Текст книги "Факел (книга рассказов)"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Новая книга Дмитрия Притулы, известного петербургского писателя, названная по одноименному рассказу, предъявляет читателю жизнь наших соотечественников. Рассказчик, обращая пристальное внимание на утлые, абсурдные, смешные, печальные и невероятные судьбы, возводит изнуряющую жизнь в категорию высокого бытия.

Блестящий стиль Д. Притулы заставляет вспомнить классическую традицию петербургского рассказа XX века: Л. Добычина, М. Зощенко и С. Довлатова.

Человек из очереди

Командировка

Черный ящик

Волосан

Денис Ильин

Заложница

Сестры

Дорога

Брамс. Квартет № 3

Надежда и Вася

«Записки экстрасенса»

Ружье

Героическая легенда

Почти невеста

Сыновья

Новогодний подарок

Переселение душ

Счастье

Принципиальность

Выжимки

Волшебная кнопка

Светская хроника

Ритмическая гимнастика

История любви

Прощение

Компромисс

Робин Гуд

Тоже любовь

«О, если б навеки так было»

Вторая попытка

Перепутаница

Свадьба

Факел

Человек из очереди

Когда торчишь в очереди в первый, в пятый или в десятый раз, ты клокочешь, исходишь на мыло, поддерживаешь общий вопль, мол, гады, сами жрут в три горла, а нам кидают ошметки, но когда запухаешь в очередях на много месяцев и даже лет, начинаешь понимать, что силы надо беречь, всем до твоих клокотаний – тьфу и растереть, и если исходить на мыло, вскоре от тебя ничего не останется, помимо мыльной пены, конечно. И ты берешь пример со старушек – божьих одуванчиков, что годами торчат у прилавков в ожидании, чего выкинут, – черные шали, губы поджаты, руки скрещены на груди. Правда, им, небось, легче, вспоминают, поди, блокадную молодость, а она, молодость, хоть и блокадная, все одно молодость, и из нее, понятно, всегда можно извлечь хоть что-нибудь приятное.

Привыкнув к стоянию, ты на очередь начинаешь смотреть как бы со стороны, вроде это не ты впустую тратишь свободное время, а посторонний дядечка, и ты сходу определяешь, проходящий мимо человек встанет в хвост очереди или будет норовить хватануть продукт на халяву, прибившись к соседу или к подруге по работе. Самостоятельный человек идет не в голову очереди, а в хвост, на крайнего. Халявного же человека можно узнать по глазам, они у него шальные и какие-то прыгающие. А какие щебетанья у халявного человека; да занимала я, она ведь предупреждала, подтверди, Маня, ведь ты предупреждала, видите, женщина, она вас предупреждала, но ведь она не знала, что у тебя склероз, она же не знала, что ты ку-ку, я тебе пихну, я тебе пихну, грязная баба, я так тебе пихну, что ты даже в дурдоме не оклемаешься.

А эти уговоры: дайте мне, товарищ продавец, в одни руки не одну норму, а две, к примеру, ножек Буша, муж на улице курит, да как же я его позову, если он курит на улице, а обратно меня не пустят, нет, дайте в эти руки две ножки, жена больна, а также сосед-инвалид из дому не выходит, он воевал, он вас на Эльбе защищал, а теперь вот из дому не выходит, вот так всегда, как на Эльбе обниматься с американцем, так кушай ножку Буша, как старость подошла, так соси собственную лапу.

Нет, Володя Арефин никогда на халяву не пер, он ориентировался исключительно на крайнего. А потому что, самостоятельный мужчина, он понимал, если всю оставшуюся жизнь к кому-нибудь примазываться (а что по очередям стоять всегда, он не сомневался), вскоре превратишься в промокашку.

Хотя по очередям стоять приходилось много. Тут простой расклад – нет другого выхода. Жена Татьяна, мастер на галошной фабрике, пашет с девяти до шести, и когда она бежит с работы, в магазинах уже пустыня Сахара. Да, но в клюв себе и пятилетней Нюше надо что-то забрасывать? Вот для этого Володя и есть. Он – сменный водила, то есть сутки ездит, двое дома, в свободное время и постоит. Конечно, в субботу и воскресенье магазины отдаются Татьяне на разграбление, но ведь в клюв надо что-то забрасывать каждый день.

