Текст книги "Прекрасное разнообразие"

Автор книги: Доминик Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

41

Дорогой папа,

сегодня я ходил на прием к Клайду Каплански. Он сказал, что, скорее всего, со мной случился нервный припадок после твоей смерти. Эмерсон считал, что недовольство жизнью – признак недостаточно сильной воли. Интересно, куда бы пошла эволюция, если бы не было этого недовольства? Изменилось бы что-нибудь, если бы мы все время чувствовали себя довольными? Дариус, тот юный гений, решил не поступать в университет. Не знаю почему, но, узнав про это, я испытал редкостное облегчение.

С любовью,

Натан.

P. S. Арлен говорит, что ты перед смертью написал письмо Господу Богу. Если это правда, то извини, но я его прочту.

42

Дариуса я отыскал в телефонной книге. Оказалось, что он живет на заброшенной ферме неподалеку от нашего городка. Там было что-то вроде коммуны мэдисонских маргиналов: девчонок-хиппи, веганов, [88]88
  Веганы —строгие вегетарианцы, которые не едят даже молочных продуктов.


[Закрыть]фрукторианцев [89]89
  Фрукторианцы —вегетарианцы, употребляющие только ту пищу, ради которой не надо уничтожать растения.


[Закрыть]и тех, кто делал одежду из конопли. Я отправился туда в воскресенье утром. Возле фермы ребятишки искали ягоды в придорожных кустах. Старый фермерский дом сильно покосился набок. Вокруг него шла полусгнившая деревянная веранда. Когда я поднимался по ступенькам, в нос мне ударил запах плесени, густой, как аромат морских водорослей. На мой стук вышла девушка примерно моего возраста, одетая в саронг, с платком на голове.

– Здравствуй, незнакомец! – приветствовала она меня.

– Скажите, Дариус дома?

– Кто?

– Дариус Каплански.

– Вы, наверное, имеете в виду Таро?

– Может быть.

– Входите! – Она распахнула дверь.

Я вошел в кухню, где, по-видимому, недавно происходило какое-то пиршество. Повсюду были разбросаны керамические вазы, глиняные чашки и разрисованные подносы.

– Вчера мы отмечали полнолуние, – сказала девушка.

– А что, вчера было полнолуние? То-то я смотрю, день был совершенно безумный.

Она вежливо улыбнулась:

– Садитесь. Я пойду позову Таро.

Я присел на плетеный стул, стоявший рядом с пузатой старой печкой, топившейся, видимо, дровами. Честно говоря, я сам не очень понимал, зачем сюда приехал. Одной из причин был, конечно, шок от известия, что Дариус сделался членом какой-то секты, но были и другие, которые я пока не осознавал. Просто меня сюда потянуло.

– Здравствуйте, вы ко мне?

Я обернулся. Дариус был одет в рабочий комбинезон. Он отрастил небольшую бородку и волосы до плеч. Я не видел его почти что с той самой викторины: вскоре после нее он уехал учиться в подготовительную школу [90]90
  Подготовительная школа– дорогостоящая частная школа, готовящая абитуриентов к поступлению в престижный университет.


[Закрыть]на Восточном побережье. Теперь он совершенно не напоминал того зануду с длинной шеей, с которым я когда-то учился. Глаза его казались необыкновенно ясными, тем более что очков он больше не носил.

– Господи Исусе, неужели это ты, Дариус?

– Меня зовут Таро. А с кем имею честь?

– Да это же я! Натан Нельсон.

Дариус вскинул брови и сделал шаг вперед:

– А, привет! Как тебя сюда занесло?

– Сам не знаю. Просто захотелось на тебя взглянуть. Выглядишь ты… ну, не так, как раньше. Я вчера встречался с твоим стариком.

Дариус подошел к столу:

– Замечательно. И как он там? А ты с ним встречался… как сказать… по делу?

– Это долгая история, – ответил я.

– Я слышал про твоего отца… Прими мои соболезнования.

Он стоял прямо, вытянув руки по швам.

– Спасибо.

– Пойдем ко мне в комнату, чаю выпьем, – предложил Дариус.

