Текст книги "След облака"
Автор книги: Дмитрий Притула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Рассказы
Это чего-нибудь да стоит
I
Вскочил на ноги, ошарашенно вглядывался в темноту. Настойчиво, с хрипом трещал телефон.
– Юрий Васильевич? – спросил вежливый женский голос. – Это сестра приемного покоя.
– Да, – прохрипел Волков.
Он боролся с дрожью и зевотой. А ведь знал – нельзя ночью ложиться спать. Но устал – и минут десять подремал.
– Вам везут тяжелый инфаркт.
Волков провел ладонью по лицу, с болью нажал на глазные яблоки – проснулся.
– А кто везет? «Скорая»?
– Нет, тромбоэмболическая бригада.
– Да-а, – сказал Волков. Он уже проснулся окончательно. – Хорошо, мы готовы.
Их не интересует, что у него нет мест. Их интересует только своя работа. «Скорая помощь» вызвала бригаду. Бригада поставила диагноз, оказала неотложную помощь и теперь везет больного в клинику. Свою работу они сделали. Теперь очередь за Волковым.
Он вышел из ординаторской.
У ночника в кресле, запрокинув голову, сидела медсестра Татьяна Андреевна.
– Нужно приготовить капельницу, – сказал ей Волков, – тяжелый больной. – И пошел в реанимационную.
Татьяна Андреевна, сухая, строгая, шестидесятилетняя, вошла за ним. Лицо ее было замкнуто и почти надменно. Работает в клинике тридцать лет. Еще с тех давних, с доблокадных времен. Еще носит косынку с наколкой Красного Креста.
– Из чего готовить капельницу? – спросила она.
– Пятьсот кубиков пятипроцентной глюкозы. Один кубик норадреналина. Гидрокортизон, гепарин, – и Волков назвал дозы лекарств.
Работала Татьяна Андреевна медленно, как бы нехотя. Но это была та медлительность, на которую можно целиком положиться. Можно уйти в ординаторскую и знать, что ничто не будет упущено.
Волков облокотился на подоконник, оглядел больничный двор.
Теперь, когда все готово, остается только ждать больного.
Двор был темен и глубок. Черны все окна. Светился лишь операционный блок на втором этаже.
И тихо все вокруг – ни стонов, ни криков, – не верилось, что в больнице есть тяжелые больные и кто-то умирает…
Середина апреля, и холодно по ночам, и дрожишь в халате, но как отойдешь от окна, когда на небе такие яркие, чистые звезды. Только ранней весной и в конце сентября стоят в ленинградском небе такие звезды. Воздух чист, неподвижен, и небо вымыто полночным дождем.
Вдруг Волков вздрогнул – услышал резкий скрежет тормозов. Это приехала «скорая помощь». Начинается работа.
Закрыл окно, сел в кресло. Спешить некуда, он еще успеет выкурить сигарету. Вот носилки вынесли из машины… Вот поставили в лифт… Вот поднимают… Стоп! Пора!
Волков погасил сигарету, вышел в коридор. Санитарки осторожно несли носилки.
Впереди шел Веснин, врач тромбоэмболической бригады. Его маленькое тело начало полнеть. Редкие волосы были тщательно зачесаны на макушку.
Увидев Волкова, Веснин заулыбался – заблестели его металлические зубы. Протянув маленькую влажную ладонь, он с неожиданной силой пожал руку Волкова.
– Трансмуральный инфаркт на передней стенке. Кардиогенный шок, – сказал Веснин.
– Да, худо, – сказал Волков. – Очень тяжкий?
– Очень тяжкий, – сразу оборвал улыбку Веснин. – Мы же вам легких не возим.
– Да, это вы умеете. Все сделали?
– Там все записано. Можете не сомневаться в диагнозе.
– Электрокардиограмма, протромбиновый индекс? – все-таки спросил Волков.
– Можете не сомневаться, – повторил Веснин.
Да, можно не сомневаться – Веснин очень надежный врач, ему можно верить.
Мимо пронесли больного.
– Послушайте, – сказал Волков, – а сколько ему лет? Молодой мужчина.
– Вот-вот, – сказал Веснин, – сорок шесть лет. Не тот возраст пошел, – заволновался Веснин, но сразу взял себя в руки. – Так, все. Больной передан в надежные руки.
