Текст книги "След облака"
Автор книги: Дмитрий Притула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Сорок белых
У старого мостика понятно стало, что хоть лес вдали наливается медленным желтым пожаром, что хоть солнце окутано легкой дымкой, слабым туманцем, но это еще не осень. Это только конец лета.
Тени от деревьев короткие, полдневные, жаркие, солнцем залиты кусты у мостика, светится зелень, осторожно осела на листья белая раскаленная пыль. Сквозь кусты видна мелководная речка, и вода в ней голубая, теплая, а не осенняя, не стеклянная.
Сразу за мостом к Вере Андреевне пристал шмель. Он жужжал настойчиво, нетерпеливо, садился то на шею, то на руку, в которой была корзина, и Вера Андреевна знала, что хоть шмелю жарко и голодно, он еще не устал от ожидания близкой сонной осени.
Вера Андреевна отмахивалась от него, но шмель не отставал, он чуть отлетал и снова возвращался, тогда она сняла с головы, платок и, замахнувшись, вдруг не сдержала себя и засмеялась. Смех ее был легким, летучим, даже сама удивилась – так легко ей никогда не было.
И как всегда, когда она ходит в лес, Вера Андреевна подумала, что вот всегда в этом месте будет светить солнце, и весь воздух вокруг него и каждая отдельная частица его будут сиять, и тускло будет блестеть пыль на придорожных кустах, мостик когда-нибудь прогниет, а речка высохнет, а вот деревце будет расти. Ее не станет, и тогда шмель будет приставать к другой женщине в белом платочке, и женщина эта не сможет сдержать смеха от минутного легкого счастья, в руке у нее будет корзина, и эта женщина пойдет за грибами со своим десятилетним сыном. И может, эту женщину будут звать Верой Андреевной. Но необязательно. Может, и по-другому. А вот ее сына, который все время убегает вперед, прыгает на одной ноге, наклоняется перед каждым кустиком, срывает всякий поздний цветок, сына ее будут звать Колей. Вот это, пожалуй что, точно.
– Коленька, не беги. Ты отдохни.
– А я и не бегу. Я на ходу отдыхаю.
– Да весь же день впереди. Еще до наших мест и не добрались. Грибов еще и не было.
– А скорее бы. А то так и вернемся пустыми. И во дворе нечего будет показать.
А когда подошли к Гоненскому озеру, то туманец, дымка вокруг солнца растаяли, и солнце уже светило прямо, жарко, до дна прогревая голубое озеро. Желтизной занесло низкие кусты на другом берегу, полоска берега была красной, тонкой, яркой зеленью сияла однобокая сосна над самой водой, и по гроздьям рябины видно было, что и здесь, у озера, осень не поздняя, прощальная, но только начинающаяся, сентябрьская, легкая. Тишина всюду, без ряби стоит ровное стекло озера, ровным строем падают в него верхушки сосен, желтых кленов и рябин.
Они прошли по красной глине, взошли на бугор и вниз скатились, и справа от развилины дороги увидели холмик – свое давнее надежное место.
– Ты помнишь, в прошлом году здесь пять красных нашли? – спросила Вера Андреевна.
– Я тогда отогнул ветку, а они стоят.
– Посмотри на том же месте.
Коля посмотрел.
– Пусто. Ничего нет. А вот рядом, смотри, – и он радостно засмеялся. – Во какой гриб! Да большой какой. И три черных.
– Да это же грузди, – улыбнулась Вера Андреевна.
И пошла работа. Кружили, петляли, хозяевами шли по привычным местам, азартом зажглись глаза Коли – будет чем похвастать во дворе. Вот и белый гриб нашел.
– Ты рядом, рядом смотри, по прямой они стоят, так всегда!
И точно – был еще один гриб.
Вскоре сгустилась духота и напекся зной, но отдыхать пока некогда.
Вышли на брусничное поле. Ягода была красной, но кровь ее еще молодая, быстрая, а не сгустившаяся, не медлительная. Вера Андреевна попробовала несколько ягод – свело рот, нет еще нужной кислоты, есть только горечь.
– Коля, где ты?
Мелькают ветки, падает лист, летит по воздуху легкая паутина, кружатся верхушки деревьев, солнце скатывается с зенита, чуть дрожит вдали за старыми соснами.
– Где ты, Коля?
– А вот я. Здесь.
– Где ты был, сыночек?
