Текст книги "Прекрасное разнообразие"

Автор книги: Доминик Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

19

В первую ночь на новом месте я не смог уснуть. После комы у меня остался страх, что, заснув, я могу не проснуться. Ноги и руки дрожали от усталости, но мозг продолжал работать на высоких оборотах. Чтобы расслабиться, я мысленно повторял статистические данные о средних месячных нормах осадков по стране. Меня поселили в комнате вместе со слепым музыкантом Тоби и Оуэном – тем аутистом, который все подсчитывал по календарю. Он мог сказать, на какой день недели придется Рождество в 3026 году, но не мог самостоятельно завязать шнурки на ботинках. В ту первую ночь Оуэн лег спать очень рано и вскоре принялся громко храпеть. При этом он судорожно сжимал простыни обеими руками. Тоби улегся, не сняв наушников, и из них доносились оперные арии. Я потушил свет и тоже лег в постель. Спустя некоторое время музыка прекратилась. Тоби сел в кровати и повернулся в мою сторону. Из коридора проникал слабый свет, и я различал широкий нос и высокий лоб Тоби. Его глаза все время двигались вправо-влево, словно он пытался разглядеть вид за окном, сидя в бешено мчащемся поезде. Тоби склонил голову набок и спросил:

– Так, значит, у тебя какая-то особенная память?

– Ага, – ответил я.

– И ты из-за нее сюда попал?

– Ну да. У меня слова и звуки остаются в голове. А ты давно здесь?

– Три месяца.

– Ну и как?

– Тут паршивое пианино. Они его из церкви притащили.

– А этот Оуэн, он что, умственно отсталый? – спросил я, показывая на третью кровать.

– Ну, у него не все дома. Тупой как бревно.

– Ясно.

– Но календарь он знает как свои пять пальцев. Кстати, смотри, чтобы он у тебя чего-нибудь не спер. У меня он спер ботинки.

– Спасибо, что предупредил.

Я посмотрел в окно на силуэт старого амбара и кукурузное поле за ним. Наверное, отец с Уитом едут теперь где-нибудь в районе Дубьюка. Может быть, они как раз сейчас сделали остановку и угощаются пончиками и кофе. И что я буду делать здесь целых шесть недель?

Тоби снова надел наушники и откинулся на подушку. В темноте послышались звуки труб и барабанов.

На следующее утро я проснулся рано, но Тоби уже не было в комнате. Его наушники лежали на идеально убранной кровати. Оуэн все еще спал. При дневном свете были хорошо видны его плоское лунообразное лицо и мокрые губы. Я оделся и вышел в холл, откуда доносились тихие звуки фортепиано.

Ориентируясь на эти звуки, я перешел в западное крыло, где обнаружил музыкальный класс. Не заходя в комнату, я стал слушать, как играет Тоби. Он вел мелодию правой рукой, и она напоминала перезвон церковных колоколов. Сквозь открытую дверь было видно, как он нагнулся над клавиатурой, едва не касаясь лицом белых клавиш, и чем быстрее играл, тем ближе к ним склонялся. Правой ногой Тоби с силой жал на медную педаль и при каждом нажатии издавал гудение, словно радовался тому, что наносит вред инструменту. Белый, белый, черный, белый, белый: я видел, как ноты вспыхивают в воздухе. Несколько высоких «до» подряд образовали дрожащую марганцевую линию. Мелодия спустилась ниже, спина Тоби стала выпрямляться – и тут он перескочил на октаву вниз и завершил все громким аккордом на басах.

Закончив, он перевел дыхание и пробежался пальцами по краю фортепиано, не касаясь клавиш. Зрачки его беспокойно задвигались.

– Кто здесь? – шепотом спросил он.

– Это я, Натан.

– Ты слышал, как я играл?

– Да. Кто это? В жизни ничего подобного не слышал.

– Это один русский композитор, его никто не знает. Настоящий огнемет, правда?

– Он очень синий, – сказал я.