И они попрощались.
Глаза больного бессмысленно смотрели в потолок. Да, это тяжелый инфаркт миокарда – землистое лицо, синюшные губы, липкий холодный пот. Волосы больного свалялись и прилипли ко лбу. Это очень тяжелый инфаркт – низкое давление крови, шестьдесят на сорок, слишком частый пульс – сто двадцать ударов в минуту, – нитевидный, слабый. Это будет очень трудная работа.
Каждый делал свое дело. Татьяна Андреевна подключила кислородный баллон, положила к ногам грелку, ввела в вену иглу и наладила капельницу. Волков осматривал больного.
– Введите мезатон и морфий. Кубик морфия введите внутривенно. И четверть кубика строфантина. И кордиамин.
Начало долгой работы сделано. Теперь время от времени вводить сердечные средства, регулировать капельницу, следить за давлением, дыханием, пульсом. Главное – впереди. Было бы очень хорошо, если бы к утру больной пришел в сознание. Это было бы очень хорошо. А потом он два-три месяца будет лечиться в этой клинике. Из них больше месяца будет лежать неподвижно. Это очень тяжелый инфаркт, и поэтому в любой момент может случиться катастрофа.
Недели через три больному придется объяснить, что это не эпизод в его жизни – это тяжелая болезнь.
Да, инфаркт эпизодом не назовешь. Иногда это итог. Итог жизни, в которой человек слишком много работал, не спал ночами, воевал, бедствовал. Да еще курил. Да еще пил водку. И итог вот он – очень тяжелый инфаркт.
Все ли Волков сделал? Ничего не забыл? Нет, ничего не забыл. Большего пока сделать нельзя. Все, что можно было сделать, сделали.
В половине четвертого Волкова вызвали хирурги. Медленно, тяжело ходил тучный Михаил Борисович. Бугрился его затылок, глаза устало выглядывали из-под густых бровей.
– Вот посмотрите, Юрий Васильевич, – сказал он. – Ножевое ранение грудной клетки.
Больного смотрел Женя Тройнин, длиннорукий, тощий, горбоносый. Бывший институтский баскетболист – метр девяносто пять роста. Не оборачиваясь, он помахал Волкову рукой.
Волков любит эту бригаду – часто дежурят вместе, сработались. Да и они, кажется, любят Волкова.
– Послушай, Юра, – сказал Тройнин.
Больному лет семнадцать. Был он бледен и слегка возбужден, а на щеках его и под носом золотился пушок. Волков послушал его легкие, сердце.
– В легких тупость, – сказал он. – Думаю, что это кровь в легких.
– Это ясно, – сказал Женя Тройнин. – Что ты в сердце-то слышишь? Сердце-то цело?
– Очень глухие тоны. Надо делать электрокардиограмму.
– Значит, делай.
Сделал.
– Очень низкий вольтаж, – сказал Волков. – Надо сделать рентгенограмму грудной клетки.
Сделали рентгенограмму.
– Да, похоже, что есть кровь и в сердечной сумке, – сказал Волков. – Думаю, что надо срочно оперировать.
– Но, Юра, – сказал Тройнин и внимательно посмотрел ему в глаза, – ведь это же надо делать операцию на сердце.
Волков выдержал его взгляд.
– Значит, надо делать операцию на сердце, – твердо сказал он.
Просторный холодный вестибюль тускло освещен. В углу на стуле сидела женщина. Увидев Волкова, она порывисто встала. Сухощавая, прямая, с тонкими сжатыми губами. Чернели провалы глаз – она сидела всю ночь. Слез не было.
– Вы дежурный терапевт? – спросила женщина. – Как мой муж? Его привезли ночью.
– У него инфаркт миокарда, – ответил Волков. – Он в тяжелом состоянии. Ничего определенного сказать не могу. Будем надеяться на лучшее.
– Я могу к нему пройти?
– Нет. Сейчас ему нужнее я, чем вы. Думаю, все будет хорошо. – И Волков быстро пошел по лестнице.
Состояние больного было прежним. Может быть, пульс стал пореже, может быть, землистость начала сходить с лица. Но все это так зыбко, неясно. Ждать и ждать. Ждать терпеливо, неспешно, без лишней суеты. Ждать и делать свое дело.
Перед Волковым история болезни, и он делает первые записи в ней.
