Текст книги "След облака"
Автор книги: Дмитрий Притула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Женился он рано, восемнадцати лет. Даже тогда Клавдия Денисовна не была красавицей, да и старше его на три года. Встречался он с ней просто так – верно, подошла пора с кем-нибудь встречаться, а Клавдия Денисовна всегда к нему тянулась. Потом она сказала, что ожидает ребенка, а от собственного ребенка Алексей Васильевич бегать не собирался, и он женился. Она родила Виктора, а через год и Машу. А тут началась война, и молодой жизни пришел конец.
После войны же – что говорить – жить надо, и детей растить надо, есть и пить, и на работу ходить надо. Для того же, чтобы жить и растить детей в голодные те годы, лучшей подруги, чем Клавдия Денисовна, быть не могло. Вот это Алексей Васильевич понимал всегда.
А дети ее обязательно будут одеты не хуже других детей, и муж у нее всегда будет ухоженным, никогда не окажется, что он собирается, скажем, в баню, а белья чистого нет, или же в бане выясняется, что на носке, скажем, дырка. Вот этого быть не могло.
Да и сейчас, если смотреть со стороны, так у них отличная семья. В своем автопарке Алексей Васильевич был на хорошем счету, всегда неплохо зарабатывал, а в последние годы так и вовсе хоть куда. Давно прошли времена, когда они ютились в маленькой комнате в деревянном доме, давно у них трехкомнатная квартира, и дети устроены. И кажется – пусть так жизнь идет всегда.
И если иногда, хоть и очень редко, случались короткие знакомства, Алексей Васильевич всегда был им рад. Потому что, встречаясь, люди понимали, что жизнь не такая уж веселая штука, и если хоть иногда, хоть на миг малознакомым людям станет весело и теплее, это уже не последнее дело, это уже и дальше катить можно, и у Алексея Васильевича никогда не было печали и горькой памяти об этих коротких встречах.
Жена его, может, и догадывалась о таких его знакомствах, однако ж прямого повода к упреку он не давал, и Клавдия Денисовна не могла его упрекать, довольствуясь и тем, верно, что он с ней рядом, не обижает ее, не упрекает за то, что она старится быстрее него, заботится о ней, жалеет ее долю, любит детей, а теперь эту любовь перенес на внуков и ничего-то для них не жалеет. Так худо ли женщине такую жизнь прожить?
Увидя спускающуюся по лестнице Анну Федоровну, Алексей Васильевич вскочил и нетерпеливо рванулся ей навстречу. И это нетерпение напугало его. Принимая из ее рук чемодан, свободной рукой обнимая за плечи, кротко и даже покорно заглядывая ей в лицо, словно век не видал, Алексей Васильевич догадывался уже, что знакомство это вряд ли будет коротким и без слез в этот раз, пожалуй что, и не обойтись. И испуганно подумал, как бы не загорчила и его собственная слеза.
Однако отмахнулся – а, была не была, где наша не пропадала, семь дней впереди, срок не такой и малый, если разобраться серьезно.
Он взял чемоданы, и они пошли к электричке.
На станции Анна Федоровна зашла на почту и дала телеграмму своей подруге, чтобы та приготовилась к их приезду.
В поезде они молчали. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Алексей Васильевич все смотрел в окно. Глаза слепило белое, тугое солнце, но он не отворачивался. Ему нравилось вот так сидеть, дремотно, расплавленно, и на душе нет беспокойства и тревоги, но есть ровное удивление – экие коленца выкидывает жизнь, куда-то заносит она человека, если он хоть на короткое время волен, – и было любопытно: как-то все получится, и была радость: как ни получится, а впереди целая неделя. И от удовольствия и ожидания новой радости глаза прикрывал – несет, несет его поезд неведомо куда, стучат колеса, бьет в глаза солнце, несет, несет человека, какое-то следующее солнце встанет над ним?
Волен, волен человек, хоть иногда должен он махнуть на все рукой, будь что будет, есть ли резон думать о следующем солнце, мчит его поезд, несет вихрь близкой уже радости, так что же зарядил он все одно и то же – дом, работа, работа, дом, – да хоть иногда должен быть человек волен? Хоть один раз в жизни?
