Текст книги "Прекрасное разнообразие"

Автор книги: Доминик Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Доминик Смит
Прекрасное разнообразие

Посвящается Эмили

1

У других людей опыт встречи со смертью был интереснее. Я не увидел ни белого, наполненного звуками туннеля, ни серебристо-голубого тумана. Только волна шума и какой-то вопль – неизвестно чей и непонятно откуда доносящийся низкий голос. Меня не было девяносто секунд, а вернувшись, я провел две недели в коме. Когда я пытаюсь воскресить в памяти краткий миг окончания моей маленькой смерти и начала комы, то самым лучшим оказывается такое сравнение: вы как будто поднимаетесь из ванны в абсолютной темноте.

Я очнулся в больничной палате в конце июля 1987 года, глубокой ночью. Мне было семнадцать лет. Вокруг моей кровати стояли какие-то аппараты, их лампочки светились бледно-зелеными огоньками. Я уставился на экран монитора и завороженно смотрел, как по нему проходят импульсы, отражающие слабое биение моего пульса. Капельки светлой жидкости повисали, увеличивались и падали в прозрачную трубку капельницы. Из коридора доносились чьи-то приглушенные неразборчивые голоса. Я был не в силах позвать и просто тихо лежал, глядя в потолок и ожидая, когда кто-нибудь войдет и удостоверится, что я вернулся к живым.

2

Мои родители хотели, чтобы их сын вырос гением. Отец получил некоторую известность в области квантовой физики благодаря своим экспериментам с кварками. Мать происходила из старинного рода, среди ее предков были священнослужители и музейные хранители, люди гордые и величавые. Я рос самым обыкновенным ребенком, но все мое детство родители ждали, что на меня вот-вот снизойдет озарение.

Зимой 1979 года, когда мне исполнилось девять лет, отец повез меня в Манитобу посмотреть на солнечное затмение – видимо, в надежде, что это станет для меня началом новой жизни. Всю ночь мы ехали по заледеневшим равнинам Висконсина мимо занесенных снегом ферм. Отец рассказывал о больших затмениях, которые случались в прошлом. В 1970 году он видел гигантский желтый хвост кометы, осветивший своим мерцающим светом все восточные штаты. На лицо отца падал мягкий свет от приборной доски нашего автомобиля, и казалось, что его нечесаная борода – такую мог бы носить и дровосек с севера, и немецкий философ – сияла изнутри. Говорил он странно: сначала был многословен, а потом замолкал минут на пятнадцать. Во время этих пауз мне казалось, что мы въезжаем в долины молчания.

Мы проехали Северную Дакоту и пересекли канадскую границу. Отец рассказывал мне о том, что происходит во время затмения летом:

– Птицы прекращают петь и устраиваются на ночлег, цветы закрываются, медовые пчелы перестают летать.

Он отхлебывал кофе прямо из термоса, и изо рта у него неприятно пахло. Когда он произнес слово «медовые», запах стал совсем невыносимым. Я отвернулся и притворился, что смотрю в окно.

– Природа думает, что пришло время сна, Натан. Это можно назвать дремотой энергии.

В зарослях его бороды блеснули мелкие белые зубы. Улыбка показалась мне какой-то напряженной. Я думал, что он рассмеется, но отец снова принял невозмутимый вид.

– Продолжительность затмения составит две минуты и сорок девять секунд, – объявил он.

– Это недолго, – заметил я.

Отец положил на место термос из нержавеющей стали и всплеснул своими тонкими руками:

– В физике это целая вечность!

Затем он положил обе руки на руль так, что они оказались в позиции «10 часов» и «3 часа», но при этом продолжал посматривать на меня. Видимо, он ожидал моего согласия с тем, что три минуты – это и в самом деле огромный промежуток времени. Я кивнул, но он уже отвернулся и смотрел вперед, постукивая по рулю. Я испугался, не перебрал ли он кофеина. Отец включил радио. Послышалось шипение атмосферных помех.

– На самом деле, Натан, время – это поток. Слышишь эти помехи?