Что же – пора познакомиться. Больной Карелин. Виктор Ильич. Сорока шести лет. Главный инженер строительного управления. И он не знает, что над ним сидит Волков Юрий Васильевич. Двадцати восьми лет. Широкоплечий, с мясистым носом, с выступающим высоким лбом и короткой стрижкой. И он не знает также, что Волков очень устал – кончается суточное дежурство. И таких дежурств – пять-шесть в месяц. И ежедневная работа. И почти каждый вечер – библиотека. Он устал, но ничего не поделаешь – его эта жизнь устраивает.
Нет, кажется, Волков не ошибается – Карелину действительно становится лучше. Реже стал пульс, давление крови поднялось, лицо стало розоветь, и тело просохло от пота.
Несколько раз Волков спускался в операционный блок, а в седьмом часу к нему после операции пришел Женя Тройнин.
Женя был утомлен, бледен, колпак его сбился на затылок.
Они подошли к окну ординаторской и закурили.
Женя опустил руку на плечо Волкова и слегка сдавил его.
– Ты прав, – сказал он. – У парня была кровь в сердечной сумке.
Они стояли и молча курили.
А уже начало светать, засерело за окнами, раздалось вдалеке одинокое сиротливое треньканье трамвая. И медленно вползал уличный свет, еще вспышка, другая, третья – и разольется по палатам новое весеннее утро.
– У тебя все в порядке? – спросил Тройнин.
– В общем-то, да, – ответил Волков. – Есть один тяжелый инфаркт.
– Тогда по коням, – сказал Тройнин. – Пошел следить за парнем.
– Что же, тогда по коням, – сказал Волков и улыбнулся.
В восемь часов утра Волков еще раз снял электрокардиограмму. И когда ее рассматривал, взглянул на Карелина. Увидел, что тот смотрит на него. Взгляд Карелина был еще неясным. Но все-таки это уже лицо, а не предсмертная маска. В нем боль и страх, но это уже лицо человека.
– Здравствуйте, – сказал Волков.
Карелин устало закрыл глаза и снова их открыл.
– Здравствуйте, – радостно повторил Волков. – Здравствуйте, Виктор Ильич. Как вы себя чувствуете?
Низко качается потолок… Весь он обвит проводами, над ним стоит незнакомый мужчина в белом халате. Мгновение назад ничего этого не было.
Карелин пошевелил губами и, может быть, попытался улыбнуться, но да кто же может улыбаться через несколько часов после тяжелого инфаркта? Никто не может. Таких сил у людей нет.
После утренней конференции начался обход.
Сначала Волков осмотрел тяжелых больных. Выходя из палаты, встретился с Лидией Ивановной, полнеющей, с мягкими серыми глазами. Они друзья, пять лет работают вместе.
– Как ночь? – спросила Лидия Ивановна.
– Ничего, – ответил Волков. – Как обычно. Ничего особенного.
Сегодня должно быть вскрытие умершего вчера больного Лидии Ивановны.
В клинике все его любили, называли Петей, хоть было ему сорок четыре года. Лечился он каждый год. Всякий раз думали, что до следующего лечения не доживет.
В сорок втором году Петя попал в плен. Бежал. Восемнадцатилетнего, слабого, его поймали и били тяжелыми сапогами. Он должен был умереть, но он не умер. Двадцать шесть лет жил Петя после того избиения и ничего не знал в жизни, кроме боли. Эта боль должна была кончиться, и она кончилась. И теперь его врач, тридцатидвухлетний ординатор Лидия Ивановна, плачет. Потому что она его любила. Потому что Петю любили все – он пострадал на той войне.
В двенадцать часов, как и обещано было, всех позвали в прозекторскую.
Безмолвно, гуськом спустились в подвал.
Едко пахло формалином. Комната была большая и светлая – очень удобная прозекторская.
Петя лежал на мраморном столе, маленький, тщедушный. Голова запрокинута за деревянную подставку.
Вскрытие производила Марина Владимировна, сухая, высокая, голубоглазая. Движения ее уверенны и точны. В них не было ничего лишнего.
– Да, – сказала она Лидии Ивановне в конце вскрытия, – так и есть. Никаких неожиданностей. Все совпадает.
В левой руке Марина Владимировна держала сердце Пети.
