Текст книги "Прекрасное разнообразие"

Автор книги: Доминик Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

16

После моего «телевизионного» шоу меня подвергли огромному количеству тестов и проверок памяти. Из соседней больницы был срочно вызван доктор Лански, лысый невропатолог с седой эспаньолкой. Он заставлял меня запоминать многие вещи: страницы из телефонной книги, ресторанные меню, таблицы с результатами бейсбольных матчей. Я каждый раз воспроизводил информацию один к одному, независимо от того, как она поступала – читал ли я что-то или прослушивал. Доктор перепроверил рентгенограмму и томографию и подтвердил, что на них не видно явных следов повреждений, полученных во время аварии.

Однако теперь я мог запомнить тридцать страниц телефонной книги – все имена, фамилии, номера и адреса. Мне нужен был только человек, который даст толчок: скажет первую фразу в кино или прочтет первую фамилию на странице, – а потом обрушивалась лавина образов.

Однажды доктор Лански простудился и начал читать мне таблицу с цифрами изменившимся голосом, низким и глуховатым. До этого я мог воспроизводить ряды случайных чисел, бессмысленных наборов слогов или слов в любой последовательности – вперед или назад. Требовалось только, чтобы между этими элементами была пауза в несколько секунд. Я мысленно выкладывал каждое слово или звуковой образ на улицу – ту улицу, на которой стоял наш дом, а потом мысленно проходил по этой улице и называл их. Я помещал предметы и людей на ступеньки крыльца, на крыши, в плавательные бассейны. Цифры было запоминать легче всего, потому что они представлялись мне людьми с определенными характерами: единица – высокий брутальный мужчина; четверка – женщина-бродяжка со сломанной рукой, подвязанной на бинтах; девятка – худой человек с большой головой.

Теперь же оказалось, что изменение голоса доктора изменило и эти образы: от нового тембра возникали пятна, которые затуманивали образы моих людей-цифр. Я не смог воспроизвести последние три цифры в продиктованной им последовательности.

– Может быть, хочешь денек отдохнуть? – спросил доктор Лански.

– Все дело в вашем голосе, – ответил я. – Обычно он серебряный и гладкий. А сегодня он какой-то коричневый и потертый. Он заслоняет от меня слова.

Он поглядел на меня, выпятив нижнюю губу, и спросил:

– Что ты имеешь в виду?

– Я же говорю: из-за вашего голоса мне не видно цифр.

Лански записал что-то в своей тетради, а потом сказал, что на сегодня я свободен и могу идти смотреть телевизор.

Отец настоял на том, чтобы ему показывали результаты всех моих тестов, и изучал их так же пристально, как данные о столкновении частиц на своем Ускорителе. Явно не доверяя врачам, он устроил мне свое собственное испытание памяти с помощью словаря Вебстера. Я бегал глазами по словарным статьям, а он внимательно следил за мной. Через несколько страниц он отобрал у меня книгу и положил ее на тумбочку.

– Ну, расскажи, что ты запомнил! – потребовал он.

– Все, что запомнил?

– Говори! – приказал он, прикрыв глаза.

Я начал со слова «aadvark» – трубкозуб, пушистое насекомоядное млекопитающее; далее следовал «aardwolf» – земляной волк, животное, похожее на гиену; затем глагол «acclimate» – акклиматизировать(ся), то есть привыкнуть к новым внешним влияниям и обстоятельствам. Отец, подперев подбородок рукой, следил за мной по словарю. Потом он поднял голову и спросил:

– Как это у тебя получается?

– Слова запоминают себя сами, – ответил я. – Они окружают меня и не отпускают.

– Видимо, изменились какие-то частоты, на которых функционирует твой мозг. Ты как будто подслушал Единое Поле. – Он помолчал, глядя в окно, и добавил: – Это аномалия, Натан. Но аномалии случаются, только когда что-то смешивается.

– Ну и что с этим делать?

– Надо исследовать. Надо ставить правильные вопросы.

