Текст книги "Господин Тарановский (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

Соавторы: Виктор Коллингвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Господин Тарановский

Глава 1

Глава 1

«Он – самозванец и бунтовщик!» Слова повисли в стылом уральском воздухе, остроые и тяжелые, как топор палача. «Он – не тот, за кого себя выдает». Вокруг недостроенного барака, пахнущего смолой и мерзлой землей, воцарилась звенящая тишина. Даже ветер, казалось, замер в голых лиственницах.

Секунда. Две.

И тишину разорвал натуральный звериный вой.

– Холера ясна! – взревел Сакульский, брызжа слюной. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем. – Самозванец! Здрайца! Панове, глядите! Этот клятый москаль, пся крев, этот кундель украл имя героя, чтобы предать нас снова!

Как по команде, серая река арестантов всколыхнулась. Сотни голов в каторжных шапках повернулись в мою сторону, и в глазах, еще минуту назад пустых и выгоревших, зажегся огонек злой, отчаянной надежды.

– Господа офицеры, взять наизготовку! – выкрикнул молодой поручик Кравченко, командующий конвоем. Солдаты неуверенно подались вперед, лязгнули приклады ружей, строй солдат ощетинился штыками, создавая хрупкий барьер между мной и этой готовой взорваться толпой.

Я стоял недвижим, словно мороз вплавил мои сапоги в промерзшую землю. Не оглянулся на своих казаков, не шевельнулся. Весь мой мир сузился до одного человека – этого поручика, бледного мальчишки, на чьих плечах вдруг оказалась судьба государственного проекта.

– Поручик, – голос мой прозвучал спокойно, почти лениво, но резал воздух почище златоустовского клинка. – Вы позволили каторжному сброду устроить балаган на вверенном вам объекте. Немедленно наведите порядок, или я буду вынужден доложить о вашей вопиющей некомпетентности прямиком в Пермь. Губернатор, уверяю вас, будет не в восторге!

Кравченко вздрогнул. Он разрывался на части – между вбитым в кровь уставом и почтительным страхом перед моим чином, перед убийственной уверенностью в моем голосе.

– При всем моем уважении, господин статский советник, – промямлил он, не сводя с меня взгляда, – обвинение в ваш адрес… Оно слишком серьезно. Мой долг…

– Ваш долг, поручик, – отчеканил я, делая шаг к нему, – обеспечить порядок. А вы позволяете двум бунтовщикам, чьи показания противоречат друг другу, устраивать здесь цирк.

– Это правда! Он самозванец! – вновь выкрикнул с места спокойный и веский голос Анджея Вержбовского. – Я знал Тарановского! Настоящего!

Этот спокойный голос подействовал на Кравченко сильнее всех воплей Сакульского. Он решился.

– Мой долг, – повторил он уже тверже, – доложить обо всем становому приставу в Троице. А до его прибытия… вы, господин Тарановский, будете находиться под моей охраной.

Завуалированное «вы арестованы» прозвучало как выстрел. Мои казаки, стоявшие поодаль, напряглись, но не двинулись с места. Они – наемники, а передо мной был офицер Империи, действующий по уставу. Они не посмеют вмешаться.

Я понял, что проиграл первый раунд. Теперь нужно было минимизировать потери.

– Хорошо, поручик, – кивнул я с презрительной гримасой. – Следуйте уставу, раз уж собственной головой думать не обучены. Но я – статский советник, а не бродяга, чтобы ночевать в этом бараке. Вы доставите меня в Троицу, и поместите в лучшем доме, какой там найдется. Я буду ждать станового пристава там. Это не просьба – это приказ, соразмерный моему чину.

Поручик с видимым облегчением ухватился за этот компромисс. Ему не придется бросать меня в камеру к уголовникам, рискуя нарваться на гнев начальства, если все это окажется ошибкой.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – козырнул он.