– Но какое сердце, – покачала она головой, – какое огромное дряблое сердце. Это удивительно – так долго жить с таким сердцем. Ведь жить-то, кажется, нечем.
Да, жить было нечем, и сердце остановилось.
И сейчас оно будет распято ножом.
Пласт за пластом, слой за слоем.
Вот первый слой – детство. Цыпки на ногах. Гоняли на пустыре тряпичный мяч.
Срезали слой.
Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб… Все на рытье окопов… Священная война…
Еще срезали слой.
Синявинские болота.
Срезали.
Плен.
Срезали.
Ноги, ноги, ноги.
Боль, боль, боль.
Срезали, срезали, срезали.
После вскрытия Волков еще раз подошел к Карелину. Его уже перевели в обычную палату.
Он лежал, устало закрыв глаза. Чернели веки. Короткие упругие волосы, начали серебриться виски. Челюсть несколько тяжеловата. Невысокий лоб рассечен глубокой морщиной. Нос заострился, и по лицу Карелина еще бродит страх смерти.
Возле него сидела жена. Она молчала. Держала руку Карелина. Не гладила ее, а просто держала. Волков не видел ее плачущей. Это хорошо – она не будет мешать.
– Лучше, – сказал Волков. – Давление, пульс на одном уровне. Теперь полный покой. Он молодец. Вы слышите меня, Виктор Ильич? Я говорю, что вы молодец.
Карелин закрыл глаза и снова их открыл – молча поблагодарил Волкова.
– До завтра, – сказал Волков и осторожно пожал предплечье Карелина.
Попросил жену пройти в ординаторскую. Усадил в кресло и долго разговаривал с ней.
В три часа Волков вышел из больничного двора. Ослепило нетеплое солнце. С Невы дул сырой ветер. Вялая, анемичная весна. Да когда же она придет, весна настоящая?
Кончилось дежурство. Кончился день. Пора отключиться, забыть о своей работе. Все, он отключился. И вдруг вспомнил сегодняшний разговор с женой Карелина.
Попросил рассказать о муже. Жена рассказывала подробно: Волкову необходимо знать все.
Вот первое ее воспоминание – они только что познакомились. Середина мая, начали пробуждаться белые ночи. Карелину восемнадцать лет. Закончен второй курс строительного института. Счастливая интеллигентная семья, молодые друзья, веселые сборища. Впереди вся жизнь. «Будем строить, в море плавать, мчаться в неба синеву». Симфонические концерты, театры, ослепительное, безоблачное небо над головой.
Двадцать первого июня ходили на Алису Коонен. Шли вдоль Невы, молча сострадая мадам Бовари. Ленинград был легок, воздушен. Над городом сияла праздничная белая ночь. Счастье их ожидает впереди. Иначе и быть не может – только счастье.
В конце июля провожала его на Дворцовую площадь. Из окна на Васильевском острове тонкий женский голос пел: «Ах, зачем мне платочек лиловый и зачем мне мой красный берет?» Митинг ополченцев. В колонну по восемь становись! Левое плечо вперед! Оркестр, играй «зорю»! А потом и марш «Прощание славянки». Ребята, поправьте боевые ранцы! Не нужны вам маршальские жезлы. Вам нужно одно – не пустить врага. Прощайте! Возвращайтесь! Ты вернешься невредим. «Ничто нас не разлучит».
А потом их разбили в первом же бою. Но Карелин выжил. Были Пулковские высоты, и первое ранение, и до прорыва блокады Ораниенбаумский «пятачок». Голодные, обескровленные, дистрофичные, они удержали город.
Семья Карелина погибла. Отец убит в сорок втором, мать и младший брат умерли в декабре сорок первого. «Четвертку колючего хлеба поделим с тобой пополам». Но не было колючего хлеба, и нечего было делить.
А вот и сорок пятый год – год победный. Его Волков уже помнит – год первого его пробуждения. Вот ранняя южная весна, и мама радостно смеется – утром получила письмо от отца. Да, писал отец, одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевом коне. И одержали победу, и спасли страну, и приехали на горячих боевых конях. На конях голубых, розовых, фиолетовых. Но приезжали другие. Отец Волкова так и не приехал. Лишь стоял под окном его голубой конь. Стоял и нетерпеливо бил звонким копытом. А седок остался лежать где-то далеко, в полях за Вислой сонной.