– А там много-много опят. Все пни усеяны. Не оторваться.
Время растаяло, исчезло, его уже не замечаешь. Еще бы: пьянит, кружит голову предосенняя затхлость, ветки царапают лицо и руки, и каждую ветку ты отодвигаешь осторожно, чтобы не повредить ее; бьет сквозь ветки густое солнце; яростно нападают голодные комары, силы их еще не пошли на убыль, и руки, шея, лицо долго не могут привыкнуть к их укусам, но потом комаров уже будто не замечаешь, только чуть саднит лицо – от комаров ли, от веток, от яркого солнца; вдали, чуть наискосок, слепит глаза белизна молодого березняка с уже пожелтевшими листьями; если поднять голову к едва кружащимся верхушкам деревьев, то видно, как от комаров и испаряющейся сырости дрожит воздух, и хоть уже за полдень, но не исчезла роса, и влажные травы сквозь резиновые сапоги холодят ноги; ты лицом смываешь тонкую паутину между кустами, и мягко, податливо паутина обволакивает лицо, и потом она летит, кружит в воздухе, обожженная солнечным светом; сияет все – и солнце, и листья, повернутые к солнцу, и тонкая малая эта паутина, и всякая частица воздуха отделена одна от другой, раскалена до белого сияния, закручена до последнего предела. И невозможно сказать, сколько времени ходишь по лесу.
И вдруг снова к Вере Андреевне прилетел шмель, но он жужжал уже не настойчиво и голодно, а устало и покорно, и Вера Андреевна знала точно, что это тот самый шмель, что приставал к ней у старого мостика несколько часов назад, и она радовалась, что старый знакомый не забыл ее, и уже понимала, что он никуда и не мог улететь от нее, потому что не могут надолго потеряться два малых существа в таком замкнутом пространстве.
Ей было легко и беззаботно, и она понимала, что так всегда и должно быть – легко и беззаботно, – это потому, что все вокруг счастливо и правильно устроено, и если выпадают печали, то никак нельзя печалиться слишком долго. Да, все вокруг беспечально, и если человек жалуется, что все люди к нему недобры, то это потому лишь, что сам человек недобр, все же вокруг так правильно и счастливо, что хочется слабо и беззвучно плакать.
И, чтобы продлить свои тихие мысли, она отдаленно, как бы со стороны, начала вспоминать свою жизнь и не находила в ней ничего, что бы ее опечалило или озлобило, как не находила, чего бы она могла стыдиться.
И то сказать – а что человеку стыдиться, если и нет у нее ничего, кроме сына. А достаточно, вполне достаточно. Не пропадают ее заботы – ничего сын от нее не скрывает. Она знает всех его друзей, и какие он книжки читает, и знает каждую его заботу. Все она в нем знает. Потому что для этого и живет. Потому что этим и счастлива.
Уже уставшие от солнечного звона, от духоты и зноя и от тяжести корзин, они вышли к ручью, понимая, что на сегодня достаточно.
Вера Андреевна достала сверток, и они ели хлеб с колбасой и плавленые сырки.
– Ты наелся ли?
– Наелся.
– А возьми еще ватрушку. Свежая. Сладкая. Вчера испекла.
– Угу, сладкая. Вроде наелся.
Пили воду из ручья. Вода была такая холодная, что заломило зубы. Коля черпал воду ладонями. На щеках и подбородке блестели круглые, ровные капли.
Солнце уже клонилось к большому бугру. Они взошли на этот бугор, что был к солнцу поближе, сели на траву, и, чтобы отдохнуть перед новой дорогой, Вера Андреевна начала перебирать грибы.
– Двадцать три белых! – радостно сказала она. – А красных вон сколько. Восемь… двенадцать… Семнадцать красных. А у тебя? Много белых. Маслята. Ты и моховики брал. Ничего, все в соленье пойдет. А вот какой гриб. Ну, красавец. Совсем как башенка. А вот стрела, а не гриб. Возьми, Коленька.
Она протянула Коле гриб, и Коля взял его в руки, отошел чуть в сторону, и задумчиво, молча смотрел он на эту стрелу, крепко держа ее перед собой, глаза его, и так всегда удивленные, и вовсе стали в пол-лица, и Вера Андреевна поняла вдруг, что смотрит Коля не на гриб, но протекает глазами сквозь него, смотрит же он куда-то вдаль, а куда – ей уже и не видно, сыночек ты мой, мальчик, как вытянулся за год, как вырос из прошлогоднего пиджачка, мужичок с ноготок, вовсе просвечивать стала синяя жилка на лбу, дрожит его верхняя губа, и сердце ее сжалось в груди, и сразу подступило к горлу, и тепло вдруг стало, тесно, как перед неожиданным плачем.
