле, положив подбородок на скрещенные руки, насмешливо следил за ее реакцией.
Она понимала, что родителям ничего не стоили эти передачи, что их не оскорбит, если она все это вернет. Она отдавала полученное на благо «общего дела», вносила деньги и вещи в общий котел.
На любовника это особенного впечатления не произвело. Хорошее питание, комфорт – он, казалось, презирал все это, хотя пользоваться и не отказывался. Он и его дружки перемывали ей косточки, обсуждали ее дилемму с классовой, конкретно-экономической, психологической точки зрения, жонглируя и перебрасываясь тирадами левацкого жаргона. Она слушала, находила себя недостойной, но принимаемой всерьез.
Он потребовал, чтобы на следующей демонстрации она всерьез напала на полицейского. Она без колебаний это сделала, получила срок в три месяца. Он посетил ее лишь однажды. Других навещал чаще. Почему? – кротко спросила она. Не все они неимущие. Есть даже и из богатых, и образованные. Но она не просто богата, она очень, очень богата. Да, должно быть, дело в этом. Они все достойнее, чем она. В тюрьме народу много, большинство не политические. Она излучает кроткую улыбку, прокламирующую кротость и елейное смирение. Берется за то, чего не желает выполнять никто другой. Грязная работа и наказания для нее манна небесная. Заключенные презрительно кличут ее блаженной, но она воспринимает это как похвалу. «Я стараюсь стать достойным членом…» – далее следовало пышное название ее организации. «Чтобы стать настоящим социалистом, нужно стремиться и страдать».
Когда она вышла из тюрьмы, оказалось, что ее любовник завел себе другую. Она приняла и это. Конечно, ведь она недостойна. Она им прислуживала. Она сжималась калачиком на полу у порога комнаты, в которой скрипели пружинами ее милый и его новая избранница, сравнивала себя с собакой, упиваясь своим унижением и в то же время бормоча на манер молитвы: «Я преодолею… справлюсь… они увидят…» и тому подобное.
На следующую демонстрацию она прихватила кухонный нож, не проверив даже, наточен ли он. В качестве жеста. Она ожесточенно размахивала кулаками, грязноволосая белокурая Валькирия с искаженной физиономией. В семье всегда отмечали ее «чарующую нежную улыбку». Она молотила здоровенного полисмена кулаками, потом выхватила тупой нож, замахнулась… Но ее не задержали. Зато похватали остальных. Несоответствие цели демонстрации и облика, поведения этой фурии озадачили полицейских. Старший полицейский чин указал на нее подбородком и велел «эту дуру не брать». Она в экстазе рычала и махала ножом и вдруг заметила, что демонстрации конец, ее товарищей расфасовывают по фургонам, участники и зеваки отправляются домой, к диванам и телевизорам, а она со своим куском железа – как будто домохозяйка, на минуту вышедшая из кухни… Она почувствовала себя ребенком, изгнанным из-за праздничного стола.
За ней, однако, наблюдали. И не только в тот день, а и во время предыдущей демонстрации.
Героическая домохозяйка, размазывавшая слезы разочарования по грязной круглой физиономии, вдруг заметила перед собой мужчину, ожидающего, пока на него обратят внимание. Улыбка этого человека показалась ей доброй. Глаза, как водится, строгие и проницательные. Он прекрасно понял, в каком обличье «явиться».
– Приглашаю вас пройтись со мной, – изрек этот господин.
– Это зачем еще? – огрызнулась она воинственным тоном, в котором, впрочем, уже явно звучало: «Слушаюсь!»
– Из вас может выйти толк.
Она сдержалась, уже рванувшись к нему.
– Какой… толк?
– Вы можете послужить делу социализма.
По лицу ее мельком скользнула тень сомнения: «Так просто меня не возьмешь!». Но трескучая фраза из знакомого словаря сработала безукоризненно.
– Ваши личные качества и способности как раз то, что нам нужно, – добавил незнакомец.
Она уже шагала за ним.
Базой этой группы оказалась большая ободранная квартира на окраине, в рабочем квартале, одно из убежищ двенадцати молодых женщин и мужчин. Для прежних ее друзей бедность была непременной частью декора, всячески выпячивалась и подчеркивалась в качестве необходимого атрибута борцов за дело уничтожения богачей. Для этих бедность обстановки оказалась случайным фактором, им на обстановку было наплевать. Заметая следы, они могли мгновенно переметнуться в одну из других квартир, как богатую, так и обычную среднего класса. Новобранка сразу вписалась в обстановку. Еще недавно она лежала, словно верная собака, под дверью изменившего ей любовника, но теперь прежние друзья забыты. Они не ценили ее. Что от нее потребуется, ей пока не сообщили, но она кротко помалкивала, терпеливо ожидая и выполняя все, о чем ее просили.
Новые друзья готовили какую-то операцию, но ее в курс дела не вводили. Скоро ее перевезли на другую квартиру, для нее новую, попросили раздеть и обыскать захваченную молодую женщину. Она не знала, что ее проверяют, что женщина это «своя». Перед процедурой ей сказали, что девица эта «еще та» и что с нею не надо церемониться.
Оставшись наедине с жертвой, казавшейся ошеломленной и деморализованной, она почувствовала эмоциональный подъем, возбуждение, как будто перед демонстрацией, перед схваткой с полицией, ощутила атмосферу опасности. Она обыскала пленницу, как ей было велено. Жертва вела себя, словно тупая загнанная курица, так и хотелось причинить ей боль, но она сдержалась.
Ее похвалили за проделанную работу, за услугу, оказанную группе серьезных, ответственных молодых революционеров, как они себя аттестовали. Об их убеждениях, принципах она еще, однако, ни слова не слышала. Собственно говоря, ей так и не довелось этого узнать.
Она все время сидела в четырех стенах, выходить ей запретили, мотивируя запрет тем, что она слишком ценный кадр. При переездах ей завязывали глаза, и она не возражала: так надо.
Группа усовершенствовала процедуру похищения. Теперь вместе с объектом захватывались и «попутные» жертвы: жена, любовница, дочь, сестра… Всегда женщины. Ей поручили пытать этих женщин. Сначала слегка, потом все с большими ухищрениями. Одну, другую, третью…
Она не отказывалась. Она приняла это как должное. Редкие сомнения она решительно подавляла: они лучше знают, что делают, они опытнее; значит, так надо.
Сомнения улетучивались также при звуке знакомых фраз, затверженных с той поры, когда она, по ее мнению, стала политически зрелой.
Ощущая неописуемый восторг по поводу свершенных либо предстоящих деяний, она порой задумывалась, не накачивают ли ее новые друзья наркотиками. Уж слишком бодрой, веселой, энергичной чувствовала она себя.
Через три года группу схватили. Девушка покончила с собой, когда увидела, что ареста не избежать. Она действовала в рамках указания оставаться невидимой, не выходить, не проявлять себя, не знать места своего пребывания. Она понимала, что не выдержит пытки – мысленно она пребывала в мире, где пытка не просто возможна, но и неизбежна – и выдаст «друзей». Самоубийство свое, таким образом, она считала геройским актом самопожертвования, шагом к социализму – светлому будущему всего человечества.
Примечание: следует отметить, что ни один из описанных здесь индивидов не встречался с проявлениями в его адрес какого-либо рода несправедливости, произвола, вроде, скажем, высылки из страны, дискриминации по расовому признаку, содержанию в нищете вследствие чьей-либо жестокости либо небрежности и т. д.
