Текст книги "Сила меча"

Автор книги: Дмитрий Тедеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Уход

Александр Пирогов

Мне до сих пор кажется, что я сумею понять, что же на самом деле произошло тогда на вечеринке. На которой исчез Максим. Что разгадка лежит на самой поверхности, вот ещё чуть–чуть – и я пойму. А когда пойму, смогу помочь.

Уже не раз бывало, что разрозненные обрывки мыслей, наблюдений, догадок, калейдоскопом вертящиеся у меня в голове, вдруг складывались в чёткую и простую до гениальности картинку. Вот только рассмотреть эту картинку ни разу не удалось, я просто не успевал, в следующий миг картинка вновь распадалась на тысячу осколков, которые устраивали бешеный беспорядочный танец.

Но я всё равно не теряю надежды. Надо просто настроиться, заставить себя быть внимательным и быстрым. И тогда всё получится. Обязательно получится. Потому что иначе – нельзя. Иначе – Максима не вернуть.

Он не умер, он именно исчез. Из нашей жизни исчез. Из моей жизни. Исчез у меня на глазах, неожиданно, странно и страшно.

Максим не собирался исчезать. Наоборот, он наконец начал тогда бороться, отчаянно бороться за свою любовь. Но, видно, как‑то не так. Ошибся он в своей борьбе. Перестарался… Или способ не тот выбрал…

И из‑за кого! Из‑за Кирилла, этой мерзости гнилой! Надавал бы ему в пятак – и дело с концом. Да только не тот Макс человек, чтобы кому‑то, даже Кириллу, морду бить.

Да ещё и Олег сглупил, он сам мне потом рассказал, что Макс спрашивал у него совета, что делать. И Олег, который вообще‑то чистоплюйством никогда не отличался, стал мямлить что‑то несуразное. Что не может давать в таких делах совет, что сам когда‑то мучился вопросом “бить или не бить”, но решил в итоге не трогать соперника. И потерял свою любовь. Но если бы тронул, тоже, наверное, потерял бы, но при этом ещё другим людям, может быть, жизнь разбил…

Ясно, что после такого разговора с Олегом Максим уже никак не мог мордобой устроить. Вот и решил он “драться” с Кириллом “на его территории”, “по его правилам”, то есть заранее поставил сам себя в заведомо проигрышную ситуацию.

В тот день мы сдали последний экзамен, и несколько человек из нашего класса собрались в Максимовой квартире, чтобы отметить это событие, а заодно и день рождения Макса. Я, дурак, сам ему недавно это посоветовал. Посоветовал пригласить не только эту дуру Любку, но и этого урода Кирилла. И несколько наших одноклассников. И доказать Любке и всем остальным, что Кирилл этот – полный ноль, фальшивая пустышка.

Ох, и дурак же я был! Что Кирилл – пустышка и дешёвый болтун, это так на самом деле и есть. Но вот только публично доказать это, переспорить, переговорить болтуна этого – дело совершенно нереальное. Тем более – для Макса. Он очень умный парень, но совершенно не умеет вести словесные дуэли, сразу теряется при столкновении с утончённым хамством. Это я бы ещё мог сцепиться с Кириллом, посоревноваться с ним в искусстве пудрить другим мозги… Но и мне, если честно, мало что светило бы в таком поединке, весовые категории явно разные. А уж Макс‑то, наивный и доверчивый как детсадовец, все переживания и сомнения которого видны как на ладони…

Это было избиение, а не дуэль. Кирилл как из пулемёта сыпал всякими научными терминами, которые для всех нас были просто пустым звуком. Я так думаю, что он и сам мало что в них понимал. Что‑то понять, в чём‑то разобраться – к этому он совершенно не стремился. Его цель была – запутать других, сделать так, чтобы все почувствовали себя рядом с ним полными дураками, и в этом умении равных ему найти было трудно. Я даже и вспомнить толком не могу, что он там плёл, ловко пересыпая туманные рассуждения о высоких материях с издевательскими намёками на “пещерный” уровень нашего, особенно Максового, интеллекта.

