Текст книги "Факел (книга рассказов)"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Ну, обо мне речь не шла, если квартиросъемщик – сильно пьющий человек, поселились у Светы, да, а ее родители так и не полюбили меня, нет, чего не было, того не было, тесть зубр-компьютерщик, как раз по начавшимся новым временам только-только взявший разгон, и точно – в нынешнее время у него свое дело, и он очень и очень хорошо гребет, а теща педиатр, детский доктор, попросту говоря, но вот как-то там получалось, что ихняя Света заслуживает мужа и получше, чем простой, хотя и сильный фельдшер «скорой помощи», нет, вру, про «сильный» они ничего не знали, простой фельдшер, черная, значит, кость, да мало зарабатывающий, что правда, я лупил тогда по двенадцать суток, но все одно это были жалкие слезки и насмешка над общесемейным бюджетом, но главное, все знали, что уже никем никогда я не буду – только фельдшером.

Жизнь – довольно свирепая штука.

Нет, в нос моими заработками не тыкали, но я чувствовал, что они не считают меня существом развитым, а, скорее, существом малоразвитым, и я при теще и тесте обычно помалкивал, хотя поговорить люблю, и, считаю, законно, но существо малоразвитое и должно помалкивать.

Наша жизнь – жизнь контрастов.

Подробности, как-то: насмешки, презрительные улыбки, перегляд после какого-либо моего слова, я опускаю, было ясно, что долго не выдержу и надо снимать жилье, а только на какие шиши, да к тому же я начал раздражать и Свету, ну, при ней-то я мог поговорить от души, если законный муж, если люблю обобщить некоторые увиденные мною факты и вывести какую-либо теорию, а она стала внушать, что со мной скучно и что я зануда, сколько я мог терпеть, конечно, если б уже тогда у меня был свой прием, дело другое, но не было, и это обидно, когда тебя считают черной костью, существом малоразвитым, и это обидно, и тогда ты – зануда, и мне с тобой скучно, и если люди ошибаются, то надо ошибки исправлять, мирно разошлись, и что удивительно, как только я умотал, сразу перестал быть занудой, и мы остались друзьями, и с сыном встречайся сколько хочешь, только не у нас, это само собой, и сам не пойду, и мог забрать Севу на несколько дней к его второй бабушке, когда, конечно, второй дедуля ничего не принимал на грудь, а руки золотые.

Что еще сидело во мне, помимо соображений о семейной жизни, покуда кружились карусели, играла музыка и по небу плыли рваные облака, а во мне сидела, если можно сказать, некая смесь из радости и грусти, даже смешно говорить, отчего была радость, а оттого, что Татьяна Андреевна не сказала сразу нет, а еще подумает, да или нет, и уже это меня радовало.

А грусть – ну, это все понятно, она, конечно же, скажет нет, и тут не было сомнений, да что я ей, и кто я такой, конечно, не захочет встречаться, кто я, существо малоразвитое, а она учительница, и не просто учительница, а учительница литературы, я и книжек почти не читал, я и пишу с ошибками, на что не раз указывала наша заведующая, она сказала, вы в заявлении написали «заведущая отделения», а надо «заведующая отделением», ведь смеяться будут.

Этот воскресный день был хорош с утра и до обеда, потому что в два часа меня подстерегала неожиданность, мне не понравилось, что Сева, рассказывая о своих делах, несколько раз упомянул дядю Володю – Дяволодю, он их возил в какой-то парк на своей машине, и в парке были фонтаны, и здоровый дядька из чистого золота чуть льва пополам не разорвал, и я спросил у Светы, что это за Дяволодя завелся, хорошо, что ты спросил, сама собиралась рассказать, это наш доктор, да, а Света после развода перешла на «неотлогу» в Губино, очень хороший человек, он хочет усыновить Севу, ты не будешь возражать, буду, поскольку я покуда живой.