– Да.

– Десять процентов этого шума обусловлены остаточными микроволнами Большого взрыва. Все сущее произошло из одной-единственной сингулярности.

Он покачал головой, как будто не мог в это поверить. Мой отец не умел говорить с детьми, в нашем городке в Висконсине все это знали. Однажды я видел, как он на лужайке перед нашим домом читал лекцию о параболическом движении мальчишке – разносчику газет.

Отец не верил в Бога, но это путешествие было для него чем-то вроде паломничества. Мы ехали всю ночь, чтобы увидеть событие, которое будет длиться меньше, чем песня из хит-парада. Правда, поездка имела и другой смысл: для меня это было испытание. Отец верил, что гениальность начинается с момента просветления: человек как бы просыпается. Он рассказывал, что Эйнштейн в детстве заболел, а когда выздоровел, ему подарили компас – и это навсегда его изменило: он захотел понять, как устроена Вселенная. Вот и отец искал знамений и озарений для меня, ждал, когда о нос моего корабля разобьется какая-нибудь космическая бутылка шампанского и корабль поплывет.

В восемь часов утра наш «олдсмобиль» остановился на обочине фунтовой дороги, и мы приготовились к небесному спектаклю: Луна должна была подобраться к восходящему Солнцу. Перед нами простирались окаймленные кленами заснеженные поля, по которым были изредка разбросаны известковые валуны. В ямах на снежной поверхности гнездились темно-синие тени. Кучевые облака, по форме напоминавшие человеческие мозги, медленно плыли на север, но в целом день обещал быть ясным. Мы не выключали двигатель и не выходили из машины, пытаясь согреться. Потоки теплого воздуха с шумом вырывались из отверстий на приборной доске, наполняя салон повторяющимися механическими звуками.

Отец оттянул манжет и взглянул на часы. Я увидел его худое запястье и царапины на месте расчеса.

– Шоу сейчас начнется, – объявил он.

«Сейчас», как оказалось, означало целый час ожидания в холодной машине. Луна медленно, едва заметно, подбиралась к Солнцу. У нас не было ни крошки во рту с самой Миннесоты, и я бы охотно променял затмение на парочку печений «Фиг Ньютон». Но вот наконец темное полукружие Луны стало входить в нимб Солнца. Как будто кто-то откусил кусочек от края солнечного диска. Отец достал из бардачка специальные солнцезащитные очки. Мы нацепили их, и свет сразу изменился: на заснеженные поля легли глубокие синие тени; голые кроны кленов пронизали узкие пучки света. Все было покрыто пятнами.

– Свет становится непостоянным, потому что солнечные лучи проходят через зазубренный край Луны, – объяснил отец.

– Жалко, что мы не взяли с собой горячего шоколада, – сказал я.

Отец взялся за ручку двери со своей стороны, собираясь выходить.

– А можно, я тут останусь? – спросил я. – Мне и тут все эти штуки будет видно. И даже лучше, чем там, потому что ветер не будет дуть в глаза.

Отец ошеломленно уставился на меня. Огромные темные очки делали его какой-то карикатурой на слепого.

– Эти штуки? – переспросил он. – Ты что, думаешь, это фейерверки во дворе? Это небесное явление огромной важности. А ну, вылезай из машины!

Он открыл дверцу, вылез из машины и направился в сторону затмения. Я поплелся следом за его длинной неуклюжей фигурой. Мы тащились по снежному полю, причем он проваливался по колено, а я увязал чуть ли не по пояс. Во влажном воздухе чувствовался запах сосновой смолы. Отец шел вперед, задрав голову к небу.

– Это выглядит как прокаленное стекло, – сказал он, замедляя ход.

Я понятия не имел, как выглядит прокаленное стекло, но мне почему-то представилось, что оно очень светлое. Сквозь солнцезащитные очки все казалось немного плоским и коричневатым. Мы замерли. От Солнца осталась узкая полоска света, сиявшая над темным диском Луны. Мы моргали, глядя на нее. Потом полоска исчезла, и весь мир затопила тьма. Стоящие в ряд сосны превратились в смутный чернильный силуэт. Я слышал, как равномерно и глубоко дышит отец. Выражение лица у него было спокойное, как у молящегося во время службы.

