Текст книги "100 запрещенных книг. Цензурная история мировой литературы. Книга 1"

Автор книги: Дон Б. Соува

Соавторы: Алексей Евстратов,Маргарет Балд,Николай Дж. Каролидес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Перед восходом солнца

Автор: Михаил Зощенко

Год и место первой публикации: 1943, Москва

Опубликовано: в журнале «Октябрь»

Литературная форма: повесть

СОДЕРЖАНИЕ

В «Прологе» автор утверждает, что «это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым». Другими словами, это – дневник самоанализа писателя. В начале книги автор-герой задается дерзновенным вопросом: «Что за страдание, которому подвержены люди? Откуда оно берется? И как с ним бороться, какими средствами? (Кроме веревки и пули.)» Поняв, что причина несчастий кроется в его собственной жизни, он обращается к воспоминаниям о ней – но только самым ярким и волнующим. Воспоминания постепенно ведут его от недавнего прошлого к детству и – далее – к младенчеству. Встречи с опальным Есениным, побронзовевшим Маяковским, Горьким – Первая мировая война – гимназия – etc. Все эти жизненные события, бесспорно, связаны для рассказчика внутренней общностью. Раскрыть ее поможет диагноз ленинградского врача И. Марголиса, поставленный писателю. Его приводит Александр Эткинд в книге «Эрос невозможного»:

«Восприятие libido перешло у больного границы здоровой обороны и он реагирует даже на простое физиологическое вожделение острым негодованием, которое всегда видно в разнообразных симптомах (мучительство себя и разнообразное симптомное мучение). Больное вытесняет libido и вместе с ним любое наслаждение. Больной честно ищет в фактах прошлого остов своего страдания. Сопротивление часто мешает (ему) все узнать и все увидеть. Размеры сопротивления часто непонятны больному. Кастрация, произведя обеднение libido, лишила всю личность известного могущества, и это мешает ринуться в атаку на последние твердыни невроза. Больного пугает действие (дань жизни) – в особенности действие libido. Он отступает и становится пассивным и замкнутым. Вырваться из этого звена можно только через абсолютно свободное проникновение во все поры libido, хотя бы пришлось увидеть самое странное и самое страшное. Вечный фетиш большого бюста женщины, так влекущий и так мучающий больного, указывает путь к комплексу Эдипа и только к нему».

Миниатюры по воле случайных ассоциативных связей (и тонкому сюжетному построению) приводят героя к тому возрасту, где поведение и восприятие человека управляется теми же рефлексами, что и поведение животного. Поначалу отвергая фрейдизм, толкование сновидений (по Зощенко, Фрейд призывает вернуться к животному состоянию, к варварству, а это неверно), – он развивает теорию Павлова, переводит ее из сферы физиологии в сферу психологии. Автор считает, что в книге «обнаружены идеалистические ошибки Фрейда и, в свою очередь, доказана большая правда и значение теории Павлова – простой, точной, достоверной». Но внешнее пренебрежение венской методой сопровождается игрой на поле Фрейда, например, со сновидениями: «И тут я припомнил, что чаще всего я вижу тигров, которые входят в мою комнату, нищих, которые стоят у моих дверей, и море, в котором я купаюсь». Это наиболее захватывающая часть книги – та, в которой Зощенко вычленяет символические константы своих снов и фобий и ищет их подоплеку в только что рассказанных воспоминаниях.

Часть эта насыщенна пассажами-откровениями, – которые пациенту Марголиса, думается, давались нелегко:

«Значит, я бежал от нее? Этого не может быть. Я ее любил. Это вздор.

Нет, это не было вздором. Я действительно бежал от нее.

Но почему? Только лишь потому, что она была женственна и этим напоминала мне мою мать? Но ведь она вовсе не была похожа на мою мать. В ее облике не было никакого сходства. Ну что ж. Я и не страшился образа моей матери. Я страшился лишь того, что было связано с рукой и громом».

