Текст книги "Прекрасное разнообразие"

Автор книги: Доминик Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

30

Болезнь прогрессировала. Опухоль неумолимо проникала в мозг. Она поражала сразу обе основные части мозга – и ствол, и кору. Сами по себе кластеры клеток соединялись медленно, по дюйму в десятилетие, но, если бы хирург решил тронуть опухоль, она начала бы стремительно расти. Снимки получались расплывчатыми и пятнистыми: злокачественное напоминало облако с нечеткими краями или темный завиток спирали. Операция была невозможна: опухоль проникла уже слишком глубоко в мозг. Отец жаловался на слепые пятна в поле зрения и на онемение пальцев.

Некоторое время после установления диагноза он еще мог заниматься наукой и преподавать. Но потом все кончилось в один день – так иногда моментально наступает зима. Его задумчивость, его постоянные размышления о природе вещей, его записи на листочках – уравнения с греческими буковками, выражающие отношения между энергией, силой и моментом, – все это разом исчезло.

По мере того как опухоль увеличивалась, отец превращался в какую-то пародию на самого себя. Раньше он был инертен и молчалив, теперь стал беспокойным и саркастичным. Он много говорил, то и дело противореча самому себе, и обнаружил способность радоваться чужому несчастью или жестокости. Мама запретила ему читать газеты и слушать новости по Национальному общественному радио, потому что не могла выносить его реакций на сообщения о вооруженных ограблениях или падениях самолетов.

– А их кто-нибудь просил садиться в этот самолет? – спрашивал он и тут же отвечал сам себе: – Нет. Значит, считайте, что они подписали договор с суперсимметричным основным состоянием.

До развития опухоли у него были, конечно, странности и причуды, но они принадлежали, так сказать, и к ньютоновскому, и к квантовому мирам. Во всяком случае, они вызывали скорее симпатию. Теперь же он стал склонен к шуткам и обвинительным речам, исполненным какого-то язвительного космического остроумия.

Эти изменения произошли всего лишь за какой-то месяц. Вернувшись домой после поездки в планетарий, отец прошел кучу обследований. Вскоре мама позвонила мне и попросила вернуться домой.

– Нам надо готовить себя к тому, что мы скоро с ним простимся, – сказала она.

Я прибыл в родной город на ночном автобусе, уже после полуночи. Шел дождь, было ветрено. Родители сидели в машине на парковке возле автовокзала. Отец спал на переднем сиденье, завернувшись в одеяло. Мама вышла из машины и помогла мне положить вещи в багажник.

– Почему вы не уехали домой? – спросил я. – Автобус ведь опоздал на целый час.

– Твой отец не захотел. Он уснул всего несколько минут назад.

Закрыв багажник, она обняла меня. Мы сели в машину. Воздух в ней был спертый, пахло гигиенической пудрой, которой пользовался отец. Я хотел опустить стекло, но потом передумал. По радио тихо журчала классическая музыка. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь оказался Уит: очень не хватало его вечной бодрости. Мы проехали пятнадцать миль до дому, ни разу не превысив ограничение скорости. Думаю, дело тут было не только в скользкой дороге: такой исключительной осторожностью мама оберегала нас от несчастий. Медленной ездой она как бы указывала на то, что нельзя больше рисковать, нам теперь надо быть осторожными всегда: и когда проезжаем короткий отрезок пути до дому, и когда поджариваем хлеб в тостере, и когда вылезаем из ванны. Жизнь совсем разладилась.

Когда мы добрались до дому и въехали в гараж, я разбудил отца. Он вздрогнул и открыл глаза.

– Ты меня испугал! – сказал он.

– Приехали, – объяснил я.

Он разрешил мне взять его одеяло, но сердито отвел мою руку, когда я попытался помочь ему выбраться из машины. Мы прошли на кухню.

Дом сразу показался мне родным и знакомым. Я принюхивался к восковому запаху старой мебели, рассматривал коралловые корешки книг на полках. Мы сели за кухонный стол, и мама принялась заваривать чай.

Отец расположился в деревянном кресле-качалке и стал массировать ступню.

– Кости болят прямо как зубы, – пожаловался он.

– А как ты вообще себя чувствуешь? – спросил я.

– Как долбаный принц, – неожиданно выругался он.