Он сделал кислую гримасу, словно предчувствуя вкус ответов на эти вопросы.

– Ладно, я согласен.

– Очень хорошо. Будем задавать вопросы.

Во время следующей встречи доктор Лански дал мне ряд упражнений на распознавание тонов звуков. С помощью особого прибора – что-то вроде вилки с тонкими красными проволочками, приделанными к датчику, – он задавал тон определенной высоты. Потом звук менялся. После каждого опыта доктор спрашивал, что я чувствую. От различных звуков в моем сознании возникали разные образы: бронзовые круги, серебряные полосы, блистающая сталь или похожие на человеческие языки ленты земляного цвета. Многие из них имели также вкусы и запахи. Был один неоново-розовый звук, напоминавший по форме инверсионный след самолета, и от него во рту возникал вкус арбуза. Лански повторил испытания на следующей неделе, и в ответ на одни и те же раздражители появлялись одни и те же сенсорные реакции.

Родители и Уит наблюдали за моими испытаниями со смешанными чувствами: они не понимали, пугаться им или гордиться. И когда доктор Лански собрал нас всех в больничном зале заседаний для объявления результатов опытов, отец был готов ко всему. Он сидел справа от меня и держал наготове записную книжку в кожаной обложке. Слева сидела мама.

– Ну, как у него с серым веществом? – спросил отец.

Мама бросила на него уничтожающий взгляд, а я сжал от волнения руки.

– Случай весьма необычный, – сказал Лански.

Он, видимо, недавно пил какое-то лекарство от кашля: я чувствовал запах эвкалипта.

– И в чем он состоит? – спросил отец, отчеркивая поля на чистой странице записной книжки.

– Похоже, что у Натана развилась синестезия.

– Я в этом не разбираюсь, – сказал отец.

– Синестезия – это состояние, при котором границы между чувствами становятся проницаемыми. Иногда это называют также кросс-модальными ассоциациями. Самая распространенная форма – это так называемый цветной слух, когда звуки вызывают специфические визуальные эффекты. Однако случай Натана сложнее: ощущения у него смешаны и связаны. Например, когда он слышит слово «колокол», он не только видит ряд волнообразных пурпурных линий, но еще и чувствует горечь во рту. Некоторые слова дают ему также тактильные ощущения, «песок» или «бетон» например. Иногда к ним присоединяются также и запахи. Причем по отношению к каждому конкретному слову или звуку всякий раз возникает одно и то же ощущение.

– И все это – дефект функционирования мозга? – спросил отец, глядя на страницу записной книжки, так и оставшуюся чистой.

– Нет. Возможно, состояние синестезии естественно для человека: люди с синестезией улавливают некие свойства слов и звуков, а все остальные просто научились блокировать эти ощущения. Некоторые ученые утверждают, что у младенцев до четырех месяцев все чувства перемешаны: они слышат цвета и чувствуют на вкус формы. Но потом начинается дифференциация функций мозга. Что из этого нормально, на самом деле никто не знает.

– А вот у меня иногда от запаха бензина бегут по коже мураши, – вмешался Уит. – Это то же самое, да?

– Думаю, что нет, – ответил Лански. – Синестетические ассоциации более абстрактны. Например, слушая Баха, мы с вами можем представлять себе определенный пейзаж или сцену. А синестетик не видит таких четких картин. У него перед глазами мелькают цветные кляксы, спирали и решетки; он чувствует гладкие или шершавые поверхности, приятные или неприятные привкусы: соленый, сладкий, вкус металла. И все это происходит совершенно непроизвольно.

– И что, все это хорошо описано в научной литературе? – спросил отец.

– Да, хотя наши знания в этой области ограниченны. Но описано несколько широко известных случаев. Синестезией обладали Набоков, композитор Скрябин. Возможно, что она была и у Кандинского, и его картины – попытка выразить синестетический опыт.

Мама положила ногу на ногу и расправила плиссированную юбку.