Открыв, что боязнь «руки» связана с давней операцией вблизи гениталий, герой впадает в патетику: «Какое утверждение травмы! Какая психическая кастрация! Какой в дальнейшем бурный ответ мог происходить при столкновении с условным раздражителем!» Подобные успехи ободряют писателя, он успешно, по его мнению, полемизирует с Фрейдом и – вспоминает случаи из своей «практики»: помог женщине избавиться от страха родов, излечил студентку от любви к нему же и т. д. Воодушевленный, Зощенко анализирует жизнь писателей, к которым сам не так давно обращался за советом. У Эдгара По, Гоголя, Некрасова, Бальзака он находит вредное воздействие инфантильных, неразумных представлений, ложных связей, которые привели их к безвременной гибели. Финал книги – радостный гимн разуму, звучащий в самих заглавиях последних частей: «Разум побеждает смерть», «Разум побеждает страдания», «Разум побеждает старость».

ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ

«Перед восходом солнца» – третья и, как принято считать, наиболее совершенная книга из тех, что Зощенко посвятил самоанализу. Александр Эткинд считает, что она «почти вся написана свободным человеком – свободным в обоих смыслах, и в политическом, и в психоаналитическом. По степени этой свободы, по психологической глубине и по абсолютной ясности для читателя она не имеет прецедентов в советской прозе». Зощенко дописывал книгу в эвакуации в Алма-Ате в 1942 году. В 1943 году ее первую часть опубликовал журнал «Октябрь» (№ 6–7 и № 8–9 за 1943 г.) с редакционной пометкой: «Продолжение следует». В одном из писем обеспокоенный постоянными задержками с публикацией повести писатель делится своими сомнениями:

«Я тут было хотел вообще не печатать книгу. Получается столь интимно и откровенно, что стало мне не по себе. Верней, я хотел прекратить печатание после 1-й части… Решил положиться на судьбу – втайне надеюсь, что всю книгу не напечатают, где-то запнется. Скорее всего, III и IV части цензура не пропустит. Кроме утешения от этого ничего не получу».

Мрачные прогнозы Зощенко оправдались – в начале ноября дальнейшая публикация повести была запрещена. Рукопись полного текста из издательства «Советский писатель» автору вернули. Вторая половина книги под названием «Повесть о разуме» была опубликована в мартовском номере журнала «Звезда» за 1972 год.

Зощенко, по традиции, сложившейся у советских писателей, ищет понимания у Сталина:

«Дорогой Иосиф Виссарионович, я не посмел бы тревожить Вас, если бы не имел глубокого убеждения, что книга моя, доказывающая могущество разума и его торжество над низшими силами, нужна в наши дни. Она, может быть, нужна и советской науке.

Ради научной темы я позволил себе писать, быть может, более откровенно, чем обычно принято. Но это было необходимо для моих доказательств. Мне думается, что моя откровенность только усилила сатирическую сторону – книга осмеивает лживость, пошлость, безнравственность.

Я беру на себя смелость просить Вас ознакомиться с моей работой, либо дать распоряжение проверить ее более обстоятельно и, во всяком случае, проверить ее целиком».

Сталин письмо не прочитал, а руководители Управления пропаганды и агитации, разбирая работу журналов «Октябрь» и «Знамя», признали публикацию повести «политически вредной»:

«В журнале «Октябрь»… опубликована пошлая, антихудожественная и политически вредная повесть Зощенко «Перед восходом солнца». Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа… Зощенко рисует чрезвычайно извращенную картину жизни нашего народа… Вся повесть Зощенко является клеветой на наш народ, опошлением его чувств и его жизни».

4 декабря 1943 года в газете «Литература и искусство» появилась первая разгромная рецензия (Л. Дмитриев. О новой повести М. Зощенко). Автора окрестили «мещанским хлюпиком, нудно копающимся в собственном интимном мирке».

Обсуждение журнала «Октябрь» перекочевало на заседание Президиума Союза советских писателей СССР. Основной удар снова пришлось принять на себя повести Зощенко. Критический тон задавал Александр Фадеев. Ответственный секретарь «Октября» стала оправдывать публикацию крамольной повести тем, что членов редколлегии не было в Москве, и заявляла: «Эта книга массовому читателю не нужна». Но единодушного разгрома не вышло. Ольга Форш и Самуил Маршак защищали Зощенко: «Зощенко мы любим давно. Это блестящий писатель… Вещь сделана, конечно, с самыми лучшими намерениями, это совершенно очевидно… Не надо учить Зощенко, он прекрасно понимает, что такое литература», – сказал Маршак. Сам Зощенко и не думал каяться: «Здесь я чувствую какую-то враждебность, которую я не заслуживаю… неуважение, какого я не испытывал за все 22 года моей работы. […] Вы признаете мой опыт неудачным, …я считаю, что я прав абсолютно… вы же не читали моей книги… Это же непрофессиональный подход». Однако агитпроповец П. Юдин продолжает критическую линию: «Те две части – это антиморальная вещь… То, что напечатано, производит впечатление, что человек повернулся к народу, к войне, к задачам нашего государства задней частью, плюнул на все и копается в своем мусоре».

