Текст книги "Коро-коро Сделано в Хиппонии"

Автор книги: Дмитрий Коваленин

 
Какая радость, когда человек
слышит слова растамана,
Какая радость,
когда человек говорит, как он дышит.
Какая радость, когда человек
слышит слова растамана,
Какая радость,
когда человек что-то слышит…
 

Клуб «Стар Пайн». Токио, апрель 2004 г.

Уже на втором куплете зал начинает дрыгать затылками, как заведенный, и так азартно подхлопывать, что я с трудом разбираю слова. «Ауророфобы – те, кто боится рассветов…» О как! И пяти часов не прошло… «Душа имеет энергию атомной бомбы…» Пальцы Рубекина мельтешат в диапазоне шести октав, а БГ зашвыривает связки на верхний регистр, сбрасывает шасси и улетает навстречу Солнцу: «Война удобна, она избавляет от необходимости думать… Но с каких пор ты полюбил повиноваться приказам?» Народ окончательно встает на уши, все вокруг переливается и пульсирует, славянские дивы на галерке и в проходах извиваются, как обкурившиеся змеи. И даже самые маргинальные японцы наконец растормаживаются и отбивают ритм по чему ни попадя, улыбаясь как дети.

Я затягиваюсь поглубже – и с чувством глубокого удовлетворения наблюдаю, как между Бориной задницей и колонкой, на которой он восседал до сих пор, начинает просвечивать полоска абсолютно ничем не занятого пространства.

И вдруг его пронзило. Он вдруг понял, что мир действительно распадается на две реальности: то, что с тобой происходит, – и то, что ты хочешь сделать.

После концерта организм артиста настойчиво требует мяса. Толпой в десяток человек западаем в полуночный «Ройял Хост», и Боря тут же заказывает Самый Огромный Стейк, какой только подают в заведении.

– Но если самого огромного нет – тогда просто два! – уточняет он. После чего отбирает у меня ручку и что-то сосредоточенно рисует на ресторанной салфетке, наморщив лоб.

– Вот как я в идеале все это вижу, – вручает он мне салфетку через пару минут.

Я долго изучаю сей программный концепт, озабоченно крутя носом. М-да. В идеале-то красиво, ничего не скажешь…

Ладно, поглядим. Как сказал Мураками, когда ему исполнилось 50: «Главное, чтобы всегда оставалось хоть немного места для идеализма».

Хотя, возможно, он этого тоже не говорил.

* * *

В Канадзаву гости и Джимми отправляются утренним самолетом. А старые индейцы – Кот, Каневский и я – выезжают по хайвэю заранее в ночь: аппаратуру и инструменты решено перевозить по земле.

Состыковка происходит поутру в экстремальных условиях: уже на подъезде к отелю в центре города непостижимым образом прокалываем колесо. Японцы в этих случаях говорят: хорошая примета, в любви повезет. Дай-то бог.

Привинчиваем запаску и, пока гости приобщаются к театру Кабуки, перевозим аппараты в клуб.

На первый взгляд заведение уютное, но совсем небольшое.

– И что, сюда действительно втиснется семьдесят человек? – уточняю у хозяина, человека лет пятидесяти, с добрым лицом, длинными пальцами и внимательными глазами.

– Запросто! – мягко улыбается Хирага-сан. – Было дело, и до ста размещали… Ведь ничего, если рассядутся и по краю сцены?

– Да, по-моему, ради бога, – пожимаю плечами я.

До концерта еще часа три. После обеда заведение пустует. Выгружаем аппаратуру на сцену, и больше заняться пока нечем. Кот, прокрутивший всю ночь баранку, откидывается на креслах в углу. Каневский в вечных поисках душевного покоя убредает изучать окрестности. А я пью пиво, болтаю с хозяином – и не устаю поражаться тому, как теснее и забавней становится мир вокруг.

Судите сами.

Тридцать лет назад этот клуб был назван «Моккирия» – в честь героини одноименной манги весьма скандального содержания (что-то о потере девственности в школьном возрасте).

В 78-м году в «Моккирии» выступал Том Уэйтс, а потом и другие музыканты от фирмы «Asylum», с которой у хозяина давние связи: друзья-эмигранты укатили в Штаты и устроились туда на работу.