Я поймал себя на том, что сравниваю его со своей мамой. Она бы обязательно предложила гостю так называемого чаю: какой-нибудь дряни вроде дарджилинга с померанцевой травой.

Мы прошли через гостиную, где с потолка свисал шелковый парашют, а на полу валялись турецкие диванные подушки. Потом поднялись по расшатанной лестнице и вошли в комнату в конце коридора. Тут на полу лежал хлопчатобумажный матрас, а рядом стояло нечто похожее на большой пластиковый гроб.

– Что это за штука? – спросил я.

При более тщательном рассмотрении эта вещь оказалась похожа скорее не на гроб, а на гигантское сплющенное яйцо.

– Камера сенсорной депривации. Я провожу в ней по часу каждый день, – ответил Дариус, нежно погладив камеру по пластиковому боку.

– И что ты там делаешь?

– Плаваю.

– А зачем?

– Ну, представь, что ты плаваешь в воде, нагретой до температуры тела и насыщенной солями. Там абсолютно темно. Ты остаешься один на один со своими мыслями. Это то же самое, что плавать в своем собственном сознании.

– Звучит пугающе.

Дариус подошел к стоявшему в углу столику и спросил:

– Ты как чай пьешь?

– А у тебя какой?

– Солодковый или из корней лопуха.

– Я, пожалуй, не буду пить чай.

– Это очень полезно для печени.

– Не меньше чем джин, – сострил я.

– Насчет этого не знаю, – невозмутимо ответил Дариус, – никогда не пробовал.

Он показал на свой узенький матрас, и мы сели. Возникло продолжительное неловкое молчание: мы оба задумались о цели моего визита. Я поглядел на книги, стоявшие на полках: «Уолден, или Жизнь в лесу», «Книга перемен», Бхагават-гита.

Камера сенсорной депривации вдруг открылась, и на джутовый коврик, отряхиваясь, вышла девушка лет девятнадцати-двадцати. Она была совершенно голая, на бледном лице резко выделялись веснушки.

– Сегодня не получилось, – сказала она и взяла полотенце, чтобы вытереться.

– А что не так? – спросил Дариус, по-видимому слегка расстроенный ее словами.

– Слишком много «меня», – ответила та.

Потом улыбнулась мне, совершенно не стесняясь своего вида. Я пялился на ее голый живот и груди.

– Это мой старый друг, – представил меня Дариус. – Вместе в школе учились.

Я поднялся, чтобы пожать ей руку, но она не обратила на представление никакого внимания. Похоже, в этом доме правила приличия не играли никакой роли. Если не считать порнографии, то я видел полностью обнаженную женщину в первый раз. До нее моим самым большим сексуальным впечатлением была голая по пояс Тереза на фоне модели собора. Девушка выскользнула из комнаты. Совершенно ошеломленный, я проводил ее взглядом.

– Ну а чем ты занимаешься? – спросил я Дариуса, когда пришел в себя. – Твой отец говорит, что ты обучаешь людей йоге и медитации.

– Ну, примерно так.

– А почему ты не стал поступать? Ты же был такой головастый.

– У меня действительно был высокий ай-кью. Такой, который обозначается словом «умный». И отец думал, что из меня получится врач. Но мне все это показалось слишком банальным.

– А что бы ты хотел в идеале?

– Жить. Просто жить.

– Я тоже отказался в этом году поступать. Теперь расставляю книги по полкам в городской библиотеке, – сказал я. – Могу дорасти до библиотекаря, который ставит штампы на книги. Тогда я буду носить на поясе такой кожаный мешочек с маленькой резиновой печатью.

Дариус рассмеялся.

– То, что ты делаешь, – это не то же самое, чем ты являешься, – сказал он.

Я еще раз оглядел его комнату. На стене висел портрет какого-то индийского гуру в венке, с выражением безмятежного спокойствия на лице.

– Это мой учитель, – сказал Дариус.

– Мне кажется, твой отец не самый лучший психиатр.

– Он обычно делает правильные предположения, но слишком привязан к человеческим страданиям.

– Что ты имеешь в виду?