– Следи за своим языком, – сказала мама, не отрываясь от своего дела.

– Извини. Я не собираюсь ругаться, оно само как-то вырывается. Хотя, если честно, мне понравилось ругаться. Раньше никогда этого не делал, а теперь то и дело тянет. А тебя не тянет, Натан?

– Ну, иногда бывает… Но очень странно слышать, как ты ругаешься.

– Врачи говорят, это может быть от лекарств, – заметила мама, поставив на стол чайник.

Отец помолчал, о чем-то размышляя, а потом обратился ко мне:

– Не хочешь позаниматься тригонометрией?

– Ты знаешь, я немного устал. Может, отложим до утра?

– А как насчет интегралов?

– Нет, спасибо. Я хочу спать.

– Это не дом, а какой-то морг, – вздохнул отец. – Скука смертная. Если что-то здесь происходит, то только у меня в голове.

– Погоди, может, завтра займемся нашим телескопом, – сказал я.

самая тусклая из известных науке звезд – это звезда rg 0050 2722 в созвездии скульптор

– Звезды – это история Вселенной, – сказал отец.

Мама разлила чай и сказала:

– Я пойду наверх. А вы, мальчики, не забудьте проверить, закрыта ли на ночь дверь.

Когда она ушла, я почувствовал себя брошенным. Я теперь не знал, что надо говорить. Отец рассматривал больную ступню.

– Как дела в институте? – спросил он.

– Нормально.

размер черной дыры зависит от массы коллапсировавшей звезды

– Это хорошо. На следующий год надо поступать в университет. Дело серьезное.

Я кивнул. Отец уже осматривал кухню – так внимательно, как будто пришел покупать этот дом. Потом он сказал:

– Знаешь, у некоторых мозг устроен так, что может работать только в двух состояниях: сон или озарение. И это правильно. Вот взять Ньютона. Он всегда думал о своих уравнениях. Как-то раз он давал званый ужин и оставил гостей за столом, а сам спустился в погреб за вином. Он целый час не возвращался, гости пошли за ним и обнаружили, что он пишет формулы пальцем на пыльных винных бочках. Я вот в последнее время думаю: а может, он был не вполне нормальным? Кстати, он умер девственником. Надо обсудить все это с Гиллманом. Как он там поживает?

– Передает тебе сердечный привет.

– Мне сейчас нужно нечто большее, чем привет. А как поживает мать Тереза?

Я ответил не сразу:

– У нее все в порядке. А почему ты ее так называешь?

– Ну, она же спасает людей, разве не так? Вот меня, например, спасла. Назвала вещи своими именами. Сказала тебе, что в бройлере запекается небольшое яблочко, и все стало на свои места.

– А ты что, не хотел бы этого знать?

Он покачался в кресле, размышляя над этим вопросом:

– Я-то, наверное, хотел бы, а вот твоя мама – вряд ли. Она бы предпочла, чтобы я поругался пару месяцев, а потом вдруг как-нибудь неожиданно, за завтраком, отдал концы – и все. Она умеет бороться с трудностями, но только когда они уже позади.

Я посмотрел в окно: там совсем стемнело, деревья в саду почти невозможно было различить.

– Ах, извини, – спохватился отец. – Я все говорю и говорю. Отправляйся в кровать. Сам-то я спать не могу.

– А что ты будешь делать тут, внизу, ночью?

– Со спичками играть не буду, не волнуйся, – усмехнулся он. – Моя болезнь – это не Альцгеймер. Попробую порешать задачки по тригонометрии вот на этой миллиметровке. Все как в старые добрые времена. Но я уже знаю, надолго меня не хватит. Скоро разозлюсь на себя за то, что не могу сконцентрироваться, и поднимусь наверх. Спокойной ночи! Хорошо, что ты вернулся. Уит заедет сюда утром. Мы ему приготовим настоящий завтрак астронавта. Лунные оладьи с кратерами.

Я встал. Мне хотелось обнять отца, чтобы защитить его несчастные нейроны. Но он даже не поднял головы. Ему явно хотелось, чтобы я ушел. Я поднялся в свою спальню. Мама постелила мне старое белье, которым я пользовался еще в детстве: на нем были картинки с Суперменом. [62]62
  Супермен– герой комиксов, выпускающихся с 1938 г.; впоследствии появлялся в фильмах, видеоиграх и т. д.; «икона» американской культуры.