В 1944 году в журнале «Большевик» появляется статья «Об одной вредной повести». Она подписана «ленинградскими рядовыми читателями», внявшими предложению А. Жданова «усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось». В беседе с сотрудником Ленинградского управления НКГБ Зощенко рассказывает: «…Мне было ясно дано понять, что дело здесь не только в повести. Имела место попытка «повалить» меня вообще, как писателя». По его мнению, недовольство «вверху» вызвало то, что он печатался за границей.

Точку в обсуждении повести и творчества Зощенко в целом поставило известное постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) 14 августа 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград» (в «Звезде» был перепечатан уже публиковавшийся рассказ Зощенко «Приключения обезьяны»):

«Представление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца» оценка которой, как оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик»».

На заседании Оргбюро Сталин сам задал тон критическим замечаниям о творчестве Зощенко: «вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал», «война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху», «проповедник безыдейности», «злопыхательские штуки». Жданов эти оценки блистательно развил: «мещанин и пошляк», «самая низкая степень морального и политического падения», «пакостничество и непотребство», «зоологическая враждебность к советскому строю», «пошлая и низкая душонка», «окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками», «с цинической откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным хулиганом».

27 августа 1946 года Зощенко написал – в поисках понимания – Сталину. Затем, 10 октября того же года, в ЦК на имя Жданова:

«Я очень подавлен тем, что случилось со мной. Я с трудом возвращаюсь к жизни… Я понимаю всю силу катастрофы. И не представляю себе возможности реабилитировать свое имя… Я не могу и не хочу быть в лагере реакции».

Но его бесчисленные аргументы в свою пользу остаются без внимания. Писатель Вениамин Каверин, свидетель событий, писал, что Зощенко, в отличие от репрессированных литераторов, «надолго, на годы, для примера был привязан на площади к позорному столбу и публично оплеван».

Повесть непогашенной луны

Автор: Борис Пильняк

Год и место первой публикации: 1926, Россия

Опубликовано: в журнале «Новый мир»

Литературная форма: повесть

СОДЕРЖАНИЕ

Повести предпослано заверение автора, написанное по просьбе редакции журнала «Новый мир», в котором сообщается, что фабула повести никак не связана с обстоятельствами смерти наркомвоена М. В. Фрунзе. Повесть посвящена известному советскому критику: «Воронскому, дружески». Последний, по свидетельству Пильняка, натолкнул его в беседе на тему подчинения индивидуальности коллективу, и – точнее – на сюжет гибели индивидуальности под колесом коллектива.

Герой повести, командарм Николай Гаврилов приезжает в неназванный город (очевидно, в Москву) с Кавказа, где лечился от язвы желудка, по вызову партийного руководства. Писатель не без пафоса представляет своего героя:

«Это был человек, имя которого сказывало о героике всей Гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами, – о сотнях, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий, калечеств, холода, голода, гололедиц и зноя походов, о громе пушек, свисте пуль и ночных ветров, – о кострах в ночи, о походах, о победах и бегствах, вновь о смерти. Это был человек, который командовал армиями, тысячами людей, – который командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, теми победами, которые сотнями красных знамен и многочисленными толпами шумели в тылах, радио о которых облетело весь мир, – теми победами, после которых – на российских песчаных полях – рылись глубокие ямы, для трупов, ямы в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел».

В этот же день утренние газеты сообщают, что командарм Гаврилов приезжает, «чтобы оперировать язву в желудке». Уже в день приезда он признается своему единственному другу, Алексею Попову, в том, что боится операции: «Крови я много видел, а… а операции боюсь, как мальчишка, не хочу, зарежут…»

В недрах города, в доме номер один происходит встреча с «негорбящимся человеком» (Первый), которому командарм (Второй) тщетно пытается доказать ненужность операции:

Первый: – Я тебя позвал потому, что тебе надо сделать операцию. Ты необходимый революции человек. Я позвал профессоров, они сказали, что через месяц ты будешь на ногах. Этого требует революция. Профессора тебя ждут, они тебя осмотрят, все поймут. Я уже отдал приказ. Один даже немец приехал.