– Люди приходят к нему, чтобы рассказать о своих страданиях. Страдания эти нереальны. Мы рождены для блаженства, а страдания – это наше незнание. Что касается психотерапии, то заниматься ею – все равно что переставлять мебель в горящем доме. Вместо этого надо обратиться к корню всех проблем.

– К корню, – повторил я за ним.

– Да. Надо забыть то, что мы уже знаем. Наши знания и есть корень всех проблем.

Он подтянул к себе одну ногу и стал массировать подъем ступни обеими руками.

– А я очень много чего знаю. И не все, что я знаю, важно, – произнес я.

– Важен только тот, кто знает. Свидетель знания. Вот почему все эти ай-кью – ложь. Твое подлинное «я» – это только свидетель всей этой дряни.

– Где ты этому научился?

– В разных местах.

– Так что произошло? Ты увидел Бога?

– Бог – это всего лишь уровень сознания. Моя цель – обретение единства. Того состояния, когда заканчивается все личное.

Лицо его было таким серьезным, что я не выдержал и отвел взгляд.

– Ну ладно, я, пожалуй, пойду, – сказал я. – Сам не понимаю, зачем приехал. Как-то нелепо все вышло.

– А может, задержишься ненадолго? У нас сегодня во второй половине дня собрание.

– Собрание?

Я услышал в коридоре пение и узнал голос веснушчатой девушки. Она, по-видимому, выходила из душа. Голосок у нее был детский, высокий и ясный.

– Ну что ж, – сказал я, – почему бы и не остаться?

Участники собрания прибыли из Мэдисона на старом школьном автобусе, у которого сбоку была нарисована картина, посвященная освобождению сельскохозяйственных рабочих. Сразу после обеда за домом зарокотали барабаны. Барабанщики сидели кружком, а в центре, покачиваясь, барабанила девушка с дредами. Они выбивали какие-то первобытные африканские ритмы на пять восьмых. Бородатый человек сидел в горячей ванне вместе с полуобнаженными женщинами. Под старым дубом развели костер. Я бродил среди толпы, пытаясь найти какое-нибудь тихое местечко. Мне хотелось уйти отсюда совсем, но в то же время я чувствовал притягательность этого вечернего празднества. В нос шибал сладкий запах конопли, и здоровенный, размером с кота, кальян дымился на веранде. Я почувствовал, что мне нравится смотреть людям в глаза, говорить, смеяться.

Сначала я пробовал передвигаться незаметно и для этого принял вид расслабленного чувака. Я сел между напоминающей вигвам палаткой и горячей ванной, под небольшой березкой. Оттуда я увидел, как Дариус, он же Таро, проходит сквозь толпу. Зубрила с тонким голосом и безжизненными жестами, которого я знал в школе, превратился в настоящего харизматика, двигавшегося неторопливо и уверенно. Чувствовалось, что в свои девятнадцать лет он уже нашел в жизни все, что ему нужно.

Через несколько часов уши привыкли к барабанному бою, и он превратился в незаметный звуковой фон. Приезжие валялись на траве или раскачивались в креслах-качалках на веранде. Одна парочка расположилась под деревом и не спеша, медитативно занималась сексом. Я услышал, как женщина издала стон – такой, словно она опускалась в теплую ванну. Секс все еще оставался для меня загадкой: он был подобен скрытым во Вселенной неизвестным силам, готовым притянуть меня к себе. Дариус не пил и не курил. Он стоял, окруженный группой очень серьезных с виду марксистов из Мэдисона. У одного из них на голове была кепка со звездой, как у председателя Мао. Я поднялся на веранду, чтобы попрощаться. Вдруг рядом оказалась та веснушчатая девушка. Она раскачивалась в такт уже замиравшему барабанному бою.

– Ты что, уезжать собрался? – спросила она, взяв меня за руку.

– Типа того.

– Сделай затяжку, потом уедешь.

Я посмотрел на кальян. Его обвивал изрыгавший дым бронзовый дракон.

– А я не умру от этого? – спросил я.

– Я тебя спасу.

Она улыбнулась одними уголками губ – это была не столько улыбка, сколько обозначение улыбки. Я сразу вспомнил про Терезу.