Тоби пожал плечами и ничего не ответил.

– Ты давно играешь на пианино? – спросил я.

– С пяти лет. У меня абсолютный слух и память. Я могу воспроизвести любой отрывок после одного прослушивания.

Он приблизился ко мне. Глаза его по-прежнему блуждали.

– Пошли завтракать, – сказал он и вышел в коридор.

На ходу Тоби ощупывал правой рукой стену. Мы прошли мимо нескольких дверей. У одной из них он остановился и сказал:

– Тут живет Тереза.

– Это медицинский интуитив?

– Интуит. Она определяет желчные камни, аневризмы и прочую дрянь, просто поговорив с человеком.

– С ума сойти!

– В этом доме есть от чего сойти с ума.

Дверь Терезы была украшена вырезанными из журналов фигурками и фотографиями: черно-белые люди ныряли со скал и раскачивались на трапециях; пушечное ядро скатывалось вниз по склону холма. Еще висело объявление, сделанное из газетных букв: «ЕСЛИ ТЫ НОРМАЛЬНЫЙ, ПОСТУЧИ».

Мы постояли немного молча.

– Что там сейчас повешено? – спросил Тоби. – Она тут всего месяц, а говорят, уже десятый раз меняет эти украшения у себя на двери.

Я рассказал ему.

– Готов поспорить, что она мечтает о футболисте с крепкими зубами, – сказал Тоби. – Или о парне с фермы. Ей, должно быть, до чертиков надоели одаренные психи.

– Ты так думаешь?

Тоби потрогал аппликации на двери, а потом вдруг поднял глаза вверх.

– Черт! – сказал он.

– Что такое?

– Ты чувствуешь этот запах? Они снова сожгли тосты. Вот, казалось бы, полно особоодаренных, а пожарить тосты на завтрак никто не умеет.

И Тоби начал спускаться в холл, продолжая держаться одной рукой за стену.

20

В этом институте было что-то вгоняющее в тоску. В первую пару недель я жил в относительном мире с его «гостями», но тем не менее чувство одиночества никогда не покидало меня в комнатах с высокими потолками. Началась череда холодных ветреных дней, и темно-виноградные портьеры не спасали от холода. В углах пряталась темнота. Ни за ужином, ни после него почти не было разговоров. Повсюду отвратительно пахло старыми коврами.

Я проводил время по большей части в одиночестве. Правда, вначале меня принялись довольно интенсивно тестировать. Доктор Гиллман и его коллеги из университета Айовы запирали меня в специальной комнате в задней части дома и давали мне огромные задания на запоминание разных вещей. В течение нескольких дней я повторял слово в слово учебники и торговые каталоги. Они проверяли разные формы моей памяти. Когда я воспроизводил какой-нибудь текст, ко мне подсоединяли различную измерительную аппаратуру и фиксировали изменения пульса, какие-то мозговые волны, метаболизм и электромагнетическую активность кожи. Они объяснили мне, что синестезия порождается левым полушарием головного мозга и обычно сопровождается снижением кортикального метаболизма. Это означает, что движение крови в коре головного мозга оказывается слабее, чем в случае нормальной ментальной активности. По мнению докторов, моя синестезия гнездилась в лимбической доле мозга, а не в ответственной за логическое мышление коре. Доктор Гиллман объяснял моему отцу, что, судя по физическим показателям, мой мозг находит в синестезии возможность отдохнуть и когерентность мозговых волн оказывается очень высокой.

– Значит, он погрузился в квантовый суп поглубже, чем мы, – ответил на это отец.