Меня и двух моих казаков отделили от остального каравана. Несколько солдат из конвоя теперь следовали за нами. Перед тем, как сесть в экипаж, я обернулся и посмотрел Сакульскому прямо в глаза. Я не сказал ни слова, но во взгляде моем была вся та бездна сибирских рудников, из которой я вылез. Поляк не выдержал и отвел взгляд.

Я ехал в Троицу под конвоем один. В моей голове с лихорадочной скоростью стучал механизм расчета. Соколов в Перми. Ничего не знает. Исправник первым делом отправит депешу в Пермское жандармское управление. Телеграф. Мне нужно опередить телеграф. Во что бы то ни стало связаться с Соколовым раньше, чем донесение о моем аресте ляжет на стол в губернском центре.

Экипаж остановился у лучшего дома в селе, принадлежавшего местному батюшке. У двери тут же встали два солдата с ружьями.

За дверью стихли шаги. Ключ в замке повернулся с сухим, резким щелчком, будто переломили кость. Затем по коридору проскрипели тяжелые, размеренные сапоги часового – гвоздями вбиваясь в тишину и отмеряя периметр моей клетки. Мышеловка захлопнулась.

Делать было нечего – придется ждать исхода! Я осмотрелся по сторонам, и, подойдя к окну, замер, глядя на унылый задний двор. Мысли метались, как мыши в пустом амбаре, в который кто-то вошел с факелом. Как же неудачно все получилось!

Первое. Соколов в Перми. И он в полном неведении.Второе. Завтра прибудет местный становой пристав, некто Ситников, – он уже вызван. Как это обычно бывает в среде мелкого чиновничества, он – бюрократ, а значит, боится ответственности. Первое, что он сделает, – настрочит депешу в Пермь, в жандармское управление, чтобы переложить решение на плечи начальства.

Третье. В селе нет телеграфа. Депеша уйдет в течение суток-двух. Когда доклад окажется в Перми, оттуда пойдет шифровка в Петербург, в Третье отделение. Конечно, может быть, не сразу, – наверняка они захотят перепроверить факты. И все же риск есть.

Четвертое. Через три, максимум четыре дня, мой арест станет фактом, зафиксированным на самом верху. После этого даже вмешательство Игнатьева превратится в долгую, унизительную процедуру вызволения меня из бюрократической трясины. Проект будет заморожен, враги получат время, чтобы придумать еще какую-нибудь пакость. А что происходит в Маньчжурии? Вдруг Тулишен вновь начал наступление на наши прииски…

Вывод: у меня есть не больше двух-трех дней, чтобы переломить ход событий. Подкуп? Бесполезно. Этот мелкий чиновничек не решится поступить самостоятельно даже за миллион. Сбежать? Это смерть всех моих планов. Оставалось одно: мне нужно было доставить весть Соколову быстрее, чем государственный телеграф донесет до его начальства известия о моем… сомнительном реноме.

В тот самый момент, когда я пришел к этому выводу, по стеклу раздался тихий, почти неразличимый скрежет. Не стук, а именно скрежет, будто кто-то провел по нему ногтем. Я опустил взгляд. В густеющих сумерках, за штабелем дров, пряталась ссутулившаяся фигура. Инженер Воронов с тревогой смотрел на меня с улицы!

Я осторожно приоткрыл тяжелую створку окна. Холодный воздух ударил в лицо.

– Владислав Антонович! – прошептал он снизу, его молодое лицо было бледным и решительным. – Я видел… Я все видел. Чем помочь? Может, записку Ольге Александровне передать?

– К Ольге Александровне успеется, – оборвал я его тем же ледяным шепотом. – Она далеко. Важнее другое.

Я вынул бумажник. Радужная сторублевая ассигнация – целое состояние для этого городишки, годовой оклад иного чиновника, – легла мне на ладонь. Огрызком карандаша, который всегда был при мне, я быстро начертал на свободном поле несколько рубленых фраз:

«Соколову. Пермь. СРОЧНО. Арест по ложному доносу. Интриги врагов проекта. Государственное дело под угрозой. Т.»