– А как это все происходит в случае Натана? – спросила она.

– Слова и звуки создают своего рода последовательность кадров в его сознании. Они настолько выразительны, что он не может их забыть. Мы не смогли определить пределы возможностей его памяти.

– Я не помню слов, у которых нет цвета и вкуса, – вмешался я.

– Твой мозг забывает, что слова – это всего лишь символы, – сказал отец.

– Существует классическая книга, описывающая подобный случай. Она называется «Ум мнемониста». [36]36
  Имеется в виду книга советского психолога А. Р. Лурии «Маленькая книжка о большой памяти» (см., например, в издании: Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти/ Ред. Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Романов. М., 1979. С. 193–207). Герой этой книги, которого Лурия скрыл под инициалом III., – Соломон Шерешевский (1886–1958), журналист и профессиональный мнемонист.


[Закрыть]В ней описывается, как некто Ш., обладавший синестезией, развил в себе необыкновенные способности к запоминанию.

– Странно все это, – сказал Уит.

– По статистике примерно один американец из двадцати пяти тысяч оказывается синестетиком, хотя большинство из этих людей даже не знают такого слова. Они обычно показывают очень высокий результат в тесте Векслера, потому что у них хорошо развиты сенсорные ассоциации со словами и цифрами. Можно сказать, в сознании Натана происходит нечто подобное процессам в мозге человека, принявшего психоделические препараты, когда он слышит звуки или пытается читать. ЛСД и сенсорная депривация тоже могут порождать синестетические эффекты.

Отец черкнул что-то в свою записную книжку.

– А скоро Натана выпишут? – спросила мама.

– Это решает лечащий врач, однако я, со своей стороны, никаких возражений против выписки не имею. Натан вернулся к норме, хотя и к иной, чем прежде.

Слово «норма» пронеслось через весь кабинет. Это было что-то вроде молнии ртутного цвета. Вкуса оно не имело.

17

Холода в том году наступили рано. Окна в больнице покрылись морозными узорами, вид за ними казался мутным, неясным. Яркие цвета остались только в словах, проносившихся в моей голове. Эти слова, набранные шрифтом без засечек, геральдическими символами выделялись на бесцветном небе. Мои успехи в запоминании продолжались: я заучивал учебники по механике, старые журналы, фрагменты из Библии, таблицы с биржевыми сводками. В моем даре открылись новые стороны. Когда родители привозили меня в ресторан, находившийся где-нибудь неподалеку от больницы, я читал меню – и это мешало потом спокойно есть. Если, например, меню было написано неразборчивым почерком или плохо отпечатано, я не мог избавиться от чувства, что эту еду есть нельзя. Если официантка произносила слово «мороженое» в нос или проборматывала его без всякого выражения, то мороженое было лучше не заказывать – в моем воображении оно превращалось в горку пепла. Если я ел во время чтения, то вкус пищи мешал восприятию слов, уничтожая их смысл. Однажды мы сидели с Уитом и отцом в ресторане, и я спросил:

– А вы знаете, почему в ресторанах играет музыка?

– Ну, почему? – заулыбался Уит, предвкушая шутку.

– А потому что она меняет вкус. Вот вода в этих стаканах становится соленой.

Я поднял стакан аквамаринового цвета. Уит перестал жевать. Отец отпил из своего стакана, посмаковал воду, потом проглотил и сказал:

– Значит, твой мозг иначе воспринимает реальность. Для тебя музыка изменяет вкус вещей. Это удивительно! – Он улыбнулся своим собственным мыслям и повторил: – Удивительно… Послушал Телониуса Монка – и поменял вкус воды!