[Закрыть]В комнате висели плакаты с изображением динозавров и хронологией каменного века; на столе располагался набор юного химика; к потолку была привешена модель Солнечной системы. Все напоминало о счастливых временах.

Я выключил свет и лег в постель. Дом был заполнен звуками. Внизу потрескивали дрова в камине. Завывал ветер, и оконные рамы трещали под его напором. Я закрыл глаза и услышал внизу, в кухне, шаги отца. Мне представилась опухоль – шишковатая, цвета мрамора. Я и раньше иногда представлял в образах те болезни, которые диагностировала Тереза, все эти бугры, ушибы, язвы и тромбы. Рак горлавиделся мне стариком в длинном непромокаемом пальто, с серым, как у попугая, языком. Аневризмабыла немолодой нервной женщиной, старавшейся держаться незаметно, как карманник. А как выглядел рак мозга?Я позволил этим словам покружиться в моей голове, а потом остановил их и стал разглядывать. Это был, несомненно, человек жадный и грубый. Толстый мужик, обедающий в каком-то ресторане со шведским столом. Он уже в двенадцатый раз подходит к подносам с едой, сохраняя невозмутимое выражение лица.

Еще до того, как Уит подъехал к завтраку, я поговорил по телефону с Терезой. Она недолго пробыла в Чикаго и уже вернулась в институт.

– Все передают тебе привет, – сказала она.

– Неправда. Кэл и Дик не здоровались, даже когда я жил там, – ответил я.

– Ну ладно-ладно. Я просто хотела сделать тебе приятное. Как твой отец?

– Он совсем на себя не похож. Вчера вечером стал вдруг ругаться.

– Люди часто меняются перед смертью.

Мы замолчали. Я слышал ее дыхание на том конце провода.

– А ты уверена, что он скоро умрет?

– Я не то хотела сказать. Я имела в виду: у больных часто меняется характер.

– Мама думает, что он стал таким странным от лекарств.

– Нет, не в этом дело. Просто у них проступает темная сторона личности. А когда ты вернешься? Мне тут совсем не с кем выпить.

Шутка прозвучала совсем не смешно.

– Пока не знаю, – ответил я.

Мы снова замолчали. Я не знал, что сказать, а она ждала и молчала – может быть, опасалась снова ляпнуть что-то не к месту. Институт казался мне каким-то иным, далеким миром.

– Я тебе позвоню, – сказал я.

– Ладно, – ответила она тихо. – Пока.

Уит приехал к завтраку, и атмосфера в доме сразу разрядилась. Астронавт стал теперь талисманом, приносящим счастье и отводящим беды от нашего семейства. Всем он был нужен: мама закармливала Уита оладьями с шоколадной крошкой, отец просил у него совета по финансовым вопросам, а также насчет адвокатов и завещаний, а я пытался расспросить о том, как надо спать с женщинами. После последнего холодного разговора с Терезой мне нужно было как-то встряхнуться.

– Значит, слушай, – учил меня Уит. – Если ты во время «вау» чувствуешь, что дело движется к концу, попробуй посчитать про себя. Или мысленно пробеги все базы.

– Может, лучше поговорить? – спросил я.

– В смысле? Поговорить или что-нибудь сказать? – переспросил он.

– Ну там обменяться парой реплик.

– А… Ну, это делу не повредит.

О сексе Уит говорил так же, как о спорте или о космосе, – с благоговением верующего. В его сознании эти три темы были взаимосвязаны и подразумевали друг друга. Разговаривая о сексе, он обязательно сравнивал его с бейсболом, а космос, как нечто огромное и непознанное, неизменно приводил ему на ум все тот же секс. А я, слушая его, гадал о том, когда же и мне доведется узнать это. Невинность казалась мне проявлением посредственности, несмотря на то что гениальный Ньютон так и умер девственником.

После завтрака мама принялась мыть посуду, а мы с отцом и Уитом вышли в сад. Только что прошла снежная буря, яблони склонялись под тяжестью снега, и мама заставила отца надеть пальто и шерстяную шапку. Мы дошли до маленького холма на краю нашего участка. Уит расхваливал своего адвоката.