Они вернулись в Ленинград в этот победный год. В конце сорок пятого вернулся в Ленинград и Карелин. Да, он победитель, но, хотя ему всего двадцать три года, война уже протопала по его сердцу. И она оставила в сердце свой слой. Этот слой еще вспыхнет на срезе.
А быт голодный, неустроенный. Карелин работал и учился. Скорее, скорее кончать учебу, скорее, скорее строить. Лучшие ребята остались лежать, и нужно все успеть сделать.
– Я не знаю, откуда у него брались силы, – удивленно сказала жена Карелина. – У него на все хватало времени. Правда, за счет сна и воскресений…
И работа. Работа и работа! Рук не хватает, времени не хватает – успеть! Надо все успеть. И – с утра до позднего вечера. Отдыха не знает. Считает, что он ему не нужен.
– Как же вы допускали, что он так много работал? – спросил Волков.
– А что я могла сделать? Да разве же я не говорила? Но он считает, что не может жить иначе. Я знала, что сил станет меньше, но я не знала, что так скоро…
Да, с Карелиным будет трудно разговаривать – когда человеку сорок шесть лет, он еще думает, что силам его нет предела. Разговаривать будет трудно, но Волков сумеет убедить Карелина. Иначе быть не может.
– Но ведь это только эпизод? – с надеждой в голосе сказала женщина.
– Нет, это не эпизод. Это тяжелый инфаркт, а не эпизод.
В четыре часа Волков пришел домой. Бросил на стул портфель, разогрел обед. На кухне соседи начали готовить ужин.
– Есть хороший кисель, Юра, – сказала Елизавета Тихоновна, тучная, медлительная, с бледным отечным лицом.
– Спасибо, тетя Лиза, я потом, – ответил Волков.
– Ладно, вечером, – согласилась Елизавета Тихоновна.
Соседи молчали. Знали, что, если человек бледен, если под глазами черные тени – лучше с ним не разговаривать.
В квартире пять семей. Все живут еще с доблокадных времен. Времени было достаточно, чтобы изучить друг друга и обходиться без ссор. Из пятерых мужчин с войны вернулись двое. Елизавета Тихоновна всю блокаду прожила здесь, с тех пор она отечна и медлительна.
– Мама ничего не передавала? – спросил Волков.
– Нет, – ответила Елизавета Тихоновна. – Витю заберет Люда.
Волков кивнул и вошел в комнату.
На столе свежие газеты и журналы – мама вчера принесла из библиотеки, где она работает. В квартире – тишина. Хорошо, что за сыном зайдет жена – можно два часа поспать. Хорошо, что у них дружная семья. Это особенно чувствуешь, когда приходишь с дежурства. И на обед приготовлено то, что любит Волков. И все до мелочей: его ждут с дежурства.
Волков вытянулся на диване, взял в руки журнал, но, даже не открыв его, тяжело, каменно заснул.
Дежурство кончилось.
День переломился.
2
Весна. Распахнуты окна клиники. Сдирается бумага с оконных переплетов. Пол перед окнами залит водой.
Весна. День рождения ординатора Лидии Ивановны. Два часа дня, основная работа сделана, остается записать истории болезней.
В ординаторской цветы. Сестра-хозяйка сменила халаты, они ослепительно белы, хрустят крахмалом.
Все стоят вокруг стола, радостно улыбаются – это так хорошо! День рождения Лидии Ивановны – это десять минут радости, и повод сказать, как все любят Лидию Ивановну, и заглянуть друг другу в глаза, и почувствовать вдруг – вот все мы вместе и стоим рядом.
Волков с любовью вглядывается в лица коллег.
Вот Людмила Андреевна. Она временно замещает шефа. Профиль ее точен и внушителен – стареющая патрицианка. Смуглое лицо сухо и надменно. Но загляните, загляните в ее глаза, послушайте ее смех, и понятно станет – Людмила Андреевна очень добра и любит своих докторов.
А вот Василий Алексеевич, сутулый, молчаливый, с большими печальными глазами. Говорит медленно, тихо. Всегда поможет и всегда смутится, когда начнешь благодарить, и без лишних вопросов подменит тебя на дежурстве.