После исследований мне разрешали до ужина смотреть телевизор. Комната, где он стоял, находилась на первом этаже. В ней особенно чувствовалась старинная атмосфера этого дома. Там были кружевные салфеточки, кушетки табачного цвета, лампы с огромными желтыми абажурами. Сам телевизионный приемник представлял собой цветной «Зенит» 1981 года выпуска, с сильно скругленными углами экрана. Он помещался в массивной деревянной коробке, на которой можно было, например, готовить коктейли. Не знаю, полагался ли к нему пульт управления: если он и существовал когда-то, то к описываемому моменту был давно потерян. Поэтому мне приходилось садиться поближе к телевизору, чтобы иметь возможность, не вставая, переключать каналы вручную. Но это все-таки был телевизор – волшебный прибор, позволявший мне погрузиться в реку образов, которые вспыхивали и исчезали на его экране. Иногда мне приходилось выключать звук, чтобы прервать слишком шумную тираду. Больше всего я любил включать канал «Погода» и наблюдать, как облачный фронт движется через континент: облака, летевшие над Средним Западом, странным образом успокаивали меня. В такие минуты мне казалось, что я сам не существую.

Ужинать я шел все еще под впечатлением телевизионных образов. Общие приемы пищи в институте всегда проходили в атмосфере напряженного молчания и сопровождались странными взглядами украдкой. Доктор Гиллман спускался к ужину редко – только если в институте присутствовали другие исследователи. Двойняшки-математики обычно игнорировали остальных, явно считая себя умнее всех. Они носили особенные хлопчатобумажные комбинезоны и белые носки, никогда не разговаривали по телефону и не обращали внимания на то, что могло бы их отвлечь или потревожить. Мне они напоминали два полушария головного мозга. Дик мог закончить начатую Кэлом фразу о траектории распыления горючего, а Кэл мог подсказать брату решение при помощи риторического вопроса. Что касается Роджера, то он все время проводил в мастерской со своими моделями зданий. Я не мог понять, умен он или глуп, поскольку он никогда ни с кем не разговаривал, разве что отвечал на прямо обращенные к нему вопросы. Тоби постоянно отпускал циничные реплики и саркастические замечания. Тереза охотно их выслушивала и иногда сама подшучивала над ним. Но разговориться с Терезой было трудно: она быстро обрывала диалог, словно боясь, что он скоро наскучит.

Я вырос в доме, где отец не обращал на меня никакого внимания, пока ему не приходило в голову устроить мне какой-нибудь очередной интеллектуальный трюк, а мама представляла себе семейную гармонию так, что все мы сидим за столом, едим тайскую рисовую лапшу с морепродуктами или играем в джин-рамми. [41]41
  Джин-рамми– карточная игра для двух-четырех человек.


[Закрыть]Однако, даже имея такой опыт одиночества и отчуждения, в этом институте я пребывал в постоянной растерянности. Какая-то часть моей души скучала по родителям – и этим я явно отличался от других «гостей». Они-то были рады, что избавились от скуки родного дома и предков-недоумков. В моем сознании сохранялся такой образ отца: он с гордостью вводит меня в число избранных, к которым принадлежит и сам. Я должен был найти «самое важное в своей жизни», и тогда все изменится: мы всегда будем собираться вместе за ужином, чтобы съесть вкусный стейк, мы всегда будем носить отлично сидящие блейзеры, а главное, отец примет меня в свой клуб гениев и начнет разговаривать как с равным о всякой всячине – о снах, которые ему снятся, о своем детстве, о симпатичных студентках, которым он преподает. А я научу его разбираться в бейсболе, и в один прекрасный день мы вместе отправимся в турпоход. Там мы заночуем в палатке под огромным звездным куполом, и тогда он расскажет мне, как в первый раз поцеловал девчонку. Он научит меня, как надо прятать презервативы и как приручить нелюдимого отца.

Я, конечно, понимал: независимо от того, какой способ применения я найду своему дару, подобным мечтам не суждено сбыться. Поэтому в первое время моего пребывания в институте я часто просыпался по ночам и, лежа в темноте на непривычной еще постели, прислушивался к чувству пустоты у себя в груди. Я пытался вспомнить сон, который только что видел, – сон об отце. Но он ускользал от меня. Я мог представить только его бороду, или его голос, зовущий меня с противоположного берега озера, или длинную тень на освещенной солнцем гравийной дорожке.