Джимми Брайан, проработав в Канадзаве несколько лет, благодаря всей этой музыке тесно сдружился с «Моккирией». И здесь же познакомился со своей будущей русской женой – моей однокашницей Иркой. А брат Ирки – поэт и музыкант Сашка Дёмин – самурай зауральского андерграунда 80-х и 90-х. Приморский Боб Дилан, на чьих маргинальных блюзах прошло все мое студенчество. И уж он-то вместе с сестренкой подсадил Джимми на песни Бэйгэй.

А Бэйгэй теперь мало того что поет в этой самой «Моккирии», так еще и сам задумал мангу японскую выпускать…

В общем, все рыбы – в одном аквариуме. Чудеса да и только.

– «Куань одиннадцатой степени» начинает ввинчиваться в задницу. Даю отсчет: семь, шесть, пять, четыре, три…

У Кейса возникло странное чувство, будто он сидит в пилотском кресле очень маленького самолета. Черная поверхность перед ним неожиданно замерцала и воспроизвела превосходную имитацию клавиш его же собственной деки.

– Два – и пинок в жо…

Первым из гипнотических чар театра Кабуки вырывается Боря Рубекин. Приезжает на такси, влетает в клуб – и ну монтировать свои железяки, между делом болтая со мной.

Так я узнаю, что клавишник «Аквариума» фортепьянам нигде специально не обучался, и по образованию вообще-то глубокий технарь.

– Музыка сама собой пришла, с детства понемножку. А так я по цепям, по цепям все больше… Вот «нарезочки» очень люблю.

– Нарезочки?

«Нарезочка», по-рубекински, – это длинная музыкальная фраза или пучок эффектов, втиснутые волей программиста в одну-единственную клавишу.

– Ну вот, смотри…

«Мастер цепей» небрежно тычет куда-то мизинцем. Ровно один раз – и по всей «Моккирии» раскатывается хорошо знакомый пятисекундный гитарный запил из «Никотина».

– Очень удобно! Если хочешь, покажу потом, как это делается… Ну а теперь ты побренчи чего-нибудь, а я из зала звук послушаю.

И вот я забираюсь за штурвал этого двухпалубного звездолета. Ничего, уютно… Беру случайный аккорд. Пол подо мною тяжко вздыхает, деревянные стены заведения выгибаются и лишь секунд через пять принимают прежний вид. В какую клавишу тут «врезаны» трубы Судного Дня, какой кнопкой отслеживается местонахождение Усамы бен Ладена – одному Аллаху известно. А потому я осторожно, стараясь не задеть ничего лишнего, набрасываю что-то несложное из Леграна – сперва в режиме пианино, потом на органе. И с нарастающим ужасом осознаю: передо мной – устройство для безоперационного вмешательства в подсознание и души миллионов невинных людей. Проводник Слова Джа в пальцах мастера – и страшное оружие в руках дилетанта…

– Ну, в общем, нормально, спасибо, – отпускает меня на волю Старший Пилот.

Перевожу дух и отползаю обратно к пиву.

От греха подальше.

Клуб «Моккирия» за час до концерта. Канадзава, апрель 2004 г.

* * *

И вот тут наконец – за полтора часа до концерта! – тревожная новость выплывает, как морской змей из пучин Провидения.

– А японских зрителей много придет? – интересуюсь у Хираги-сана.

– Да больше половины, – безмятежно отвечает хозяин, протирая стаканы. – Процентов семьдесят наверняка…

Семьдесят?!

У меня холодеет спина. Значит, языковой контакт сползает к нулю. Брать публику всем остальным? Чем именно? Нет, я, конечно, догадываюсь, но…

– Вот, Боря, – перевожу я озабоченно. – Такие дела.

– Я понял, – кивает Боря, спокойный, как холодильник «Тосиба».

– Ну то есть придется как-нибудь не словами, ты по-нима…

– Нет проблем! – улыбается он и начинает саундчек.

* * *

Кейс удивленно уставился на пилота.

– Я отказываюсь понимать вас, ребята, – пробормотал он.

– Я тоже не понимаю тебя, друга, – улыбнулся сионит, кивая в ритме даба. – Но все мы – и ты, и я – должны жить во имя любви Джа.