Рядом с ним стоит Леонид Наумович, семидесятилетний врач. Да когда же это началось – шаркающий шаг, трясущиеся руки? И он приходит в ординаторскую, ставит палку в угол, сутулится у окна и внезапно уходит. Его приглашают на все торжества клиники, просят иногда посмотреть больного, – все знают, что без клиники Леониду Наумовичу нет жизни.
Да, Волков любит своих коллег. Их есть за что любить. Они хорошо знают свое дело и на работе меньше всего думают о себе. И меньше всего себя щадят. А у всех свои заботы. Да, да, просты повседневные истины. Это очень просто – мы обыкновенные врачи, и мы стоим плечо к плечу, и мы цепь, которую невозможно разорвать.
На столе конфеты, фрукты, по стаканам разлито шампанское. Ах, жаль, что нет с нами шефа, жаль, что он заболел. Никто так блистательно не проведет разбор случая, никто не скажет такого остроумного тоста за здоровье Лидии Ивановны.
Ах, Лида, Лида, ты так мила, юна, остроумна. Мы знаем тебя пять лет, ты никак не меняешься, напротив – все хорошеешь.
Льется по ординаторской смех Лидии Ивановны – какая тут юность! Тридцать два года, смеется она, какая тут юность! Блестят ее глаза. Светятся маленькие ямочки на щеках.
Да, мы все не молодеем и не молодеем. Всякий раз понимаешь это, когда смотришь на своих сверстников. Исчезает легкость походки, появляются морщины на лбу и паутина у глаз, выцветают глаза. И про него ведь говорят: Юра Волков, институтский борец, упругие плечи, мускулистая шея, а ведь тоже стал сдавать – тучнеет наш Юра. Подозрительно высоким становится лоб. Да что же из того? И все улыбаются радостно, и смотрят друг на друга с любовью, и поздравляют Лидию Ивановну.
Ты мила, Лида, ты весела, и оставайся такой всегда.
В эти весенние солнечные дни становится лучше тяжелым больным. Лучше становится и Карелину. Двадцатый день – рано говорить что-то определенное, и все-таки дела идут неплохо: установилось ровное давление крови, ровным стал пульс, нормальной стала температура. Уже начал бодриться. Есть ли боли? Есть, говорит, но слабые. С ним будет нелегко, когда пройдет первый месяц, – трудно будет удержать в постели. Но не нужно забегать вперед.
Волков еще раз осмотрел Карелина – выслушал сердце, легкие, измерил давление.
– Вы действительно так много работаете? – спросил в упор.
– Нет, – улыбнулся Карелин и наморщил лоб, – слухи значительно преувеличены. Их распространяет жена. А женщины, вы сами знаете: опоздаешь на час – говорят, что приехал поздно ночью.
– Вы почему три года не были в отпуске? – спросил Волков сухо.
– Так получилось, – тихо и очень серьезно ответил Карелин. – Всякий раз была неотложная работа. Сдавали большую гостиницу. А сроки подпирают. Ну и давай-давай. Выложимся, ребята, потом отдохнем. На следующий год та же история повторилась с новой клиникой. А в прошлом году со спортивным залом. Так что иногда приходится много работать и мало спать. Это моя работа.
– Все это так, – остановил его Волков. – Нельзя так много работать. Нужно себя щадить. Иначе человек выходит из строя раньше времени. А он не имеет на это права.
– Что же вы прикажете нам делать? – насмешливо спросил Карелин.
– Жить!
– Не понимаю вас. Растолкуйте, пожалуйста.
– Да, жить. Да, работать. Но никогда не забывать о своем здоровье. Читать книги, слушать музыку, гулять по лесу. Но никогда не забывать о своем здоровье. Вовремя отдыхать. Вовремя идти к врачу. Не ждать, пока привезут. Щадить свое здоровье. Беречь этот дар.
– А зачем это?
– Что зачем?
– Да вот так жить?
– Да затем, что человеку положено жить долго. Затем, что он не имеет права болеть инфарктом в сорок шесть лет. Есть учение о правильной здоровой жизни. Если мы говорим человеку: не кури, не пей водку, каждый день бегай – значит, говорим не зря. Значит, это необходимо.