Огорчен я был, это да, но и утешал себя как мог, двадцать пять лет и встретила хорошего человека, к тому же доктора, так почему не устроить личную жизнь, да, появится другой папа, и на глазах Севы я помаленьку буду оттесняться в тень, и ничего здесь не поделаешь, ничего изменить не могу, я утешал себя как мог – ну, у меня есть способности, каких ни у кого в городе нет, в том числе и у этого Светиного доктора, да, ничего, надо смириться, надо помаяться на этой земле, зато потом, в иной жизни будет спокойно, и все получат по справедливости, но утешить себя не мог, обидно было до того, что я маленько присоединился к папаше и посидел с ним вместе, чем папашу порадовал, поскольку присоединяюсь к нему очень редко.

2

Вся наша жизнь есть загадка и бесконечное ожидание неприятных новостей.

Чего там, в понедельник с утра и до сеанса дергался, что мне ответит Татьяна Андреевна, и на прием шел уже смирившись с неудачей, но нет.

Когда закончился сеанс, я спросил, ну что? Татьяна Андреевна внимательно посмотрела на меня и спросила, вам в самом деле это нужно, да, а сердце мое колошматилось так, что готово было вырваться из клетки на волю, уж что было у меня на лице, не скажу, а только я знал, что Татьяна Андреевна пожалеет меня и примет решение в положительном аспекте, да, сказал, мне это просто необходимо, но вот хотелось бы так встретиться, чтоб никуда не торопиться, и чтоб не было опасения, что кто-нибудь придет, а дальше я начал бредить, дальше я сказал, всего лучше вместе заснуть и вместе проснуться, да, знал, она меня пожалеет, и пожалела: значит, сутки, сказала, хорошо, я знаю такое место, это бывшая царская дача, три остановки на электричке и пять на автобусе, раньше это был закрытый дом отдыха, а теперь пустует, сдают комнаты всем желающим, я, когда устаю от семьи, уезжаю на день, на два, и хожу по лесу у залива, когда вы свободны, у меня сейчас каникулы, а у меня завтра сутки, но это несложно устроить, и мы договорились, где встретимся.

Я не видел преград, которые не преодолел бы, чтоб завтра быть с Татьяной Андреевной, да их и не было, особых преград, помимо рабочих, и я пошел домой к Гоше Долгову и уговорил его выручить меня, или возьми мое дежурство, или меняемся, нет, беру, очень денежка нужна, но ты не торопись, послушай, что вчера у меня было.

Случай. Они приехали на вызов, ничего особенного, у старушки гипертония и болит голова, Гоша уже собирался сделать укол, а старушка вдруг просит, а нельзя ли таблетки, а чего, спрашивает Гоша, СПИДа боитесь, нет, не СПИДа, а только, говорят, на «скорую» поступило указание усыплять стариков, а чего с ними возиться и вводить государство в лишний расход. Не без труда Гоша уговорил старушку.

Условия мы не оговаривали, они понятны, если у нас одинаковая категория – высшая – и денежки не с получки, а вперед, что я охотно сделал и был свободен.

Да, все-таки в жизни бывают и приятные неожиданности.

Значит, так. Дворец в лесу, и он появляется как из воздуха, а и точно, из воздуха, потому что он бело-голубой и сливается с небом и похож на торт, нет, это очень знаменитый дворец, и одно время был царской дачей, конец восемнадцатого – начало девятнадцатого века, сказала она, и архитекторы такие-то, это очень знаменитые архитекторы, объяснила, понимая, что я ни бум-бум, я сейчас войду, а вы на лавочке посидите, хоть времена новые и номера сдают, но все равно паспорта спрашивают, так, может, я сниму на себя, нет, лучше я, у меня есть опыт и, может, работает Валя, она меня помнит и тогда даст номер получше, потом я спущусь, скажу номер, вы пройдете и будете моим гостем.

Врать не буду, ошалел, номер небольшой, но какие высокие потолки, метра, думаю, три с половиной – четыре, а на потолках пузатые ангелочки, и отдельная ванная, и высокое окно, и виден парк и широкая лестница, ведущая к заливу, и залив, как на ладони, сер и неподвижен, я был, чего там, восхищенный дикарь, который никогда не видел подобных условий, тем более в подобных условиях не встречался с женщиной.