Кейс подключился и скользнул в Матрицу.

Он сделал их за первые три-четыре песни.

Именно столько времени вежливый японский слушатель искренне пытался уразуметь, что же именно ему впаривают за его кровные пять тысяч иен (= полсотни баксов) и не менее кровный воскресный вечер.

Нелегко сегодня японскому слушателю. Куда сложнее, чем нам. Мураками в «Дэнсе» назвал такую болезнь «сверхрафинированным потреблением». Когда за свои деньги ты можешь достать Почти Всё, причем – самого лучшего качества, а потому тебя крайне мало чем можно еще удивить. Когда токийские домохозяйки устраивают демонстрации протеста под лозунгом «Не хотим ваших навороченных программ, дайте нам стиральную машину с одной-единственной кнопкой Вкыл-Выкл». И когда с самой проблемой достижения кайфа уже не разбираются в иных терминах, кроме «когда» и «за сколько».

Так вот.

Уже за первые три-четыре песни Боря умудрился совершенно наглядно показать японскому потребителю, что не все на свете товар. Телом, голосом, руками, лицом – чем угодно. Очень аккуратно, заботливо, по-японски качественно ввинчивая в сознание людей простое и великое чувство, к которому мы все подсознательно стремимся, но во всей этой суете так часто забываем, что это и как с этим обращаться.

Он просто весь превратился в голос. В музыку, которую можно увидеть глазами. В том числе и слова. И это был самый качественный «BG-live» из всех, что я когда-либо наблюдал.

Бывал я и на концертах японского «роккунрору». Самая большая его беда пока в том, что на подобных шоу не отпускает странное чувство: эти люди очень усердно работают, чтобы мы отдохнули. Спасибо за усердие…

А вот на концертах БГ «оскомины от усердия» не возникает. Здесь просто все организовано по-другому. «На уровне консерватории».

В японских терминах подобные вещи выражаются через призму «Ги» – японского понятия долга. Которое в свою очередь раскладывается на два полюса: «Гиму» и «Гири». Долг по обязанности – и долг от внутреннего понимания зачем.

Вот как выглядит японский Кайф как бессознательная необходимость: Что вписывать в правый нижний угол – каждый решает для себя сам. Результаты, соответственно, тоже разные.

Может, оттого мне кажется куда естественнее совмещать в себе «гиму» и «гири» через песни Гребенщикова, нежели на корпоративных митингах или по телепризывам к сплочению нации?

Да и какую таблетку глотать – красненькую или голубенькую, – вопроса не возникает.

* * *

Ну же, Кейс, покажи, на что способен! Оставь их с носом. Сделай такое, чего от тебя не ждут…

После концерта вместе с десятком японцев и дюжиной местных русских (почти все – однокашники из ДВГУ) собираемся в уютном ресторанчике на ужин. В результате которого сам Вадим Иосифович Каневский, в кои-то веки жизнерадостно улыбаясь, объявил:

– Да… Стоило дожить до этого дня!

Ибо, как выяснилось после первых же тостов, Вселенский Кайф как явление природы заканчиваться не собирался. Уже через полчаса БГ пошушукался с Котом. Тот сгонял в машину за гитарой. И вот, сидя на татами в окружении японо-русско-американских сотрапезников, Борис Борисович взял инструмент и негромко запел на международном ямайском языке:

 
I remember when we used to sit
In a government yard in Trenchtown
Observing the hypocrites,
Mingle with the good people we meet…
 

Есть на свете вещи, от которых люди улыбаются одинаково в любой части света. Величайшая в мире версия «Бабы с возу» была подхвачена каждым из присутствующих вне зависимости от пола, возраста, гражданства, вероисповедания – и исполнена хором с особой прочувствованностью вопроса:

 
Good friends we have,
Oh, good friends we have lost
Along the way —
In this great future,
You can’t forget your past
So dry your tears, I seh…
 
 
Everything’s gonna be alright,
Everything’s gonna be alright…
 

В ответ на это немолодой, потертый жизнью японец, попросив у мэтра гитару, красивым простуженным голосом исполнил Колыбельную Японского Дальнобойщика.