Волков вдруг почувствовал – да, все вопрос времени. Вся штука в этом. Не нужно закрывать глаза. Когда-нибудь и он сгорит. И, может быть, сгорит раньше срока. Это возможно. И он будет лежать вот так, навзничь, распластанный, и ему будет запрещено шевелить рукой и глубоко дышать. Это может быть. Но Волков сделает все, что от него зависит, чтобы не лечь раньше времени. Он уже что-то знает и что-то может, а со временем будет знать больше, и сделает все, чтобы не лечь раньше положенного срока.
– То, что вы говорите, скучно, – твердо сказал Карелин. Лицо его заострилось, глаза кололи из-под надбровий. – Вы уж простите меня, но это очень скучно. Не обижайтесь. Согласитесь, нельзя жить без страсти. Все, что сделано на земле, сделано людьми, у которых была одна страсть. Только одна. И тут уж не станешь рассуждать – вот сделал много, вот мало, а вот в самый раз. Учить, строить, лечить – одна страсть. У меня – строить. И поверьте, я не смогу жить по-другому.
– Хорошо, Виктор Ильич, мы еще поговорим, – остановил его Волков.
Двадцатый день – больному нельзя много разговаривать. Ему нельзя волноваться. Это первый их разговор. И его Волков проиграл. Это не так важно. Будет еще разговор, потруднее, и его Волков должен выиграть. Обязательно должен выиграть.
– Вы должны знать, – сказал он, – что мы не разрешим вам так много работать.
– Скажите, Юрий Васильевич, но скажите, прошу вас, прямо, что будет, если я не послушаю вашего совета? – спросил Карелин.
– Я отвечу вам прямо – будет плохо. Будет второй инфаркт. Это правда.
– Скажите, сколько лет я могу протянуть, если не послушаю вас?
– Я точно не скажу. Но думаю, что больше пяти лет вы не выдержите.
– Это приговор, – сказал Карелин.
– Да, – подтвердил Волков.
Он жесток, но это необходимая жестокость. Волков должен уговорить Карелина вести правильную здоровую жизнь, и он уговорит. Иначе Карелин погибнет. Это точно. Чудес не бывает. Это долг Волкова. Долг врача. И он уговорит.
– А если я сделаю все, как вы говорите, и буду вести тихую, осторожную жизнь, в этом случае сколько я могу протянуть?
– Иногда люди живут очень долго после инфаркта. Так бывает. Но при правильном режиме, разумеется.
– Пять лет, говорите вы? – задумчиво спросил Карелин и повторил: – Да, пять лет!
3
Середина мая. День свободный. Отгул за прошлые перегрузки – пять дежурств в апреле, пять в мае. Бери отгул, Юра, бери выходной, дойдешь до жизни веселой. А до отпуска два месяца.
В восемь часов вышел из дому с женой и сыном – не спать же весь день, единственный выходной, а лето начинается, а солнце, а жара – скорее отдыхать! Проводил жену до метро – она уехала в Автово, в свой проектный институт. Неспешно отвел сына в детский сад.
А теперь скорее на Петропавловку – нет времени ехать за город, жалко время терять, – на Петропавловку! Как в давние студенческие дни. И хоть на день возвратить эти времена.
Расстелил одеяло, бросился на него. Так лежать всегда – неподвижно, распластанно – дым идет от спины, но не перевернешься.
Отдых! Он может быть полноценным только после стоящей работы. С визгом, с воплями играют в волейбол, ласточкой падают на песок, ползут на животе, расстреливают мячом мирно распластанные тела.
Лето начинается. Хватай его, глотай каждой клеткой тела – короткое оно, наше северное лето. Не теряй ни минуты. Отдыхай. До завтрашней работы еще так далеко – двадцать четыре часа. Отдыхай!
Двенадцать часов. Удар пушки! Все бросились в воду. Все, все, так положено. Бросились счастливо, восторженно. А нарушителей за руки, за ноги, в воду их, в воду.
Потом Волков снова упал на одеяло. Стучал зубами. Подрагивая, ждал, пока его снова раздавит солнце.
Вдруг рядом упала бадминтоновая ракетка.
Поднял голову – над ним стояла девушка. Худая, смеющаяся, с мокрыми волосами.
– Сыграем! – приказала она.
– Не умею, – сказал Волков.
– Сыграем! – снова приказала девушка.
Да кто же на Петропавловке не умеет играть в бадминтон! Да все умеют. И Волков тоже.
– Шевелись, парень! – кричала девушка. – Быстрее!