Свернув купюру в тугой комок, я бросил ее вниз. Воронов ловко поймал ее.

– Вот твои подорожные и мое письмо, – прошипел я. – Не жалей денег. Загонишь одну тройку – бери другую. Ты должен быть в Перми раньше, чем приедет курьер от Ситникова. Найди ротмистра Соколова. Передай лично в руки. Это важнее наших жизней. Ты меня понял?

– Будет исполнено, Владислав Антонович! – без колебаний ответил он, тенью метнулся за дровяник и исчез.

Я закрыл окно. Ну, я сделал все, что мог – запустил своего гонца в гонку против государственной машины. Теперь оставалось ждать и играть на время.

Утром, не успел я подняться, за мною явился городовой.

– Извольте пожаловать к господину исправнику! – вежливо, но неумолимо-твердо произнес он.

– Позвольте хотя бы позавтракать! – возмутился я.

Просьба была признана законной. Вскоре мне принесли хлеба и молока.

Затем пришлось–таки встретится со становым приставом Ситниковым. Это оказался человек без возраста, с гладко выбритым лицом чиновника, который давно научился скрывать и мысли, и чувства. Войдя вместе с парой своих полицейских, он поздоровался, затем присел на стул, обитый потрескавшейся кожей. Один из помощников разложил письменный прибор, собираясь вести протокол.

– Ну что, господин Тарановский… – начал он, степенно перебирая какие-то бумаги. – Дело неприятное, сами понимаете. У меня есть два доноса. И они, смею заметить, разительно отличаются друг от друга. Один бунтовщик утверждает, что вы их тайный пособник, готовящий их побег. Другой же клянется, что вы – самозванец, не имеющий к имени Тарановского никакого отношения. Как прикажете это понимать?

Я не стал отвечать, задав вместо этого свой вопрос:

– Господин пристав, – спросил я, глядя ему прямо в пустые, как два кругляша старой меди, глаза – вы действительно намерены рассматривать дело государственной важности на основании бреда двух мятежников, приговоренных к каторге? Не кажется ли вам очевидным, что это – нелепый сговор с целью очернить меня и, что важнее, сорвать строительство стратегической дороги, которую я курирую по высочайшему повелению?

Ситников не дрогнул. Лишь скрипнуло перо секретаря, занося мои слова в протокол.

– Мне ничего не кажется, господин Тарановский. Я следую фактам. А факты требуют прояснения. Прошу ввести арестанта Бронислава Сакульского.

Дверь отворилась. Ввели Сакульского. При виде меня он затрясся, цепи на его ногах загремели.

– Здрайца! – взвизгнул он. – Вот он, иуда! Притворяется русским вельможей, а сам…

Я отвернулся от него и обратился к Ситникову с выражением крайней брезгливости на лице, словно в комнату впустили чумную крысу.

– Вы позволите мне не комментировать этот истерический припадок? У меня есть дела поважнее, чем выслушивать проклятия безумца.

Мой ледяной тон произвел эффект. Ситников поморщился и кивнул конвоиру.

– Достаточно. Уведите.

Когда Сакульского выволокли, я почувствовал, как воздух в кабинете очистился. Но ненадолго.

– Прошу ввести арестанта Анджея Вержбовского.

Вержбовский, бывший сослуживец Тарановского, вошел с достоинством, которое не могли отнять ни каторжная роба, ни кандалы. Он говорил спокойно, методично, будто читал научный доклад. Он повторял свои показания: знал Тарановского на Кавказе, этот человек – не он, он на десять лет моложе, у него другой цвет глаз. Его спокойствие было в тысячу раз страшнее ярости Сакульского. В конце он нанес свой главный удар.

– Чтобы доказать мои слова, ваше благородие, пошлите запрос в Жешув, в Галицию. Там еще живы брат и племянники настоящего Владислава Тарановского. Они подтвердят.