Лишь иногда он тихо спрашивал Анну Федоровну:
– И не боишься?
– Нет, не боюсь, – тоже тихо, почти шепотом отвечала она.
– Даже и соседей?
– Даже и соседей.
На перроне их ждала Надя, подруга Анны Федоровны. Она оказалась крупной, с широкими плечами, высокой грудью и тонкими ногами. У нее было чуть рябоватое широкоскулое лицо и маленький – в виде запятой – нос. Ходила Надя, вскинув рыжую с сединой голову, неестественно даже выпрямив спину, и заметно при ходьбе переваливалась уточкой.
Возможно, она и не понравилась бы Алексею Васильевичу, если б, знакомясь, не улыбнулась ему. Но она улыбнулась – открыто, широко, что называется, от уха до уха, показывая белозубый рот, – и Алексей Васильевич сразу почувствовал, что Надя свой человек и она не подведет.
– Хорошо, что телеграмму дала на работу, – говорила Надя. – А то бы не вырвалась. Помчалась сразу к тебе. И хорошо, что приехали, – это она к Алексею Васильевичу обратилась. – А то ведь здесь и повеселиться не с кем. А так, смотришь, я к вам и пристроюсь. Может, не сразу прогоните.
– Да что ты мелешь, Надя.
– Ничего, не бойся, сама уйду.
В садике на привокзальной площади клены уже пожелтели. Справа от вокзала осторожно, неназойливо садилось солнце, и город в заходящем солнце был тих и розов.
Дом Анны Федоровны был небольшой, но аккуратный и почти новый, с мезонином, стеклянной верандой и балконом над ней. Небольшой сад был окружен невысоким зеленым забором.
Пока женщины хлопотали на кухне, Алексей Васильевич разглядывал огромный буфет и был ослеплен зрелищем посуды.
На полках за стеклом стояли белые, розовые, голубые, с золотыми ободками блюда, подносы, тарелки, блюдца, глиняные и серебряные кувшины, и чашки, и бокалы длинные и тонкие, на ножках долгих и коротких, стаканы, стопки, фужеры, графины и графинчики, рюмки, рюмочки и рюмашечки, и, непонятно как, все это снизу подсвечивалось и, многократно отражаясь в зеркале, переливалось голубым, зеленым, ярко-желтым, малиновым, синим и тускло-желтым, и, захваченный этим зрелищем, Алексей Васильевич стоял так долго, что и не заметил, как пришла пора садиться к столу.
Круглый стол раздвинули, появились огурцы, грибы, рыба, домашние настойки, и Алексей Васильевич радостно понял, что их ждет веселое дружеское застолье.
Им было легко за этим столом: женщины оживились и болтали, уже не слушая друг друга, и Алексей Васильевич подумал: хорошо он сделал, что прикатил в незнакомый город.
Было то редкое состояние, когда людям не надо прилаживаться друг к другу, потому что они и так прилажены и притерты, и они веселили друг друга забавными историями, и тут особенно старался Алексей Васильевич; когда ж притомлялись от веселья, то печалились, распевая песни, и тут снова выделялся Алексей Васильевич, потому что он вел песню, а женщины ему вторили.
Но любому застолью приходит конец, и ближе к полночи Надя начала собираться домой.
– Воду я нагрела, – сказала она Анне Федоровне.
– Ты когда завтра придешь?
– Да вы отсыпайтесь с дороги. После обеда и приду. Вместе развеемся – суббота и воскресенье.
– Верно, суббота и воскресенье. Совсем забыл, – сказал Алексей Васильевич.
– Для тебя каждый день воскресенье, – сказала Надя и ушла.
Вымывшись в ванне, Алексей Васильевич лежал в постели, и простыня, пододеяльник, наволочка похрустывали от тугого крахмала и холодили разогретое пиром и ванной тело, и он сдерживал себя, чтоб не застонать от удовольствия – ну до чего же хорошо, сыт, здоров, нет забот, и подушка большая, не тугая, не мягкая, а такая как раз, чтоб не чувствовать тяжести собственной головы.