Я несколько раз пытался встрять в их дуэль, отвлечь часть огня на себя. Когда Кирилл начал с ужасно глубокомысленным видом рассуждать про таинство медитации, я вспомнил короткий анекдот и, разумеется, тут же рассказал его.

– Кстати! На эту тему есть анекдот! Ёжик медитирует: “Я не пукну. Я не пукну…” Пук! “Это не я. Это не я…”

Но “срезать” Кирилла не удавалось и мне. После анекдота он лишь хмыкнул презрительно и стал с издёвкой объяснять, что, дескать, у нас расплодилось немеренно “фанатов” восточных боевых искусств, всяких там “айки до и айки после”, но что даже медитация, неотъемлемая часть культуры Востока, для этих “фанатов” сводится лишь к теме пуканья. Что кто в чём силён, тот про это и думает. И говорит. И что, дескать, не продвинувшись в медитации, настоящим бойцом не стать.

Меня так и подмывало надавать этому умнику в пятак. Надо было, ой, надо было! Даже не бить, а просто предложить подраться. Давай, выясним, дескать, кто из нас больше подходит под понятие “настоящий боец”, он, “продвинутый” в медитации, или я, ни в чём, кроме пуканья не разбирающийся. Никакой бы драки не вышло, этот болтун начал бы плести что‑нибудь по поводу интеллекта пещерного человека, который, как только ему не хватает аргументов в споре, тут же использует в качестве доказательства своей правоты большую дубину. Пускай бы плёл что угодно. Всё равно всем бы стало ясно, в том числе – и дуре Любке, что он – просто элементарный трус. Взрослый трус, испугавшийся “мужского разговора” с пятнадцатилетним сопляком.

Но я, дурак, тоже элементарно струсил. Побоялся не драки, конечно, а неизбежных едких насмешек в свой адрес, и так хватало многозначительных издевательских рассуждений, чем питекантроп отличается от “человека разумного”.

И Кирилл, не встречая серьёзного отпора, заливался соловьём, козлом перескакивал с одной темы на другую, от экстрасенсорики до многомерности миров, от влияния Луны на нашу жизнь до проблемы невозможности выяснить, чем является окружающий мир – реальностью или галлюцинацией. В общем – всякой ерундой головы нам забивал. А Максим вместо того, чтобы пропускать всю эту галиматью мимо, вслушивался, дурачок, внимательно вслушивался, старался понять этот тошнотворный бред.

Я ещё раз попытался влезть и сказал что‑то ехидное по поводу Кирилловой всеядности, выдаваемой за эрудицию, что‑то неуклюже сострил, что, дескать Кирилл скорость вращения Земли пытается измерить килограммами, а расстояние до Луны – числом огурцов на грядке тёти Груни.

Кирилл с таким презрением посмотрел на меня, что мне от одного этого взгляда не по себе сделалось. Как это у него получается так, что одним только взглядом, даже без всяких слов, умудряется внушить человеку, что тот непроходимый, совершенно безнадёжный тупица?.. А потом, разумеется, он стал говорить слова.

Что напрасно я иронизирую над тем, чего по малолетству и некоторым другим причинам не в силах понять. Что в мироздании всё и в самом деле между собой связано, в том числе и расстояние до Луны с числом огурцов. Что вообще с Луной надо поосторожней, что к Луне, к Лунным ритмам не зря многие религии обращены, в том числе и самые великие. Он занудно рассуждал о глобальном влиянии Луны на геологические процессы, на приливно–отливные явления, которые захватывают не только воду в океане, но и земную твердь, вызывая тектонические напряжения и глобальные катастрофы, на формирование Луной рельефа Земли, на цикличность жизнедеятельности, тоже связанную с Луной, о “раскачивании” Луной земного мира, о её способности “разделять”, “множить” миры, выбивая их один из другого, о волнах и вибрациях, опять о невозможности отличить реальность от иллюзии, об эффекте “мотылька”… В общем, всякую чушь он втирал нам, сдабривая её соусом общеизвестных фактов. Может быть, благодаря этому “соусу” вся его сумбурная речь звучала хоть и совершенно непонятно, но очень правдоподобно и “научно”.