– Что надо делать? – спросил я.

Она подвела меня к кальяну, вокруг которого сидели любители дыма – расслабленные и с затуманенными глазами. Потом взяла шланг и поднесла мундштук к своим губам. Некий человек – словно служащий луна-парка, запускающий аттракцион, – поджег угли и, когда они разгорелись, дунул на них. Девушка сделала затяжку, подержала дым в легких, а потом подошла ко мне и выдохнула прямо мне в рот. Я вдохнул и задержал дыхание, стараясь не раскашляться. Выдохнув, я заметил, что на меня смотрит Дариус. Его лицо выражало неодобрение. Я пожал плечами и сделал еще одну затяжку – на этот раз самостоятельно.

– Хочешь тыквенных семечек? – спросила девушка.

Я поразмыслил над этим предложением, пытаясь понять его скрытое значение, а потом ответил:

– Да, хочу!

Мы пошли на лужайку и легли на траву под ивой. Мы глядели в небо сквозь свисающие ветви. Начинало темнеть, и мы видели, как медленно, шаг за шагом, наступает тьма. Раз… и еще раз… и еще раз… Я даже пытался посчитать эти шаги ночи. Девушка сказала, что ее зовут Эмбер. [91]91
  Эмбер (Amber) – янтарь.


[Закрыть]Она все время наклонялась ко мне, чтобы положить мне в рот тыквенное семечко.

– Я был знаком с Дариусом еще в те времена, когда он был гениальным ребенком, – рассказал я ей. – То есть тогда его звали Дариус.

– Таро и сейчас гениальный, – ответила она. – Он очень мудрый.

– А почему бы вам не называть его Мудрец?

– Ну, наверное, сразу не догадались дать такое прозвище, а теперь уже поздно.

– А Эмбер – это твое настоящее имя?

– Нет. На самом деле меня зовут Кэти Киган.

Мне стало жаль, что ее настоящее имя оказалось не Эмбер.

– У меня что-то происходит в голове, Кэти Киган, – сказал я.

– Отлично, так и надо. – И она положила мне в рот еще одно тыквенное семечко.

Я чувствовал, что у меня задрожали зубы, когда она их слегка коснулась.

– Знаешь ли ты, что на следующий день после конкурса «Мисс Америка» продается больше зубной пасты, чем в любой другой день? – спросил я.

– А хорошо у тебя в башке помутилось, – спокойно отозвалась она.

– А знаешь ли ты, что галактики в отдаленной части Вселенной движутся так быстро, что их свет просто не может до нас дойти? И мы их никогда не увидим.

– Ты до фига всего знаешь.

– А игра, которую мы называем бридж, раньше называлась вист.

Она засмеялась грудным смехом.

Я нагнулся к ней и поцеловал ее. От нее пахло кальяном, рот был приоткрыт. Когда я оторвался, она сказала:

– Какой приятный сюрприз!

Однако в этом голосе явственно звучало: «Все, хватит!» Ничего большего она бы мне не позволила.

Мы полежали еще немного, глядя на темнеющее небо. Я рассказал ей про себя: о своей недолгой смерти, об отце. Один раз она прервала меня, заметив:

– Воскресение – это самое лучшее, что есть на свете.

Потом она уснула глубоким ровным сном, каким спят дети, и мне это почему-то очень понравилось. Я подобрал валявшееся неподалеку одеяло и закутал ее. А потом ушел, оставив Эмбер спать под ивой.

Мне хотелось еще раз поговорить с Дариусом, но на веранде его уже не было. Я прошелся по дому, который теперь освещали свечи. Люди спали вповалку на турецких подушках. Двое парней о чем-то горячо спорили. Я прислушался. Один из них утверждал, что засунул язык в работающий электрический вентилятор.

– Да, мужик, я его лизнул, – говорил он, – и он мне срезал самый кончик языка.

Я поднялся по лестнице и зашел в комнату Дариуса. Его одежда валялась возле камеры сенсорной депривации. Я осторожно постучал по пластиковой поверхности цистерны. Ответа не последовало.