Ситников удовлетворенно кивнул. Похоже, идея ему понравилась.

На моих губах появилась едва заметная, ядовитая усмешка.

– Превосходная мысль. Скажите, господин исправник, в вашем ведомстве уже подготовили ноту о вторжении на территорию Австрийской Империи? – полным сарказма голосом произнес я.

– Или географические карты у вас не обновлялись со времен государыни Екатерины Великой? Жешув, к вашему сведению, вместе со всей Галицией вот уже почти сто лет как австрийский город.

Ситников содрогнулся. В глубине его медных глаз промелькнула тень – отражение ужаса чиновника, совершившего глупую ошибку. Вержбовский, ошарашенный этим фактом, которого он, видимо, не принял в соображение, тоже растерялся.

Но Ситников был не из тех, кто сдается.

– Весьма остроумно, – сухо произнес он, оправившись от удара. – Но это не отменяет главного. Пан Тарановский, будучи поляком, должен был в совершенстве владеть родным языком.

Он кивнул, и в кабинет вошел щуплый человек в потертом сюртуке – местный письмоводитель или переводчик, судя по всему, тоже из поляков. Это был его последний козырь.

– Пан Завадский, – обратился Ситников к вошедшему. – Будьте любезны, задайте господину статскому советнику несколько вопросов на его родном, польском языке.

Время замерло. На меня уставились четыре пары глаз. Ситников – с холодным любопытством. Вержбовский – с напряженным ожиданием. Завадский – с испуганным подобострастием. Ловушка захлопнулась окончательно.

Пан Завадский кашлянул и уже открыл рот, чтобы произнести первую фразу.

Я поднял руку, останавливая его и очень задушевно посмотрел прямо в глаза Ситникову. Мой голос звучал тихо, но каждое слово падало в тишину, как гиря на весы.

– Я – русский офицер и потомственный дворянин, служащий верой и правдой Государю Императору Всероссийскому. С бунтовщиками, предателями и изменниками Родины у меня лишь один язык для разговора – русский. Других языков для них у меня нет.

В кабинете повисла мертвая тишина. Ситников смотрел на меня долгим, тяжелым взглядом. В его глазах я не увидел ничего, кроме холодной пустоты. Он проиграл поединок. У него не осталось ни одной улики, ни одной зацепки – лишь клубок подозрений, который я виртуозно разорвал. Но и признать поражение он не мог.

– Вы останетесь под арестом, – наконец, произнес он без всякого выражения, – до получения дальнейших распоряжений из Перми.

Я молча встал. Конвоиры повели меня к выходу. Прошло все, конечно, хреново, но… Но зато я выиграл время.

И вновь я сижу в поповском доме. Час, другой… Ждем жандармов из Перми. Вот приедут они – и что будет дальше? Одному Богу известно!

Внезапно в коридоре послышался шум. Не мерный скрип сапог часовых, а торопливый, властный топот, резкие, отрывистые команды. Дверь моего номера распахнулась без стука, чуть не слетев с петель.

На пороге стоял ротмистр Соколов.

Он был покрыт дорожной грязью с головы до ног, лицо его осунулось и почернело от бешеной скачки, но глаза под сдвинутыми бровями горели холодной, стальной яростью. За его спиной, как два каменных изваяния, застыли двое жандармских унтеров, которых я никогда раньше не видел.

Он окинул меня быстрым взглядом.

– Вы под арестом? Это какое-то нелепое недоразумение. Собирайтесь, Владислав Антонович. Мы уезжаем,

Я молча кивнул. Соколов, не говоря больше ни слова, игнорируя ошарашенных часовых у двери, развернулся и пошел в соседние комнаты, где остановился становой пристав. Его походка была походкой человека, идущего не просить, а требовать.

Меня повели следом. Ситников встретил нас. Его лицо выражало крайнее неудовольствие появлением жандармского офицера, нарушившего его покой.