Борис Борисович не остался в долгу и спел хулиганскую песню про то, как «мне говорят не пей, а я буду».

– Ого, – задираю я бровь. – А это откуда?

– Домашние заготовки… – скромно улыбается Боря. Одну из таких «заготовок» мы успели заснять на видео – и уже дома попробовали расшифровать. Вот что у нас получилось (сильно не бейте – камера была любительская, а песня очень скоростная):

 
Я беспечный русский бродяга,
Родился на брегах реки Волги,
Пил, что попало, и ел, что Бог пошлет,
Под песни соловья и иволги.
 
 
Я пил в Петербурге и пил в Москве,
Пил в Костроме и в Рязани,
Пил (?) и пил (?),
Закусывал травой и грибами.
 
 
…ребятки я был совсем (?),
Ближе к Барнаулу стал резвый,
И худшее похмелье, что было у меня, —
Когда я восемь суток был трезвый.
 
 
Я упал в Енисей – я выплыл из Невы,
Хотя, может быть, это была Припять,
И я вышел (внезапно?) сухим из воды
И немедленно нашел, с кем здесь выпить.
 
 
Я один родился и один я умру,
Чтобы в мире не заблудиться,
В каждом вагоне, что едет по земле,
Работает одна проводница.
 
 
А так по жизни я – анахорет, —
Молитвеннен и беззаботен,
В обычный день я спасаю двух-трех,
А в правильную ночь – до трех сотен.
 
 
Я беспечный русский бродяга…
 

Потом были какие-то ирландские напевы на английском, еще немного сакэ, еще что-то неслыханное из гребенщиковских кладовых, потом еще немного сакэ…

Расползались за полночь.

* * *

Взгляните внимательнее на карту – и вы сразу поймете, в чем главная особенность Канадзавы.

Хребет «японского дракона» – горная цепь Хакусан, пробегающая вдоль всего острова Хонсю. По «эту» сторону гор, к Тихому океану, – пузо дракона. По «ту», к Японскому морю, – спина. «Захребетную» часть страны называют Ура-Нихон – «изнанка Японии». Или, если мыслить нашими категориями, местное «Зауралье». Где жители еще не задумываются о том, как они выглядят в глазах иностранцев. Где люди еще мало обременены пониманием того, что на свете бывают другие способы жизни. Где – в отличие от унылых небоскребов Токио или святынь Киото – можно увидеть Японию как она есть.

А именно Канадзава (побратим Иркутска, кстати говоря) – неофициальная столица «захребетной» японской реальности.

История Канадзавы началась в XVI веке. Сперва это была деревушка, жители которой добывали золото, отчего ее и назвали «золотые болота». Но в ходе нескончаемых феодальных войн могущественный клан Маэда смекнул, что истинное богатство этих мест – не столько золото, сколько отменный рис, и устроил здесь базу для провианта. Ведь на этих землях собирали до миллиона коку (1 коку = примерно 150 кг зерна), а богатство в те годы исчислялось не золотыми монетами, а мешками риса.

Так в 1583 году возник замок Канадзава – лакомый кусок власти, красоты и благодати, которым то и дело пытались овладеть завидущие феодалы-соседи. Падкие до пряностей и излишеств враги неоднократно сжигали замок дотла, но всякий раз он отстраивался заново.

Последняя реставрация замка была завершена всего год назад по чертежам XVII века. Работами руководил господин Ёсии – старожил города, специалист по замковой архитектуре (есть такая профессия), а заодно и наш сегодняшний гид по Канадзаве и окрестностям.

Ёсии-сан очень гордится тем, что именно его коллектив восстановил внутренний замок – «сердце» родного города. Ведь буквально до недавнего времени от него сохранялись только внешние стены. А поскольку внутри оставалось много свободного места, отцы города решили устроить там учебные корпуса Канадзавского университета. И сами же за свое решение поплатились. В 1960-е годы по всей стране прокатились знаменитые студенческие бунты. Древние стены и сами подходы к замку были спроектированы так безупречно, что местной полиции пришлось штурмовать замок несколько суток, чтобы вышибить оттуда юных пацифистов-бунтарей.

И только в начале 1990-х университет переехал в другую часть города, а Ёсии-сан и его команда принялись за работу.