А потом он ещё многократно усилил впечатление от своей болтовни, взявшись “доказать” кое‑что практически. Он уже не раз намекал, что обладает некими мистическими способностями, а тогда взялся их продемонстрировать, “доказать”, что может даже какими‑то своими “внутренними вибрациями” воздействовать на Луну, а через неё – на время, взялся вызвать “временной сдвиг”, создать с помощью Луны “локальную временную аномалию “… И предложил выйти с ним на улицу.

Всё это, как объяснил мне потом Олег, было чистейшей воды фокусом, дешёвым трюком. Но выполнил Кирилл этот трюк, надо признать, мастерски. Со стороны совершенно не было заметно, как ловко сумел он свои наручные часы подменить другими, точно такими же… К тому же мы все, кроме него, полупьяные были. Мама Максима, чтобы не мешать нам веселиться, ушла с ночёвкой к подруге и забрала Светку, поэтому она не знала о принесённом Кириллом шампанском и не могла препятствовать выпивке. Только кошка Максова попыталась тогда вмешаться, стала рычать, укусила даже Кирилла, но Макс, дурак, вместо благодарности запер её в ванной. И мы не посмели отказаться от “угощения”. Чтобы сосунками не выглядеть.

Дурость это, конечно, и явный признак детскости – делать то, чего вовсе не хочешь, но всё равно делать, чтобы взрослее показаться. Но это уже потом понимаешь…

А тогда мы как полные идиоты старались не отстать от Кирилла хотя бы в выпивке, и шампанское в голову ударило сильно. И фокус его мы приняли за чистую монету.

И впечатление было не слабым…

Ночь, полная яркая луна, загадочные манипуляции Кирилла, его завывания, которые он называл “пением мантр”. “Пение” это напоминало то тоскливый собачий вой на луну, то фальшивое звучание расстроенного органа… По нервам эти звуки хлестали сильно. И когда он поднял салфетку, которой были накрыты его дешёвые электронные часы, мы увидели, что показывают они совсем другое время, чем то, которое показывали до начала “опыта”. И никто почему‑то даже не заподозрил шулерства, всем показалось, что Кирилл действительно “создал локальную временную аномалию”. Мне самому сейчас трудно поверить в такую нашу наивность, но что было – то было.

И всё бы было ничего, подумаешь, позор, оказаться обманутым ловким шулером! Это – для него позор, путём дешёвого обмана самоутверждаться перед малолетками. Всё бы было потом нормально.

Но Максим влез, вмешался, вызвался, дурачок, доказать, что он якобы тоже может взаимодействовать с Луной.

Я так и не смог понять, зачем он влез. Неужели он был уверен в себе, уверен, что ему на самом деле удастся сделать то, что Кирилл якобы сделал?

Наверное, всё‑таки не был он ни в чём уверен. Но он не мог уступить в этом поединке. Это для Кирилла этот поединок был блефом, подлым розыгрышем, а Макс бился по–настоящему.

Рассказы Олега про иай учи, лобовую атаку, “марубаши” – “мост жизни”, на всех нас производили большое впечатление. Но для нас это была игра. Безумно интересная, захватывающая, но – всего лишь игра.

А для Макса… Не знаю даже как сказать, но для него это было больше, чем игра. Решившись на поединок, он заранее отказал тогда себе в возможности проигрыша, оставил только два выбора – победа или смерть. И это было очень серьёзно, я чувствовал это и тогда. Но я, дурак, всё же не понял, не почувствовал, насколько это для него серьёзно. Поэтому не успел его остановить…

А Макс пошёл в “лобовую атаку”, взялся повторить создание “аномалии”, это он сказал нам. Или умереть, этого он, конечно, не сказал, но, как я теперь понимаю, твёрдо решил для себя. Вот в этом он был уверен, уверен, что сумеет выложиться в этой попытке настолько, что победит или загонит себя до смерти. Может быть, он всё‑таки надеялся победить. Или просто не представлял себе дальнейшей жизни проигравшим. Проигравшим в борьбе за Любовь…

И он пошёл на иай учи. На самое настоящее иай учи. А Олег говорил, что это состояние – очень серьёзная штука, и что если человеку хотя бы раз удаётся его испытать, то это полностью и навсегда изменяет его внутренний мир. Из состояния между жизнью и смертью можно иногда вернуться к жизни, но вернуться можно только уже совсем другим человеком. А прежний человек, искренне и до конца решившийся на смерть в бою, всё‑таки умрёт в любом случае.