Он нарочно поворачивался в кровати, и тогда от прохлады и хруста крахмала в кожу входили миллионы осторожных иголочек, и Алексей Васильевич всякий раз сдерживал себя, чтоб тихо не засмеяться.
Он ожидал Анну Федоровну, а ее все не было, и Алексей Васильевич начал беспокоиться, куда же пропала она, так привык к ней за несколько дней, что и полчаса пробыть без нее страшновато, и уже собирался встать, чтоб позвать ее, как Анна Федоровна вошла сама.
На ней лишь легкий халат, волосы ее влажны, кожа ее после ванны тоже влажна и горяча, и в полутьме голубая промытая кожа ее как бы даже слегка и светилась, и он не смог сдержать себя, подался навстречу, и в подвздошье начал разливаться осторожный жар, и Алексей Васильевич замер, не в силах перевести дыхание.
Уже засыпая или, вернее сказать, почти уже заснув, перед тем как уплыть в голубую вату сна, Алексей Васильевич судорожно вздрогнул и очнулся от страха. Страх этот был такой, словно Алексей Васильевич падал с крыши дома или же с высокого дерева или летел в пропасть.
– Что с тобой? – спросила Анна Федоровна. Она засыпала, и голос ее был тих и далек.
– Нет, ничего, – ответил Алексей Васильевич и, чтобы страх больше не возвращался, осторожно обнял ее, она была теплая во сне, и его всего, медленно обволакивая, тоже залила теплота, и стало спокойно, и уже надеялся Алексей Васильевич, что так пролежит он, не отвлекаясь на заботы и страхи, долго, чуть не всю жизнь, хоть бы и до самого последнего сна.
– Хорошо с тобой, Алеша, – сказала Анна Федоровна, совсем уже засыпая. – Так спокойно с тобой, Алешенька.
– Спи, – тихо сказал он. – Спи, Аннушка.
– Хорошо ты меня назвал. Так и называй всегда. Так – спокойно.
– Да. Спи, пожалуйста.
Она совсем заснула, он же лежал на спине и не хотел засыпать. Сейчас ничто не мешало ему, и Алексей Васильевич чувствовал, что он счастлив. Пожалуй, так ясно и окончательно он никогда в жизни не чувствовал своего счастья.
Потому что сейчас ему хотелось лишь одного – только бы ничего не менялось. Нет мыслей о том, что впереди старость и болезни, нет забот о семье, есть только он, ровное, но навсегда найденное положение в этой ночи, и рядом спящая эта женщина, и, когда он только подумает о ней или осторожно и благодарно прижимает ее к своему плечу, сердце его, чуть сжавшись, затем освобождается и его заливает теплом крови, и оно ноет в этом тепле так, что хочется, чтобы это никогда не кончалось.
И за окном колеблется, как дышит, сад, над ним густая темнота, но главное же вот что: путь Алексея Васильевича только начинается, время расставания так далеко, а время, что осталось провести в этом доме, такое долгое, густое и нетекучее, что беспокоиться еще ровным счетом не о чем.
На следующий день, уже перед заходом солнца, снова пришла Надя. Алексей Васильевич сидел на крыльце, неторопливо так прикидывая, что надо бы ему приложить руки к забору – малость покосился.
– Забежала узнать, не нужно ли чего, – объяснила Надя свое появление.
– И хорошо, что зашла, снова посидим.
– Дело хорошее. Одной тоже скучно: сын в армии, не сидеть же дома по углам. Дело уж такое: если к кому присоседюсь, то не так просто отбояриться от меня.
– Хорошее дело, – повторил Алексей Васильевич.
Они стояли на крыльце. Надя оглянулась на дверь и, убедившись, что ей никто не помешает, торопливо сказала!
– Ты вот что, Алексей Васильевич, ты уж нашу Аню не обижай.
– Да что ты это? Как же я могу ее обидеть?