Но все же канадзавцам трудно определиться, что более для их матери-Истории ценно: сам замок или то, что создавалось у его стен два века подряд, – национальное сокровище, парк Кэнрокуэн.

Парк решили разбить вокруг замка, на высоком холме. Но классический парк – это прежде всего пруды, ручьи и водопады. Как же загонять туда воду, если ближайший естественный водоем – аж за несколько километров? И вот в 1632 году специально для парка Кэнрокуэн лучшие местные инженеры разработали уникальную дренажную систему, которая прекрасно работает и по сей день с совсем небольшими усовершенствованиями.

Три Бориса. Парк Кэнрокуэн, Канадзава, апрель 2004 г.

«Кэнрокуэн» переводится как «Парк Шести Элементов». Согласно теории китайского паркостроения, это шесть элементов Гармонии – Емкость, Уединение, Рукотворность, Античность, Обилие воды и Многоплановая перспектива (применимо не только к паркам, не правда ли?).

По огромной площади – более 14 км² – в тщательно продуманном беспорядке разбросаны сады, пруды, мостики, домики для чайных церемоний. Уже за вторым поворотом начинаешь забывать внешний суетный мир, из которого сюда пришел. Так и кажется, будто именно здесь – настоящая реальность. А может, так оно и есть.

Час спустя Ёсии-сан выводит нас на смотровую площадку. Внизу под холмом раскинулся город, за которым проступает полоска Японского моря.

– Прямо по курсу – Владивосток, – машет наш гид рукою за горизонт. – Всего за тысячу километров…

Пару секунд все русские, словно очнувшись, молча смотрят в одну сторону.

Ох уж эта мне пара секунд.

* * *

По серпантину из древней брусчатки спускаемся в город.

С брусчаткой, кстати, своя история. До середины 90-х годов замок и парк соединялись древним мостом из плотно пригнанных друг к другу камней. Когда же начали реставрацию замка, мост решили разобрать, укрепить фундамент, обновить – и снова собрать. Для чего каждый камень пересчитали и пронумеровали. Но, как ни бились, заново собрать этот средневековый «паззл», увы, не смогли. Так и пришлось на его месте строить мост из бетона – «простого, а не золотого».

Погода сегодня – просто чудо. На лужайках вокруг замка мамы выгуливают детей, стайки студентов на экскурсии щелкают разовыми фотокамерами, пенсионеры с пивом нежатся под сакурами на солнышке. Вдоль дороги галдят, зазывая прохожих, лавочки с едой и прочей местной экзотикой.

Покупаем Саше Васильеву японскую панамку, Ирине – мороженое из зеленого чая, а нам с Каневским – по шашлычку из осьминогов в тесте. Больше для счастья на данный момент никому ничего не требуется.

Под восстановленными стенами замка Канадзава. Апрель 2004 г.

В ходе прогулки посещаем еще два уникальных заведения: музей местных красок для кимоно (кага-юдзэн) и галерею «канадзавского палеха» – лаковой росписи посуды (маки-э). Каждому из ремесел – по несколько сотен лет.

– Нет, какие цвета! – только и вздыхают обе наши дамы. – Просто марсианское что-то…

С цветами здесь и правда все иначе. В древности у японцев было всего три прилагательных цвета: красный, желтый и «цвет морской волны». Белый и черный цветами не считались, ибо это – отсутствия цвета как такового. А остальное воспринималось лишь как оттенки все тех же трех: коричневый – это «темно-желтый», голубой – «небесно-морской» и так далее.

Кто сказал «неудобно»? Отнюдь! Просто для более точного описания оттенков выбирались не безликие прилагательные, а конкретные, визуальные сравнения с живой природой. Многие ли из нас могут с ходу восстановить в памяти, что это за цвета – «павлониевый», «глициниевый», «гортензиевый»? В японском же сия палитра практически бесконечна.

В галерее лаковой росписи Боря долго вертит в руках деревянную чашку для риса. От донышка к краю чашки происходит совершенно безумная трансформация красного: из почти бездонной черноты – до кроваво-алого. И с каждым миллиметром оттенок меняется.