Я понял, что Макс решился на иай учи только тогда, когда он уже глубоко вошёл в это состояние. В котором можно умереть, но невозможно проиграть. Понял, когда было уже поздно…

Что произошло тогда, я так и не понял, хотя всё происходило на глазах у меня. И никто ничего не понял. Даже Олег, даже Люба.

Максим всё делал вроде то же самое, что и Кирилл, похожие пассы руками, стал издавать похожие звуки, обратившись лицом к луне. Но на самом деле всё было совершенно по–другому. Для Кирилла это было лишь жестоким розыгрышем, а Макс всё делал по–настоящему.

И что‑то у него получилось.

Что‑то тогда на самом деле начало происходить с ним и вокруг него, какое‑то напряжение накапливалось. Это не могло продолжаться бесконечно, но Максим всё усиливал и усиливал напряжение, сжигая в нём себя.

Неминуемо должно было произойти что‑то вроде взрыва. Когда я наконец понял это, то кинулся остановить Максима! Вернее, попытался кинуться. И не успел… Может быть, на какую‑то долю секунды опоздал…

Произошло действительно что‑то похожее на беззвучный взрыв. Взрыв вокруг нас и одновременно внутри нас. Действительно что‑то случилось со временем. И с пространством. Причём эта на самом деле созданная Максимом “аномалия” была огромной. Она захватила не только наручные часы, но и всех нас. На какое‑то время, на мгновение, а может быть – на час, время тогда перестало существовать для нас, мы ослепли и оглохли, мы умирали и одновременно рождались, куда‑то падали, взлетая при этом ввысь, изнемогали от невыносимого страдания и блаженства… А когда очнулись, Максима с нами уже не было…

А потом… Потом тоже было что‑то непонятное. Максим оказался в больнице. В психиатрической. Как и когда туда попал – я не знаю. И, по–моему, никто толком не знает, даже врачи, даже мама Максима. Со мной и со всеми, кто был близок Максиму, стало происходить что‑то странное, что‑то непонятное со временем, с памятью.

Нет, явных провалов в памяти не было. Мы вроде бы помнили всё, что происходило с нами этим летом и в начале осени. Но эта память была какой‑то странной, как будто чужой, довольно небрежно записанной кем‑то в наш мозг. Ощущать внутри себя чужую, может быть даже фальшивую память было жутко. Непередаваемо жутко. А если и вправду то, что происходило с нами летом, – ничего этого на самом деле не было, что тогда было на самом деле? И было ли вообще? И были ли мы сами? И было ли вообще хоть что‑то?..

Когда приходят эти тоскливые мысли, мне хочется гнать их прочь. Но я не гоню, стараюсь обдумывать, не спеша и серьёзно. Потому что иначе ничего не удастся понять. И не удастся помочь Максу, вытащить его из ловушки, в которую попал.

Один раз я решился проверить реальность своих летних воспоминаний.

Я помнил, что когда гостил в деревне у бабушки, однажды, перелезая через забор, глубоко распорол себе бок незамеченным торчащим гвоздём. Потом, когда рана зажила, остался большой уродливый рубец. Я почему‑то никогда потом не обращал на него внимание, просто знал, что он есть. А в тот раз с непонятным страхом решился рассмотреть рубец получше и поподробнее вспомнить тот случай, который стал уже забываться.

Очень внимательно осмотрел, затем ощупал это место. Рубца не было. Никакого. Не было вообще ничего, ни малейшего следа от той раны…

Я долго мялся, но потом всё‑таки не выдержал и обратился к маме. Спросил, помнит ли она, как я летом распорол себе бок. Мама сказала, что помнит всё, что я, шалопай, творил с собой, а уж тот случай забыть просто невозможно. И тогда я попросил, чтобы она посмотрела, что произошло со шрамом. Задрав футболку, я тут же сам с ужасом увидел, что шрам есть! Не просто какой‑нибудь маленький шрамик, который можно случайно не заметить, а здоровенный рубец, протянувшийся уродливым зигзагом через весь бок.