– Вот и не обижай. Она у нас сейчас вон какая. Да ты и сам видишь. Вроде ты один на свете и никого больше. Такого никогда с ней не было. А я уже тридцать лет знаю ее. Тоже срок.
– Не бойся, Надя. Я не смогу ее обидеть. Времени для того не будет. Не смогу и не успею.
Надя помолчала, как бы прикидывая, стоит ли с Алексеем Васильевичем говорить дальше.
– Ты небось думаешь, что раньше у нее жизнь была повидло.
– Да. Думаю, как раз повидло.
– Как же, повидло, только рот разевай. Покойничек сукин сын был что надо. Куркулек – другого такого в городе не было. Он тебе мебель отличную сделает, да и плотник – лучший в городе. Руки и правда золотые были, ну и рвал как только мог. Сам говорил: я даром и плюнуть не подумаю. Это еще ничего. Главное – он хоть редко, да уж метко срывался. Из дому, правда, ничего не нес, на свое рука не поднималась, но уж по чужому счету тяжел был во хмелю. И говорили Ане – разведись, сама лучше проживешь. Но гордость, видишь, у нее, да и дочь все жалко было. Он и под поезд попал по пьяному делу. Не знал разве?
– Не знал. Я думал, у них совет да любовь.
– Да, как же, держи карман шире. Аня неделями от синяков не просыхала.
– Не знал. Думал, тоскует по нему.
– Ну, для виду у нее всегда так. Не хочет, чтобы жалели ее. Вот так, Алексей Васильевич. А сейчас – совсем молодая стала. Я и говорю: ты уж поосторожней, ты потише на поворотах.
– Ладно, Надя, я все понял.
– И добро. А ей – ни-ни.
– Само собой.
Они пили чай под малиновое, клубничное, сливовое варенье, Алексей Васильевич еще выкатывал забавные истории, но что-то уже нет-нет и царапало грудь Алексея Васильевича, и он понял, что это была грусть, она все чаще и чаще беспокоила его, пока не перелилась в устойчивую и назойливую печаль.
И тогда он почувствовал, что ему хоть недолго надо побыть одному, и снова вышел в сад.
Взошла полная луна, небо казалось особенно сухим, в глубине сада что-то глухо гукало, и это засыпала неизвестная Алексею Васильевичу птица. Медленно спадала жара. В свете луны листья казались густо-зелеными и влажными.
Алексей Васильевич встал за ствол старой яблони и долго стоял молча.
Он не вздыхал и не жаловался, он осторожно привыкал к своей печали.
Он поглубже вобрал в грудь воздух, чтобы смирить сердце и вытолкнуть из себя печаль, но это не помогло.
Так он и стоял, сквозь листья осторожно поглядывая на луну, широко расставив ноги, руками охватив за спиной шершавый ствол яблони.
Печаль была так нова и неожиданна для него, что он не сразу понял причину ее, – может, нездоровится, думал с надеждой, но понимал, что совершенно здоров.
Алексей Васильевич хотел было идти в дом, чтоб скорее забыть о печали, даже оттолкнулся правой ногой, чтоб левую занести на ступеньку крыльца, как вдруг отдаленно понял причину печали.
Сначала это была лишь слабая догадка, но она крепла и крепла и стала окончательной уверенностью. Вот ведь как все просто – да он любит эту женщину, и все тут.
И от этого понимания ему стало так горько, что он сел на ступеньку крыльца. И рукой придерживался за перила. И голову опустил ближе к коленям.
Сейчас Алексей Васильевич пожалел, что поехал в дом отдыха. Ему бы просидеть дома, ремонтируя квартиру, и тогда все было бы легко и не давила бы грудь тяжелая печаль.
Он мог бы всю жизнь прожить, не узнав тяжести этой печали, но вот ведь как ему не повезло. А не молодой мальчик, шестой десяток идет, как ни крути.
Алексей Васильевич успокаивал себя, что он, в сущности, человек вольный и никому ничего не должен. Всю жизнь он хотел жить весело, однако ж веселья в его жизни, скажем прямо, было маловато. Ни одна беда, что была у всех, не прошла и мимо него, и те пот и кровь, что пролили все, пролил и он, и не прятался от бед, не ловчил в голод и бездомье, и, что положено было принять, принял все.