Второй: – Ты как хочешь, а я все-таки закурю. Мне мои врачи говорили, что операции мне делать не надо, и так все заживет. Я себя чувствую вполне здоровым, никакой операции не надо, не хочу.

Он вынужден согласиться на ненужную операцию, чтобы умереть под скальпелями хирургов. Соратник Ленина становится жертвой, принесенной во имя монолитного коллектива, партии, отлаживающей свой механизм.

На театрализованном консилиуме, где «ни один профессор, в сущности, не находил нужным делать операцию», медики решают оперировать. Два профессора, выбранные для операции, совсем молодой и пожилой, руководят операцией, во время которой Гаврилова отравили хлороформом.

ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ

После публикации «Повести непогашенной луны» в майском номере «Нового мира» за 1926 год разразился скандал. В Гаврилове увидели Фрунзе, в «негорбящемся человеке» – Иосифа Сталина. Нереализованная часть тиража журнала была тут же изъята, 13 мая постановлением ЦК ВКП (б) повесть была признана «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». Срочно был выпущен вариант журнала без повести Пильняка. Максим Горький ругал произведение, написанное, по его мнению, уродливым языком: «Удивительно нелепо поставлены в нем хирурги, да и все в нем отзывается сплетней», – писал он А. Воронскому. В № 6 «Нового мира» напечатано письмо Воронского: «Подобное изображение глубоко печального и трагического события является не только грубейшим искажением его, крайне оскорбительным для самой памяти тов. Фрунзе, но и злосчастной клеветой на нашу партию ВКП (б)». Критик отказывается от посвящения «…ввиду того, что подобное посвящение для меня, как коммуниста, в высокой степени оскорбительно и могло бы набросить тень на мое партийное имя…» В этом же номере журнала его редакция во главе с нарком просвещения А. В. Луначарским признала факт публикации повести Пильняка «явной и грубой ошибкой». Пока Пильняк был за границей, его исключили из числа сотрудников трех основных журналов – «Красная новь», «Новый мир» и «Звезда», а советским издательствам было предписано пересмотреть договоры на издание его сочинений. Постановлением, кроме того, была запрещена любая перепечатка или переиздание крамольного произведения. Писатель пишет «покаянное» письмо в редакцию «Нового мира», его правит председатель СНК Алексей Рыков, и публикуют в журнале. Писатель считает, что повесть «возмутительнейше была использована контрреволюционной обывательщиной». Во фразе Пильняка «…считаю явной бестактностью как написание, так и напечатание «Повести непогашенной луны»» Рыков зачеркивает слово «бестактность» и вставляет: «Сейчас я знаю, что многое написанное мною в повести есть клеветнические вымыслы». Позже Владимир Набоков писал в статье «Писатели, цензура и читатели в России», сравнивая царскую и советскую цензуру:

«…Россия в XIX в. была, как ни странно, относительно свободной страной: книги могли запретить, писателей отправляли в ссылку, в цензоры шли негодяи и недоумки, Его Величество в бакенбардах мог сам сделаться цензором и запретителем, но все же этого удивительного изобретения советского времени – метода принуждения целого литературного объединения писать под диктовку государства – не было в старой России, хотя многочисленные реакционные чиновники мечтали о нем».

Под письмом Пильняка Рыкову, в котором воссоздается история публикации повести, две приписки. Первая – В. Молотова: «С месяц тому назад я передал отделу печати ЦК, чтобы Пильняка с год не пускали в основные три журнала, но дали возможность печататься в других». Вторая – И. Сталина: «Думаю, что этого довольно. Пильняк жульничает и обманывает нас». На этот раз Пильняка простили, но упоминания о повести нет ни в библиографии в сборнике «Борис Пильняк. Статьи и материалы» (Л., 1928), ни в статье о нем в «Литературной энциклопедии» (том 8, 1934).

После скандала Пильняк продолжал работать и публиковаться – в частности, за границей. С публикацией в Берлине повести «Красное дерево» связан второй громкий скандал, в котором Пильняка травили вместе с Евгением Замятиным (см. «МЫ»).