В этот момент все так сложно во мне перемешалось, что и объяснить не берусь, хотя, конечно, попытаюсь: во-первых, рад был, что мы вместе и что эта женщина ко мне неплохо относится, все понимаю, конечно, пожалела меня, но все же неплохо ко мне относится – иначе не поехала бы она на сутки с вовсе чужим мужчиной, это одно, и это, значит, радовало, было восхищение и дворцом, и комнатой, и даже чистым бельем на довольно широкой кровати, а во-вторых, это главное, жалость к себе была такая, что даже захотелось заплакать, и вот чего пожалел себя, я вдруг вспомнил, в каких только условиях не приходилось мне сближаться с женщинами.

Конечно, были нормальные условия, а хоть бы и в семейной жизни, там только очень уж хорошая была звукопроницаемость, бывали, значит, и нормальные условия, но редко, чаще это были боевые, походные, как-то: в подъезде на батарее, и на подоконнике, и под лестницей, в лесу и в подвале, и на влажном песке залива, в раздевалке (за вешалками) на дискотеке, на снегу и на заснеженной скамейке в парке, и даже на лыжах, под сосной, снег был глубок и лыжи не снять, так что мы буквально въехали друг в друга, в женской душевой спортзала училища, на трибуне и под трибуной полкового стадиона в/ч 32515, город Псков, и даже в деревянном клозете у забора, отделяющего в/ч 32515, город Псков, от поселка, в крапиве, в лопухах, на еловых иголках, сидя и стоя, но не потому, что так хотелось, а потому, что иначе не получалось, на огромном валуне у залива, в тамбуре ночной электрички, и прочее, и прочее, чего сразу и не вспомнить.

Да, наша жизнь – это жизнь контрастов.

И все во мне в этот момент перемешалось, и так мне было и радостно, и жалко себя, прежнего, что захотелось заплакать, и я долго и молча стоял у окна и, видать, жалко, но и блаженно улыбался, и ни желания у меня не было, ни тем более возбуждения, а так, будто вольное плавание в какой невесомости, и ничего более мне не надо, я даже вроде позабыл, зачем, собственно, оказался в бывшей царской даче, но стоял и чувствовал, что жалко и блаженно улыбаюсь, и тогда ко мне подошла Татьяна Андреевна, и я как бы посторонним взглядом отметил, что она не то что красива, нет, она прекрасна, но и это не повлияло на меня, и я все молча улыбался, вовсе бесполое существо без малейших желаний, и тогда она коснулась моей груди щекой и слегка обняла меня и прижалась лицом к моей груди, и она была так прекрасна и беспомощна, что я мгновенно пришел в совершенно животное возбуждение, я довел ее до кровати и, помня, что возбуждение-то животное, осторожно соединился с ней, и я давно усвоил простейшее правило – когда позволяют условия, думай о ближнем человеке, а потом о себе, и мне казалось, что мое животное возбуждение вечное, и торопиться совершенно некуда, и никто нам не помешает, да так оно и было, забегая вперед, скажу, что за эти сутки мы практически не отъединялись, помимо, разумеется, физиологических нужд, а это не в счет, мы ни разу не выходили из номера, да, словно бы прежде я не тратил боевой пыл и все теперь начинал с нуля, и непременно надо было без остатка потратить накопившиеся за тридцать два года силы и гормоны, но штука в том, что мы не разъединялись и тогда, когда сил не было и по крови, я это ощущал физически, не скользит ни единого гормончика, и я, как банный лист, я настигал ее повсюду, стоило ей отойти к окну и опереться локтями о подоконник, или глянуть на себя в зеркало, во что же я превратилась, это ужас, и ноги не держат, или пойти в ванную, я настигал ее всюду.

Хотя, конечно, напомню, на физиологические нужды отвлекались, еда, например, одна из важнейших физиологических нужд, в самом деле, нельзя же сутки, слившись, летать в облаках, надо же что-то и в клюв забросить для продолжения полета.