21

Родители и Уит приезжали навестить меня каждые выходные. Мама, похоже, примирилась с необходимостью моего пребывания в институте. Они возили меня на каток в Де-Мойн или в городок Пелла, где мы ночевали в дешевом мотеле. Пока мы разъезжали по деревенским дорогам, отец испытывал мою память. Он привез мне новый материал для запоминания: «Анатомию» Грея [42]42
  Грей Генри(1827–1861) – английский анатом и хирург, автор классического учебника по анатомии (1858).


[Закрыть]и учебник по прикладной метеорологии. Кроме того, я запоминал телевизионные шоу, «Мировой альманах» за 1986 год и «Книгу рекордов Гиннесса». Каждое утро я полностью запоминал свежий выпуск газеты «Де-Мойн реджистер», включая некрологи и объявления. Мой мозг был занят изучением метеорологических сводок, костей руки и половых предпочтений разведенных биржевых маклеров. Каждое слово, каждый факт имел свой собственный секрет и свою собственную напряженную жизнь. Иногда мне было приятно наблюдать ассоциации звуков и образов: они оказывались причудливыми и тонкими, как кольца дыма. Мир был разнообразным, случайным и прекрасным, как пара отличных, хотя и разных, ботинок, продающихся у кого-то на дворовой распродаже.

Во время наших поездок за руль иногда садилась мама или Уит, так как у отца случались головные боли или уставали глаза. Тогда он ехал на заднем сиденье рядом со мной, а за окном мелькали города и деревни штата Айова: Маршаллтаун, Гриннел, Дубьюк. Отец не терял времени даром, продолжая исследовать мой дар.

широта долгота и высота североамериканских городов / абилин техас: 32 27 05 99 43 51 1710 / акрон огайо: 41 05 00 81 30 44 874 / олбани нью-йорк: 42 39 01 73 45 01 20…

– Скажи, ты видишь слова и цифры? – спрашивал отец, глядя на проносящиеся мимо поля.

– В каком-то смысле – да.

– Что значит «в каком-то смысле»? – Он повернулся ко мне всем телом.

– У некоторых слов есть вкус и вес. А другие имеют запах и способны двигаться. Они как предметы.

– Предметы в действительности представляют собой сгустки потенциальной энергии.

– Наверное. Я не знаю.

Мама обернулась и спросила, видимо, чтобы прервать этот допрос:

– Может, где-нибудь поблизости перекусим?

Она старалась не оставлять меня наедине с отцом и как-то нас развлекать: мы ходили по ресторанам, посещали местные достопримечательности или универсальные магазины, где можно было поболтать о покупках.

Когда мы возвращались с этих прогулок в институт, отец и доктор Гиллман выпивали в столовой по рюмочке бренди, а потом Уит отвозил родителей назад в Висконсин. Доктор и отец, несомненно, уважали друг друга: они были людьми науки, оба занимались улавливанием неосязаемых сущностей, один – элементарных частиц, другой – источников гениальности. В столовой они подолгу сидели молча, как квакеры, которые ждут, что нечто важное подвигнет их заговорить. Потом обменивались репликами.

– Некоторые люди рождаются с феноменальными талантами. Эти таланты только ждут того, чтобы им помогли проявиться, – говорил Гиллман. – Все остальные рождаются только с надеждой…

– Таланты сами находят путь к нам – откликался отец, – как радиосигнал проходит через пустоту.

Мне кажется, в Гиллмане он нашел такого же близкого по духу человека, как некогда Уит – в его собственном отце, Поупе Нельсоне. Только сближала их не возможность построить модель военного корабля, а возможность создать гения.

22

Доктор Гиллман предложил мне остаться в институте, чтобы закончить учебный год и поучаствовать в углубленном исследовании памяти. Я должен был посещать класс, где ребята занимались по обычной школьной программе, и мог одновременно подать заявление о поступлении в университет на следующий год. Отцу этот план очень понравился, и я согласился жить в институте дальше. Я делил свое время между ежедневными испытаниями памяти, школьными занятиями и просмотром телепрограмм.