Он растил детей, и вот теперь, когда дети выросли и за них можно не беспокоиться – сын сам воспитывает мальчишек в ПТУ, дочь из лучших портних в городском ателье, – Алексей Васильевич твердо может сказать, что никому ничего не должен.
И поэтому сейчас, когда печаль поджала душу, он может махнуть на все рукой и сказать: пусть все будет как будет. Мешать себе он не станет.
И, успокоившись, с видом решительным вернулся в дом.
– Ну что ж, братцы, пора и отдыхать, – сказала Надя. – Потопаю я, пожалуй.
Они ее не удерживали.
Окна забыли закрыть и занавесить, и лунный свет, отражаясь от зелени сада, клочьями плыл по комнате.
Встревоженные луной, отчаянно ныли комары. В саду что-то тесно шуршало, перепутывалось, вздрагивало. Среди этих шорохов и дальних неясных вскриков Алексею Васильевичу было тревожно и смутно, и вдруг, крепко зажмурив глаза, чтоб не видеть зелени сада и отраженного лунного света, он почувствовал – не умом, не сердцем даже, но как-то кожей, – что он не только любит эту женщину – к этому он понемногу начал привыкать и, унимая нытье печали в груди, смиряться с этим, – но он окончательно почувствовал, что он еще никого и некогда не любил. Короткие беспечальные встречи – что говорить о них. Сейчас ясно было до конца, что он никогда не любил и жену свою Клавдию Денисовну, и понятно было, что он всю жизнь прожил с ней рядом только потому, что должен же кто-то заботиться о нем, готовить ему пищу, штопать носки, растить его детей.
Что-то покручивало его, постанывало в нем, и Алексей Васильевич отдаленно, смутно догадывался, что в нем что-то просыпается, но только что, что? А как ведь замечательно жил – для веселья, для счастья, для того, чтоб знать наверняка – солнце взойдет, вот оно-то никогда не обманет и взойдет обязательно; а работал – и работал хорошо, – чтоб кормить и одевать себя и семью; да что говорить, даже во времена бед, когда гибли его друзья, он, конечно, горевал и печалился, но и тогда оставалось место для короткой радости – а он-то сам жив!
И не то беда, что жизнь его уже подлетает к закату, а то беда, что вот сейчас догадался он, что прожил ее, никого не любя, с душой, что ли сказать, спящей. Вот-то с чем не мог он сейчас смириться: дело нешуточное, жизнь, как ни крути, она не чья-нибудь, а он-то несся безоглядно, думал, вот как все весело, радостно, так бы и всегда – и вдруг стоп машина, а ходка-то, оказывается, холостая, пустой, выходит, прогон.
Однако же оставалось место и для утешения: нет, нет, жизнь его не пропала, она лишь могла пропасть, но не пропала, ему должно было повезти, и ему повезло – он встретил эту женщину, и вот теперь заскрипела, закрутилась и проклюнулась в нем его душа.
Наученный быстрым летом и свистом прожитой жизни, он жизнь свою дальнейшую видел в два-три пролета глаза, и сейчас она казалась такой короткой, что понятно было, что никого больше, кроме этой женщины, он полюбить не успеет.
И тогда он обнял Анну Федоровну так крепко, чтоб уж никогда не разнимать объятий, и она прибилась к нему, дыхание ее на груди проникало сквозь его кожу и осторожно обволакивало его сердце мягким, чуть дрожащим теплом, и он, закрыв глаза, уже забыл себя полностью, лишь потерянно повторял ее имя, как же так, и навсегда, и никогда больше, и:
– Аня, Аннушка, Анюта.
А она-то, не привыкшая, верно, к тому, что кто-то потерянно зовет ее, прижалась к нему вовсе накрепко, вовсе уже навсегда, и глаза ее у него на груди были влажны, дыхание так тепло, что обволакивало не только что его сердце, но всю его кожу, все тело целиком.