– О-бал-денно… – бормочет БГ, а директор галереи рассказывает, что такой эффект достигается только вручную – кропотливой работой художника с большим набором супер-мягких кистей.

– Любимая! – кается Боря жене через десять минут, выныривая из галереи с коробкой в руке. – Было дорого, но я не смог удержаться… Зато они сделали скидку! – поспешно добавляет семейный транжира. Ирина только смеется.

* * *

На этот раз, слава богу, удалось организовать то, на что в прошлые Борины приезды не находилось времени.

Ближе к вечеру выезжаем на ужин и ночевку в онсэн – загородную виллу на горячих источниках с традиционными сервисом, едой и прочими наворотами древней культуры.

Когда-то эти виллы были уделом знати да помещиков. Сегодня же любая семья или группа друзей-коллег может организованно приникнуть к корням в ближайший уикэнд. Когда я работал в японской фирме, подобная радость устраивалась для всего отдела приблизительно раз в пару месяцев.

Наш онсэн называется «У водопада» (Таки-но тэй) и расположен минутах в сорока на машине от Канадзавы. По одну сторону от виллы – горы, по другую – рисовые поля. Само здание – огромная деревянная усадьба провинциальной архитектуры XVII века со множеством внутренних двориков, садиков и водопадов.

Элегантные тетечки в кимоно сгибаются у входа в поклоне – и мягко, но непреклонно конфискуют наши ботинки. Мы ступаем пятками на татами и забываем про обувь до следующего утра.

Будь моя воля – я бы перед входом в каждый онсэн ставил бы еще и храмовые ворота. Как в том мультике про «унесенных богами». Этакий указатель: «В иной мир – сюда».

Попадаем в огромный холл с татами из плетеной соломы. Одна стена полностью стеклянная, с раздвижными дверями. Метрах в тридцати за которыми – огромная скала с водопадом. Под водопадом – легкая терраса с циновками, к ней через пруд бежит дорожка из плоских камней. Очень трудно определить, что здесь создала природа, а что – достроили руки человека. Все в равной степени совершенно.

Картина настолько неземная, что Боря и Сашечка Васильева тут же, радостно съехав крышей, убегают в нее медитировать.

Оцепенение от этого ваби продолжается минут сорок. Движения замедляются, мысли текут спокойно и куда следует. Все-понимающие тетечки в кимоно, согнувшись в поклоне, терпеливо ждут, когда можно будет развести гостей по номерам.

В номерах у нас отбирают мирскую одежду. Каждому выдают по юката — облегченному кимоно, в котором надлежит оставаться все время, пока находишься в этих стенах. И вежливо намекают, что пора совершить первое омовение. Причем поскорее: уже через час Ёсии-сан приглашает гостей на чайную церемонию. После которой – ужин. А уж потом можно мокнуть в ротэмбуро хоть до утра.

Замотавшись в зелено-сиреневую капусту, выдвигаемся в ротэмбуро — горячий пруд под открытым небом, сердце он-сэна. В лабиринтах виллы разделяемся: девочки налево, мальчики направо. Сполоснувшись в предбанничке, выходим в чем мать родила «на улицу» и погружаемся в очередной шедевр садостроения.

О, как жаль что вас там не было: нагишом меж древних, заросших мхом каменюк в огромной природной ванне, которую нагрела сама Земля. В воде – натрий, калий и прочие целебные ископаемые. Над головой – только небо, цветущая сакура и водопады. Ну разве что зимой вместо розоватых лепестков на голову выпадет снег.

Полчаса таких посиделок очищают без всякого мыла.

До полной прозрачности.

* * *

Ёсии-сан очаровывает все больше. Не архитектор, а какой-то человек-оркестр. С удивлением выясняю, что чайную церемонию он собирается провести сам, поскольку уже давно увлекается этим способом дзэн-концентрации. Заядлый буддист уже несколько лет подряд мотается в Индию, помогая там в строительстве дзэн-буддийского храма. Для индийцев он заваривал чай не раз, а вот русских приобщает к этому процессу впервые.