Тут так. Татьяна Андреевна могла снять номер с едой или без еды, она сняла без еды, и это правильно, мы не отвлекались на режим дня, и мы, не сговариваясь, набрали навалом еды, я на всякий пожарный прихватил свой походный кипятильник, и с едой, соответственно, было но проблем, и если в обед мы поели торопливо, молча поглядывая друг на друга, то ужинали не спеша, хотя тоже молча.

Мы сидели за столом у распахнутого окна третьего этажа, молча пили вино и смотрели, а что же происходит там, за окном.

А там, напомню, был красивый парк, и широкая лестница с белыми перилами вела к заливу, и у залива бродили пары, едва различимые, движения их были замедленными, как во сне, поздний вечер и время белых ночей, все вокруг далеко просматривалось, и над заливом висел огромный красный диск солнца, он вроде бы стремился, но все не мог коснуться поверхности залива, и дорожка от солнца к нам казалась кровавой.

Но главное – все было тихо, ни шороха, ни вскрика, ни привычного для домов отдыха женского заигрывающего визга, да, все было тихо и спокойно, испарились с неба облака, и небо было светло-голубым, мы молчали, и это замечательно, потому что я не мог бы говорить внятно, а мог бы только мычать, потому что в душе у меня были не радость и не покой, а клокочущее, бешеное, прямо-таки сумасшедшее счастье.

И что самое главное – я понимал, что подобного счастья у меня никогда более не будет, когда тебя самого нет, но имеется лишь твоя скудная оболочка, и она до тугого звона заполнена счастьем, еще один напор его, и оболочка не выдержит, лопнет и при этом громко выстрелит, как попавший под машину мяч, и вот что – скажи мне какая высшая сила, что я сей момент должен испариться, согласился бы без колебаний, а кой мне дожидаться, когда я стану немощным и унылым, испаряться, так вот сейчас, на самой своей вершине, и еще, тут нет сомнений, эта женщина была так дорога мне, что скажи она (или некая высшая сила), что я должен отдать за нее жизнь, согласился бы без раздумий, потому что без нее и без вот этого счастья жизнь свою дальнейшую я не представлял.

Унылая и скучная жизнь – не есть жизнь.

И была еще одна пауза, когда я блаженно лежал на спине, стараясь не шевелиться, потому что она уткнулась лицом мне чуть ниже подмышки, носом упираясь в мое сердце, я не хотел спать и блаженно смотрел в высокий потолок, а ночь, как ей и положено, все не наступала, лишь в оконном стекле отражался осколок заката, лишь бледные сумерки заполнили комнату, и вдруг неожиданно, в полной, значит, тишине я услышал, как она что-то тихо говорит, я вслушался и испуганно замер – она читала стихи, я ничего не понял, она рассказывала, что жили в темноте смычок и струны скрипки, а потом, так понял, встретившись на свету и соединившись в музыке, не то умерли, не то упали в обморок, обессилев от любви.

Мне никто и никогда ни с того ни с сего не читал стихи, и от неожиданности и неловкости я, значит, замер и сжался, скажем, до размеров горошины, и она, конечно, это почувствовала, что и понятно – был рядом мужик метр восемьдесят и сразу горошина, напугала я тебя? нет, а только я стихов не понимаю, как начинают их рассказывать, так сразу что-то щелкает в моей голове и я не понимаю, я их и запомнить никогда не мог, что, даже мороз и солнце день чудесный не помнишь? нет, это я как раз помню.

И вдруг что-то случилось со мной, вспомнить стыдно, надо бы испариться, когда я был на вершине счастья, вдруг меня прорвало и я взахлеб, как малый ребенок, стал жаловаться на свою жизнь, вот что учился еле-еле и книжек почти не читал, я даже не очень грамотно пишу, и что я тебе, и вообще сизый лапоть и черная кость, и все всегда носом тыкали, что я черная кость и сизый лапоть, и на работе доктора относятся соответственно, и жена меня прогнала, потому что для ее родителей я был никем, а теперь вот она повторно выходит замуж, и ее новый муж усыновит моего сына, и единственный человек, который мне дорог, помаленьку уплывет от меня, а я как был никем, так никем и останусь.