За несколько дней до того, как меня выписали из больницы, отец и Уит предприняли необычную поездку. Обзванивая исследовательские центры и психологические факультеты разных университетов, они вышли на психолога из университета штата Айова, известного своими работами как раз в области теории памяти. Этот ученый – звали его доктор Терренс Гиллман – занимался также и синестезией. Кроме того, он руководил неким учреждением, которое называлось Институт Брук-Миллза по развитию таланта и находилось в часе езды от Айова-Сити. Отец и Уит посетили этот институт и привезли оттуда рекламный буклет. На первой странице было написано: «Задача института – оказывать поддержку людям с особыми психологическими и интеллектуальными способностями в целях как научного исследования, так и помощи в оптимальном применении этих способностей». Ниже красовалась буколическая картинка: сельский пейзаж в штате Айова, старинный викторианский дом, мальчик, девочка и пожилой человек, расположившиеся на солнечной лужайке. Мальчик, примерно моего возраста, читал книгу, а старик и девочка, по-видимому, увлеклись спором. Я пролистал буклет и остановился на фотографии: сотня куриных яиц и в середине – одно-единственное голубое яйцо. Под картинкой было написано, что один человек из десяти тысяч оказывается носителем выдающегося интеллекта, а один из ста тысяч имеет особый дар, который наука не может полностью объяснить. Эти последние и были целевой группой института. Ученых интересовали любые таланты: вундеркинды, феноменально талантливые артисты, изобретатели, а также люди, обладающие экстрасенсорными психическими способностями. Кредо института состояло в том, что таких людей надо изучать и пестовать на благо общества. Исследовать их приезжали ученые со всего света, по большей части педагоги-методисты и нейропсихологи.

Родители и Уит стояли у моей больничной кровати.

– В общем, сам видишь: там всерьез занимаются мозгами, – сказал Уит.

Отец поддержал его:

– Нам там рассказывали о гениальном механике, который может делать модели зданий по фотографии, и о братьях-близнецах – они предложили новую формулу для процесса горения спирта. Еще там есть девочка, которая может поставить диагноз, просто поговорив с пациентом по телефону.

Мама, судя по выражению ее лица, отнеслась к затее настороженно.

– Им там все равно, насколько человек ненормальный, – продолжил Уит. – Если что-то в нем есть, значит, будут изучать. Вот помню, был у нас один псих на базе ВВС, мы его звали «ужевю»…

Отец прервал его:

– Главное, что они там занимаются серьезной наукой и думают об образовании. Решают сразу две задачи: как мозг создает наши умения и навыки и как поставить таланты на службу обществу. Мы поговорили о тебе с доктором Гиллманом, он очень заинтересовался и хотел бы, чтобы ты пожил некоторое время в институте. У него уже было несколько пациентов, у которых в результате травмы головы развилась синестезия. А у одного мальчика то же произошло после энцефалита.

– Ну и мы ответили: почему бы нет? – добавил Уит. – Давай попробуем!

Он снял бейсболку и пригладил свои рыжие волосы.

– А как быть со школой? – спросила мама. – Ему же последний год остался.

Она, конечно, хотела бы, чтобы я вернулся в Висконсин. Там она заботилась бы обо мне как об инвалиде, и в доме все время стоял бы запах супа.

– У них там учат, как в обычной школе, – заверил ее отец. – Есть и учителя, и воспитатели – как в любом интернате.

– А что, если я не захочу? – спросил я.

Мама подошла ближе и взяла меня за руку.

– Тогда поедем домой, – сказала она. – Ты их не слушай. Уиту и твоему отцу на самом деле хотелось бы самим попасть в этот интернат.

– Это точно, – признался Уит. – Я вообще люблю Айову. Прерии… Романтичное место… Мне там всегда хочется встать пораньше и съесть завтрак побольше.

– Интересно, почему это так происходит? – заметил отец.

– А телевизор у них там есть? – спросил я.

Уит и отец переглянулись, пытаясь вспомнить, видели ли они там телевизор.

– Ну, в любом случае это легко устроить, – ответил отец. – Особенно для тебя.

– Ладно, я согласен, – сказал я. – Но только при условии, что там будет цветной телевизор.