В октябре 1937 Пильняк был арестован. В обвинительном заключении ему инкриминировались и «Повесть непогашенной луны», и «Красное дерево». 21 апреля 1938 расстрелян. Следующая публикация «Повести непогашенной луны» состоялась в 1987 году в журнале «Знамя» (№ 12).

Права человека

Автор: Томас Пейн

Год и место первой публикации: 1791 (первая часть), 1792 (вторая часть), США; 1791 (первая часть), 1792 (вторая часть), Англия. Первая часть была также выпущена в Нью-Йорке в виде серии летом 1791 года

Издатель: Грехам, США; серия выпущена издательством «Дейли Адвертайзер»; Иеремия Самюэл Джордан, Англия

Литературная форма: nonfiction

СОДЕРЖАНИЕ

В конце 1700-х годов, когда Англия наблюдала, как ее вожделенная колония выскальзывает из-под контроля, и была свидетельницей революции во Франции, она попыталась остановить поток идей, шедший из Америки, независимость которой служила вдохновляющим примером для тех, кто хотел бороться за свободу и потому представлял опасность для британской короны. Работы Томаса Пейна обратили на себя особое внимание в этой связи. «Права человека» оказались в числе особенно преследуемых книг в Англии в 1790-е годы. Чаще всего книгу преследовали по обвинению в бунтарской клевете.

Пейн начал писать «Права человека» спустя два дня после выхода в 1790 году книги Эдмунда Берка «Рассуждения о революции во Франции». Берк, едко критиковавший Французскую революцию, до сих пор восхищал Пейна. Однако после выхода «Рассуждений…» Пейн обратился к критике писаний Берка и пороков английского правительства. Многие идеи Пейна связаны с современными ему историческими событиями, но проблемы с цензурой у писателя возникли отнюдь не из-за исторических сведений.

Пейн начинает с опровержения утверждения Берка, что воцарение Вильяма и Мэри в 1689 году на веки ввергло английский народ в вассальную зависимость. Пейн считает абсурдным мнение, что нынешнее поколение как-то связано обещаниями, данными его пращурами. Живые должны иметь преимущество перед мертвыми, поэтому потомки не обязаны отвечать за поступки предыдущих поколений. Пейн также выступает против обычая наследования привилегий. «Человек» – вот самое высокое звание, которое можно получить. Так как титул не несет с собой особых качеств, он становится всего лишь бессмысленным прозвищем, тогда как истоки «человеческого сообщества» – в естественном праве всех людей. Раз уж все люди – дети Господа, то все они равны в правах. К естественным правам, которыми человек обладает с рождения, относятся права интеллектуальные, которые включают свободу читать и слушать, говорить и мыслить. Духовные права также относятся к интеллектуальным. Пейн заявляет, что свобода религии – это не просто терпимость. Люди не имеют ни права, ни власти просто «терпеть» другие религии; говорить о терпимости все равно что предоставить какому-нибудь органу установить закон, позволяющий или – наоборот – запрещающий Богу принимать поклонение от евреев. Понятно, что на земле не существует такой власти, которая могла бы принять подобный закон. Для Бога все верования едины и равны. Помимо интеллектуальных прав у людей есть право на стремление к счастью, если их действия при этом не нарушают права остальных.

На основе естественных прав формируются гражданские права. Существование в обществе требует поступиться частью естественных прав. Но эта жертва должна быть составляющей общественного договора, ни одно правительство не может сократить естественные права своего народа. Люди входят в общество, для того чтобы обеспечить себе гражданские права, которые отдельные индивидуумы им не могут гарантировать.

Основываясь на этих представлениях о праве, Пейн рассматривает возможные формы государственного управления. Власть со жрецами во главе может покоиться на суевериях; государство может управляться военной силой; но власть может основываться на законах разума, на правах и желаниях людей. Последний тип правления – единственный имеет право на существование. Аристократия, напротив, во многом схожа с тиранией: раз способности наследовать нельзя, несправедливо передавать власть внутри одной семьи от одного поколения к другому. Дворянство не ответственно перед народом – вот где корень несправедливости; аристократия покоится на власти, но не на правах; дворянство (отчасти благодаря правилу наследования по старшинству), обречено на постепенное вырождение.