Глупенький, ты просто глупенький, тихо говорила она, ты цену себе не знаешь, ведь главное не чем человек похож на других людей, а чем он от них отличается, у тебя есть талант, а это как раз то, что не купить ни за какие деньги, в тебе есть энергия, я ощущаю тепло и даже жар твоих ладоней, и своей энергией ты спас меня, я выздоравливаю, мне говорили, что ты безошибочно определяешь больную ткань, да, это так, согласился я, это моя работа, а как удается, спросила она, ну, это долго объяснять, вот! и не надо объяснять, главное – удается, это талант, которого нет у других людей, и если тебя интересует мое мнение, меня только твое мнение и интересует, так в мужчине я прежде всего ценю талант, разумеется, важны и ум, и доброта, но всего важнее талант, потому как раз, что он редок.

То есть талантом она называла то, что я зову силой или тягой или просто это, а ты ощущаешь свой талант? да, конечно, ощущаю, да и как иначе, если энергия идет накатами, когда я приближаюсь к своему пику, признался, я могу почти все, и нет для меня непреодолимых препятствий, и несколько раз, похвастался, на пике энергии я точно знал, что могу буквально все, вот этим, пожалуйста, ты и занимайся, а не подсчетом, кто белая, кто черная кость, и кто тебя в этой жизни обскакал, и кто чего тебе не додал, тебя никто не обскакал и все тебе додано, потому что у тебя есть главное – талант, а может, и сверх того, я еще не знаю, я только верю, что и сверх того, и я сразу успокоился, потому что в этом мире меня интересовала только она.

Не могу внятно вспомнить, как ночь прошла, как-то незаметно, то вроде еще сумерки скользили по комнате, а вот уже и ранее утро накатило, и светит солнце, нет, видать, на часок проваливался в сон, потому что, помню, на какое-то мгновение удивился, а где это я, и тут увидел, что она со мной рядом, и снова был переполнен счастьем.

Да много ли мужчине надо – засыпать с любимой женщиной и с ней же просыпаться, остальное не так и важно, остальное это то, что мы и называем жизнью, и меня в это раннее утро жизнь без любви не интересовала вовсе, и я не сомневался, отдам все что угодно, чтоб всегда быть вместе с нею.

Она спала легко, с улыбкой на лице, я не хотел будить ее, устала, пусть поспит, но довольно подлое соображение – у нее впереди школьные каникулы, отоспится, а у нас осталось несколько часов, – пересилило, и я осторожно разбудил ее, и мы обнялись.

Счастье и горе ходят в обнимку, и как же часто они меняются лицами.

Словом, так. Мы уже готовились к отходу, пили чай и доедали что осталось, мне было грустно, что кончается свидание, так неохота расставаться, и как же трудно тащить жизнь до следующего свидания; она была легка, но чем-то озабочена, я, как придурок, подумал, может, ей, как и мне, грустно расставаться и неохота идти домой и все такое, и черт меня дернул узнавать, а как она ко мне относится, нет, вру, ни о чем не жалею, что должно было случиться, все одно бы случилось.

Главное: чтоб узнать, как она ко мне относится, я выбрал довольно сложный путь, и я стал ей рассказывать про свою уверенность в иной космической жизни, которая непременно нас ждет, никогда ни с кем не говорю об этом, чтоб не выглядеть придурком, хотя, понятно, ни секунды не сомневаюсь, что иная жизнь есть, да и как же в это не верить, если я верю и точно знаю – есть! верим же мы, что земля круглая, хотя лично я никогда не видел закруглений ее; с другой стороны, с кем и говорить, как не с любимой женщиной, ну да, если это главное, во что я верю, ну вот я и спросил, знает ли она, что после жизни текущей нас ждет еще одна, но только в лучших условиях, и там нет времени, там что один час, что сто лет – все одно, ведь это вечность.