– Джо – отличный малый, – говорил он. – Развел меня – пальчики оближешь. Ей достались дом и машина, а мне – все акции, ценные бумаги и космические деньги.

– Как-как? – переспросил я.

– Пенсия от НАСА, – пояснил Уит.

– Ладно, я ему позвоню, – кивнул отец. Он посильнее запахнулся в пальто, поднял воротник и сказал: – Ну и холодина! Кто это придумал – пойти гулять? Сын, ты?

– Можем пойти назад, – сказал я.

– Хочешь – садись ко мне на закорки, – предложил отцу Уит.

– Ни за какие корки и коврижки. Только своим ходом.

Мы повернули к дому. Я поглядывал на отца: лицо его было бледно, как у страдающего морской болезнью. Он говорил, что лекарство, которое он принимает, имеет вкус, какой, наверное, был у ртути. На полпути ему пришлось остановиться передохнуть. Он прислонился к старой кривой яблоне, засунув руки в карманы пальто, посмотрел по сторонам и кивнул, словно соглашаясь с тем, что саду тоже приходится нелегко. Потом взглянул на меня. Мне показалось на секунду, что вот сейчас он заговорит со мной искренне, расскажет, о чем думает, чего боится, и этот момент надолго останется потом в моей памяти. Вместо этого он отвел взгляд и сказал:

– Ужасно хочется жареной курятины, а твоя мама не разрешает. Подумать только: у меня в голове опухоль размером с грейпфрут, а она отказывается как следует зажарить куриные крылышки. Говорит, что это плебейская еда.

Голос его печально замер.

– Давай я тебе принесу потихоньку от нее, – предложил Уит.

– Нет, она почувствует, – покачал головой отец. – Мышь в этом доме пукнет – она сразу чувствует.

Я засмеялся, а потом сказал:

– Давай мы тебя отвезем в ресторан, где подают жареную курицу. Я даже знаю одно местечко на окраине города.

– Хорошо, мы устроим там Тайную вечерю. Но только курица обязательно должна быть острой.

Отец был прав, мама действительно презирала «плебейскую еду». Она могла приготовить мясной рулет, но ни в коем случае не гамбургер; жареные куриные палочки – но не просто жареную курицу. Отцу становилось хуже, она проводила все время с ним, забросив свой «Леварт», и ее кулинария из экзотической постепенно превращалась в раннюю американскую. Это была традиционная кухня Новой Англии: отварное мясо, хлебный пудинг, густая похлебка, запеченная треска, запеканка – пища пуритан, боявшихся оскорбить Господа чем-нибудь роскошным. Блюда подавались с белыми льняными салфетками, а посреди стола ставилось украшение из засохших цветов. Отца явно угнетала атмосфера таких обедов. Думаю, он втайне мечтал о пыльной однокомнатной квартире, в которой вечно звучит музыка Джона Колтрейна, а подоконник уставлен рядами банок из-под консервированного супа. Я думаю, что такой образ жизни представлялся ему более честным ввиду скорой кончины: мамины обеды как бы пытались заговорить смерть простотой и праведностью прежних времен.

И вот в один прекрасный день мы с Уитом, рискуя навлечь на себя гнев мамы, буквально похитили отца, чтобы накормить его жареной курятиной. Но нам следовало вовремя вернуться домой: надо было успеть к торжественному ужину, который мама устраивала по случаю моего приезда. Выехали мы около полудня. За рулем сидел Уит. Мы направились в один из пригородов, где никто из нас раньше не бывал: рабочий район между старым шоссе и железной дорогой, по которой когда-то везли грузы из Дулута. На небольшой улочке теснились закусочные и магазины «24 часа». У мастерской таксидермиста оставались незанятыми места для парковки. Напротив высились развалины старого склада с заколоченными окнами и покрытыми граффити стенами.

– Отлично! Получим здесь пищевое отравление! – кивнул отец.

Я начал уже немного привыкать к его язвительным и туповатым шуткам.

– Нет, ты не врубаешься, – покачал головой Уит. – Формула такая: чем хуже выглядит рыгаловка, тем лучше там жарят кур.

– Понятно, – улыбнулся отец. – Значит, ты открыл новый закон Ньютона.