Уже предчувствуя внезапную утрату, уже тяжело дыша от нее, она посмотрела далеко вперед.
Тишина, промытый начальной осенью воздух и внезапная печаль прояснили ее зрение, и Вера Андреевна увидела в звонком прозрачном воздухе маленькую деревню – а ведь только что ничего не видела – и увидела ржавую крышу ближнего дома, и отчетливым своим зрением увидела Вера Андреевна яблоньку у дома – и удивительное дело – яблонька цвела большими белыми цветами, словно бы весна стояла в природе, а на ветке сидела и пела малая птичка, и увидела Вера Андреевна рябиновый куст и каждую гроздь на нем, и больше того, различила она каждую ягоду, все они теснились друг к другу, но и круглились в независимости одна от другой; чуть слева подковой лежал голубой ручей; зеленел, желтел, краснел за домами деревни лес, и схлестывалось, закрывалось над ним небо, над ним, и над желтым полем, и над сиреневой землей на горизонте; однажды упав, осеннее небо уже не могло подняться с дальнего пространства.
Вера Андреевна снова посмотрела на Колю, и сердце ее снова сдавило жалостью, и оно сморщилось в сухую горошину, в булавочную головку. Коля стоял все на том же месте, руки сцепив перед грудью, держа в них гриб, – красный ворот рубашки, красные губы, красный лесок вдали, – задумчиво и печально смотрел он вдаль, словно прислушиваясь к какому-то голосу вдали, к песенке, к зову далекого пространства, и окончательно поняла Вера Андреевна, что он уже думает что-то свое, уже отдельное от матери, ей уже непонятное, и никак ей не войти в его мысли, в зов дальнего леса, в его печаль; и снова вздрогнуло, поднялось и упало сердце: мальчик мой, грусть, печаль, уже подросток, от матери чужой. Уже отдельный человек. Потеряно. Печаль моя, печаль.
И чтобы отойти – со смутными глазами и опечаленным сердцем – она стала считать Колины грибы.
А когда подняла голову, то увидела, что он уже вернулся к ней.
– У тебя семнадцать белых!
– Много как, – сказал радостно. – А у тебя?
– У меня двадцать три белых. И семнадцать красных.
– Вот так мы! Сорок белых.
– Да, – согласно кивнула она, – сорок белых.
А ехать-то надо
К девяти часам Вахромеев идет на работу. Что ни говори – первый день, надо бы волноваться, но волнения чего-то нет. Может быть, и к лучшему: это нехорошо, когда руки дрожат. Правда, Вахромеев не с неба свалился. Конечно, у него не семь пядей во лбу, но кое-что он уже видел. Видел то, что положено по курсу, видел и сверх того. В институте четыре года из шести работал по «скорой помощи». Ну, конечно, сравнивать нельзя – медбрат есть медбрат, – но будем надеяться, что человек ко всему привыкает. И к ответственности тоже.
А вообще-то Вахромееву пока везет. Город большой, чистый. Сносный город. Есть большая библиотека и театр. Можно жить. Конечно, пока это чужой город, но это уже дело привычное. Тут нужно сказать спасибо отцу. Они много лет жили вдвоем. Отец не обременял себя вниманием к сыну, и время от времени отправлял его к родственникам. А родственников было много. И в Ташкенте, и в Москве, и в Харькове. И Вахромеев привык к встречам и разлукам. Привыкнет и к этому городу.
Повезло и с работой. Его направили сюда терапевтом, но в горздраве предложили «скорую помощь» и комнату в придачу, и Вахромеев согласился. И то сказать: день работай, два отдыхай. Сиди себе в библиотеке, если думаешь о будущем. А будущее – оно всегда не за горами. Оно как птица, – жди, когда сядет на плечо, чтобы схватить его за хвост. Три года пройдет, а там что бог пошлет. Бог, наверное, пошлет ординатуру. А если расщедрится, то и аспирантуру. И это будет великолепная птица. Фазан, канарейка, павлин. А пока надо держать синицу в руках. Конечно, можно посматривать и на журавля в небе.