Не знаю, сказала она, я не очень-то и верующая, нет, конечно, есть высшая сила, которая всем и руководит, но о подробностях я не задумывалась.

Ну да, она ведь не знала, к чему я клоню, а я продолжаю линию на выяснение, а как же она ко мне относится, ну придурок, да хорошо относится, если согласилась провести с тобой сутки, не дергайся, не искушай судьбу, но нет, и вот в той жизни, продолжал я, человек встретит своих дорогих людей и никогда уже с ними не расстанется, и еще человек волен выбирать, с кем ему жить, так вопрос такой, если бы ты до конца верила в иную жизнь, выбрала бы ты своего мужа?

Ну нет, даже и улыбнулась она, мужа мне хватило и на земле, уж конечно это был бы другой человек, ты бы его искала или ты уже знаешь, кто он? ну, придурок, я ведь надеялся, она скажет – это ты, Господи Боже мой, да когда же человек расстанется со всеми своими надеждами.

Ну что же, очень серьезно сказала она, я все равно хотела об этом поговорить, просто не могла выбрать момент, думала, не сегодня, а после очередного сеанса.

Это непременно был бы другой человек. Который умер три года назад. И которого непременно бы звали Всеволодом Васильевичем. Поскольку это единственный мужчина, которого я любила и без которого жить почти невозможно.

А я-то думал, что причиной твоей болезни была смерть матери, ведь чувствовал, что-то здесь не так, не может дочь два с половиной года убиваться по матери, по любимому мужчине – это как раз понятно, нет, говорит, тут все вместе, сперва Всеволод Васильевич, а через полгода мама, но ты замечательно лечишь, приступы страха прошли и к концу курса, уверена, пройдут навсегда, но что я могу с собой поделать, ты прости меня, показалось вдруг, что я оживаю, и попробовала полюбить другого человека, нет, не просто другого, а именно тебя, я старалась, поверь мне, но ничего у меня не получается, я и сейчас люблю другого, а тебе буду всегда благодарна – с тобой мне было очень спокойно, и ты меня спас.

Все очень просто: да, провели сутки вместе, но сердце не расположилось, ему ведь, как известно, не прикажешь, а просто так, без любви, она встречаться не может, а потому расстаемся, без свиданий и прочих глупостей, но, конечно же, остаемся друзьями, и от горя я сжался до горошины, горошина эта скатилась со стула и, раза два подпрыгнув на полу, закатилась под шкаф и там замерла.

Все! Это был приговор, а если уточнять, то смертный приговор, который, уж я это понимал, окончательный и обжалованию не подлежит, и в тот момент, как никогда прежде, я отчаянно любил ее и знал, что жить без нее не смогу и не буду, просто жить мне уже будет неинтересно и невозможно, в жизни без нее нет ни малейшего смысла, но какая-то воля покуда еще была, и непонятным образом горошина выкатилась из-под шкафа и вспрыгнула на стул, и я поинтересовался, а кто ж это такой Всеволод Васильевич и чем уж он так замечателен, с другой-то стороны, какая тебе разница, кто он, важно ведь одно – это не ты, а другой, но нет, подробности ему подавай.

Да ничем он особенно не замечателен, он был добр, говорит, и это в нем главное, ученым, что ли был, закон какой всемирный открыл? нет, не был он ни ученым, ни музыкантом, ни художником, а был простым мастером в ПТУ, нет, не в нашем, он в городе жил, я туда постоянно ездила, так вот он был добр, ничего другого я не скажу, и этого достаточно? да, он любил детей и постоянно с ними возился, они все какие-то механизмы мастерили, я в этом не понимаю, и дети любили его, это я точно знаю, если коротко сказать, он светлый человек (именно такими словами она определила своего друга, подумаешь, он светлый человек, а я черный майский жук, его дети любили, ну и что, а меня мои больные, думаю, любят), и у вас все было как у нас с тобой вчера и сегодня? а так ли это важно, имеет ли это какое-нибудь значение, да, очень важно, ну, если для тебя это важно, то успокою тебя – так не было, он старше меня на двадцать лет, когда мы познакомились, у него, видно, уже начиналась болезнь, мы и встречались-то наедине считанное число раз, но дело ведь совсем не в этом, в чем же тогда дело?