Отец кивнул с довольным видом. Он только что потерял своего отца и чуть не потерял сына, но зато у него появился шанс стать родителем гения. Наверное, в этот момент он был ближе всего к вере в Бога. В этой палате, где в окна струился зимний свет, а стены были окрашены в синий цвет надежды, он сидел, положив руки на колени, и мечтал о том, как я выдам подряд тысячу слов и определений из словаря Вебстера.

18

Институт Брук-Миллза по развитию таланта занимал помещение старой фермы, на которой когда-то выращивали кукурузу и сою. Ферма располагалась в самой сердцевине долин штата Айова, в пяти милях от Сэлби, небольшого городка с колледжем, аптекой и публичной библиотекой. На ферме было два здания. Старое – простая, окрашенная в зеленый цвет деревянная коробка на бетонном основании – оказалось на задворках нового и использовалось теперь в качестве мастерской. А главное здание представляло собой большой дом в викторианском стиле. Бывший владелец фермы построил его после того, как разбогател, сдавая подсобные помещения железнодорожным компаниям. Высокие окна закрывались ставнями, крыша была покрыта черепицей. В доме имелся внутренний двор для прогулок, а над западным крылом возвышалась остроконечная башенка, которая придавала дому какой-то возвышенный вид: словно старый фермер, превратившись в богатого домовладельца, пожелал вознестись как можно выше над землей. Дом и участок достались институту, когда умерла юная дочь бывшего фермера, девушка с недюжинным музыкальным талантом. После этого хозяин решил переехать из Айовы во Флориду, а дом подарил институту.

В воскресенье отец и Уит повезли меня на новое место, а мама осталась в нашем доме в Висконсине руководить ремонтом сырого подвала. Думаю, она не поехала еще и потому, что не хотела участвовать в этом деле. Решили, что для начала я проведу в институте шесть недель, а там будет видно. Этого времени могло хватить ученым на то, чтобы разобраться с моей памятью и синестезией и дать рекомендации, как лучше развивать и применять мои способности. Поездка оказалась долгой и тяжелой. Я теперь боялся ездить в машине: звук заводящегося мотора тут же вызывал у меня ассоциацию с разбитым стеклом. Но в конце концов мы добрались до старой фермы, оставили «олдсмобиль» на парковке и по усыпанной гравием дорожке подошли к дому. Я огляделся. Небо было затянуто тучами. Только узкая полоска голых деревьев отделяла лужайку перед входом в здание от поля созревшей кукурузы.

Отец тащил мой чемодан, держа его перед собой обеими руками. Уит позвонил, и на крыльцо вышла женщина средних лет.

– Мы привезли к вам моего сына, – сказал отец.

– Натана Нельсона, – уточнил Уит.

– Заходите, пожалуйста, – пригласила нас женщина. – Меня зовут Верна Биллингс, и я занимаюсь устройством новых гостей.

Мне сразу понравилось слово «гость» – оно было белым, как мука, и звучало гораздо лучше, чем синевато-серое «пациент». Верна взяла у меня пальто и сказала:

– Значит, тебя зовут Натан? Как поживаешь?

Верна была бледная, худощавая, с ярко накрашенными губами.

– Вы приехали как раз к ужину, – сказала она нам и повела в дом.

Полы устилали мягкие ковры, на стенах висели старинные картины с изображением сельской жизни и поездов. Паровозы извергали клубы дыма, выскакивая из прорубленных в горах туннелей. Мужчины с обветренными лицами стояли возле тракторов «Джон Дир». [37]37
  «Джон Дир»– самая распространенная марка тракторов; производились фирмой – «Дир и К» (Deer & Company)с 1876 г. В данном случае имеется в виду модель «D» (1923–1953).


[Закрыть]Все говорило о давно прошедшем времени. Я подумал, что маме бы здесь понравилось. В этом доме салонникак нельзя было назвать гостиной: тяжелые, цвета темного винограда портьеры, застекленные шкафчики, книжные полки от пола до потолка. От темных углов у меня возникало какое-то растрепанное и влажное ощущение. Это был дом со множеством укромных уголков.