Когда Луна полностью закрыла Солнце, сделалось темно почти так же, как ночью. Я держал руки в карманах, изо рта у меня шел пар. На небе появились яркие звезды, а огромные медленные облака совсем потемнели. Стоя под небом цвета пепла и глядя на холодную Луну, я чувствовал себя как при конце света.

Но вот затмение кончилось. Показалась светлая полоса, корона вокруг Луны стала размытой, и наконец хлынул свет – как будто кто-то поднял вуаль. Отец снял темные очки и, прищурившись, посмотрел на Солнце. Глаза у него были карие, цвета чая.

– Вот, значит, каким оно было, Натан, – сказал он.

– Что «оно»? – не понял я.

– Ну, твое озарение или вроде того.

Повисла долгая пауза.

Подождав некоторое время, я понял, что больше здесь, на снежном поле, ничего не произойдет, повернулся и поглядел на машину.

– Мы вступили в новый день, – сказал отец. – Давай-ка отметим это хорошим завтраком в каком-нибудь городке.

– Мы вчера не ужинали, – заметил я.

В моем голосе звучала обида, которую, казалось, усиливал поднимающийся ветер.

Отец хлопнул меня по плечу и засмеялся, пытаясь таким образом изобразить сочувствие. Затем он посерьезнел и сказал очень отчетливо, вглядываясь в белоснежное пространство:

– Это самый короткий день за всю историю. Поэтому позавтракаем на рассвете. Блинчики с обезжиренными сливками для нашего юного Коперника.

Он направился к машине, и я двинулся за ним. Мы залезли внутрь, и я сразу включил печку. Я дрожал и нарочно стучал зубами, показывая, как мне холодно. Это была форма выражения протеста и призыв поскорее дать мне пищу и кров. Отец, разумеется, ничего этого не замечал. Мы проехали несколько городков, где продавали вяленую оленину и свиные отбивные, но блинчиков нигде не было. В конце концов мы сдались, купили в деревенской лавочке пачку подсоленных галет и поехали домой. «Олдсмобиль-омега» катил по заснеженной пустыне, на которую опускались вечерние сумерки, а отец бубнил о свойствах света, о том, что такое вакуум и как в нем двигаются заряженные частицы. Способность материи появляться в пустоте, по всей видимости, внушала ему уверенность в том, что у меня рано или поздно проявится талант ученого.

Мы ехали мимо стоящих вдоль дороги деревянных домов и скрывающихся в лесах охотничьих домиков. Иногда я замечал расплывчатый огонек в окне и спрашивал себя: как живут тут эти люди? Что они делают в зимние холода? И интересно, что бы они сказали, если бы вдруг услышали ученый монолог, который произносит сейчас мой отец? Я пытался следить за его мыслью, но постоянно отвлекался: смотрел в окно на лес, разыскивая там огоньки в окнах и другие знаки нормальной жизни.

3

Наша семья – отец, мама и я – жила в старом викторианском доме в штате Висконсин. Мать выросла в этом доме, а после смерти тетушки он достался ей в наследство. Тетя воспитывала маму после того, как мои бабушка с дедушкой погибли при крушении поезда в Нью-Хэмпшире. Мама одевалась не как все – носила цветные шали и сережки с ляпис-лазурью, увлекалась нетрадиционной кухней, индийской например, но при всем том оставалась в душе типичной уроженкой Новой Англии. Комната ее была полна семейных реликвий: корзинок, привезенных на память об отдыхе на острове Нантакет, плетеных ковриков и пошитых амишами [1]1
  Амиши– члены крайне консервативной протестантской секты, не принимающей современные технологии и удобства. Многие амиши проживают на севере США, в том числе в штате Висконсин.