Франция для Пейна – противоположность Англии. Большая часть первой части «Прав человека» посвящена конфликтующим деспотическим притязаниям и крайностям Французской революции. К несчастью для Пейна, всего через несколько лет тирания установится, и он сам станет одной из ее жертв – заключенным в тюрьму во Франции после революции. Но Франция, говорит Пейн, – пример для Англии, ибо у нее есть действующая конституция, а ее законодательство отвечает воле народа. Когда правительство пытается «само себя реформировать», подлинным реформам не бывать, ведь ответственность за них ни на ком не лежит. Пейн убежден, что существующее в Англии государственное управление полностью противоположно желаемому.

Вторая часть «Прав человека» была опубликована в 1792 году. Она снова была хорошо принята читающей публикой. Пейн объясняет, почему представительская форма правления – лучшая. На примере Америки, как модели и провозвестнике перемен, Пейн демонстрирует милитаристскую суть монархии. Кроме того, экспансивная политика монархического государства заставляет его повышать налоги и делать постоянные займы, истощая национальные ресурсы. Чтобы покончить с этим деспотизмом Пейн предлагает уничтожить монархию, деньги раздать бедным и использовать для создания новых рабочих мест.

Обнажив проблемы монархии, Пейн сравнивает возможные формы правления и решает, что «чем более совершенной является цивилизация, тем меньше нуждается она в управлении». Более того, правительство должно быть «не более чем национальной ассоциацией, действующей на общественных началах». Однако монархия правит в интересах монарха; аристократия правит в интересах дворянства. Только республика, подобная учрежденной в Америке, существует в интересах благоденствия людей.

Чтобы более детально развить этот аргумент, Пейн демонстрирует читателям процесс становления конституции Пенсильвании, через законы Конфедерации и конституцию США. Он заканчивает книгу с надеждой, что революция и стремление к свободе, которую принесет представительская демократия, могут распространиться по всей Европе, положив конец войне и тирании.

ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ

В то время как большинство «Прав человека» кажется современным американцам базовыми и общепринятыми, книга представляла собой недвусмысленный вызов Англии. При жизни Пейн подвергался судебным преследованиям; в сущности, книге прямая дорога в список «наиболее часто» запрещаемых книг Джонатана Грина.

В 1791 году Чарльз Джеймс Фокс представил на рассмотрение палаты общин законопроект, который позволил бы присяжным заседателям решать, что является и что не является клеветой. Хотя законопроект был отвергнут палатой лордов, в 1792 году «Закону Фокса о клевете» пришлось выстоять перед атаками лорда Кеньона и его дружков, чтобы войти в силу. Хотя судьям по-прежнему дозволялось высказываться перед присяжными, присяжные ныне запросто могли проигнорировать советы судей. В то же время, все больше и больше книг и газетных статей громили монархию; появилось предположение, что премьер-министр Уильям Питт использовал безумие короля, чтобы встать во главе правительства.

В этой атмосфере публикация Пейна была подобна поднесению спички к запалу. Первая публикация «Прав человека» была приостановлена в феврале 1791 года. Печатник, известный сегодня под именем то ли Джонсона, то ли Чепмена, решил, что книга представляет «опасное направление» и прекратил работу. В следующий месяц в Англии Иеремия Самюэл Джордан выпустил книгу гораздо большим тиражом. Первый тираж в 10 тысяч экземпляров был распродан в Лондоне за один день. Однако летом 1792 года Джордана арестовали и признали виновным по обвинению в бунтарстве и клевете за публикацию второй части «Прав человека». По некоторым оценкам, первая часть «Прав человека» была продана в количестве не менее чем двух миллионов экземпляров в течение первого года и продавалась по низкой цене.

Вильям Питт соглашался с тем, что Пейн был, вероятно, прав во многих аспектах своей критики, но утверждал, что его писания могли привести к «кровавой революции», если их не держать под контролем. Хотя он не пошел на радикальные меры и не сжег все копии «Прав человека», Питт, как говорят, заплатил участникам демонстрации по пять шиллингов каждому, для того чтобы они вышли на улицы и осудили Пейна. В течение одной ночи в феврале 1792 года изображения Пейна были сожжены в четырех разных местах в Лондоне. Его чучело было вздернуто в Лондоне, Вустере, Кентербери и в других местах. Когда англичане обнаружили, что в американской версии книги Пейна был восстановлен раздел, исключенный из английского (а именно раздел, в котором говорилось, что правительство Англии во всех аспектах является прямой противоположностью тому, каким оно должно быть), Питт предпринял еще более экстремальные действия.