– Дариус, ты там?

Послышалось какое-то приглушенное царапанье, а потом крышка немного приподнялась.

– Привет, – сказал он. – Ты уезжаешь?

Голос у него был как бы отделенный от тела, плавающий там, внутри.

– Я бы хотел поплавать в этой штуке, – сказал я.

– Поплавать?

– Ну да. Можно?

– Конечно, дружище! А как твоя голова? Я-то сам стараюсь избегать этих веществ.

– Голова в порядке, – ответил я и в доказательство постучал по ней.

Дариус откинул крышку и вылез. В этот вечер я увидел больше голых людей, чем за всю предшествующую жизнь: я ведь в детстве считал, что моя мама даже душ принимает в купальнике.

– Раздевайся и залезай. Постарайся там расслабиться. Поначалу может накатить клаустрофобия. И учти, внутри совсем темно. Позволь своему телу свободно плавать.

Я стащил с себя одежду, и Дариус помог мне залезть в цистерну. Вода оказалась теплой и густой. Я бы сказал, что у нее была температура и вязкость крови. Дариус ждал, когда я скомандую закрывать крышку.

– Дариус! – окликнул я его.

– Таро.

– А можно мне тебя называть Дариус?

– Ладно, называй.

– А я ведь мог выиграть ту викторину. Ну, в седьмом классе.

– Конечно мог. Но ты знал, что тебя ждет, если ты выиграешь.

– Я тогда думал, ты станешь большим человеком. Конструктором ракет, например.

– Я – это я. Разве этого мало?

– Закройте крышку, гуру Каплански!

Он опустил люк. Да, действительно, внутри камеры было черным-черно, сюда не смог бы пробраться ни один фотон. Слышались только тихие всплески подсоленной воды, когда я двигал рукой. Вода и мое тело – больше ничего. В первые минуты я касался стенок цистерны: хотелось убедиться, что я еще на Земле. В какой-то момент я даже испугался: мне почудилось, что я заперт здесь надолго, и я ударил по стенке. Было слышно, как эхо усиливает звук моего дыхания, словно в пещере. Действие кальяна выветрилось, только где-то в нижней части позвоночника еще оставалось какое-то дрожаще-гудящее ощущение.

Я постарался расслабиться и отпустить тело на свободу. Глаза мои моргали в темноте, но никаких зрительных образов не возникало. И вдруг я вспомнил бесчувственную темноту, в которую погрузился во время комы. Моя маленькая смерть снова была вокруг меня. Да и уходила ли она когда-нибудь? События 1987 года воскресли в моей памяти. Я снова услышал, как в грузовичке Поупа Нельсона разносится песня Хэнка Уильямса. Только теперь она представлялась мне в виде пробивающихся из радиоприемника лучей желтоватого, цвета шпаклевки, света. Холмы в краю медных рудников выглядели пыльными. А силуэт Поупа в тот момент, когда он разбивал головой ветровое стекло, был серебристым и дрожащим. Вспомнился мне и притупленный звук, после которого наступила свинцовая тяжесть. Затем пошли помехи, которые теперь, в полной темноте, представлялись в виде синевато-стальной синусоиды. Воспоминания сделались синестетическими. Сознание возвращалось к катастрофе и приписывало каждому ее моменту свой цвет. Но относились ли эти звуки, похожие на радиопомехи, к моменту смерти или к моменту воскресения? Мне казалось, что я зря растратил выпавшую мне после возвращения возможность прожить другую жизнь. Я перебирал все содержимое своей памяти: последовательность действий при ремонте автомобиля, расписание приливов и отливов, великие торговые пути, счета в бейсбольных матчах, лауреаты Нобелевской премии, убийства исторических деятелей, научные изобретения и открытия… Я плавал в соленой воде, громко выкрикивая все это, и видел, что многие слова по-прежнему сохраняют для меня свою окраску. «Цеппелин» или «бенгальский» вспыхивали, как фейерверки, а потом сознание снова погружалось в темноту. Затем кто-то постучал в крышку цистерны, и внешний мир вновь вступил в свои права.