– Ротмистр Соколов, Отдельный корпус жандармов, – представился Соколов, и в его голосе прозвучал металл. – Я хотел бы поговорить с вами, господин исправник. Наедине.

Они скрылись в комнате. Дверь закрылась. Я остался ждать под неусыпным взглядом конвоя. Криков слышно не было. Лишь ровный, монотонный голос ротмистра, проникавший сквозь толстую дубовую дверь. Казалось, он не доказывал, а диктовал. Это длилось не больше пяти минут. Вечность.

Дверь отворилась.

На пороге стоял Ситников. Он был бледен как полотно, на лбу выступила испарина. Он смотрел на меня с таким суеверным ужасом, словно я только что воскрес из мертвых в его кабинете. За ним с тем же непроницаемым лицом стоял Соколов.

– Произошла… чудовищная, непростительная ошибка, – залепетал становой пристав, делая ко мне шаг и почему-то сгибаясь в подобострастном поклоне. – Ваше высокоблагородие… Мы стали жертвой гнусной клеветы… Бунтовщики будут наказаны со всей строгостью закона, уверяю вас!

В этот момент я понял, что сказал ему Соколов. Он не просто упомянул министров. Он назвал имена, от которых у провинциального чиновника должно было похолодеть в жилах. Имена Августейших особ, тайно покровительствующих проекту, настолько секретному, что любое официальное расследование могло расцениваться как государственная измена. Желтороссия – совершенно тайная операция, и неудивительно, что ее проводят люди, что называется, «под прикрытием.» Теперь любая странность в моей легенде объяснялась не самозванством, а высшими государственными интересами.

Я холодно прервал его извинения.

– Мне нужны арестанты Сакульский и Вержбовский. Здесь. На пять минут.

Перепуганный Ситников бросился выполнять приказ, словно от этого зависела его жизнь.

Поляков ввели. Они увидели меня, стоящего рядом с жандармским ротмистром, увидели трясущегося исправника и все поняли. В их глазах не было больше надежды.

Я подошел вплотную к Сакульскому, глядя в его полные ненависти глаза. Я говорил тихо, почти безэмоционально, чтобы слышал только он.

– Я обещал тебе речь на русском языке. Вот она. Еще одно слово в мой адрес, даже шепот, даже косой взгляд – и я не стану утруждать систему твоим переводом на Камчатку. Я лично попрошу сделаю так, чтобы тебя «потеряли» на этапе. Случайно. Понимаешь? Чтобы ты просто сгнил под безымянной сосной где-то в тайге. И никто никогда не узнает, где твоя могила.

Его лицо посерело. Фанатизм в его глазах сменился животным страхом.

Затем я повернулся к Вержбовскому. Он смотрел на меня с тем же спокойным достоинством, но в глубине его глаз я увидел смятение. Я долго, изучающе смотрел на него.

– А вы, пан Анджей, – произнес я наконец, – были абсолютно правы. Но при этом вы совершили одну роковую ошибку. Вы перепутали живого человека с призраком!

Я развернулся и, не глядя больше ни на кого, пошел к выходу. Соколов последовал за мной.

За нашими спинами повисла гробовая тишина. Я был свободен. Но, черт возьми, что если слухи о моем аресте дойдут до Ольги? Надо их опередить!

Тем же вечером мы с Соколовым выехали в Екатеринбург. Мы неслись, загоняя лошадей так, что карета, казалось, вот-вот рассыплется на части, превратившись в облако щепок. Я молчал, глядя на проносящийся мимо унылый уральский пейзаж. Соколов, сидевший напротив, тоже не лез с разговорами, понимая, что сейчас мне нужно побыть одному. В голове у меня не было ни радости, ни облегчения. Там ковался холодный, тяжелый, как стальной рельс, вывод. Эта история с арестом – не случайность. Это предупреждение. Знак того, что мир всегда будет пытаться вцепиться в мое прошлое. И защиты от этого всего две: могила или такая безмерная власть, которая сама становится законом.