Между тем день был как раз удачный. Потому что если ты гробишь свободный день, хорошо бы прихватить сразу несколько очередей. Как любила говорить мамаша, одним махом семерых побивахам. Ну, семерых сегодня не получалось, а вот троих – это да.

Во-первых, пока шла большая очередь, в меньшей успел отхватить три килограмма корюшки. В «Семерке», в гастрономе, помаленьку двигалась средненькая очередь за длинными и тонкими макаронами. Ну, а самая большая очередь стояла на «поле дураков».

Тут так. Был большой пустырь, три года назад его очистили, и райком-исполком приноровился построить для себя дворец. Да, а как раз подошли времена вольной свободы, и правдолюбы подняли крик, детских садов не хватает и больниц, а наши ползучие отгрохивают дворец. Пошли подписи, протесты. Да, а деньги можно было пустить только на дворец, как-то вот так получилось, словом, ни фига вам не будет, не хотите дворец, не надо, но на больницу эти деньги пускать нельзя. Этот голый пустырь с тех пор называют «полем дураков». И ху есть ху, кто дурак, кто покуда нет, понять нельзя. Все вместе – это всего вернее.

Так вот на «поле дураков» подогнали большой фургон, и с него, с верхотуры, два паренька кидали народишку, копошащемуся внизу, наборы по семнадцать рублей. В набор входила коробка в полкило индийского чая (и что характерно, развешенного в Индии, а не у нас, то есть это был индийский чай, а не индийский чай с примесями куриного помета отечественного производства), затем стограммовая пачка индийского чая уже нашего развеса и еще одна банка майонеза.

Чай для водилы, как известно, продукт первой необходимости, потому-то Володя и торчал в бешеной какой-то очереди. Ведь это на месяц вопрос с заваркой можно считать закрытым. И он торчал.

Но время от времени отлучался в средненькую очередь за макаронами, обозначить: вот он я, не радуйтесь прежде времени, я покуда жив. Постоит, постоит, что-нибудь даже и скажет не вполне глупое задней тетеньке, а как почувствует, что задние привыкли к этому молодому и трезвому мужчине, снова идет в большую очередь.

Понятно, что в каждой очереди у него был опознавательный знак. К примеру, стою за бабой в красном пальто, или за черной шалью, или за желтым плащом. В большой очереди таким знаком была для него молодая женщина в черной шляпке.

Он так эту женщину и называл – Шляпка. Как бы двухэтажная такая шляпка, широкие поля, над ними нашлепочка, а на ней черная тряпочка в кружавчиках. И уходя в средненькую очередь или покурить, он предупреждал Шляпку, не забудьте меня. Володя тоже ее отпускал, если той надо было сходить в другую очередь – за конфетами (но тут Володя не дергался, он стоит только за тем, без чего не прожить), а также в сберкассу заплатить за квартиру.

Когда несколько часов стоишь за каким-либо продуктом, желание достать этот продукт, конечно, сближает. Да и не может человек молчать несколько часов кряду. Шляпка пожаловалась, вот единственный выходной приходится тратить на чай. Ну, она ему то-се, про свои обиды, всюду толпы и стой целый день, а он про свое, нет, не жаловался, Володя этого не любит, нет, он поделился радостью: вот корюшку раздобыл, во-первых, решен вопрос двух ужинов, во-вторых, надо же девочке иногда напоминать вкус рыбы, это очень важно, чтобы она не забывала вкус основных продуктов.

Так они и перекидывались словом-другим, чтобы не скучно было стоять. Похоже, моя очередь за макаронами подходит, схожу-ка я. Шляпка говорит, она ротозейка, сразу не заняла очередь за макаронами, а теперь, понятно, занимать бесполезно. Да, согласился Володя, одеяла на всех хватить не может, кто-нибудь будет с краю. А давайте, вдруг сообразил, я вам возьму, все равно отстоял, и что один вес, что два – без разницы.