[Закрыть]лоскутных одеял. Здесь же стояла строгая шейкерская [2]2
  Шейкеры– члены протестантской секты, сторонники строгих нравов, труда и целомудрия. Создали особый тип мебели – добротной, аскетичной и функциональной.


[Закрыть]мебель. Мама любила простые и красивые вещи. Летом она аккуратно раскладывала по вазам мелкие черные сливы и мичиганские персики и расстраивалась, если я или отец нарушали гармонию, съедая фрукты. С ее стороны супружеского ложа теснились на полках подарки, сделанные ей родителями на день рождения, начиная с десятилетнего возраста: старинные фарфоровые куклы и старые музыкальные шкатулки. С отцовской стороны спальня была завалена желтыми блокнотами с отрывными страницами, учебниками по пивоварению в домашних условиях, книгами по шахматам и старыми выпусками журнала «Сайентифик америкэн». Отец часто вставал среди ночи, хватал блокнот и, включив свет в ванной, принимался что-то быстро записывать. На следующее утро мама находила на полу в ванной листки с криво накорябанными на них векторными диаграммами и греческими буковками уравнений.

По утрам отец уезжал в университет, где он преподавал физику, я отправлялся на учебу в иезуитскую школу для мальчиков, а мама оказывалась предоставлена самой себе. Поплавав в бассейне Молодежной женской христианской ассоциации, [3]3
  Молодежная женская христианская ассоциация (Young Women’s Christian Association, YWCA) – крупная религиозная, благотворительная и образовательная организация, действующая в 75 странах.


[Закрыть]она возвращалась домой и принималась за хозяйство, одновременно слушая Национальное общественное радио. [4]4
  Национальное общественное радио (National Public Radio, NPR) – крупнейшая некоммерческая радиостанция с аудиторией в 32 млн человек.


[Закрыть]У нее была новостная зависимость, заставлявшая ее слушать даже сообщения об австралийских выборах и африканских гражданских войнах. Иногда она обращалась к радиоприемнику с ответными репликами: «Вы прячете голову в песок!» или «Пусть этим занимаются политики!» Произнося это, она продолжала водить шваброй по паркету или месить тесто. Иногда к ней заглядывали на ланч подруги. Вторую половину дня мама обычно проводила за чтением английских романов, пока не приходило время приготовить какое-нибудь блюдо по рецепту из иностранной поваренной книги, чтобы ровно в шесть тридцать подать нам с отцом вкусный, хотя и странный, ужин: какое-нибудь эфиопское рагу или перуанский суп. После ужина отец уединялся в своем кабинете (это была единственная комната, в которой матери запрещалось убирать) и, попивая самолично сваренное пиво, слушал джаз и решал неведомые нам физические задачи. На несколько часов трескотня новостного радио уступала место шаркающим звукам контрабаса Чарльза Мингуса, [5]5
  Мингус Чарльз(1922–1979) – контрабасист-виртуоз и композитор, один из новаторов в джазе.


[Закрыть]протяжным звукам труб оркестра Дюка Эллингтона, [6]6
  Эллингтон Дюк(1899–1974) – великий джазмен, пианист и композитор, руководитель оркестра.


[Закрыть]синкопам Дейва Брубека [7]7
  Брубек Дейв(р. 1920) – джазовый композитор и пианист, руководитель оркестра.


[Закрыть]и бессмертным рифам Телониуса Монка. [8]8
  Монк Телониус(1917–1982) – композитор и пианист, один из родоначальников бибопа.


[Закрыть]Думаю, джаз помогал отцу воспарить над обыденностью: в том, как джазмены гнули и искривляли ноты и интервалы, было что-то эзотерическое и неумолимое, как в квантовой физике.

Звуки музыки достигали кухни, где я делал уроки, а мама мыла посуду. По тому, какие пластинки слушал отец, можно было судить о том, как шла его работа. Если мелодии были прыгучими и эксцентричными – например, звучала «Ночь в Тунисе», [9]9
  «Ночь в Тунисе»( Night In Tunisia,1945) – композиция Диззи Гиллеспи.