Мама, слегка удивившись (я никогда раньше не просил её осматривать многочисленные “боевые” следы на своём теле), осмотрела рубец, и сказала, что ничего необычного не произошло. Шрам побледнел и стал менее заметным, но это так и должно быть. И попросила меня быть повнимательнее, беречь себя.

О том, что шрама ещё пять минут назад не было вообще, я, разумеется, говорить не стал. Мама, конечно, не стала бы звонить из‑за этого “в скорую психиатрическую”, боялся я не того, что окажусь с Максом в одной палате (этого‑то как раз мне иногда очень хотелось, я страшно скучаю по нему). Я боялся смертельно перепугать маму. Которая и так после случая с Максом страшно переживала и боялась за меня.

Колдуны

Максим Сотников

Не знаю, что именно произошло тогда, когда я из‑за дурацкого бахвальства взялся повторить создание “локальной временной аномалии”.

Мне, державшему в руке Лунный Меч, слышавшему звон Лунного света, вдруг стало до невозможности обидно уступить в таком споре обыкновенному ловкому жулику. Я заметил, как он подменил часы. Но не стал ловить за руку. Это было бы почти так же мелко и подленько, как сам Кириллов фокус. А я ничем не хотел походить на Кирилла. И решил, что на самом деле сделаю то, что он лишь якобы сделал.

Я пристально вгляделся в огромную, кажущуюся очень близкой Луну, заставил себя отрешиться от всего земного, представил, что становлюсь с Луной одним целым. И когда ощутил, что Луна увеличилась до совсем уже невероятных размеров, приблизилась ко мне вплотную, стал петь.

Это не было подражанием Кириллову “пению мантр”. Я вкладывал в звуки, идущие из горла, всего себя, всю свою душу. Как собака, воющая на Луну. Вкладывал до конца, не думая о том, что вернуться оттуда, куда без оглядки рванулся, может и не получиться.

Вой звучал во мне и одновременно как будто вне меня. Мощь вибраций нарастала, и мне казалось, что я сам превращаюсь в эти вибрации, уходящие в Бесконечность. Я исчезал, наполняя собой Вселенную. Как в недавнем Сне.

Или как когда‑то с Лунным Мечом.

Только тогда рядом был Олег. И я тогда знал, что мне делать, вернее – чего ни в коем случае делать нельзя.

Но Олега уже не было рядом. Не было Лунного Меча, да и всё остальное происходило хоть и похоже, но совершенно по–другому. Самое главное отличие было в том, что раньше у меня была твёрдая решимость ни в коем случае не пытаться воспользоваться Неземной Силой. А в тот роковой вечер, наоборот, была другая, противоположная решимость. Воспользоваться Силой Космической Пустоты. Совсем чуть–чуть, только чтобы доказать ребятам, что могу не меньше Кирилла.

И рядом не было даже Лапушки, обязательно бы напомнившей мне своим укусом, что контролировать ЭТУ силу человек не способен.

Было холодно и страшно, но я яростно гнал от себя озноб и мысли о возвращении. Сжигая за собой мосты, шёл вперёд. Напролом, жёстко, до конца, наотмашь!

Что‑то не пускало, я почувствовал, что упёрся в какую‑то невидимую стену, которая удерживала, не давала вырваться в мир, в котором можно создавать всякие аномалии. От напряжения потемнело в глазах, но я только рванулся ещё сильнее. Чтобы что‑нибудь, либо стена, либо я сам, но чтобы обязательно разлетелось вдребезги!

Уже теряя сознание, ощутил, что стена всё‑таки лопнула первой. Границы Мироздания раздвинулись в Бесконечность, а я, наполнившись Пустотой, растворился в этой Бесконечности.

Слабые вибрации моего воя вошли в резонанс, слились с какими‑то просто невообразимо мощными вибрациями. Сначала – Луны, а затем – чего‑то ещё более грандиозного. Несравнимо более грандиозного. И я с ужасом и восторгом понял, что могу управлять этими чудовищными колебаниями, воздействовать на них! В мои руки попала сила, несравнимая даже с силой Лунного Меча! Размеры которой даже невозможно представить! И что я могу управлять этой силой!