Шляпка не ожидала такого поворота и как обрадуется, ой, такие красивые макароны, месяц их не было, я в тот раз талоны геркулесом отоварила, а тут макароны, да какие, значит, красивые. Мы на десять минут отойдем, держитесь за этой бабулей, дал Володя указание тетке в желтом плаще. Я встану в очередь, а вы в кассу. Деньги есть? Вам сколько выбивать? Полтора, сказал решительно.

И вот почему решительно. Он быстро сообразил: картошка, хоть и по рублю и полугнилая, покуда в магазинах есть, Татьяне на работе пять дней назад дали кило гречи (талон, понятно, отобрали), Нюше он уже выкупил полкилограммовую пачку геркулеса на кашу по утрам. Значит, что остается? Ну, если три человека, по кило круп в клюв на месяц, тут ЭВМ не нужна – полтора кило и остается. Все гарниры выбрать и десять дней до конца месяца уже и не дергаться.

Пришли вовремя, до продавщицы осталось пять человек. Володя встал на законное место, Шляпка пошла в кассу.

Был спокоен: продавщица поставила на прилавок большую коробку, и Володя понимал, что ему продукта хватит. И он даже пожалел молоденькую эту продавщицу: поднимать тяжелые коробки, отвечать, много макарон или мало и есть ли смысл занимать очередь, отрезать талоны. Халат был одет на голое тело, и он пропотел, душно, все время толпы, вентиляции нет, пол все время грязный, да и каким ему быть, если всегда толпы. Да еще ломай эти макароны. Продавщица уколола палец о макаронину и с легкой гримаской боли пососала палец. Да, от такой работы ошалеешь.

Подошла Шляпка, протянула чеки и по-свойски улыбнулась. Можно было понять свойскую эту улыбку: во-первых, задние должны подумать, что они близкие люди, муж и жена, к примеру, во-вторых, человек и в самом деле рад, что сейчас просто так, без труда раздобудет макароны. Давай мешочек и постой в сторонке, сказал Володя. Нет, он не нахал, чтобы малознакомую женщину называть на ты, но ведь близкие люди, муж и жена, к примеру, не бывают на вы. Шляпка протянула мешочек, кило, сказала и отошла к пустому прилавку, где принимают молочные бутылки.

Чтобы облегчить продавщице работу, Володя взял ножницы и отрезал нужные талоны. Продавщица работала что автомат, лиц покупателей она уже не видела, молча протянула руку за полиэтиленовым мешочком, и, когда совала в мешочек пучок макарон, Володя мешочек услужливо придерживал. Когда подал Шляпке ее мешочек, она просто ну засияла от счастья, и улыбка была не кислая, не впол-лица, но открытая – да, человек счастлив, что так просто закрылся вопрос с макаронами, и он благодарен тебе за это.

А Володя в мыслях хватанул вот какое рассуждение: ну как просто обрадовать нашу женщину, где-то там, чтоб порадовать женщину, ты ей платье красивое купи, или, к примеру, туфли дорогие, или покорми черной икрой, у нас проще – купи ей кило макарон.

Да, а совместная удача, как известно, сближает людей, и они пошли на «поле дураков», весело болтая. Шляпка как бы охмелела от внезапного везения и во время разговора заискивающе смотрела в лицо Володе.

Когда встали перед желтым плащом, Володя, словно бы знаменитый математик, подсчитал, сколько примерно тратится на нос: протянуть кверху деньги, в протянутые руки получить набор, сунуть его в сумку, вскинуть ладонь за сдачей – на нос примерно две минуты. Потом, как полководец перед решающей битвой, он прошелся вдоль своего войска и насчитал тридцать человек. Сколько-то еще влезет на халяву, в общем, получается час, и никак не менее. Об этом он и доложил Шляпке. Только бы хватило, вздохнула она. Хватит, уверенно сказал Володя.