Забегаловка представляла собой выкрашенную в светло-оранжевый цвет деревянную будку. Над ней мигала неоновая вывеска, на которой светились не все буквы: «КУРИНОЕ БАРБЕКЮ И РЕБРА И БАР».

Я показал Уиту место, где можно припарковаться, и мы оставили наш «олдсмобиль» между двумя пикапами – «шевроле» и «фордом». Внутри пришлось подождать, пока освободятся места. Закусочная была набита битком: строительные рабочие, обслуживающий персонал из колледжа, таксисты, работники местной фабрики. К обеденному залу примыкал бар с узкой стойкой и высокими деревянными табуретами. Там стояли биллиардный стол и музыкальный автомат, на стене висело чучело большого окуня. Я спросил у отца, где бы он хотел сесть.

– Вон там, в гуще событий, – показал он на прокуренный бар.

Мы вошли туда. Я, само собой, не выглядел человеком, которому уже исполнился двадцать один год, и потому не мог посещать бары, но тут, похоже, никому не было до этого дела. Бармен с туповатым лицом только раз глянул в нашу сторону, когда мы заняли столик возле музыкального автомата.

Стали читать меню.

– Итак, Сэму курятину, это ясно, – сказал Уит. – Я тоже, пожалуй, погрызу крылышки. А ты что будешь, Натан?

– И я то же самое.

Бармен, словно спохватившись, подошел, чтобы вытереть со стола, а потом принял заказ. Когда он уже уходил, отец крикнул ему вдогонку:

– Еще три пива, пожалуйста!

Бармен критически оглядел меня и спросил:

– А ему есть двадцать один?

– Как раз сегодня исполнилось, – ответил отец. – Мы празднуем его день рождения.

Я порадовался тому, что отец так быстро среагировал, – значит, он чувствовал себя лучше. Но с другой стороны, было в этом и что-то странное: он никогда так не лгал.

Бармен еще раз критически оглядел меня и спросил:

– «Миллер» или «Будвайзер»?

Взрослые переглянулись и поморщились. Я вспомнил, что их объединяло общее увлечение: они много времени провели в подвале, совершенствуя самодельные сорта светлого пива.

– Ладно, тащи «Будвайзер», – решил Уит.

Принесли крылышки и пиво. Мы ели и пили в полном молчании. Когда пиво кончилось, отец заказал еще по бутылке. Я удивился: неужели он хотел напоить нас допьяна? Щеки его разгорелись, он с сердитым видом косился на музыкальный автомат, из которого несся тяжелый металл. Я разбирал отдельные фразы песни: «Ты была заводной деревенской девчонкой… А ну заглоти меня, детка…»

Когда началось гитарное соло, отец вздрогнул.

– Натан, тебе нравится такая музыка? – спросил он. – Это что, такое… веяние времени?

У него осталась пивная пена на верхней губе.

– Ну, не то чтобы нравится… – ответил я.

– Как эта фигня называется? – спросил Уит.

– Тяжелый металл.

– Металл! – рассмеялся отец. – Свинец или золото. Значит, это и есть самая продвинутая музыка. А знаете, что получится, если переложить на музыку квантовую теорию?

– Ёперный театр! – тут же выдал Уит.

– Мне кажется, рэп, – сказал я.

– Ответы неверные, – заключил отец. – Получится звук казу, [63]63
  Казу(мембранофон) – американский народный музыкальный инструмент, применяемый в музыке стиля скиффл. Российский аналог – расческа с папиросной бумагой.


[Закрыть]звучащего в лесу.

– Ты что, выпил лишнего? – спросил я, не скрывая удивления.

Отец, склонив голову набок, дослушал скрежещущее гитарное соло до заключительного аккорда, а затем поднял указательный палец и сказал:

– Вот, слышали? Это была эякуляция. – И он зажал себе рот, сдерживая смех.

– Сэм, держи себя в руках! – сказал Уит.

– Сын, скажи мне, – продолжал отец, не слушая его, – а кто в этом тяжелом металле Телониус Монк?

Я отхлебнул пива и ответил:

– Думаю, там таких нет.

– Вот, видите, – удовлетворенно заключил отец, макая куриное крылышко в соус для барбекю. Затем он отправил крылышко в рот, оставив каплю соуса у себя на груди. – А, черт! Я ранен! – вскричал он, пытаясь оттереть красное пятно.