Я чувствовал также, что эта непонятная сила тоже может воздействовать на меня. Вернее, уже вовсю воздействует! Бесконечная и безжалостная Пустота тоже вошла в меня, в моё тело, в мозг, срослась со мной. И стала вытягивать из меня что‑то очень важное…

Происходило как будто “сканирование” заложенной в мой мозг, в мою душу “информации”. Не “информации”, конечно, чего‑то другого, чему и слова подобрать нельзя. Потому что нет этого слова. И это “что‑то” уходило в Пустоту, к неведомому источнику исполинской, бесконечной силы.

Своим воем я как бы вытягивал из себя собственную сущность, вытягивал и направлял неизвестно куда. По–прежнему было холодно и страшно, но остановиться я не мог. Чувствовал, что если хоть на мгновение прекращу своё шаманство, даже просто ослаблю неистовую ярость, то всё закончится, зыбкая связь с чем‑то непредставимо великим будет разорвана.

Ещё можно было остановиться, вернуться. Я потом много раз проклинал себя за то, что не сделал этого, не вернулся в привычный, родной мир… Но глупая гордыня толкала меня всё дальше и дальше от этого дорогого мне мира.

А рядом не было ни Олега, ни Лапушки…

Я не хотел, дурак, вернуться “побеждённым”, не мог добровольно выпустить из рук неведомым образом попавшую ко мне силу. Питекантроп, случайно завладевший водородной бомбой… Да какая там бомба, сила была совершенно неземного масштаба, я чувствовал, что через моё тело выражается сила Вселенной. И я мог в тот момент управлять этой силой! Вслепую, наугад, но мог!

Тут уже было не до создания “локальной временной аномалии”, задача была – как бы вообще случайным неловким движением мысли не стереть с лица земли всех нас. Или – с лица Вселенной саму Землю. Со всеми нами. Я понимал чудовищность угрозы, но не мог отбросить от себя эту чужую силу! Не хотел отбросить! Мешала обида, которую я заранее чувствовал тогда, обида, что мне никто, даже Люба, не поверит, не поймёт, к чему я сумел прикоснуться…

Я всё‑таки старался направить эту силу куда‑нибудь в сторону, подальше, чтобы не задеть ребят, не задеть вообще Землю. Во мне боролся страх повредить близким мне людям, желание отвести подальше от них беду с глупым желанием “рисануться” перед Любой. Я балансировал, разрывался между этими двумя желаниями, не в силах решиться окончательно ни на то, ни на другое. И при этом понимал, что надолго меня не хватит, сейчас неминуемо что‑то во мне порвётся.

Я сделал, наверное, самое глупое, что мог сделать. Так и не сумев отказаться от “сотворения чуда”, направил на его сотворение часть бушевавшей во мне Силы. Но это “чудо” нельзя было сотворить здесь, нельзя было сотворить вообще на Земле, даже близко от Земли, даже от Солнца – без риска уничтожить всё это своим неуклюжим “чудом”. Поэтому я направил чужую “созидающую силу” куда‑то очень далеко в сторону. И сразу ощутил, что что‑то произошло, что‑то было на самом деле сотворено. Где‑то далеко, далеко от Земли, далеко от нашей Галактики…

И тут же понял, что когда выйду из этого странного состояния, никто из моих друзей ничего не узнает об этом. Никто не поверит моему рассказу! Да и не будет никакого рассказа, никому ни о чём не стану я рассказывать! Зачем накликать на себя насмешки и жалость печальным фактом, что “мальчик совсем свихнулся”?

Ужаснувшись перспективе столь бесславного конца этого своего грандиозного успеха, я потянулся к сотворённому моей “божественной” волей неизвестному “чуду”… Потянулся, чтобы попытаться захватить с собой хотя бы кусочек, пылинку его и показать Любе и ребятам как доказательство того, что я что‑то могу.

И в этот момент, не выдержав запредельного напряжения, я чуть ослабил вой, связь с силой Космоса лопнула, и я “вывалился” из Пустоты. Туда, куда потянулся.