И тут хлынул дождь. Да какой сильный. Апрель, а ливень что в летнюю грозу. Хвост очереди разом смыло под козырек «Каблука», передние, понятно, остались терпеть. Повскидывались зонты. Жаль, зонт не захватила, пожаловалась Шляпка, знаете, я над «Каблуком» живу, вон мои окна на третьем этаже, вы постойте, а я за зонтом сбегаю. А ты сделай так: иди домой, желтый плащ виден из окна, как останется пять человек, спустишься.

Да, Шляпка была сражена: незнакомый человек из очереди заботится, чтобы ты не вымокла. Чудеса. Да, была сражена. А ты как же? А я не сахарный, не растаю. Она чуть поколебалась, а потом решительно сказала: пойдем ко мне, я займусь делами, а ты будешь из окна караулить очередь. Ну, если к тебе по-человечески, то и ты по-людски – так следовало понимать.

Такое решение Володе понравилось: когда льет дождь, худо ли сидеть в тепле и наблюдать, как мокнут людишки, вот сахарные они, интересно знать, или не сахарные, а если сахарные, то до конца растают или что-то все же останется. Ну какая хорошая женщина, чуть не восхищенно подумал он, да кто ж это чужого мужика, почти незнакомого в дом пускает? Хотя какой же он чужой, он почти родной – он человек из очереди. Который, к слову сказать, за просто так купил тебе кило макарон. И они пошли.

То была однокомнатная квартира с маленькими прихожей и кухней. Володя, понятно, надел шлепанцы и прошел за Шляпкой на кухню. Нет, Шляпкой она перестала быть, когда сняла шляпку и плащ. И Володя как бы по новой рассмотрел ее, и она оказалась вовсе молоденькой, лет двадцати пяти, – да, молоденькая и симпатичная женщина. Невысокого роста, тугонькая, да, очень симпатичная женщина.

Володя поставил табуретку к окну и сел на нее, он, понятно, стеснялся в чужой квартире и сиротски завел свои лапы (к тому же носки малость промокли, но целые носки, дырок, он проверил, не было) за ножки табуретки и стал наблюдать за очередью, сразу определив центр наблюдения – желтый плащ.

Есть хочешь? Нет, еще рано. Не нахал же он, в самом деле, чтоб придти в чужой дом и объедать чужого человека. Но чаю-то попьешь? Вот это можно, ну, если с дождя и чтоб согреться. Вместе с табуреткой он придвинулся к столу и выпил чашку чаю с овсяным печеньем (раньше стоило рубль восемьдесят, а теперь четыре пятьдесят, совсем оборзели начальники). Он, значит, выпил чаю, съел две печенюшки и снова занял наблюдательный пункт.

И чего-то ему стало очень уютно – ну какая хорошая женщина, в дом привела и чаем напоила, и ему вдруг показалось, что бывал в этой квартире много раз и знает женщину лет сто. Было уютно, и выходить под дождь совсем не хотелось, то есть человек совсем размяк от тепла и чаю.

А хозяйка вымыла чашки, ушла в комнату и чего-то там поделала, потом вошла в кухню, подошла к окну глянуть, а где, интересно, наш желтый плащ, и она чуть даже подалась вперед, чтоб получше рассмотреть очередь. И она так в это время понравилась Володе, что он разом взвелся, как бы позабыв, где он и что с ним, и он, значит, так взвелся, что неожиданно для себя погладил ногу хозяйке. Ты чего, спросила удивленно, то есть она никак не ожидала подобных действий со стороны, казалось бы, хорошего человека. Красивая и душевная ты женщина, дрогнувшим голосом сказал Володя и погладил ногу подробнее. Да, душевная и такая красивая, что я разом взвелся, в чем нетрудно убедиться. И я совсем одурел, такая ты красивая. Голова деревянная и ничего не соображает. Очень надо? Очень надо, признался Володя. Но мне-то не надо, честно предупредила хозяйка, мне эта физкультура не нужна, нет, ты не обижайся, а только мне эта физкультура вообще не нужна. И он сразу поверил – так оно и есть. И удивился, а как же ты с этим делом устраиваешься? Как все, ответила, только чтоб не обижать хорошего человека и не ссориться. Человеку же надо. К тому же имеет законное право. Да, красивая и душевная ты женщина, повторил Володя. С другой стороны, сразу нашелся, такое маленькое дело, и если человеку приятно, а тебе все равно и не убудет, так отчего не помочь человеку, если ему очень надо. Это верно, парень ты, я смотрю, хороший, но ведь очередь пропустим. Да где же пропустим? Там человек двадцать впереди, минут на сорок – вполне достаточно. Ладно, если уж ты так раззудился, все равно ведь не отстанешь, и она села к нему на колени.