[Закрыть]– то это значило, что у него ничего не получается. Но если он ставил альбом Эллингтона «Аптаун», мы знали, что он успешно продвигается вперед. По коридору разносилось: «Садись на линию „А“», [10]10
  «Садись на линию „А“»( Take the A Train,1939) – песня Билла Стрейхорна на стихи Джоя Шерилла, исполнялась Эллой Фитцджеральд и оркестром Дюка Эллингтона. Линия «А» нью-йоркского метро ведет в Гарлем.


[Закрыть]и при словах: «Слушай, как гудят эти рельсы» – мама начинала двигаться в такт музыке, не прекращая при этом мыть посуду. Как-то раз в такой вечер она заметила:

– Твой отец приучил меня к джазу, а я приучила его класть салфетку на колени во время еды.

– Когда тебя нет рядом, он ест сардины прямо из банки, – наябедничал я, оторвавшись от тетрадей.

Мама брызнула на меня мыльной водой и продолжила свою работу, чуть пританцовывая под музыку. Наверное, она подумала, что я шучу.

После того как я отправлялся спать, родители оставались в комнате, которую мать упорно именовала салоном. На самом деле это была обычная для среднего класса гостиная, отличавшаяся разве что отсутствием телевизора. Кстати сказать, из-за того, что у нас не было телевизора, я сразу почувствовал себя чужим в школе. Иногда я тайком подглядывал за родителями с верхней площадки лестницы. Как все дети, не имеющие братьев и сестер, я пытался проникнуть во внутренний мир взрослых. Я ждал, когда они, выпив по стакану вина или осушив бутылку домашнего портера, заговорят друг с другом на свободном от цензуры языке. Они сидели, откинувшись в креслах, каждый в круге света от своей лампы. Зимой к этому свету прибавлялся отблеск камина, в котором потрескивали дубовые поленья. Мама держала на коленях роман и время от времени подносила к губам бокал с красным вином. На каминной полке благоухали ароматические свечи. Из кабинета по-прежнему доносилось ровное жужжание диксиленда, перемежаемое громкими взрывами духовых. Отец читал научный журнал, попивал пиво и притопывал в такт музыке ногой без тапочка. Мне казалось, что родители были вполне довольны жизнью. Иногда мама комментировала происходящее в романе или делилась с нами прочитанной там забавной фразой. Отцу было трудно оторваться от статьи, но он всегда делал над собой усилие, чтобы поднять голову и усмехнуться или кивнуть. Конечно, и я, и уж тем более мама знали: он только изображает заинтересованность. Сам отец в последний раз читал художественную литературу в начальной школе и никак не мог понять, что интересного люди находят в выдуманных историях. Кино, романы, даже газеты его совсем не трогали. Правда, у него сохранялись теплые воспоминания о том, как в раннем детстве он смотрел фильмы с Лорелом и Харди, [11]11
  Лорел Стэн(1890–1965) и Харди Оливер(1892–1957) – популярный голливудский комедийный дуэт конца 1920 – начала 1940-х гг.; классика «комедии пощечин».


[Закрыть]Граучо Марксом [12]12
  Маркс Граучо(1890–1977) – комик из популярного в 1930-е гг. квинтета «братьев Маркс».


[Закрыть]и «тремя чудиками». [13]13
  «Три чудика» (Three Stooges) – комическое трио (изначально – братья Мо и Кёрли Ховарды и Ларри Файн, затем состав менялся), прославилось короткометражными фильмами – «комедиями положений».


[Закрыть]Но это были именно комедии – чистое развлечение.

Однажды вечером мама прочитала вслух лирический пассаж из «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей». [14]14
  Роман Томаса Харди (1840–1928), классика английской литературы.


[Закрыть]

– Почему они все время талдычат о погоде в этой истории? – проворчал отец.

Мать взглянула на него и, вздохнув, принялась читать дальше.