Мы прошли через большой холл и оказались в столовой. За столом, на стульях с высокими спинками, сидело пять человек. Перед ними лежали белые салфетки, серебряные столовые приборы, посредине возвышалась ваза с гвоздиками. Когда мы вошли, «гости» сразу прекратили разговаривать и молча смотрели на нас.

– Позвольте вам представить, – сказала Верна, – Натана Нельсона, его отца и мистера…

– Мистер Уит Шупак, бывший астронавт, – помог ей Уит, снимая бейсболку.

– Спасибо. Познакомьтесь, пожалуйста, с нашими гостями. Это Роджер, он родом из Вермонта, занимается воспроизведением зданий.

Роджер, пожилой человек с пятидневной щетиной, кивнул мне.

– Дик и Кэл Сондерсы живут тут, в Айова-Сити, чуть дальше по этой дороге. Они изучают математические модели горения спирта.

Совершенно одинаковые блондины-двойняшки лет пятнадцати были одеты в рубашки из шотландки.

– Рады познакомиться, – сказал один из них.

– А это Тоби. Он у нас музыкальный гений.

Мальчик с черными, наполовину закрытыми глазами обернулся к нам всем телом и сказал:

– Добро пожаловать! Кстати, чтобы вы знали, я слепой. Но отсутствие возможности смотреть людям в глаза не влияет на мою самооценку.

Он улыбнулся собственной шутке и взял в руки вилку и нож.

– А это Тереза, наш медицинский интуит, – сказала Верна. – Она умеет распознавать болезни на ранних стадиях.

– И не на ранних, – сказала Тереза.

Это была симпатичная девушка моего возраста, с темными волосами и загадочной улыбкой.

– Еще у нас есть Оуэн, но он сегодня с нами не ужинает. Он занимается календарными вычислениями, – продолжила Верна.

Я понятия не имел, что значила ее последняя фраза, но не стал спрашивать, а только улыбнулся и кивнул.

– Есть и другие гости, – сказала Верна, – но они появляются здесь только для обследований, когда к нам приезжают ученые.

Она посадила нас за дальним концом стола и сама села рядом. Один из Сондерсов смотрел на меня, не отрываясь, – видимо, пытался понять, какой у меня талант. Конечно, повышенное внимание ко всяким мелочам и способность к механическому запоминанию – это было мелковато по сравнению с переосмыслением процесса горения спирта. Отец отпил глоток воды и обвел комнату равнодушным взглядом.

– Доктор Гиллман сейчас придет. Он только что приехал из Айова-Сити и теперь в ближайшие дни будет здесь, – сказала Верна.

– Отлично, – ответил отец.

За столом повисла неловкая пауза. Роджер – тот старик, который делал модели соборов и небоскребов, – косился на меня прищуренным глазом, словно прицеливался. Я попытался улыбнуться Терезе, но увидел, что она уже смотрит не на меня, а в окно за моей спиной, – оно выходило прямо в поле.

Наконец пришел доктор Гиллман – человек лет шестидесяти, с редкими волосами и седыми бакенбардами, одетый в шерстяной свитер. Лицо у него было бледное, бумажного оттенка, глаза – как бы вылинявшие, и выглядел он устало и очень академично.

– Рад вас приветствовать, джентльмены, – сказал он и тут же спросил у отца: – Вы занимаетесь кварками, не так ли?

Отец и Уит встали из-за стола, чтобы пожать ему руку.

– А, помню-помню! Вы астронавт, – сказал он, глядя на сияющего Уита.

Доктор сел за стол и одним стремительным движением постелил себе на колени салфетку.

– А ты, стало быть, Натан, – сказал он мне. – Рад познакомиться.

Я пробормотал «здрасте». Доктор передал соседу корзинку с хлебом, взял бутылку и налил красного вина – сначала самому себе, а потом, не спрашивая разрешения, отцу и Уиту.

– Я надеюсь, Верна вам всех здесь представила? – спросил он.