Мы рассмеялись, и этот смех эхом отозвался у меня в голове, а потом заполнил и оживил весь бар. Я обнаружил, что слышу звуки бильярдного стола, хотя на нем никто не играл: удар кием и стук шаров друг о друга.

– По всей видимости, я пьян, – сказал отец, поднимая кружку. – Такой опытный пивовар мог бы быть повыносливее.

Уит, держа бутылку «Будвайзера» обеими руками, начал отсчет, как перед стартом ракеты:

– Пять, четыре, три, два, один, зажигание. Поехали!

Он осушил бутылку одним глотком и тут же пустился в космические воспоминания:

– Вы, ребята, тут живете и даже не понимаете, как вам повезло. Там, наверху, любая мелочь становится проблемой. Вот как вы думаете: можно в условиях невесомости поссать по параболе? Да ни за что, мать ити! А какое это удовольствие! Я, когда еще жил с Нэнси, бывало, выйду с утра в сад и давай ссать по параболе на ее коллекционерские розы… Но это не со зла, вы же понимаете.

Отец поморщился.

– Вот пожалуйста, – сказал он, обращаясь ко мне. – Самое заветное желание у человека – пописать в саду. Наш Уит просто неандерталец в скафандре. Уит, скажи, ты часто в космосе мастурбировал?

Пошутив, он сам засмеялся резким, дребезжащим смехом. Одному богу было известно, что происходило в его голове – какие-нибудь химические реакции с участием лекарств и пивного хмеля. Такую реакцию, наверное, можно было записать в виде формулы, типа фотосинтеза, и тогда его поведение получило бы объяснение. Глядя на этого болтливого человека с его вульгарными шуточками, я испытывал странное чувство: сожаление об отце, которого у меня не было. Вот такой человек мог бы научить меня играть в бейсбол. Он отпускал бы сальные остроты, завидев на улице симпатичную девушку. Он защищал бы меня от пуританских запретов со стороны матери. Говорил бы ей: «Синтия, а может, надо не кричать, а дать парню побольше свободы?»

Уит, хитро улыбаясь, макнул куриное крылышко в соус. Похоже, ему было важно, чтобы победа в словесном поединке осталась за ним.

– В этом деле своя физика, – сказал он. – Без силы тяжести, я тебе скажу, с этим не всякий справится. Но на Луне, говорят, еще труднее.

Отец не улыбнулся. Лицо его вдруг вытянулось, и он уставился на клеенчатую салфетку, лежавшую перед ним на столе. На ней был изображен цыпленок, убегающий от здоровенного мясника с ножом.

– Я хочу еще выпить, – сказал он, жестом подзывая бармена. Когда тот подошел, отец спросил: – У вас есть скидки для смертельно больных?

Слово «больных» было серо-стального цвета.

Тупое лицо бармена не выразило никакого удивления.

– Скидки только для пожилых, – сказал он, вытирая со стола. – Есть кто старше шестидесяти пяти?

– Понятно, – выдохнул в ответ отец.

Бармен забрал пустые тарелки и вернулся на свое место смотреть футбол по укрепленному на стене телевизору.

– Может, хватит пить? – спросил Уит у отца.

В ответ тот отхлебнул из бутылки и сказал:

– Есть одна вещь, которую я бы хотел сделать, прежде чем умру. Вы мне ничего не должны, но, если бы помогли, я был бы страшно благодарен.

– Какая вещь? – спросил Уит.

число слоев в головном мозге человека – шесть

– Что бы ты хотел сделать? – присоединился я.

И снова я попался в ловушку, подстроенную моим воображением: принял отца за нормального человека с нормальными предсмертными желаниями – совершить полет на «Конкорде» или нырнуть с аквалангом где-нибудь на Большом Барьерном рифе.

Он наклонился к нам поближе и сказал:

– Побывать на Стэнфордском ускорителе. Хочу еще раз увидеть туннель. И если получится, попытаться в последний раз получить призрачную частицу. Есть одна идея, как ее найти…

– А пустят тебя туда? – усомнился Уит. – Ты же в проекте с ними больше не участвуешь.