Примерно раз в месяц, а иногда и чаще заведенный в доме порядок нарушался: у отца случался припадок мигрени. Сначала возникало нехорошее предчувствие, потом начинало покалывать в пальцах, потом появлялись мерцающие световые пятна на периферии зрения. Отец становился нервным, и мы с мамой старались пореже попадаться ему на глаза. Целый день он пытался найти место, где бы его ничего не беспокоило: ни солнечные лучи, ни потрескивание горящих поленьев. Он натыкался на предметы, отскакивал, поворачивался и шел в противоположном направлении, как ищущая укрытия оса.

Мама закрывала некоторые двери, словно опасаясь, что отец, подобно лунатикам, начнет обыскивать комнату, где она занималась шитьем, или разнесет на части массивную шейкерскую мебель. Как-то раз он задел стоявшую на столе вазу, на паркет посыпались виноградины сорта «конкорд», он наступил на них босой ногой – и ничего этого даже не заметил. Мать долго не могла забыть этот случай. Когда начинался припадок, боль сразу становилась невыносимой, отец как-то съеживался и тихо уходил в кабинет. Плечи его опускались, лоб покрывался морщинами, взгляд делался отсутствующим. Удивительно, что именно в этом состоянии к нему приходили самые блестящие научные озарения. Как-то раз он объяснил это с помощью такого примера: в облачную погоду можно получить солнечный ожог, поскольку через толщу облаков проникает только самая сильная радиация.

– Вот так и идеи проходят через облачное покрытие боли, – заключил он.

Когда припадок проходил, отец появлялся утром на кухне с таким видом, словно мучился похмельем. В полном молчании он выпивал чашку черного кофе, смакуя каждый глоток. Потом произносил что-нибудь вроде:

– Тело думает, что все это реально. В этом и состоит проблема современной физики. Как убедить наше сознание в том, что на самом деле оно не наше?

Мы с мамой знали: отвечать ему не нужно. Вместо ответа, она жарила яичницу с беконом, а я намазывал масло на хлеб. Мы не боялись его, он скорее вызывал у нас любопытство. Отец был кем-то вроде дикаря, приведенного из леса, – получеловек, которого надо цивилизовать. Он осторожно косил глазом на еду и пробовал ее так, словно видел в первый раз. После завтрака он уходил в кабинет и до вечера возился с записями, сделанными во время припадка. А через несколько месяцев мы узнавали, что мигрень помогла ему придумать некую революционную теорию в области шармов и спинов элементарных частиц.

4

Иметь более чем средние способности при гениальном отце – все равно что быть бродягой, который холодной зимой заглядывает в окна дорогого ресторана и видит обедающих там богатых господ. В этом ресторане и сидел мой отец, поглощая пищу настолько утонченную и роскошную, что у меня начинали болеть зубы. Место за столом напротив него было пусто, но я никак не мог найти путь туда, за стекло.

В раннем детстве я довольно быстро развивался, и родители неправильно оценили две мои способности, приняв их за признаки гениальности: во-первых, склонность задавать неожиданные вопросы, а во-вторых, неплохую память. Первая из этих способностей была просто способом самоутверждения: задавая вопросы, я выглядел более смышленым, чем на самом деле. Но содержание этих вопросов всего лишь отражало сознание окружавших меня людей. Я спрашивал у отца вещи, звучавшие, как дзенские коаны: «Почему идет снег? Превращается ли Солнце по ночам в звезду? Почему все боятся кадьяка, [15]15
  Кадьяк– самый крупный вид бурого медведя, встречается на о. Кадьяк у южного побережья Аляски.


[Закрыть]а я нет?» Эти вопросы были похожи на внешние проявления напряженной внутренней жизни. Однако, подобно большинству детей-почемучек, я вовсе не спрашивал о сути вещей. Мое любопытство к снегу полностью удовлетворил бы такой ответ: «Потому что становится холодно». Но моя хорошая память убедила родителей в том, что я был одаренным ребенком. Отец прикнопил к двери моей комнаты периодическую таблицу, надеясь, что я мимоходом запомню названия и атомные веса химических элементов. Я запомнил только десять элементов, причем без всякого порядка и без атомных весов. На таблице я нарисовал стрелочки, соединяющие элементы, начинающиеся с одной и той же буквы. Психологи, возможно, назвали бы это распознаванием образов и отметили бы мою сообразительность, но все это не имело никакого отношения к гениальности.