В следующие месяцы в институте сменилось много «гостей». Одни из них были несомненными гениями, другие – людьми с необычными способностями. Тут встречались изобретатели алгоритмов, авторы компьютерных программ сжатия данных, первооткрыватели антител и другие. Среди прочих выделялся средних лет мужчина по имени Арлен, довольно известный ясновидящий. Он приезжал в институт каждые две недели, чтобы поучаствовать в тех же экспериментах с паранормальными способностями, в которых была занята и Тереза. Этот Арлен, похоже, был пьяница. Во всяком случае, когда он появлялся за ужином, от него пахло солодовым виски. Рассказывали, что ФБР присылает ему купальники и зубные щетки пропавших детей и он помогает в поисках. Роджер теперь проводил в институте только пару дней в неделю, но тем не менее за ним сохранялась мастерская, набитая моделями разных зданий. Дик и Кэл Сондерсы съездили на конференцию в Неваду, где представили свою модель сжигания топлива, и вернулись оттуда в рубашках, купленных в казино Лас-Вегаса.

Я продолжал просиживать все вечера напротив старенького «Зенита», моего алтаря памяти. Специально задернув шторы, я наслаждался омывавшим меня хромовым светом телевизионного экрана. У всех ведущих игровых шоу были одинаковые голоса – бойкие, дымчатые и бравурные. Они напоминали комедийных дядюшек, которые, набравшись джина с тоником, раздают советы о таймшерах [43]43
  Таймшер– право использовать объект недвижимости в течение определенного срока, обычно в течение нескольких недель в году.


[Закрыть]и предсказывают победителей на скачках. Эти люди в костюмах от братьев Брукс [44]44
  «Братья Брукс» (Brooks Brothers) – старейшая фирма по пошиву мужской одежды, символ респектабельности.


[Закрыть]заводят аудиторию своими заранее подготовленными ехидными репликами и получают тайное удовольствие, когда тупица из Индианаполиса – учитель физкультуры или брокер из взаимного фонда – оказывается не в состоянии ответить на вопрос и вместо путевки на Багамы получает в качестве приза пылесос. Меня волновали обещания больших кушей, но еще сильнее завораживало предопределение: я пытался угадать, кому сегодня суждено выиграть, а кому проиграть.

После ужина мы с Тоби возвращались к себе в комнату и беседовали до поздней ночи. Он расспрашивал меня, как выглядят люди. Он этого совсем не знал, потому что никогда не трогал чужие лица. «Зачем мне знать, большие у них носы или нет и есть ли у них следы угрей на лице. Ты мне расскажи, какого цвета бывают глаза и какая у Верны ложбинка между грудями». Я рассказывал ему о манере Гиллмана смотреть на метр влево от человека, с которым он разговаривает, и о том, что у Верны нет на руке обручального кольца.

– А какой у нее размер бюста? – спрашивал Тоби, поднимая брови.

– Ты маньяк.

– Ну скажи!

– Средний. Но учти – она тебе в бабушки годится.

– У меня есть одно важное преимущество перед вами всеми. Для меня не важно, как выглядит женщина и сколько ей лет. Вообще же слепым жизнь кажется гораздо проще. Какой у меня самый страшный ночной кошмар? Сбой дыхания и потные ладони.

Но иногда на Тоби накатывала музыка, и тогда он прекращал болтать и забывал обо всем на свете, погружаясь в какое-нибудь интермеццо. Он тихо напевал своим золотисто-красноватым голосом целые концерты и арии, тщательно соблюдая ритм и паузы, превосходно интонируя. Тоби вбирал и выпускал воздух так, словно играл на фаготе, но при этом гудел только чуть-чуть громче шепота. Я же лежал, откинувшись на подушку, и смотрел, как передо мной развертывается целая цветовая симфония.