– Аннушка, Аннушка, хорошая ты моя.
И она, уже, кажется, поняв его состояние, выдохнула, как захлебнувшись:
– Алеша, ну что, Алешенька?
– Не смогу, не смогу я без тебя. Нет, нет и никак.
– А я, как же я? Ведь раньше не жила. Вот только теперь. Хоть несколько дней. Хоть наглядеться на тебя. Хоть согреться.
– А потом как же? Потом-то что ж это? – безнадежно спрашивал Алексей Васильевич.
– Потом уж как-нибудь. Потом и вспоминать. Жизнь этим и заполнится.
– Нет, нет, так нельзя. Нет уж, – вдруг все ему стало ясно и преграды все рушились. – Никуда я отсюда. И все тут.
– Ох, если б, – вздохнула она, как застонала. – Но только все не так.
– Так. Именно так. Имею такое право – собой распоряжаться. Хоть раз в жизни. Никому ничего не должен.
– Нет, Алешенька, все не так.
– Так, только так. И никто нам не помеха. Права такого ни у кого нет. Да ты-то позволишь ли?
– Да что мне-то позволять или не позволять? Не позволю, так потом тоже не жизнь. Хоть несколько дней моих. Чтоб всю жизнь – так не бывает.
– А будет, – решительно уже сказал Алексей Васильевич. – Точно говорю – будет. Только так и никак иначе.
К вечеру следующего дня Анна Федоровна пошла в город купить продуктов. Алексей Васильевич дошел с ней до калитки и остановился.
Вечер был тихий, тени на красном закате долгие, воздух прозрачен.
Она спустилась под гору, перешла мостик через ручей и долго махала Алексею Васильевичу рукой.
Он стоял у распахнутой калитки и с уже привычной печалью думал о том, что не все еще потеряно и для него еще возможна новая жизнь. Ведь все вполне возможно.
И только где-то у затылка свербила его тревога, и он знал, что это память о Клавдии Денисовне, оставленной жене.
Жизнь их была долгой, но от совместного долгого времени ничего не осталось в памяти, как и от всей прошедшей жизни, лишь несколько мгновений. Все запылилось и растаяло, но несколько этих коротких вспышек осталось.
Несколько взмахов. Так коротко. А вся жизнь ушла.
Вот они сидят друг против друга, и Алексей Васильевич придерживает сына коленями. Вдруг он почувствовал, что настал великий момент самостоятельности сына, и разжал колени, сын качнулся, но устоял на ногах, и все отчего-то замерло вокруг – и весенний предвечерний свет, и гудки паровоза вдали, и встревоженное лицо жены – и снова все вздрогнуло и поплыло дальше, и сын сделал к матери первый шаг. Они бегло посмотрели друг другу в глаза и уже не могли скрыть свою радость, обнялись, закружились по комнате, и Алексей Васильевич с трудом сдерживал слезы.
И лицо ее, когда провожала на фронт, белое, судорожное, слепое лицо. Им она прибилась к его груди, и он сам не мог оторвать ее от себя, помогли другие люди, и она, шатаясь, слепая, безумная, бежала со всеми вместе вслед уходящему поезду.
И тихое, бескровное, помертвевшее лицо ее, когда она вернулась домой от подпольной бабки. Он казнил себя и молча дал тогда клятву век с ней вековать, жизни для нее не пожалеть.
Да, жизнь – мгновение случайное, однако ж успевает оно вобрать в себя сон и пробуждение, еду и выпивку, безаварийные километры и премии за них, обиды, ссоры, дружбы, детей, аборты, измены, болезни, несчастья и лишь несколько коротких вспышек радости.
И сейчас бесповоротно понимал Алексей Васильевич, что какая жизнь ни выпала ему, но отречься от нее невозможно.
Он расставил локти, чтобы придержать себя забором, и не мог справиться с открывшимся ему горем, и скрипел зубами так, что зубы ныли, и в опускающихся зыбких сумерках предчувствовал, что уже не будет его прежнего, быстрого, беспечального, ах, да что же тут поделаешь, скрипел зубами – и ах-ха-ха! – и вдруг из сумерек выплыла Анна Федоровна, и он сгорбил спину, склонившись перед ней.