До сих пор не знаю, что это за мир. Всё‑таки не могу полностью поверить, что этот мир я же и создал, что “Творец” попал в плен собственного “Творения”. Может быть, этот мир существовал и без меня, а я просто перенёсся сюда, по–дурацки использовав (а как ещё полный дурак может хоть что‑нибудь использовать?) мимолётную власть над силами Вселенной. А может быть, мне всё это приснилось… А может, мне просто приснилась моя прошлая счастливая жизнь …

Не знаю, что же произошло на самом деле. Да и в конце концов, какая в сущности разница. Мир, в который я попал, оказался чужим и враждебным. В первые же минуты, проведённые в этом мире, меня… Впрочем, я, кажется, опять забегаю вперёд. Попробую рассказать по порядку.

Очнулся я в лесу. В ночном, освещённым лунным светом лесу. Свет Луны был вовсе не похож на тот волшебный, звенящий живым серебром Свет, который мне приснился когда‑то. Теперь это был мёртвый и холодный свет.

Сердце бешено колотилось где‑то возле горла и готово было вот–вот лопнуть, лёгкие жгло как огнём, с мучительными всхлипами я жадно тянул в себя воздух, в ушах всё ещё звучал чей‑то тоскливый вой…

Вой? Я до сих пор издаю вой? Нет, я сорвался, перестал выть. Но вой звучал – жалобный, тонкий и просящий. Потом этот вой перешёл в отчаянный визг, крик боли и ужаса, плач маленького и беспомощного существа.

Я рванулся на этот крик.

“Рванулся” – это, наверное, не совсем то слово. Я хотел рвануться, рванулся душой, но тело слушалось плохо, я задыхался, как будто после бешеной погони, ноги и руки были как будто налиты свинцом…

Еле волоча заплетающиеся ноги, я побежал, вернее – поплёлся на этот крик, безнадёжный крик о помощи…

Когда добежал туда, крик уже почти стих, из горла у щенка вырывался только какой‑то хрип. Щенок был привязан верёвкой к дереву, но он уже и так не смог бы убежать. Его лапы, а может быть – и позвоночник, были перебиты, но он всё ещё пытался двигаться, пытался ползти прочь от какого‑то согнутого старика, опирающегося на палку. Старик этот задумчиво рассматривал щенка, потом поднял голову и стал внимательно вглядываться в луну, как будто пытаясь увидеть там что‑то, чего раньше не было. А затем вновь опустил взгляд на щенка и неспешно замахнулся своей клюкой.

С отчаянным хриплым воплем я прыгнул, вернее упал вперёд. Но не успел… Тяжёлая дубина уже обрушилась на беспомощное тельце, когда я в падении сшиб деда с ног и покатился вместе с ним по земле. Встать сил у меня уже не было, и я на четвереньках подполз к щенку.

Щенок умирал. Это было ясно с первого взгляда. Он уже даже не хрипел, уже не пытался никуда ползти. Еле слышное прерывистое дыхание, слабое шевеление изломанного тела, смертельная мука в застывшем, отрешённом взгляде, слеза, медленно сползающая по щеке…

Я уже ничем не мог ему помочь. Мне оставалось только стоять перед ним на коленях и смотреть, как он умирает. Не знаю, зачем мне это было надо – стоять на коленях и смотреть на умирающего щенка. Но я не мог оторвать он него взгляда, не мог встать и уйти, оставив умирать одного. Не мог я и прервать его мучения, просто добив его. Хотя это, наверное, было бы лучшим, что можно сделать. Я не плакал. Во мне как будто что‑то сломалось, душа застыла, омертвела, слёз не было.

Неожиданно что‑то вышибло из меня дыхание, потушило свет в глазах, швырнуло на землю. Когда зрение вернулось ко мне (это, наверное, случилось почти сразу), я увидел деда, вновь заносящего надо мной свою дубину. Замахивался он деловито и неторопливо, уверенный в том, что сопротивляться я не смогу, на морщинистом лице его была злорадная торжествующая усмешка.