Окрыленные большими надеждами, родители не хотели считаться с фактами. В салоне появилось фортепиано. Мама нашла на чердаке свою старую скрипку и как будто случайно оставляла ее на виду – у камина или на книжной полке, в расчете, что в один прекрасный день я возьму ее в руки, отнесу к себе в спальню – и оттуда вдруг польются чарующие рыдающие звуки. Но скрипка так и лежала забытая в гостиной, зловещая, как детский гробик, в своем футляре. Я чувствовал, как она ждет меня всей своей темно-оранжевой обивкой футляра, всеми своими провисающими струнами, но не мог заставить себя открыть крышку.

К девяти годам я уже несколько раз принял участие в математических олимпиадах, проходивших в школьном спортивном зале, и в шахматных турнирах, устраивавшихся в скаутской комнате. Ездил я и в летние лагеря, целью которых было выявление вундеркиндов. Главные события моей жизни фиксировались кинокамерой на 16-миллиметровую пленку. Перед соревнованиями мама пекла мою любимую лазанью с пюре, а отец готовил на завтрак «пищу для ума» – морковный сок и стейк. Этот рецепт подсказал ему Уит, коллега по физическому факультету, свято веривший в чудодейственную силу этих продуктов. Вкус прожаренного на сковородке стейка и сочной морковной мякоти был сигналом того, что начинается очередная попытка вырыть из земли мои таланты.

Увлеченный этими поисками, отец отзывался о школе как о пустой формальности, с которой надо смириться будущему гению.

– Днем попрыгай с ними через обручи, – говорил он, – а вечером я научу тебя настоящим вещам.

Настоящими вещами оказывались основы алгебры и физики. Он объяснял мне, что такое гравитация, движение, свет, раскрывал тайны молекул и атомов, из которых состоят все вещи. Мы наблюдали за падением капель и разглядывали эти капли под микроскопом. Мы собирали пыльцу и смотрели, как формируются кристаллы льда. Я воображал сцены из химического балета: вот сближаются, кружась, молекулы водорода и кислорода, а вот образуются вода и лед. Мы говорили о том, как Солнце сжигает гелий, и о том, как Луна управляет приливами. Мы получали электричество из гальванического элемента.

Некоторое время спустя отец решил, что я уже готов войти в мир квантовой физики. Его законы оказались противоречащими всему, чему я научился раньше: все сдвинулось со своих мест. Оказалось, что Вселенная состоит по преимуществу не из материи, а из импульсов энергии и информации, балансирующих между существованием и несуществованием. Все было не тем, чем казалось. Например, стол и стул оказались нестабильной последовательностью вероятностей. У меня появились странные мысли. Я начал думать о том, что принцип неопределенности поможет мне сорвать маски с тех, кто называет себя моими родителями, или о том, что наш дом вот-вот будет снесен атомным взрывом. Именно в это время я стал спать с включенным светом.

Множество вечеров прошло за решением математических задач и другими научными упражнениями. Мы сидели на кухне, отец писал системы уравнений, а я их решал. Мы чертили кривые и функции на листах миллиметровки. Мать угощала нас пирогом с черникой, пахлавой или крем-брюле. Она сидела в плетеном кресле, с карандашом и номером «Нью-Йорк таймс», решая кроссворды, и при этом шепотом называла возможные ответы. Надо сказать, она очень хорошо решала кроссворды, годы чтения позволили ей запомнить множество хитрых слов. Однако иногда, особенно после стакана вина, она вспыхивала и выражала недовольство:

– О господи! Они слишком многого хотят. Этого никто не может знать!