43

Вечером, когда я ехал домой, пошел небольшой дождь. Мир выглядел иначе, чем раньше: он словно раскрылся навстречу мне, и теперь все казалось возможным. Дома не было ни мамы, ни Уита, и я, плеснув себе джина, уселся в гостиной и стал следить за игрой отражений на отцовской урне. Я выпил два стакана и, чувствуя, что пьян, улегся на кожаный диван. Руки, ноги, сердце – все снова было на месте. Вдруг наверху послышались голоса. Я встал и начал осторожно подниматься по лестнице. Дойдя до середины, замер. В конце коридора, в дверях спальни, стояли мама и Уит. Я прислонился к стене и пригнулся так, чтобы верхняя ступенька лестницы оказалась на уровне моих глаз, позволяя мне их видеть. Уит рассказывал что-то про тупых студентов, а мама слушала его, рассеянно выдергивая паклю из дыры в обоях. Они прощались перед сном. Мама держала в руке одну из своих любимых блузок.

– Забыла положить это в корзину для белья, – сказала она.

– Давай я отнесу, – предложил Уит.

– Правда?

– Да легко!

– Ты так добр ко мне, – сказала она.

Голос ее звучал необычно. Она вдруг сделала шаг вперед и обняла Уита, прижавшись щекой к его щеке. Я никогда не видел, чтобы она так долго кого-нибудь обнимала раньше. Уит, казалось, тоже обнимал ее, но на самом деле он держал руки в нескольких сантиметрах от ее спины, словно боясь прикоснуться. Потом она ушла в спальню. Уит немного подождал у ее двери. Затем приблизил блузку к лицу и коснулся ее губами – так торжественно, как священник мог бы благословить ризы.

Я спустился в гостиную и остановился перед урной. Прах человека, который был не согласен с тем, что умерших надо хранить в контейнерах, и полагал, что наше сознание – это сочетание света, энергии и информации, не должен был храниться в этом сосуде. Это все равно что поместить приверженца мистического учения в банку из-под варенья. Я снял урну с каминной полки, перенес ее в кабинет и поставил рядом с проигрывателем и джазовыми альбомами. Затем я принялся листать книги и просматривать бумаги. Заглавия не менее десятка книг содержали слова «нулевая гравитация». Я читал отцовские пометки на полях, что-то вроде «логически невозможно»или «абсолютно точно нулевая гравитация зависит от двух исходных переменных: спина и заряда».Некоторые пометки выглядели как записи на память, сделанные ненормальным: «юбилей июнь XII купить подарок и цветы», «день рождения натана», «подумать о научной связи», «каждое утро проверять университетский почтовый ящик и отвечать на письма». Все это было записано размашистым, неровным почерком, без заглавных букв и пунктуации. Была ли у него какая-то жизненная система, которой он всегда следовал? Как объяснить то, что деловым ежедневником ему служили тысячи страниц книг по физике с загнутыми уголками?

Я снял с полки книгу под названием «Нулевая гравитация и возможность полетов без топлива». Пролистал страницы, останавливаясь на диаграммах и рисунках со взлетающими в стратосферу металлическими восьмиугольными аппаратами. В середине оказалось сложенное вдвое, написанное от руки письмо. Я медленно открыл его – листок с логотипом какого-то отеля – кр у гом, разделенным на четыре части.

сэмюэль нельсон

больной раком

планета земля

тому кого это касается:

это письмо имеет смысл в том случае если ты существуешь. я не могу отнестись к этому предположению всерьез. но теперь поздно. моя жена и сын спят. они думают что я занимаюсь тригонометрией. возможно ли методом триангуляции соотнести землю ближайшую к нам звезду и твою левую руку? это шутка. я точно знаю что у тебя есть чувство юмора. это ведь здорово, правда?

с недавних пор я почувствовал что в науке есть аномалии которые можно объяснить только присутствием метасознания. ты и есть то что мы под этим понимаем.