Есть еще одно приятное везение – коллега по смене. Это везение зовут Аллой Николаевной. Везение имеет открытую улыбку и сто пятьдесят сантиметров роста.
Вахромеев познакомился с Аллой Николаевной в общежитии больницы. Он вышел на кухню, чтобы подогреть чай. Молодая женщина чистила рыбу.
– Вы новый врач «скорой помощи»? – спросила она.
– Да. А разве видно?
Женщина радостно улыбнулась. На носу и щеках ее блестели чешуйки. От ее улыбки стало веселей.
– Видно. Новый врач и дали комнату – значит, «скорая помощь». А я Алла Николаевна.
– А! – обрадовался Вахромеев. – Мне о вас на «скорой» сказали. Я буду с вами работать.
– Да-да, это Нина, наша главная, просила меня.
– Для обмена опытом, да? «Если бы молодость знала…» А вы в хороших ходите?
– Ну, какой тут опыт. Я сама два года работаю. Но я и правда в хороших оказалась. Ну, наша Нина и поставила меня с вами. Но это завтра. А сейчас я жарю рыбу, а вы через полчаса придете в седьмую комнату ее есть. Мы договорились, правда?
– Нет, давайте по-другому сделаем. Вы сегодня бездельничаете?
– Бездельничаю.
– Вам придется за себя работать и мне помогать. Я хочу сделать первую рыцарскую атаку. Пойдемте сегодня в кино.
– Пойдемте. А как вас звать, рыцарь «скорой помощи»?
– Сергей Васильевич. Так как, по-вашему, вы со мной справитесь?
– Справлюсь, Сергей Васильевич. Вон вы какой резвый. А в нашем деле это половина успеха. Быстро бегать и быстро думать. Я с вами справлюсь, Сергей Васильевич.
После кино они сидели в «Мороженом» и пили шампанское. Разговаривалось легко. Словно они давно знакомы.
Окна выходили на центральную площадь. Площадь блестела. В асфальте отражались буквы лозунгов и слово «телеграф». Проезжали редкие машины. Было очень тихо. Лето кончилось. Белая ночь давно умерла, а темные осенние вечера еще не подступили. Но они впереди.
– Мама боялась отпускать меня, – тихо, как бы жалуясь, сказала Алла Николаевна. – Я У нее одна. Думала, без нее пропаду. А я ничего, привыкла. Что ни письмо от нее, то слезы. Наверное, мама стареет. Раньше не плакала. – Она долго молчала, опустив лицо на ладони.
– У нас будет хорошая смена, Сергей Васильевич. Вы, я, Мария Александровна – фельдшер. А Алексей Иванович в другой смене. Он наш самый знающий фельдшер. Вы не бойтесь, мы сработаемся.
А потом они медленно шли в общежитие.
– До завтра, Сергей Васильевич. Вы не бойтесь.
– Я и не боюсь. До завтра, Алла Николаевна.
В дверях «скорой помощи» его догоняет Алла Николаевна.
– Я вас сейчас со всеми познакомлю, – говорит она.
На диване сидит молодая женщина. Она курит. Затягивается глубоко, с тяжелым вздохом. Вахромеев знает ее – заведующая «скорой помощью» Нина Михайловна.
Вахромеев здоровается со всеми. Очень почтительно, но не суетясь. Слегка склонившись, пожимает руки. Да, он не суетится. Он врач, и хоть работает первый день, но неопытность, как и молодость, – это тот недостаток, что со временем проходит.
– Вы вовремя приехали, – сухо говорит Нина Михайловна. – Мы с Аллой замотались. Семьи у вас нет. Значит, и грудных детей нет. Великолепная погода. Золотая осень. В парке листопад. Вы Первый медицинский кончали? Мы здесь все из Первого. Прекрасное время. Сухая осень. Дежурите первого, четвертого и седьмого. А там будет видно. Но какой сырой «беломор». У вас что, Алексей Иванович?
– «Север», – отвечает сидящий за столом мужчина. У него землистое лицо и тяжелые, вялые мешки под глазами.
– Что же, за работу, Сергей Васильевич, – роняет Нина Михайловна. – Нет, от «севера» я кашляю. Замучили нас, Аллочка. Машина с грибниками разбилась. И часа не поспала. Тетя Даша, дайте Сергею Васильевичу халат.