Когда мы влетели в Екатеринбург, я, не дожидаясь, пока экипаж полностью остановится, спрыгнул с подножки.

– Спасибо, ротмистр, – бросил я на ходу и ринулся в гостиницу, взлетая по скрипучей лестнице через две ступени. Сердце колотилось где-то в горле. Страх. Не за себя – за нее. За то, что она там пережила, одна, в этом номере, в полном неведении.

Дверь в номер распахнулась от удара моего плеча. Я ворвался внутрь, запыхавшийся, мокрый от пота и бешеной скачки, ожидая увидеть худшее – слезы, отчаяние, допросы.

Ольга стояла у окна. Она резко обернулась на шум, и при виде меня из ее груди вырвался короткий, сдавленный вскрик – смесь ужаса, облегчения и неверия.

В два шага я был рядом, сгреб ее в охапку. Она вцепилась в меня с такой силой, что, казалось, хотела врасти, стать частью, чтобы нас больше никогда не смогли разделить. Она дрожала всем телом.

– Живой… Владислав, живой… – шептала она, утыкаясь лицом мне в грудь.

– Все хорошо, Оленька. Все хорошо. Я приехал! – говорил я, гладя ее по волосам, по спине, чувствуя, как тепло ее тела возвращает меня к жизни.

Затем она взяла мою руку и медленно, очень бережно, прижала к своему животу.

– Я должна кое-что сказать тебе, – сказала она тихо, но так отчетливо, что каждое слово ударило мне в самое сердце. – Мы ждем ребенка, Владислав.

Воздух в комнате кончился.

Весь мир – с его железными дорогами, интригами, каторгой, золотом, со всем этим грохочущим и суетливым маскарадом – исчез. Пропал. Растворился. Я смотрел на ее лицо, потом на свою руку, лежащую на ее платье, под которой теперь билась не одна, а две самые важные для меня жизни.

Арест, допрос, унижение, смертельный риск – все это вдруг обрело новый, пронзительный, почти невыносимый смысл. Это было последнее предупреждение. Последний звонок перед тем, как на кон будет поставлено нечто неизмеримо большее, чем моя собственная жизнь.

Я медленно, как во сне, опустился на колени у ее кровати. Уткнулся лицом в ее колени, вдыхая знакомый, родной запах ее кожи. И именно сейчас, стоя на коленях, чувствуя хрупкое тепло ее тела, я понял, что отныне моя жизнь кардинально изменилась.

Все, что было раньше – риск, опасность, игра со смертью и судьбой, – все это касалось только меня. Моя жизнь, моя свобода. Но ребенок… Ребенок менял правила игры. Он отнимал у меня право на риск. Он превращал любую мою ошибку из личной трагедии в проклятие для него, еще не рожденного.

Встреча с Сакульским была случайностью. Уродливой, нелепой, но случайностью, от которой невозможно застраховаться. А что, если завтра на моем пути встретится другой? Третий? Я не могу запугать, подкупить или истребить всех призраков своего прошлого. Они всегда будут там, в тени, готовые выскочить в самый неподходящий момент и попытаться утащить меня обратно в ад.

И я с абсолютной, леденящей ясностью понял, что вся моя прежняя тактика – быть умнее, быстрее, хитрее – это путь в никуда. Это игра в русскую рулетку, где на кону теперь стоит не моя голова, а жизнь и судьба моего сына или дочери.

Нужно стать таким, чтобы их слова, даже самые правдивые, превращались в пыль. Стать такой величиной, таким явлением, чтобы любая попытка обвинить меня выглядела как лай моськи на слона. Нужна не просто защита. Нужно полное, абсолютное могущество, которое само по себе отменяет прошлое.

Надо стать натуральным Левиафаном, для которого рыбацкие лодчонки – не угроза, а лишь мелкая рябь на воде. Левиафан не боится удочек. Он сам – стихия, неумолимая поступь судьбы. Его не судят. С его пути бегут в страхе… или гибнут.