Объяснила: они встречались несколько месяцев, а потом он слег и год мучительно умирал от рака желудка, она каждый день ездила в больницу, страдала вместе с ним и, так получается, от этого любила все сильнее и сильнее, а потом его отправили домой умирать, и больше она его не видела – он был женат, у него взрослая дочь и двое внуков.

Ничего не понимаю, не знаю даже, как это назвать, любовью ли, жалостью, а только когда он умер, ей показалось, что с ним вместе она тоже умерла. Да, тогда ей показалось, что она умерла, а сейчас, то есть когда стала ходить ко мне на сеансы, показалось, что оживает, согласилась на свидание со мной, но сегодня поняла, что все это ей только показалось и она всегда будет любить этого Всеволода Васильевича.

Ничего не понимаю, бормотал, как же так, ну, как же так, бормотал, сама говорила, важен талант и все такое и как же так, подумаешь, талант – был добр и мастерил с детишками всякие механизмы, это правда, всего важнее талант, но относится это, правда, только к живущим, я не знаю, что было бы с нашей любовью, если б Всеволод Васильевич не заболел, всего вернее, она бы просто ушла, ведь Всеволод Васильевич ни разу не говорил, что нам нужно быть вместе и что он собирается разводиться с женой, значит, не было у него такой уж невозможной любви, думаю, со временем мне надоело бы постоянно ездить в город, и мы расстались бы, но это только предположения, с его болезнью и особенно с его смертью все переменилось – и теперь без него жить почти невозможно. Когда человек жив, один счет, когда человека нет – счет совсем иной.

Вот тут-то я и понял, что нужно делать, и я разом и бесповоротно принял решение.

3

Завтра! Это будет завтра на очередном сеансе, именно завтра, потому что я на самом своем пике, такой высокой точки никогда у меня не было, чувствую, нет преград, которые не мог бы сокрушить, заряжен энергией, переполнен ею, нужно попасть точно в десятку, и непременно попаду, прежде получалось, что задумал, и завтра непременно получится, иначе быть не может.

Только один раз я спросил себя, имею ли право сделать что задумал, и ответ был точный – такое право я имею, во-первых, люблю ее, а любящему можно все, во-вторых, – и это главное! – я могу что не может никто, у меня есть это, или, как она говорила, талант, а если получится, что задумал, конечно же, получится, то и что-то сверх таланта, и уж этим я имею право распорядиться, как хочу, поскольку это только мое. Да, я такое право имею!

И я сделал то, чего раньше никогда не делал, я пошел на внеочередную подзарядку, понимал, это смертельно опасный номер, и без подзарядки я был переполнен энергией, еще до подзарядки я опасался сближать руки, поскольку при сближении зигзагами проскакивали фиолетовые разряды, но пошел на внеочередную подзарядку, и я стоял на своем обычном месте, на горке против церкви, и земля была захлопнута фиолетовой тучей, только бы гроза, подумал, какое будет совпадение сил моих и космоса, и в тот же миг небо взорвалось, и полоснула белая молния, и еще раз полоснула, и я поднял руки и кисти на манер чашечек локаторами обратил к небу, это превосходные приемники внешней энергии, и она все входила в меня голубыми потоками, и тогда хлынул ливень.

Вижу, я вижу завтрашний день, и свое предельное напряжение, я исполню что задумал, у меня нет другого выхода, жить без нее я не могу, только вместе, хоть здесь, хоть в иных измерениях, но здесь это невозможно, поскольку она тоскует по своему мертвому другу, ну да, а я жив, и чего тосковать по живому, у нас ведь любят только мертвеньких, я сравняю шансы свои и ее друга, и это будет справедливо, она должна иметь выбор, и там он у нее будет.