Еще мы говорили о наших семьях. Я рассказал о том, как мои родители безуспешно пытались отыскать во мне таланты. Пожаловался, что мой отец, прекрасно разбираясь в джазе, не может поддержать самый простой разговор о бейсболе или о кинофильме, если только это не самая тупая комедия. В ответ Тоби рассказал о своей семье. Он вырос в Нью-Йорке, в семье музыкантов: отец – дирижер, а мать играет на гобое.

– Мы жили к западу от Центрального парка, в одном из этих огромных домов с видом на Гудзон.

Мы оба лежали в кроватях; я смотрел в окно.

– Я никогда не был в Нью-Йорке, – сказал я.

– Учился я дома. Родители считали, что мне будет скучно в обычной школе. Они ставили мне пластинки и покупали ноты, напечатанные азбукой Брайля. Их выпускает один парень в Чикаго.

Тоби повернулся на бок, положил руку под голову и продолжал:

– Когда я был совсем маленький, меня часто водили в Центральный парк, и я там играл с собаками. Еще мы устраивали пикники, и отец всегда брал на них маленький транзистор. У нас всегда играла музыка, даже в ванной.

– Значит, ты для этого родился.

– Разумеется, – кивнул он. – И вот однажды отец взял меня на концерт. Он дирижировал в Карнеги-холле. Он посадил меня прямо на сцену, рядом со скрипками. Мне было лет шесть, не больше, но я уже играл Моцарта, легкие вещи. Я не видел, как он дирижировал, но чувствовал по музыке. Он поднимал локти вот так, словно они были у него привязаны на веревках, и все движения делал одними запястьями.

– А ты сам когда-нибудь играл перед большой аудиторией?

– Нет. У меня боязнь сцены. Меня начинает разрывать на куски, если собирается больше трех слушателей.

– А откуда ты знаешь, сколько их собирается?

– Я знаю, понял! По чиханью, по кашлю, да просто по тому, как они дышат. Они все ждут от меня чего-то необычного, а меня от этого рвет на куски.

Тоби замолчал, а потом стал тихо напевать какую-то арию. Зашевелился в своем углу Оуэн.

– Это будет вторник… – пробормотал он.

– У каждого свои фокусы, – сказал Тоби. – У календарных психов есть формулы, благодаря которым они все запоминают. Оуэн, наверное, эти формулы и во сне видит. Всякий нормальный парень в его возрасте уже видел бы сны о девках. А у него встает, когда он думает о високосных годах.

– А у тебя какой фокус? – спросил я.

– Есть приемы, которые помогают мне запоминать музыку. Я слышу главную ноту в аккорде и воображаю ее в виде прямой линии. Все остальные ноты либо выше, либо ниже этой линии, и их можно представить точками.

– Разумно.

– А еще мой фокус состоит в том, что я не очень всем этим заморачиваюсь. Это и есть главный секрет. – Тоби глубоко вдохнул, словно собираясь снова запеть, а потом сказал: – И никто не знает, зачем мы всё это делаем.

Я начал заниматься в классе – мрачной комнате, где, кроме меня, сидели Тереза, Тоби, Кэл и Дик. У Оуэна был отдельный учитель, приезжавший к нему несколько раз в неделю. Мы следовали программе средних школ штата Айова. На уроках математики близнецы Сондерсы принимались валять дурака, пока остальные боролись с алгеброй и геометрией для старших классов. Я все время таращился на Терезу, и Тоби тоже то и дело поворачивался в ее сторону. По ночам мы вспоминали ее слова и пытались понять их скрытый смысл. Терезе было шестнадцать лет, она расцветала с каждым днем, а кроме того, она была для нас загадкой. Тоби она представлялась в виде сочетания запаха жвачки с вишневым вкусом и шампуня на травах, с хрипловатым ироничным голоском, часто обращавшимся к нему с шутками. А я видел девочку с острыми локтями, которая должна была вот-вот превратиться в женщину. Мне казалось, что это произойдет в какой-нибудь один день. Джинсы становились ей тесноваты, на груди, под футболкой и армейской курткой, явно что-то топорщилось. Случалось, на прогулке или шагая по коридору, Тереза вдруг как будто вспоминала о своем распускающемся теле и внезапно складывала на груди свои длинные тонкие руки. Это была поза неприступности, или, еще лучше, поза, которую египтяне изображали на саркофагах.