От того ли, что он был в чужом доме, от того ли, что сидел на табуретке, труд этот скорым не получался. Нет, трудился Володя неторопливо и подробно. Он не мог отключиться полностью, и он видел, что хозяйка сперва посматривала в окно, наблюдая за очередью, но потом забыла про очередь и как-то страдальчески закрыла глаза, и лицо ее стало бледным, и Володя тоже забыл и про очередь эту треклятую, и что он в чужой квартире, и что сидит на табуретке, и было ему так легко, спокойно и уютно, как никогда в жизни.

А женщина вдруг уронила голову на его плечо, обняла его и неожиданно заплакала. Ты чего, почему-то шепотом спросил он. Как умерла, и никогда раньше, шепотом же ответила она. И он наверняка знал, это правда, она сейчас как умерла, и никогда раньше.

И словно бы защищая эту женщину от чего-то темного, чужого, Володя обнял ее накрепко, и казался он себе всесильным и всемогущим человеком, который защищает слабого малого ребенка от свирепостей жизни, он закрыл глаза и молча страдал, ему было жалко и себя, и эту женщину и хотелось выть, но он знал наверняка, что все это и называется счастьем. Которого не было прежде и наверняка не будет более никогда.

Но все же он спросил, очередь не пропустим, а черт с ней, с этой очередью, сказала женщина, жизнь дороже. Да, согласился Володя, жизнь дороже всего. И даже индийского чая.

1991

Командировка

Это очень старая история, но время от времени она всплывает, потому ее смело можно назвать бродячей историей.

А было примерно так. Три человека – два инженера и техник – поехали в командировку из Ленинграда в Москву. И это были на редкость пьющие люди. То есть днем, видно, они что-то делали по своим командировочным делам, зато вечером крепко врезали. Трудно сказать, как они пили, поровну, то есть каждому треть, или по справедливости, то есть влага на килограмм живого веса. Да, а техник был на редкость тщедушным человеком – маленький, как подросток, и тощий, что карандаш. Видать, все-таки пили поровну, потому что однажды утром они обнаружили, что техник во сне умер. Да, несправедливость природы: засыпаешь до удивления пьяненьким, а просыпаешься буквально совершенно абсолютно мертвеньким.

Какое горе – умер товарищ по работе. Да, большое горе – умер товарищ по работе! Но что делать? Им завтра уезжать, уже и билеты куплены. Они дают «молнию» на работу – вот такое горе, шлите деньги на гроб, чтоб достойно доставить товарища домой – иначе ведь никак. Работа – тоже срочно – прислала деньги.

Но инженеры не могут остановиться и теперь уже с горя пропивают часть присланных денег. И как теперь быть? Да, а надо напомнить, их товарищ был легким и тощим, и они поглубже – на глаза – натянули ему шляпу, взяли под руки и повели, вернее сказать, поволокли своего товарища – сами видите, он пьян и идти никак не может.

Привели в свое купе, усадили товарища, чтоб он только не свалился, шляпу на глаза – человек безумно пьян и спит, а сами пошли в вагон-ресторан допивать.