Подчеркну: именно к процессу. Ошибается тот, кто думает, будто цель чайной церемонии – напиток, который должен получиться в итоге. То есть, конечно, он тоже нужен, но лишь как финальная часть. Главное же в запутанном ритуале – выполнять все с точностью до мелочей. Температура воды поддерживается сначала в основном чайнике, который ее кипятит, потом во вспомогательном чайнике, через который ее переливают – и опускается ровно до того градуса, при котором лучше всего растворяется именно этот сорт чая. Соответственно, в голове приходится держать и температуру, и сорт чая, и материал, из которого чайник сделан. Да при этом не забывать, как все это выглядит со стороны.

– Для сегодняшнего показа я выбрал простые глиняные чашки цвета земли, – комментирует свои действия мастер, пока гости пробуют, что получилось. – А для чайного порошка – лакированные футляры: черный фон с золотой росписью, знаменитый пейзаж Канадзавы.

– А почему именно такой выбор? – уточняет заядлая «чаеманка» Сашечка Васильева.

– Потому что начинается весна, земля просыпается, и к нам приехали дорогие гости издалека. В другое время и при других обстоятельствах я подобрал бы что-нибудь другое…

Каждый поворот чашки в руке, каждое обмахивание ее специальным полотенцем, каждое сочетание материала и цвета рождаются в сердце мастера заранее. Главное – сосредоточиться на своем Деле. Вернуться в состояние, из которого нас постоянно выталкивают внешние обстоятельства, наши комплексы, слабости и прочее горе от ума.

Разверни свое бытие на себя, сделай свой глагол «быть» переходным. Ибо сказано:

Если ты выполняешь правильное дело в правильном месте и в правильный момент – ты находишься в состоянии Дзэн. И тогда твое сердце не омрачает ничто: ни сомненья в себе, ни бытовые неурядицы, ни вселенская ядерная война.

Проверим себя?

* * *

Ёсии-сан объявляет, что ужин начнется, лишь когда все соберутся за столом. Отряд замечает потерю бойца: ценнейшая половина Саши Васильева застряла в онсэне. Размахивая полами кимоно, рыщем по лабиринтам усадьбы в поисках женского предбанника, точно шпионы-ниндзя на секретном задании. Куда лучше сворачивать, что за каким углом находится – сам Токугава Иэясу[20]20
  Токугава Иэясу (1542–1616) – полководец и государственный деятель, основатель династии сёгунов Токугава. Силой оружия и дипломатии объединил Японию в централизованное феодальное государство.


[Закрыть] не разберет…

– А представляешь, Саша, – говорю я. – Будь это настоящий замок в час атаки, нам пришлось бы прокладывать путь не только мозгами, но и мечом…

– Дык! А куда деваться? – храбро кивает Саша, и мы продолжаем наш поиск до полной победы.

На горячих источниках «У водопада». Канадзава, апрель 2004 г.

– Для начала попробуйте наше «сезонное» – соевое желе цвета сакуры…

Честно признаюсь: столько лет в Японии прожил – но чтобы буквально вся трапеза состояла из вкусов, которых дома не встретишь, случалось не часто.

Очередная тетечка в кимоно с интервалами в десять минут подает нам блюдо за блюдом, зажигает миниатюрные персональные горелки, объясняет, что из чего приготовлено, что с чем смешивать, в какой соус макать. За полтора часа было съедено около пятнадцати разных кушаний, не считая десерта, в строго определенном порядке.

О японских вкусах стоит поспорить особо.

Помню, попав в Японию впервые, я долго привыкал к ощущению постоянного недовкусия. Так и тянуло залить несоленый рис соевым соусом или извалять «безвкусный» тофу в горчице. Зато уже через полгода наша еда казалась мне переваренной, пережаренной, пересоленной и слишком жирной.

Наши вкусы для них чересчур сильны и конкретны. Как и наоборот.

А все потому, что едят они немного не затем, зачем это делаем мы.

На протяжении всей трапезы у японца под локтем – неизменная чашка зеленого чая (или хотя бы воды). Знаете для чего? Вовсе не затем, чтобы насладиться вкусом самого чая. Японский гурман ценит не столько сам вкус еды, которую жует прямо сейчас, сколько ее сочетаемость со вкусами до или после. Во рту вкусы смешиваться не должны. А именно зеленый чай (сэн-тя) устраняет изо рта послевкусие блюда и возвращает едоку способность воспринимать нюансы очередного деликатеса.