вот список физических аномалий которые нельзя объяснить (порядок произвольный):

i. гравитация. мы по-прежнему не знаем что она собой представляет отчего происходит и как ее полностью измерить

ii. переход от большого взрыва к первым формам жизни. как водород превратился в амебу?

iii. как возможна антиматерия? как может существовать противоположность существующему?

iv. являются ли черные дыры порталами?

v. почему я никогда не мог быть хорошим мужем и отцом?

если ты существуешь то нам надо обсудить некоторые вещи. если предположить на мгновение что ты тот кем тебя считают то эмпирическая очевидность подсказывает что ты действуешь на некоем божественном плане. ну хорошо тогда значит это ты меня таким создал? почему я всю жизнь хотел все объяснить чтобы мне ничего не говорили и из-за стола встать чтобы остаться наедине со своими мыслями? это ты меня заставлял. я иногда вижу себя со стороны но не могу остановиться. я чувствую… что имею право.

погляди на меня. я клянусь что никогда

кому какое дело?

световые волны, центробежные силы, это я все понимаю. движение сведенное к потенциалу. понимаю. но почему ты меня сделал человеком который обречен умереть прежде чем узнает для чего это все этого я никогда не пойму сукин ты сын.

прости пожалуйста. я озлобился. работал всю жизнь, охотился за штуковиной которая может быть не более чем пылинка упавшая с твоего плаща. позаботься о моей семье пожалуйста. и не разрешай им меня хоронить. пусть развеют мой прах возле ускорителя – это единственное место где я почти понимал зачем люди ходят в церковь и призывают тебя.

искренне ваш: сэмюэль нельсон

Я прикрыл дверь в кабинет, снял с полки альбом Телониуса Монка и включил проигрыватель. Когда я опустил иглу на пластинку, полилась светло-золотая волна фортепианных аккордов. Ни один из них невозможно было предсказать. Хлебные крошки нот сыпались, никогда полностью не разрешаясь в консонанс. Это была музыка неограниченно свободная, настоящая иллюстрация принципа неопределенности. Я вспомнил, как отец говорил мне, что один критик сравнил присущее Монку уклончивое ощущение времени с чувством человека, идущего, оступаясь, в темноте. Так случилось и со мной.

Я еще раз оглядел кабинет отца, и мне вдруг захотелось запомнить все, что тут находилось: сотни тысяч страниц, содержащих рассуждения и формулы. Я сидел в кабинете его сознания, а эти книги были не что иное, как запертые в этом сознании мысли. Монк продолжал терзать клавиши. Я вдруг разрыдался. Слезы полились ручьем, я словно оплакивал свое детство. Они размывали буквы на отцовском письме, падали на его бумаги, сложенные теперь в аккуратную пачку на столе. Вот, госпожа Наука, познакомьтесь, это человеческие слезы. Капли соленой воды, которые при исследовании в лаборатории демонстрируют те же качества, что и морская вода, однако отличаются более низкой температурой кипения.

Я просидел в кабинете еще долго, думая о будущем нашей семьи, которая вручила ключи от своей жизни умершему отцу. Потом я спустился по лестнице в гостиную, прихватил там бутылку и пошел в подвал, где Уит оборудовал свою радиостудию. Он сидел за маленьким столиком, одетый в флисовую пижаму с монограммой. С потолка светила тусклая лампочка в стальной сетке, и на пол падали перекрещенные тени от нее. Радиоприемник, казалось, был вырезан из цельного куска хрома – такое впечатление производят тостеры, холодильники и «кадиллаки» пятидесятых годов.

– Привет, Уит!

– Здорово!

– У тебя тут прямо операционная.

– А что, техника работает, – сказал он, оглядывая свое хозяйство.

Уит щелкнул парой переключателей, покрутил ручку приемника, и оттуда послышались заглушаемые помехами голоса. Потом пошли одни помехи, затем монолог на иностранном языке. Голоса раздавались словно из туннеля. По стенам студии были развешены различные стальные инструменты, на полках стояли бутылки со сваренным моим отцом домашним пивом.

– Ты не возражаешь, если я тоже поговорю? – спросил я Уита.

– Конечно нет, – ответил он, пододвигая ко мне микрофон.