Я вижу предельное свое напряжение, я разрушаю ее наружную и внутреннюю оболочки, и нужно в самый важный момент накрепко, навсегда обнять ее, слиться с нею уже неразрывно, и когда душа отделяется от временной телесной оболочки, и оболочка эта по закону ли Ома, по формуле ли эм цэ квадрат растворяется, истаивает без следа, наши души улетят вместе, и это, строго научно говоря, будет общая душа, но лишь на время перелета, и разъединятся наши души уже в иной жизни, в иных условиях.

И вот там, в иной жизни, у нее будет выбор, она разберется, чья душа лучше, кто талантливее, а может, и сверх того, и у каждого будет одинаковый шанс, и уж я его не упущу. Это точно. Верю в это. Так и будет!»

4

Газета «Фонаревские вести» № 93 (6204) 30 декабря.

«За прошедший год ушли из дома и не вернулись 5 человек.

1. Грушко Валентина Васильевна, 68 лет, ушла из дома 13 марта.

2. Весенин Петя, 12 лет, ушел из дома 7 мая.

3. Лукьянова Татьяна Андреевна, 36 лет, ушла из дома 10 июля.

4. Елисеев Виктор Павлович, 32 лет, ушел из дома 10 июля.

5. Кошар Феликс Яковлевич, 53 лет, ушел из дома 18 октября».

Ружье

Приближался день рождения комбата, офицеры батальона уважали своего командира, они скинулись, чтобы купить хороший подарок. Комбат был заядлым охотником, и офицеры купили очень дорогое и красивое ружье. Купили, понятно, заранее, поставили в одну из ротных пирамид, мол, достанем в положенный день и подарим.

Накануне решили приготовить ружье, ну, освободить от бумаг, смазки, прочее. Но! Пирамида пуста. Конечно, автоматы стоят, нет только ружья. Быстрый розыск! Где ружье? Ну, дневальный и сказал, что ружье забрал ротный.

Да, а уже вечер. Они домой к ротному. Где ружье? Да вы что, ребята? Малость поприжали, обещали поколотить, он и признался, что утром подарил ружье комбату. Но! Не от всех офицеров, а от себя лично. Ну, что они сказали ротному – ладно. Скинулись по новой, уже поскромнее, типа на бутылку коньяка, правда, очень дорогого. А ротного с этого дня мы не только за своего товарища не считаем, но и за человека. Козел он, вот он кто!

Прошло совсем немного времени, освободилось место заместителя комбата, и на это место назначили вот этого самого ротного, который подарил такое красивое ружье. Да, а ротный был самым молодым из ротных, и тогда другой ротный, самый как раз старший, написал заявление – ухожу из такой армии, не хочу служить под началом такого стрекулиста, как, например, бывший самый молодой ротный.

Эту историю, поддавши, любил рассказывать Владимир Кузьмич, сантехник домоуправления. Это именно он написал – не хочу служить под началом такого стрекулиста.

Но дело в том, что он не сразу начал рассказывать эту историю, а лет двадцать спустя. Случайно он увидел, что по телику мелькнул этот бывший ротный, но уже в чине Большого генерала. Одно время генерал довольно часто красовался на экране, и Владимир Кузьмич, непременно поддав, называл его стрекулистом и рассказывал эту вот историю.

Но однажды генерал исчез, он что-то с чем-то перепутал, то ли свой карман с казенным, то ли, наоборот, казенный со своим. И больше Владимир Кузьмич его не вспоминал. Даже поддавши.

Героическая легенда

Вот одна из самых распространенных легенд начала шестидесятых годов. Напомнить надо, что это было время массового порыва на дальние стройки и непременно к трудностям. Причем порыва не столько принудительного, сколько вот именно добровольного. Что-то, видать, витало в воздухе, надежды какие-то, видать, голову покруживали. Ну да, то самое, я еду за туманом и за запахом тайги, также нам нельзя без песен, чтобы в сердце не закралась плесень.