И вот Вахромеев в халате. Халат хрустит. Нет, хорошо себя чувствовать доктором. Едешь спасать людей. Красивые машины. Оперативность, быстрота мысли. И персональный халат.
– Только одно, Сергей Васильевич. Чувствуете, что сами не справитесь – не рискуйте. Нам это не нужно. Везите сюда. Здесь узкие специалисты, и я, и Алла. Не рискуйте. А остальное будет хорошо. – И она ободряюще улыбается. Это так принято – напутствовать нового работника улыбкой. Но какая-то у нее улыбка нерадостная, холодная улыбка.
До десяти часов вызовов нет. А потом за десять минут вызывают шесть раз. Три вызова берет Алла Николаевна, два – Вахромеев, один – Мария Алексеевна, фельдшер. И что же – за работу. Оказывается, ничего страшного. Вахромеев со всем справляется. И его благодарят. «Вот если бы не вы, доктор… А такой молодой. А такой внимательный». А потом еще два вызова. И еще два. И Вахромеев справляется. Да, он эскулап и спаситель людей. Если нужна человеку срочная помощь, так вот он, Вахромеев. И быстро летит время.
В больничной столовой Вахромеев поспешно глотает обед. Его ждет Алла Николаевна. Она пойдет обедать после него. А он останется один. Вот она, самостоятельность. Только от него будет зависеть спасение той части человечества, которая проживает в этом городе. И Вахромеев спешит. Он уже не выходит из машины, а выбегает, и дает указание сестре не просительно, но отрывисто. Дело-то такое, что промедление смерти подобно. И он деловито хлопает дверцей машины. Громко хлопает. Может быть, чуть громче, чем следует, чуть громче, чем другие врачи. И когда едет по городу, он прикрывает глаза. Он устал, Вахромеев: он не бездельник, он труженик. Он страж здоровья, Вахромеев. И нет-нет да и посмотрит на себя со стороны. И что же: со стороны он неплохо смотрится. Даже хорошо. Гладко брит, сух, прям, метр восемьдесят роста. Блестит белая рубашка. И крахмальный халат. Вот только разве что уж очень молод. На студента похож. Доверие не то. Но молодость-то не порок. А если порок, то быстропроходящий. А это так хорошо – чувствовать себя врачом. Вот ты едешь, а люди смотрят вслед. Люди многого боятся, но больше всего «скорой помощи» и пожарной машины. И потому смотрят на тебя. И спрашивают: а кто же это поехал? И отвечают: а это наш новый доктор поехал.
В три часа Вахромеев входит в «скорую помощь». Он подвижен, возбужден, он сгусток энергии. Мало работал он сегодня, мало. Выезжал лишь девять раз. И больше вызовов нет. И это так досадно. Только включился в работу – и вот вынужденное безделье. Вахромеев не знает покоя. Он то стол потрогает, то на диван сядет.
Алла Николаевна и Нина Михайловна переглядываются и улыбаются. Они только сели, чтобы поболтать о последних новостях, а тут на их головы свалился Вахромеев. Ну что делать, он такой, Вахромеев, он не знает покоя, если людям нужна помощь.
– Вы присядьте, Сергей Васильевич, присядьте, – просит Нина Михайловна, – отдохните. Уделите и нам долю внимания. Расскажите о своих успехах. – И она улыбается. Но глаза ее холодны.
– Да что рассказывать, – отнекивается Вахромеев. – Обычные случаи. Ничего особенного. – Ему не терпится рассказать о выездах, да нельзя выплескивать на коллег свой восторг.
– Ну хорошо. Я пойду, Алла. Вы справитесь и без меня. Еще несколько дней привыкайте, Сергей Васильевич, а потом будете работать с Аллой Николаевной наравне. Счастливо вам. – И Нина Михайловна уходит.
– Вы выносливый, – говорит Алла Николаевна. – А я уже устала. Это значит, что один рабочий день кончился. Отдохнем и начнем второй день. Смотрите, – вскрикивает она и подсаживается к окну. – Дождь пошел. Значит, осень. Солнце, сухой день и сразу дождь. И сразу осень. А я люблю осень. Я осенью очень спокойная. Мне бы спать и спать. А в конце сентября ко мне на неделю приедет мама. И мы вас обедать пригласим. Вы совсем худой. А нашей «скорой» нужны розовощекие врачи, солидные. Им доверия больше.
Звонит телефон.