Первая повестка в суд по обвинению в бунтарстве и клевете была вручена Пейну 21 мая 1792 года; 8 июня он предстал перед судом, но настоящее заседание было перенесено на декабрь. Пейн не ослабил свои нападки, но со временем друзья начинали бояться за его жизнь. По легенде, поэт Вильям Блейк настаивал на том, чтобы Пейн покинул страну. 18 сентября, накануне того дня, когда был выписан ордер на арест и заключение без возможности освобождения под залог, Пейн уехал во Францию. К несчастью, во Франции он все же попал в тюрьму – из-за враждебного отношения к якобинцам вкупе с попытками предотвратить казнь Людовика XVI.

Томас Эрскин, главный прокурор при принце Уэльском и поборник свободы прессы, выступил в качестве пресс-секретаря Пейна на суде по поводу «Прав человека». Эрскин высказался против цитирования отрывков вне контекста в качестве основания для объявления книги мятежной. Ему нередко удавалось добиться оправдания для людей, обвиненных в клевете; он периодически публиковал статьи о свободе печати. Он был готов даже пригласить присяжных, чтобы полностью сообразоваться с законом. Хотя Томас Эрскин согласился взять дело Пейна, это решение понравилось не каждому; среди отнесшихся к нему негативно был лорд Лофборо, которому предстояло стать лордом-канцлером.

На суде, состоявшемся 18 декабря 1792 года, председательствовал тот же самый лорд Кеньон, который возглавлял борьбу против «Акта о клевете» Фокса. Когда Эрскин возражал против того, чтобы обвинение зачитало письмо Пейна в качестве улики (Эрскин утверждал, что обвинение Пейну было представлено за «Права человека», а не за личную переписку), Кеньон отклонил это возражение. Имея в зале враждебных присяжных, Эрскин в течение трех часов и сорока минут доказывал, что книгу надо рассматривать в целом, а не выдергивать цитаты из текста. Он заявил, что Пейн не был виновен, ибо не пытался подстрекать своих читателей к нарушению закона. Писатели, утверждал он, имеют право и обязанность указывать правительству на его ошибки. Однако присяжные так рвались осудить Пейна, что их терпение кончилось, когда Эрскин подводил итог. По британскому законодательству, обвинение в «бунтарской клевете» означало: если слова могут привести к низвержению существующего порядка, их правдивость или лживость не имеет отношения к делу. 20 декабря Пейна признали виновным не только в клевете, но и в предательстве. Ему было запрещено ступать на землю Англии под страхом смерти.

После суда над Пейном, который вылился в поток преследований книг за бунтарскую клевету, включая работы Пейна, Джонатан Грин отмечает, что «Права человека» «повсеместно арестовывались и сжигались на протяжении последующих лет». Однако в июне 1793 года присяжные признал Дэниела Исаака Итона виновным только в публикации «Прав человека»; они отвергли обвинение Итона в преступных замыслах. Таким же был вердикт в похожем процессе против него, состоявшемся в июле 1793 года, – за публикацию «Письма адресантам последней прокламации», хотя в начале 1793 года издатель Генри Делани Симондс был приговорен к году тюрьмы и штрафу в 100 фунтов за торговлю тем же самым памфлетом. А в 1819 году Ричард Карлайл был признан виновным в публикации «ВЕКА РАЗУМА» (см.), оштрафован на 1000 долларов и заключен в тюрьму на два года. И все же, несмотря на то, что «Права человека» и «Век разума» были запрещены судом, замечает Дональд Томас, «на протяжении первой четверти XIX века, не было недостатка в добровольных мучениках, готовых отправиться… в Ньюгейт [тюрьму] на полгода или год, чтобы философские работы Томаса Пейна не остались непрочитанными или неизвестными». Самому Эрскину разрешили напечатать отчет о суде над Пейном. Самюэл Тейлор Кольридж и Джереми Бентам позже присоединятся к обсуждению вопроса о свободной прессе. Кольридж задавался вопросом: «Сколько сотен тысяч читателей Томаса Пейна были спровоцированы к политическому насилию тем, что читали его?» Он утверждал, что мало кто – если были такие – подвергся подобному влиянию. В XIX веке Англия, в целом, согласилась с рассуждением Эрскина о том, что подстрекательство к мятежу существует только в том случае, если автор действительно пытается подстрекать читателей к проявлениям насилия против правительства.