– Да, спасибо, – ответил отец.

Гиллман отломил кусок хлеба и отправил его в рот. Женщина в белом фартуке принесла из кухни поднос с едой. Между нами и другими «гостями» осталось несколько пустых мест.

Уит наклонился к Гиллману и спросил:

– А что, они все гении?

Отец осторожно попробовал вино. При слове «гении» он внимательно посмотрел на Гиллмана.

– Это зависит от того, что вы называете гениальностью, – ответил доктор. – Гении – это те, кто способен обучаться интуитивно. Или те, кто верит в свои идеи, какими бы странными они ни казались. Эйнштейн, бывало, доказывал теоремы…

Он откусил кусок хлеба и замолчал, пережевывая. Впоследствии я убедился, что у него была дурная привычка делать паузы посредине фразы.

– …во сне или во время прогулки с собакой. И эти теоремы изменили нашу картину мира. Вот это и есть гениальность.

Он принялся аккуратно намазывать масло на кусочек хлеба. Один из Сондерсов поглядывал на наш конец стола, видимо пытаясь ухватить нить разговора.

– У Эйнштейна были все дома, – сказал Уит, рассматривая на свет стакан с вином. – Он психом не был.

– Вы что, хотите сказать, что Эйнштейн придумал теорию относительности во сне? – спросил отец.

– Течение времени зависит от скорости движения объекта. По мне, так это очень похоже на сновидение, – ответил доктор и положил хлеб себе на тарелку.

– А вы вообще учились физике? – осторожно спросил отец.

– Вначале Ньютон создал небо и землю, – ответил Гиллман, отхлебывая из бокала, – а также падающие объекты. Затем пришел Эйнштейн и научил нас тому, что значит свет. Свет и движение. В современной физике есть что-то от шаманства, вы не находите?

Гиллману явно нравился этот разговор. Он хихикнул – иначе этот звук назвать было нельзя – и потянул бокал ко рту. Отец, который совершенно не чувствовал иронии, искоса смотрел на него, пытаясь понять, что тот имеет в виду.

Уит засмеялся.

– Точно, шаманство! Ёперный театр! – сказал он и добавил, повернувшись к отцу: – Я думаю, этот парень разбирается в физике.

Только Уит мог назвать человека, который с виду был больше всего похож на Артура Рубинштейна, [38]38
  Рубинштейн Артур(1886–1982) – польский и американский пианист.


[Закрыть]парнем. Отец в замешательстве отвел глаза и стал переводить их с орнамента на скатерти на высокие окна столовой и обратно, как бы выбирая между материей и рефлексией. Гиллман почувствовал, что что-то не ладится, и решил обратиться ко мне:

– Меня очень заинтересовала твоя синестезия. Как у тебя с памятью?

– Неплохо, мне кажется, – ответил я.

– У нас тут недавно гостил молодой человек, который помнит наизусть всю Британскую энциклопедию.

– И что с ним стало потом? – тут же спросил отец. В его тоне все еще слышалось раздражение.

– Сейчас он сотрудничает с телевикториной. Помогает готовить вопросы.

Этот ответ явно разочаровал отца. Неужели я воскрес только для того, чтобы работать на телевидении в каком-нибудь шоу? Гиллман плеснул вина себе в бокал и посмотрел его на свет. Женщина в фартуке поставила перед ним бефстроганов, и он издал радостное восклицание.

– Вы знаете, доктор, – обратился к нему отец, – я хотел бы обсудить с вами одну вещь.

– Пожалуйста!

– У Натана настоящая страсть к телевидению. Он хотел бы смотреть его как можно больше, пока находится здесь. Честно говоря, сам я не вижу в этом большого смысла. По мне, это просто фотоны, мечущиеся в вакуумной трубке…

– А вот я люблю телевидение, – объявил Уит. – Всегда смотрю «Чирс» [39]39
  «Чирс» (Cheers) – комедийный сериал, шел с 1982 по 1993 г. на канале Эн-би-си; герои – посетители бостонского бара.