Я видел всё это, но не мог даже пошевелиться, крепко всё‑таки он оглушил меня первым ударом. В теле была разлита слабость, боли я не чувствовал, страха тоже почему‑то не было. Было какое‑то оцепенение, онемение и в теле, и в мыслях. Я ничего не сделал, ничего не попытался сделать, даже глаза не закрыл, просто продолжал тупо смотреть на деда, когда тот шагнул вперёд, со всего размаха нанося удар мне по голове. Прямо по голове. Со всего размаха, со всей силой. Тяжёлой длинной дубиной. Я не закрыл глаза, не попытался отвернуться и видел всё. Как будто в замедленной съёмке. Видел, как дед, нанося удар, запнулся ногой о торчащий из земли корень. Он удержался, хотя и с трудом, на ногах, но дубина вместо того, чтобы размозжить мой череп, лишь глухо шарахнула по земле рядом с головой.

А я равнодушно понял, что могу уже вроде бы двигаться, хотя тело и душа оставались слабыми и онемевшими. Как во сне я взялся одной рукой за щиколотку деда, а второй толкнул его в колено.

Дед тяжело, плашмя рухнул на землю. Но дубину не выронил. С огромным трудом я поднялся на ноги и, качнувшись, вновь чуть не упав, шагнул к деду, чтобы попытаться забрать у него из рук его палку. Вовсе не для того, чтобы затем ударить его самому, просто не хотел, чтобы он забил меня насмерть, как только что это сделал со щенком. Но старик, решив, что я сам теперь собираюсь убить его, вцепился в дубину намертво.

Я умел отнимать оружие у противника, Олег успел неплохо научить. Но сейчас тело никак не хотело слушаться, руки были непривычно слабыми и неуклюжими, и вырвать дубину у деда мне не удавалось. И тот тоже понял это, на лице его, только что искажённом смертельной тоской, вновь появилась жуткая ухмылка. Вот сейчас он оттолкнёт меня, собьёт с ног, точнее – просто уронит, на ногах я и так практически не держусь, встанет сам, опять замахнётся дубиной…

Я не стал ждать, когда дед меня уронит. Упал сам. Коленом на голову деда. Жёстко вкладывая весь свой вес в этот удар коленом. Сил у меня не было, но вес никуда не исчез. И был он вовсе не шуточным, мало кому из сверстников я уступал размерами. Для того старика моего веса хватило вполне…

Хруст, раздавшийся от удара, я не смогу забыть никогда, этот звук будет преследовать меня до конца моей жизни. Я медленно поднялся, забирая палку у бившегося в конвульсиях деда. Не знаю, смог бы он выжить после того моего удара коленом. Вряд ли. Но я не стал проверять. Я не мог смотреть безучастно на его агонию. Ударами дубины я добил, убил его окончательно. Со щенком я не смог этого сделать, а с этим стариком почему‑то смог. Может быть потому, что онемение в теле, туман в сознании ещё не прошли, я продолжал действовать как в полусне, наблюдая за собственными действиями как бы со стороны.

Когда дед перестал шевелиться, я, стараясь не смотреть на него, отбросил в сторону окровавленную палку и повернулся к щенку. Щенок тоже уже не двигался, его мучения закончились.

Я не стал хоронить ни деда, ни щенка. Не было сил, да и нечем было бы копать жёсткую землю. Оставил всё как есть и пошёл. Пошёл, сам не зная куда. Мыслей в голове не было, душа омертвела под грузом глухой отупляющей тоски. Хотелось умереть, убить себя, но не было сил даже на это.

Шатаясь, я шёл и шёл по ночному лесу. Постепенно тело стало оживать, но душа оставалась мёртвой. В голове как‑то апатично и тяжеловесно стали шевелиться мысли. О том, что я стал убийцей. Я – убийца. Я не мог в такое поверить, мне хотелось проснуться и увидеть, что на самом деле всё хорошо.

Проснуться не получалось. Чем больше я приходил в себя, тем становилось тоскливее и страшнее. Всё ведь было наяву, вдруг с безнадёжной ясностью понял я. Я НА САМОМ ДЕЛЕ стал убийцей. И останусь им навсегда. И это, скорее всего, ещё далеко не самое страшное, что произошло со мной.