– Ну, мы используем старые связи. Ничего, никто не осудит. Как вам? Съездили бы втроем в Калифорнию на машине. Я знаю там недорогие гостиницы…

– Ага, знаю, с континентными завтраками, – подхватил Уит.

Я вообразил, как Уит ведет «олдсмобиль» и иногда, чтобы отдохнуть, дает мне порулить. Отец спит на заднем сиденье. Мы пересекаем Средний Запад. Конечно, мама ни за что бы на это не согласилась, но я видел, как хочется этого отцу. Неизвестная науке частица – для него это было почти то же, что для других людей Господь Бог.

Когда мы допили пиво, Уит настоял на том, что он за всех заплатит. Отец с трудом встал со стула. Он подошел к бармену и многословно поблагодарил его. Потом пожал этому парню руку. Раньше я несколько раз был свидетелем того, как отец стоял и думал о своем, не видя протянутой ему руки, – словно дикарь, которому непонятен этот жест. На этот раз он не только пожал руку бармену, но даже сказал ему добрые слова:

– Отличный у вас бар. Вы меня извините, что я так напился. Я совсем не жилец на этом свете, вы, наверное, поняли. Меня зовут Сэмюэль Нельсон.

Когда мы пришли на парковку, Уит помог отцу забраться в машину. При этом он придержал его за голову, чтобы тот не ударился, – так делают полицейские, когда сажают преступника в патрульный автомобиль. Я сел с отцом на заднее сиденье.

– Ну, куда теперь? – спросил Уит, сев за руль.

– Домой, – ответил отец. – Туда, где моя жена скажет мне: «Дыхни», чтобы узнать, не пил ли я и не ел ли пищи, приготовленной вне дома.

По дороге отец опустил стекло со своей стороны, чтобы проветриться.

– Ты совсем хорош, – сказал я.

– Такое чувство, будто покалывает иголками по всей центральной нервной системе, – ответил отец.

– Хорош, как фортепьян, – подтвердил Уит.

В дом мы проникли через заднюю дверь, ведущую в кухню: таким образом мы надеялись избежать встречи с мамой. На улице уже совсем стемнело, и я понял, что мы в какой-то момент потеряли счет времени. Пахло запеченным мясом, и от этого запаха я сразу пришел в себя. На кухне были повсюду разбросаны сковородки и грязная посуда. Вдруг раздался голос мамы – и мы застыли на месте.

– Вы очень вовремя, – сказала она. – Я только что накрыла на стол.

Мама вошла в кухню и встала в дверном проеме. Выражение ее лица не сулило ничего хорошего. Уит поддерживал отца, а тот вращал глазами и глупо улыбался. Со стороны можно было подумать, что это бродяга, которого мы спасли где-то от смерти и привели к себе домой. Мама была одета в кельтскую юбку и свитер, на шее у нее блестело янтарное ожерелье. Она сложила губы в виде арки – это архитектурное сооружение означало крайнюю степень отвращения. У нее был вид пожилой матроны – дамы, которая может отмерить нужное количество муки на глаз, но тем не менее всегда пользуется мерной чашкой и которая считает, что традиции и создание сложных вещей из простых ингредиентов – самые большие радости в жизни. Она сурово оглядела нашу позорную троицу и спросила:

– Что это за мерзкий запах?

– Угадай из трех вариантов, – ответил отец. – А – домашнее пиво: Б – жареная курятина; В – запах тления. – Сказав последнюю фразу, он поморщился и добавил: – Извини, напился. Я попросил вот этих двоих свозить меня за город и накормить острыми куриными крылышками.

– Понятно. А я-то нарвала мяты в оранжерее, чтобы получше приготовить ягненка.

– Извини, пожалуйста, – потупил голову Уит.

– Это отвратительно! Стряпала с двенадцати часов. Ну все! Теперь я вам покажу, идиоты!

Ее щеки пылали от гнева. Я почему-то вспомнил про сестер Бронте.

– А что, я бы поел баранины, – неуверенно сказал отец, но тут же поправился: – Хотя, правду говоря, возможности человеческого желудка ограниченны.

Мама повернулась, чтобы скрыть подступающие рыдания, и, уходя, бросила нам:

– Можете теперь готовить себе сами!