[Закрыть]и «Ночной суд». [40]40
  «Ночной суд» (Night Court) – комедийный сериал, выходил с 1984 по 1992 г. на канале Эн-би-си; действие происходило на ночных заседаниях манхэттенского суда.


[Закрыть]

– Я рассматриваю телевидение как определенный вид информации, – произнес доктор почти пренебрежительным тоном. – Байты информации маскируются под развлечения. Но что касается Натана, то он может смотреть телевизор когда захочет.

– Ну вот видишь, – обрадовался Уит, – тебе тут не о чем беспокоиться. Сладостная жизнь, как говорят итальянцы!

Отец кивнул и принялся за еду. Я попробовал свой бефстроганов. Говядина имела именно тот вкус, который был заключен в слове «говядина»: плотный, бычий и соленый.

Я услышал, как один из братьев Сондерсов говорит другому:

– Ты тупица. Смотри. Пусть «К» – это ряд высказываний на языке «Л», а «М» – набор всех моделей, определимых в классе «Н» и состоящих из ограниченного числа объектов и определенного набора отношений…

Второй брат – он был чуть потолще – сначала слушал его, положив локти на стол, а потом прервал этот поток слов:

– Короче! Что все это значит, ты понял или нет, придурок?

Отец не обратил на разговор братьев никакого внимания. Он сжал мне плечо и сказал на ухо:

– Ну что, правда ведь есть в этом месте что-то, а?

Я попытался поймать взгляд Терезы, но она снова отвела глаза.

После ужина отец и Уит собрались уезжать, и я вышел на улицу попрощаться с ними. Мы шли по гравийной дорожке к «олдсмобилю». Отец бренчал мелочью, засунув руки в карманы, и то и дело оглядывался на дом.

– Твоей маме понравится это место, когда она приедет тебя навестить, – сказал он. – Она любит такие дома.

Мы подошли к машине. Уит сел за руль и завел двигатель.

– Хотел бы я тут пожить, – сказал он мне через открытое окно. – Кормят тут убойно.

Отец вытащил руки из карманов и протянул мне медный компас с крышкой, предназначенный специально для горных походов.

– Вот тебе подарок по случаю выздоровления, – сказал он и добавил, отводя взгляд: – Помни, Натан, ты здесь для того, чтобы найти самое важное в твоей жизни. Ты должен определиться, чем будешь заниматься. И институт – именно то место, где тебе могут помочь. Понимаешь?

– Посмотрим, – ответил я.

– Корабль к взлету готов, – отрапортовал Уит.

Отец хотел было сесть на переднее сиденье, но потом вдруг подошел ко мне и неловко обнял. Я тоже обнял его, не поднимая глаз. Надо сказать, последний раз мы с ним обнимались, когда я ходил в начальную школу. Он похлопал меня по спине. Я чувствовал, как его саржевое пальто царапает мне лицо. Отец все еще был на целую голову выше меня. Пахло от него заплесневелой кожей старых чемоданов, а также лекарственным шампунем. Я вдруг почувствовал себя одиноким, словно меня бросали совсем одного среди незнакомых людей. Впрочем, так оно и было.

– Мне тут как-то не очень… – начал я, но отца рядом уже не было.

Он сидел на переднем сиденье, отделенный от меня лобовым стеклом автомобиля. Уит тоже вылез и одарил меня медвежьим объятием, подняв при этом сантиметров на десять над землей.

– Мы будем следовать за твоими успехами, малыш, – пообещал он. – Ты возьмешь главный приз, я в тебя верю!

Сказав это, он сел обратно в машину. Отъезжая, он пару раз просигналил и помахал мне рукой. Когда машина выбралась на асфальт, отец открыл книгу и включил лампочку, при свете которой обычно читал в дороге. Крошечный светлячок в огромном темном «олдсмобиле» мелькнул пару раз между деревьями, а затем машина растворилась в вечерних сумерках.