Да, быстрее, еще быстрее, еще, еще. Удар слева. А теперь справа удар. И нырнуть. И на колено. И на живот. И еще удар. Волков задыхался. Глаза слепил пот. В правом боку кололо. Но не сдаваться. Да мужчина он или нет, черт побери! Бежал, падал, вскакивал, снова падал. Лицо было уже раскалено солнцем.
И в тот момент, когда Волков почувствовал, что ноги уже не держат, что сердце сейчас разорвется и упадет в Неву, девушка сдалась. Задыхаясь, она бессильно опустилась на песок.
– Ну, ты даешь! – восторженно сказала она.
– Здорово! – сказал Волков. – Ну просто здорово! – И он победно вогнал в песок черенок ракетки.
И побрел к Неве. Перевел дыхание. Сел на мокрый песок. Нет сил смотреть на сожженную Неву. Но все-таки смотришь до боли в глазах. Смотришь, чтобы навсегда задержать в себе эту минуту.
Вернулся на место, достал из портфеля детектив Агаты Кристи. Но читать не смог – строчки рябили в глазах. Какой там детектив! Какой там «Печальный кипарис»! И бросился на одеяло. И запрокинул голову. И распластался на спине.
Жить бы, жить бы так всегда! Только невозможно это, потому что не Робинзон ты и не на острове живешь. Потому что время летит, а тебе уже двадцать восемь, и так еще мало сделано. Так мало. А ты хочешь все сделать. И все знать. Но так быстро летит время. Так невозможно быстро.
А небо глубоко, недоступно, и солнце раскаляется, и Нева обожжена солнцем.
Никогда не кончится это лето.
Никогда не кончится этот день.
4
Как дни летят! Как летит время! Третье майское дежурство. Кажется, только вчера привезли Карелина, а уже месяц прошел. Летят дни. Успеваешь раздышаться после дежурства – да когда еще следующее, оно за такими еще синими горами – и снова дежурить. И ежедневная работа, и вечерами занятия в библиотеке – у него есть научная работа, и сделать ее нужно в срок.
Вчера вечером Волков шел из библиотеки. Было безлюдно, гулок был его шаг. Вошел в Летний сад. Медленно, нехотя покидали его последние посетители. Лица их были расслаблены, сомнамбуличны. Чернели узоры решетки, и за садом, за Кировским мостом догорал закат. Да, летят дни, и вечера стали короче, и скоро засияют над Ленинградом белые ночи. А потом отполыхает июнь, и Волков поедет в отпуск, а потом все начнется сначала.
Вдруг вспомнил Карелина, подумал, что люди узнают настоящую цену человека только тогда, когда он тяжело заболеет. И тогда друзья этого человека, родственники, товарищи по работе приходят к нему каждый день, звонят, спрашивают, чем они могут помочь. И вдруг понимают – этот человек им всем необходим, и они стоят теперь вокруг его острова – больничной койки – и сделают все, чтобы человек этот никогда не был одинок. Потому что его друзья – круг, который защитит. Да, одинок в своей болезни только тот, кто всю жизнь жил для себя самого. Он будет один лежать на своем острове, один, как Робинзон, и только верной жене, Пятнице своей, будет он нужен.
Месяц прошел, и за этот месяц у Карелина было два тяжелых приступа болей. Он переносил эти боли без жалоб, без просьб сделать все, что в силах врача. Это доверие. И это мужество.
– Юрий Васильевич, не уделите ли мне несколько минут? – попросил Карелин, когда Волков вошел в палату.
Восемь часов вечера. В палате тихо. Больные ушли смотреть телевизор. В распахнутых окнах догорало солнце.
– Конечно, уделю, – сказал Волков.
Карелин поднялся на локтях. Прошел месяц – давно нет синевы под глазами, лицо отдохнуло от боли.
– Я хочу поговорить о своей будущей жизни, – сказал Карелин. – Я помню наш разговор. Мы остановились на пяти годах. Так вот, исходя из теории о правильном поведении человека, хочу изменить свою жизнь.
Волков сел к нему на кровать.
– Я думаю, вы подержите меня еще месяц-полтора, так?
– Так.
– А потом выпишете на амбулаторное лечение. Через полгода друзья достанут мне путевку в кардиологический санаторий, я еще и там полечусь. А потом на полгода-год мне дадут группу инвалидности, так?