самая длинная документально подтвержденная голодная забастовка имела место в тюрьме уэйкфилд в йоркшире и продолжалась 385 дней

Когда она ушла, мы, не сговариваясь, взглянули друг на друга. В глазах у всех читалось: что же мы будем есть, если она откажется готовить? Нельзя останавливать жизнь на кухне, это сердце нашего дома. Только запах свежеиспеченного хлеба связывал его с мирскими заботами, и только обильные обеды удерживали отца от окончательного отрыва от реальности.

– Да, плохо дело, – сказал Уит. – По голосу слышно, что она дошла до ножки.

– До ручки, – поправил отец.

– Ну пусть до ручки, – согласился астронавт.

– То есть это мы ее довели, – сказал я.

Все помолчали, а потом Уит заметил:

– А все-таки крылышки были улетные.

– Мне надо поспать, – сказал отец.

Было видно, как он устал. Мы с Уитом отвели его в комнату для гостей, в последнее время служившую ему спальней. Он жаловался, что мама ворочается, а потом ей обязательно надо поправить все простыни. Снимая с него ботинки, я увидел, что шнурки совсем истерлись, и сразу вообразил его растрепанную фигуру где-нибудь в университетском кампусе: вот он идет по гравийной дорожке и незавязанные шнурки волочатся за ним следом.

Уит пожелал всем спокойной ночи и направился к своей машине. Я же пошел искать маму: именно мне предстояло извиняться и пытаться загладить общую вину. Отец умирал, а Уит не был нам родственником. Все могло начаться с отказа готовить еду, а потом трещина стала бы увеличиваться, и скоро жизнь в этом доме превратилась бы в мучение. Я вышел из дому. Мама оказалась в оранжерее, примыкавшей к южной стене дома. Здесь она выращивала цветы и травы. Мы, наверное, были единственными в Висконсине, у кого зимой в оранжерее рос собственный базилик. Здесь висели мощные лампы, работало отопление, а с потолка свисал патрубок увлажнителя воздуха. Пару минут я наблюдал за ней через окно. Было совсем темно, светил только узкий, новорожденный месяц, и еще слабый свет исходил от обогревателей внутри оранжереи. Мама удаляла сорняки при помощи специальной лопатки, неровное стекло слегка искажало пропорции ее фигуры. Я открыл дверь, и на меня пахнуло влажным теплом.

– Быстренько закрывай! – прикрикнула мама.

Я плотно затворил за собой дверь. На горшках с растениями читались надписи: «щавель», «эстрагон», «настурция».

– Все садовничаешь? – спросил я.

– Представляешь, эти сорняки вырастают за одну ночь, – пожаловалась мама.

Слез у нее на глазах уже не было.

– Мы уложили отца в кровать.

– Он будет мучиться утром. Вы хоть понимали это?

Она стряхнула листья, прилипшие к руке.

– Он сам этого хотел.

– А если он захочет сделать себе инъекцию очистителя для труб, вы ему тоже позволите это сделать? – сердито спросила она, выдергивая какой-то сорняк из горшка с фиалками. Сорняк она держала двумя пальцами, брезгливо, как мышь.

– Прости нас, – сказал я.

Она поглядела на меня и отложила лопатку:

– Пятый раз уже пропалываю сегодня.

Я подошел поближе и встал рядом с ней. Мама была на целую голову ниже.

Помолчав, она сказала:

– Твоя двоюродная бабушка Беула, бывало, сушила тут цветки лаймов.

– Зачем?

– Это природное снотворное. Она заваривала их и пила перед сном. Думаю, у нее даже развилась от них зависимость.

– А ты тогда была маленькой?

– Да.

Она взяла бутылку с насадкой и обрызгала фиалки.

– Ты, наверное, чувствовала себя одиноко здесь, тогда… после аварии на железной дороге.

– Да. Но мы всегда были заняты.

– Жаль, что я не увидел твоих родителей.

– Мне тоже жаль, – ответила мама.

Она зачерпнула несколько чашек почвенной смеси из мешка и высыпала ее в горшок с цветами.

– Ты правда не будешь больше готовить?

– Посмотрим.

– Это будет нам наказание, да?

– Возмездие.

Она сжала губы, чтобы не улыбнуться.

– Но мы же тогда умрем с голоду, – сказал я. – Отец даже воду вскипятить не умеет.