Наш с Тоби покой был нарушен. Мы раздобыли где-то номер журнала «Чик фест». Когда Оуэн заснул, я включил фонарик и принялся листать его, рассказывая Тоби о позах, которые видел. Мне вспомнились времена, когда мы с Максом и Беном проводили время, таращась на грудастых женщин на расфокусированных фотографиях с плохо выставленным светом и какими-то неразличимыми предметами на заднем плане. Нам, мальчишкам, эти фотографии казались верхом совершенства. Теперь Макс и Бен учились в выпускном классе висконсинской школы и, надо думать, уже давным-давно потеряли невинность.

Я вдруг припомнил выученные ранее куски из «Анатомии» Грея:

внешние половые органы у женщин – это холм венеры, большие и малые половые губы, клитор, меатотом и влагалище

– Ну так вот, эта блондинка… – продолжал я тем временем рассказывать Тоби.

– Какая блондинка? С разведенными ногами?

– Нет, вторая.

– Ага.

– Она задрала свои ноги на эту старую кровать, но сама при этом лежит на полу на ковре…

– А ковер какой? Персидский? Турецкий? Главное – детали.

– Откуда я знаю? Наверное, персидский, – ответил я.

– Конечно персидский. А одежда на ней есть?

– Кое-что есть.

– Что именно?

– Ну, эта штука с кружевами. Трусы.

– Трусики, – поправил меня Тоби. – У женщин это называется трусики.

– Ладно. И еще сиськи у нее вот так сжаты.

– То есть она их сжимает?

– Ну да.

Тоби вздохнул:

– Я такие фотографии никогда не увижу. Но зато я сиськи щупал.

– У кого?

– У одной из моих нянек. Как-то раз я просто попросил ее дать потрогать. Просто попросил, как снотворное на ночь.

– Ну ты даешь!

– Я сказал ей: я ведь никогда не увижу женских сисек. И тогда она говорит: «На потрогай». Сама предложила.

– Ну!

– Она наклонилась над моей кроватью, а я сунул руку ей под рубашку. Сначала это было как потрогать лицо – ну, ты знаешь, слепые это часто делают. А потом я сжал их, а она сразу застеснялась.

– Ты маньяк! – сказал я, не очень веря в то, что он рассказывает.

– Я думаю, мне надо выбросить девчонок из головы, – сказал Тоби. – Я уже решил, что так и сделаю.

Мы помолчали.

– А мои родители, наверное, больше не занимаются сексом, – сказал я. – По-моему, маме это дело кажется отвратительным.

– Ну да! Все это делают.

– Не все.

– Если Тереза недавно была в душе, я это чувствую по запаху. Тогда от нее пахнет шиповником, – сказал Тоби.

– Да брось ты врать!

– Я тебе говорю: шампунь с шиповником.

Я привстал и выключил свет.

Вскоре после этого разговора мы подслушали, как Тереза беседует с доктором Гиллманом. По пятницам они проводили сеанс диагностики. Мы отследили, когда и где это обычно происходит, и за десять минут до начала их встречи потихоньку пробрались в кабинет Гиллмана на втором этаже. Там стоял большой стол из красного дерева, заваленный книгами и папками с бумагами, от которых пахло, как в старой церкви. Кабинет Гиллмана был похож на кабинет моего отца – нигде не видно ни малейшей попытки навести порядок. Мы спрятались в большом стенном шкафу, среди старых пальто и пиджаков, – я приметил это место во время наших встреч с Гиллманом.