Я взял его и сказал:

– Папа, я не знаю, где ты сейчас, но я хочу тебе сообщить, что прочел письмо, которое ты написал Господу Богу. Надеюсь, ты на меня за это не в обиде. Я обязательно прослежу, чтобы твой прах был развеян.

Я отпил джина из бутылки. У спиртного оказался привкус тех самых слов, которые я только что сказал.

– Уит, хочешь? – предложил я астронавту.

Он молча взял бутылку и сделал большой глоток.

– Хочешь что-то сказать папе? – спросил я.

Уит побарабанил костяшками пальцев по бутылке и сказан:

– Думаешь, он слышит?

– Конечно слышит. Скажи что-нибудь.

– Ну, я не знаю… – ответил он чуть дрогнувшим голосом.

Его слова отдавали спиртным.

– Давай-давай! – подбодрил его я и поставил перед ним микрофон.

– Кей-си-два-ди-джей-эль вызывает Сэмюэля Нельсона, прием! – произнес Уит.

Молчание. Радиоволны несутся к куполу небес, к основе мироздания величиной с булавочную головку. Уит пододвинул микрофон, так что тот оказался у него чуть ли не во рту, и продолжил:

– Надеюсь, у тебя там все в порядке! Передай привет космическому планктону!

Он помолчал, усмехнулся и посмотрел на стену, словно отыскивая там что-нибудь более значимое.

– Скажи ему, что ты заботишься о маме, – предложил я.

– Что ты говоришь?

– Ты слышал, что я говорю.

Уит сглотнул и наклонился к микрофону:

– Слышь, Сэм, у нас тут все хорошо. За домом я слежу. Смотрю, чтобы он на части не развалился.

– Отлично, – сказал я. – А теперь можешь попрощаться.

– Ну пока, что ли, Сэм, – сказал Уит.

После этого он уселся так, как сидят астронавты в своих космических креслах: выпрямил спину, и лицо его приняло выражение готовности ко всему – и к встрече с неизведанным, и к катастрофе.

Из радиоприемника донесся целый шквал белого шума. Я не отрывал глаз от Уита. Он сидел с каменным лицом и крутил ручку настройки.

Я взял у него микрофон и сказал:

– Алло! Я подозреваю, что Уит и мама любят друг друга.

Уит потянулся к бутылке с джином.

Я наклонился еще ближе к микрофону и сказал:

– Папа, над этим домом тяготеет какое-то заклятие. И это заклятие – намять о тебе. Только не пойми меня превратно. Скорее всего, тебе, вообще-то, все равно, что мы тут делаем. Это только мы не даем себе воли. Я всю жизнь боялся тебя разочаровать. Оказалось, что можно потерпеть поражение, даже если ничего не делаешь.

Я поставил микрофон на самый край стола, ровно посредине между собой и Уитом, и спросил:

– Ты ведь влюблен в маму, да?

Он поморщился, проглатывая джин, и пошевелил бровями, потом поднял руки, словно я целился в него из револьвера, и сказал:

– Подтверждаю.

– Я только что рассказал об этом отцу.

– Ну да, я слышал.

– Я нашел в его кабинете письмо. Он хотел бы, чтобы его прах был развеян. А мама никогда не полюбит тебя, пока его прах находится в доме. Я говорю про урну.

Уит поудобнее надел тапочки.

– И где мы должны его развеять? – спросил он шепотом, может быть сам того не желая.

– Возле Ускорителя в Стэнфорде, – ответил я. – Там, в горах, позади туннеля.

Уит посмотрел на меня задумчиво.

– Твою маму придется долго уговаривать, – сказал он.

– Предоставь это мне, – ответил я.

Из приемника вдруг вырвался поток человеческой речи. Я вздрогнул, испугавшись, что это отец отвечает нам с того света. Однако голос говорил что-то невнятное. Мы с Уитом наклонились поближе. Наконец стало ясно: это было полицейское радио. Диспетчер заверял выехавшего на патрулирование офицера, что к нему на помощь уже направлено вооруженное подкрепление. Потом последовала пауза, и другой голос сказал:

– Я не собираюсь здесь больше ждать.

В этом подслушанном разговоре как бы случайно сверкнула правда.