Из-за такого отношения к еде в японском языке выработалась куча названий для вкусов, которых у нас не бывает. Например, здесь очень любят ассари — «легкий», а также саппа-ри — «чистый», «опрятный» вкус.

Именно саппари говорят о зеленом чае – сэн-тя. Редкий японец выйдет из суси-бара, не сделав хотя бы пару глотков сэн-тя: вставать из-за стола с ощущеньем еды во рту считается физически неприятным (потому же многие японцы, по возможности, чистят зубы после каждой еды).

«Гигиенизированное» гурманство быстро затягивает. Ирочка Гребенщикова, например, так полюбила вкус саппари, что искренне расстраивалась, если ее любимого зеленого мороженого из сэн-тя не продавали в ближайшем киоске.

– Вообще, давно пора составить толковый словарь расхожих понятий, которых нет в русском языке, – кивает Боря на мои разъяснения. – И не только с японского – со всех языков мира…

Ценная мысль. Не знаю, обогатило бы это великий и могучий – но границы наших представлений о самих себе раздвинуло бы неплохо.

* * *

После ужина снова лезем в ротэмбуро. Я притаскиваю из ночного бара поднос с сакэ, пристраиваю его на ближайшем камушке, погружаюсь в горячую воду по горло и любуюсь Идеальным Пейзажем. Ну чем не обложка для очередного альбома: партизаны полной луны и патриоты цветущей вишни, восседая голышом в пруду меж замшелых камней, прихлебывают сакэ и обсуждают грядущие планы…

А планы, похоже, и правда «все громадьёвее». Справа Ёсии-сан рассказывает, что в октябре в Канадзаве состоится масштабный фестиваль города. И он очень постарается сделать так, чтобы «Аквариум» выступил там в полном составе. Слева Джимми и Боря увлеченно обсуждают какие-то тактику и стратегию: то ли аквариумизации всея Японии, то ли наоборот…

А я, подливая им всем по очереди, вспоминаю случайную пьянку трех русских балбесов семь лет назад на севере Хонсю. Историческую посиделку, в результате которой мы со Смоленским позорно уснули – а Каневский дозвонился-таки в Питер до Гребенщикова.

И в который раз констатирую, что наша жизнь может быть чудеснее самой волшебной сказки. Если только позволить себе чего-нибудь по-настоящему в ней захотеть.

* * *

– Очень хотелось бы помедитировать в каком-нибудь дзэн-ском храме, – деликатно просит Боря уже пару дней подряд. – Совсем немного, хотя бы минут сорок… Если что, я и один могу – например, пока все обедают… И еще в синтоистском, если недалеко…

Старый буддист Ёсии-сан намотал все на ус в лучшем виде. По дороге в аэропорт заезжаем на пологую гору – и посещаем то, ради чего стоило не просто ждать двое суток, а вообще посетить эту страну хотя бы однажды.

* * *

На склоне горы Нода, в часе езды от Канадзавы, есть уникальнейшее сооружение, чья история куда древнее истории самого города. Это действующий дзэн-буддийский монастырь при храме Дайдзёдзи (храм Махаяны – буддийского «Большого Колеса»).

Летописи гласят, что монахи-отшельники, основатели дзэнской секты Содо-сю, пришли на эту гору и поселились в ее пещерах более семисот лет назад – в 1262 году. А первую простенькую молельню построили в 1340-м. Нынешние же деревянные постройки, каменные лестницы и огромный колокол, ударить в который с молитвой съезжаются со всей Японии, воздвигнуты в начале XVII века.

Сегодня в монастыре живут тридцать три монаха (из них лишь восемь – официальные служители храма) и двадцать послушников. Возраст – от двадцати до семидесяти. Зимой и летом в одном одеянии, эти люди выживают здесь сообща, не завися от внешнего мира, на полном самообеспечении. Сами выращивают пропитание, сами готовят еду, в очень жестком режиме (подъем в полпятого, отбой в девять) совмещая работу, учебу и духовные практики. На их классы Дзэна и Дза-дзэна («сидячей», практической медитации) люди со всей страны записываются заранее – по телефону, факсу, а в последнее время и по электронной почте.