– Аня! – окликнул безнадежно. – Аня! Жизнь не переиграешь. Никак не переиграешь.
Руки ее бессильно упали, и она, запрокинув голову, выгнув шею, замерла лицом в красном пожарном закате. Нет и нет, не переиграешь… Написан лист, поставлена подпись, лишь осторожно подышать осталось и, размахнувшись, всем грузом, хакнув, поставить печать.
Они спустились на шоссе, прошли узким переулком и вышли на главную улицу города.
Автобусы давно не ходили. Ярко светила луна. Деревья отбрасывали долгие синие тени. Все было тихо, и тишина мешала Алексею Васильевичу – в шуме ему было бы легче.
– Жаль, что только два поезда, – уже не в первый раз говорил он. – Один вот сейчас, в два ночи, другой днем. А дневным мне нельзя – надо бы успеть внуку кое-что купить.
Он шел чуть впереди. В двух шагах от него торопливо стучали каблуки Анны Федоровны. Он чувствовал, что она устала и тяжело дышит, но остановиться боялся.
Прошли мимо городского парка, кинотеатра и ресторана.
– Алеша, – чуть слышно позвала она.
Асфальт блестел от росы, вдали виднелись огни вокзала.
– Алеша, – снова позвала она, но он и сейчас не остановился.
– Да Алеша же, постой, – тихо, как стоном, попросила она.
И тогда он, не оборачиваясь, подал ей руку, и она его руку схватила, и он потянул ее и рывком повернулся к ее лицу, и, выпустив чемодан, в последний уже раз прибился к Анне Федоровне.
Полная вымытая луна легко пронзала облака и, сталкиваясь с ними, будто слегка позванивала. Вдруг вырвавшись на чистое небо, она оборвала свой бег, и тогда Алексей Васильевич закрыл глаза, накрепко обняв Анну Федоровну, так замер, смиряясь с близкой разлукой. Он не целовал ее, он лишь подбородком до боли вдавливался в ее темя.
Все так же висела и ныла над ним полная луна, и он косо, бегло взглянул в помертвевшее, потерянное лицо Анны Федоровны и на выдохе ахнул.
– Все. Это все, Аня. И нельзя.
– Да, Алеша, – согласно кивала она.
– Пойми и ты – одна, и вся жизнь на меня.
– Да, Алеша, – повторяла она.
– И одна перед старостью и болезнями. Тогда и мне жизни не будет. Никак.
– Да, Алеша.
– Если б раньше. Хоть десятью годами. Все-таки ей шанс. Может, другой человек. Это вряд ли, но перед собой – шанс. И можно бы жить. А нельзя. Думал – а невозможно. Да что же тут…
– Да что же тут, – она со всем соглашалась. Даже и не плакала – вот уж беда.
А на перроне была уже суета, все ждали поезда, он шел мимолетом из Риги.
И когда поезд проскользнул огнями и наконец стал, Алексей Васильевич потянул за руку Анну Федоровну и пошел к нужному вагону. Она была послушна ему, не шла, но лишь покорно переставляла ноги, газовый ее платок сбился с головы на шею, лицо в желтом свете окон казалось восковым.
Алексей Васильевич встал на подножку, не выпуская руки Анны Федоровны. Паровоз свистнул, пустил пар, и поезд медленно пошел.
Она еще переставляла ноги, но через несколько шагов силы оставили ее вовсе, и она застыла. Тогда руки их разъединились. Он еще махал ей рукой, но понял, что она его уже не видит, смотрит бессмысленно и слепо. Даже не смогла поднять в прощании руку. Вовсе окаменела.
Сразу за переездом город кончился и пошли ровные поля. От земли отрывался голубоватый туман. По голубому небу вслед громыхающему поезду неслась звонкая луна.
Он хотел бы так простоять до самой последней станции, но подошел проводник и велел Алексею Васильевичу пройти в тусклое нутро вагона.