Наконец вошли Тереза и доктор. Они сели за стол, а потом кто-то из них снял телефонную трубку и набрал номер. Это был междугородний вызов, начинавшийся с 308, – я распознавал кнопки тонального набора по окраске их звуков.

– Будьте добры доктора Шэвима, – произнес Гиллман и через несколько секунд продолжил: – Доброе утро, Шон! Как дела? Ну, что ты припас для нас сегодня?

Я слышал, как скрипит кожаное кресло, в котором сидела Тереза. Гиллман несколько раз сказал «ага», а потом обратился к ней:

– Тереза, поговори, пожалуйста, с миссис Чарнецки. Ей восемьдесят лет, и она жалуется на боль в горле. Ей стало трудно говорить. Анализов еще не делали.

– Хорошо, – ответила Тереза.

Было слышно, как Гиллман прошелся взад-вперед по кабинету.

– Алло! – раздался голос Терезы. – Здравствуйте, как поживаете, мэм?

Наступило молчание. Потом Тереза, по-видимому, прикрыла трубку рукой, потому что обратилась к доктору:

– Она ничего не говорит, только дышит.

– Может быть, нервничает, – предположил Гиллман. – Ты уже можешь что-то сказать про ее горло?

– Миссис Чарнецки? Алло! Да. Кто я? Ну, я просто девушка… В школу? Ну, не то чтобы я хожу в обычную школу… – Тереза вздохнула. – Ага, у вас наверняка чудесная собачка. Нет, у меня нет. Ничего. Моя бабушка живет в доме престарелых в Небраске. Мы с ней иногда пишем друг другу письма.

Тереза продолжала так болтать еще несколько минут. Она описала собаку своей бабушки, гончую по кличке Скаут. Потом рассказала, как холодно бывает зимой в ее родном Чикаго. Попрощавшись, она передала трубку Гиллману, а тот сказал доктору Шэвиму, что скоро перезвонит.

– Ну что, Тереза? Как ты? Что-нибудь поняла? – спросил Гиллман. – Обычно ты хотя бы спрашиваешь, как пациент себя чувствует.

– В данном случае можно не спрашивать, – сказала Тереза. – У нее это не только в горле, но уже и во рту. Выглядит как пятно, сразу за языком.

– И что это? – медленно произнес Гиллман.

– Рак горла.

Я чувствовал, как Тоби, прятавшийся рядом со мной, пытается сдержать дыхание, чтобы не выдать себя. Стоя между пальто и пиджаками, мы прослушали еще несколько подобных телефонных переговоров. Сначала поговорили с пациентом доктора Уинтропа, мужчиной по имени Родни. Гиллман расспросил его, где лучше погода и женщины – в Филадельфии или в Техасе, а потом передал трубку Терезе. Она всегда разговаривала с пациентами бесстрастно, даже когда спрашивала, что у них болит и боятся ли они засыпать, и не проявляла эмоций, когда они принимались жаловаться. Поговорив, она коротко сообщала Гиллману что-нибудь вроде: «У нее опухоль в голове» или «Я вижу черное облачко у него в легком». После этого Гиллман перезванивал доктору и превращал эту информацию в медицинский совет: «Сделайте томографию» или «Рассмотрите возможность пневмонии, немедленно сделайте флюорографию».

Значит, вот чем занималась тут Тереза: выслушивала по телефону больных и определяла опухоли в костях и почках. Откуда же у нее такой дар? Это было похоже на колдовство. Она могла видеть на расстоянии утолщения тканей и тромбы в артериях.

Примерно через час они вышли из кабинета. Я открыл дверцу стенного шкафа, мы незаметно выскользнули в коридор и спустились вниз. Тоби отправился в музыкальную комнату поиграть Бартока, а я пошел смотреть телевизор. Проходя через холл, я увидел, что там вышагивает Гиллман. Он напевал «Мчи меня к Луне» Фрэнка Синатры.