– Да, «скорая», – отвечает Алла Николаевна. – Где? Да, я. Здравствуйте, Василиса Федоровна. Хорошо. Я сейчас еду. – И она кладет трубку. – Нужно ехать, Сергей Васильевич. В Пеньки. Это тридцать километров. Вы уж тут управляйтесь сами. Это часа на два. Не скучайте без меня. – И она на прощание улыбается.
Нет, и правда, она очень хорошо улыбается. Улыбка как бы вырывается на лицо, и погасить ее нельзя. И Вахромеев снова чувствует, что улыбается в ответ.
– А может, мне поехать?
– Нет, я сама. Я обещала Василисе Федоровне. Я сама. До свидания.
Вскоре Вахромеева вызывают. И он едет. А потом вызывают еще два раза. Так проходит час.
Когда Вахромеев возвращается, он видит в больничном дворе милиционеров и много белых халатов. Во дворе сутолока.
Он выбегает из машины и сталкивается с Ниной Михайловной. Ее сухое лицо схвачено судорогой.
Вахромеев останавливает Алексея Ивановича.
– Что случилось? – кричит он.
– Сволочная жизнь, – вскрикивает Алексей Иванович и долго ругается, запрокинув лицо. – Сволочная работа.
– Кто? – внезапно задыхается Вахромеев.
– Алла Николаевна.
– Что – Алла Николаевна?
– Все – Алла Николаевна. Нет ее. Вдребезги. На дороге. Спешила на вызов. «Человек умирает». Не спеши, голову сложишь. И сложила. Пошли на обгон. А там обрыв крутой, овраг, машину занесло. В прозекторскую свезли Аллу Николаевну.
Неестественно согнувшись, плачет на скамейке маленькая седая женщина. Это главный хирург. Ее голова спрятана в локти. Кисти рук обращены к небу. Видна сухая, тощая фигура главного врача больницы. Сыплет мелкий дождь. Нелепая смерть. Нечем дышать – словно кто-то ударил в солнечное сплетение. Это первый день работы. Лицо Вахромеева мокро. От дождя и липкого пота рубашка прилипла к телу. Это был его вызов. И нет Аллы Николаевны.
Вахромеев входит в «скорую помощь».
Неподвижно смотрит в угол Нина Михайловна. Плачет Мария Алексеевна, фельдшер.
Надрывно звонит телефон.
– «Скорая помощь», – говорит Вахромеев.
– Почему нет врача? – спрашивает далекий женский голос. – Полтора часа ждем. Сердечная астма.
– Где?
– Пеньки. Алла Николаевна обещала приехать, но почему-то ее нет.
– Сейчас будем, – отвечает Вахромеев. – Из Пеньков звонят, – говорит он Нине Михайловне. – Алла Николаевна не доехала.
– Так что вы хотите? – сухо роняет Нина Михайловна.
– А ехать-то надо. Так я поеду.
– Ну, поезжайте. Мало нам Аллы Николаевны.
– Но ехать-то надо, – уже настаивает Вахромеев.
– Ну и поезжайте, – отрезает Нина Михайловна.
Вахромеев берет сумку и направляется к выходу.
– Подождите, – останавливает его Нина Михайловна. – Простите меня, Сергей Васильевич. Ехать, действительно, надо. И поезжайте.
– Едем! – говорит Вахромеев шоферу. – Только скорее. Если можно.
– Это можно, – улыбается шофер, но сразу понимает, что улыбаться нельзя, и сводит брови к переносью.
Машина срывается с места. Скоро будет шоссе.
Асфальт под колесами ровен, потен, наг. Мелькают деревянные домики, автобусная станция, бензоколонка. Город позади.
Должен был ехать он, Вахромеев, и это могло случиться с ним. И тогда после него поехала бы Алла Николаевна. Сыплет дождь, мелькает заброшенный собор, и лишь сиротливо, потерянно смотрят его купола, и все было бы таким же, но по дороге ехала бы Алла Николаевна, а не он.
Перед подъемом шоссе сужается. Шофер включает фары. Свет перерезает мелкие струйки дождя. Дождь летит от света прочь. Обгоняют молоковоз. Шофер сбавляет скорость. В кювете – развороченная машина «скорой помощи».
– Это здесь, – бросает шофер, не поворачивая головы.
Промелькнуло и это место. Теперь ближе к тем, кто ждет помощи. Так должно быть всегда. Помощь идет волнами. Если захлебнется первая волна, будет вторая. И так будет всегда.