Мы с отцом поднимали головы от уравнения или графика. Мама раскачивалась в своем кресле, прищурившись, и все ее патрицианские черты как бы сужались, выражая негодование. Я ее понимал: отец все время придумывал задачи, которые я не мог решить самостоятельно. Помню, как-то вечером мы наблюдали, как она завязала свои длинные каштановые волосы в узел, закрепила его карандашом, осушила до дна стакан вина и, сложив газету в несколько раз, объявила:

– Проклятые тираны! Они хотят войны. Отлично. Я вырою окоп и приготовлюсь к обороне. А вы занимайтесь своими цифрами, мальчики.

После стакана вина и победы над кроссвордами мама обычно бралась за томик Шарлотты Бронте.

Иногда после десерта мы с отцом отправлялись покататься на машине. «Олдсмобиль» объезжал наш городок, а отец тем временем продолжал гнуть свою линию: устраивал мне опрос по температурам кипения разных веществ и их химическим формулам – в общем, по разным научным мелочам. Я сидел на переднем сиденье – оно было у нас виниловым, малинового цвета – и держал руки вытянутыми вперед под приборной доской, воображая себя пилотом какого-нибудь особого летательного аппарата: космического корабля «Аполлон», самолета авиакомпании «Дельта» или цеппелина. Фары высвечивали в тумане дома и деревья. Если я правильно отвечал на отцовские вопросы, то мы объезжали город только один раз: медленно, на малой скорости, огибали железную дорогу и университетский кампус с его башнями и идущими в гору аллеями. Но если я не справлялся – ошибался, называя не тот номер элемента в периодической таблице, или неправильно указывал температуру испарения, то мы начинали кружить по бесконечным концентрическим кругам, приближаясь к центру города – точке полной неудачи. Когда перед моими глазами оказывались кирпичные здания банков и эмблема на крыше муниципалитета, я знал, что все кончено. Теперь расстроенный отец повернет к дому, и мы долго будем ехать в полном молчании по пустым улицам.

Однажды вечером мы возвращались домой после такой поездки, раздраженные и отупевшие. Машина уже почти подъехала к дому. Я видел ряд из шести-семи чистеньких домиков, во дворах которых хозяева разгребали лопатами снег. Отец притормозил, и мы стали наблюдать, как поднимаются и опускаются сверкающие железные лопаты, как тяжело дышат люди и как пар, словно табачный дым, вырывается из их ртов. У некоторых из них действительно оказались сигары и трубки. Пожилой сосед с ведерком в руке ходил взад-вперед по дорожке, посыпая ее солью. Эти люди, решившие потрудиться после ужина, казалось, черпали силы непосредственно у матери-природы. Они переговаривались и перешучивались во время работы. Одеты они были в серые пальто с капюшонами, и это придавало им какой-то средневековый вид. Возможно, это члены какой-то гильдии уборщиков снега? Глядя на них из машины, я испытывал странное чувство оторванности от мира. У нас дома мама обычно нанимала работника, чтобы очистить подъездную дорожку от снега, и я ни разу не видел отца с лопатой или граблями в руках. Я чувствовал себя сыном крупного капиталиста, приехавшего посмотреть на рабочих и свысока взирающего на «солонки с крышкой» [16]16
  «Солонка с крышкой» (saltbox) – характерный для Новой Англии XVII–XIX вв. тип коттеджа, двухэтажного с фасада и одноэтажного с тыла, с двускатной крышей, имевшей длинный скат в сторону одноэтажной части.


[Закрыть]и таунхаусы бедняков. Эти мысли мне совсем не понравились, и поэтому я опустил стекло и помахал людям рукой. Я увидел, как кто-то из них помахал мне в ответ рукой в большой рукавице. Это были самые обычные люди – торговцы автомашинами или владельцы ресторанчиков, – и в то же время они представляли для меня совершеннейшую тайну. Отец кивнул и сказал спокойным тоном:

– Этой битве конца не будет.

Не знаю, что он имел в виду – уборку снега или битву с неким невидимым и непокорным противником. Мы проехали немного вперед, и я увидел наш дом. Очертания викторианской крыши парили над голыми ветвями яблонь, которые отделяли наш участок от остальной улицы.