Тут в купе входит бодрый и веселый капитан. Видать, тоже был в командировке. Дорогая моя столица, золотая моя Москва. Ставит тяжелый чемодан на верхнюю полку. Не помешает? Но товарищ не отвечает, видать, пьяненький. Капитан садится у окна, ждет отправления, и поезд тронулся. Но в том-то и дело, что поезд не тронулся, а резко дернулся, и чемодан упал с верхней полки и тюкнул товарища тяжелым углом по голове, и товарищ повалился на пол, буквально что подрубленная рябинка. Ой, простите, ой, простите, капитан склонился над товарищем и понимает, что тот абсолютно и безотвратно мертв. Убил! Железный угол тяжелого чемодана попал точнехонько в висок. Вот тебе и дорогая моя столица. И что теперь делать?

Поезд между тем набирает ход, и капитан принимает смелое решение: он поднимает окно и, видать, не без труда выпихивает убитого человека. Затем опускает окно и любуется пейзажами Подмосковья. Ну да, плыла, качаясь, лодочка по Яузе-реке.

И тут в купе входят инженеры.

– А где товарищ?

– Ваш товарищ вышел покурить, – спокойно отвечает капитан.

Черный ящик

Геша Федосеев долго копил на «Жигули», и когда пригнал машину, очень этим гордился. Еще бы, он первый человек в огромной семье, у кого собственная машина. Десятилетиями семья перебиралась в город из Костромской области, и, значит, Геша был первым, у кого собственная машина. И он охотно подвозил родственников и знакомых, а однажды исполнил то, о чем мечтал долгие годы, – сгонять на собственной машине на юга и там погреться.

И Геша поехал. Да, но он взял с собой родную матушку. То есть хороший сын, матушка всю жизнь гнула спину на полях Костромской области, пусть хоть под занавес погреет свои старенькие косточки.

Поехали. Сняли комнату. Ладно. Но матушке жарко на южном солнце. И пока сынуля купается в море, она сидит в комнате или в машине – откроет все окна, хоть и жарко, но сквознячок. К тому же охраняет машину.

Однажды Геша пришел с пляжа, глянул в машину, а там мама сидит, неестественно запрокинув голову. Умерла мамочка. Но мгновенно. Горе, да! Но что делать? Чужой ведь край. Как-то уж Геша раздобыл большой черный ящик, положил в него маму, привязал ящик к крыше «Жигулей», дал телеграммы многочисленной родне, мол, везу мамочку не в самом живом виде, и рванул обратно.

Думает, буду тать без остановки, помру, но гнать буду без остановки. Но к середине пути подумал: а и верно помру, надо бы переночевать. По пути был мотельчик, Геша приткнул машину под окнами и от усталости мгновенно отрубился.

Рано утром вскочил с койки – Геше приснилось, что машину угнали. Глянул в окно, и отлегло – машина на месте. Перевел дух, но подумал, что с машиной что-то не то, чего-то не хватает; он повторно глянул в окно: машина на месте, но ночью уперли черный ящик.

Волосан

Миша Потапов – тихий паренек. Ну да, девятнадцать лет, спокойный молодой человек и первым здоровается с соседями. И одевается по-современному: черная куртка, серьга в ухе, все такое. Ну, современный же человек, а как же. В механическом техникуме учится.

Но что бросалось в глаза соседям – это волосы Миши Потапова. Да, волос на голове у него было много. И цвет их такой, что все время они кажутся малость грязноватыми. И на паклю похожи. Но главное – до лопаток волосы. Правда, зимой Миша носил черную широкополую шляпу, да, но шляпа ведь прикрывает только макушку, ты же до лопаток ее не натянешь, надо, чтоб глаза видели, что хорошенькое происходит вокруг, шляпа, значит, прикрывает только темечко, а волосы у Миши до лопаток и паклеобразные, и это видно каждому.

Но спокойный он, и с соседями здоровается первым, к тому же в доме живет с рождения, и соседи к нему относились хорошо. Скажут, так это в шутку, вон наш волосатик пошел или, там, волосан, но это в шутку, это по-добрососедски. Да и то: времена вольные стоят, каждый носит, что хочет и – главное – что может. Нет, спокойно относились к Мише, по-добрососедски.

Задевала эта растительность, трудно даже поверить, только Мишиного батю Василия Павловича Потапова, и это странно. Почти взрослый человек – сорок два года. И трудовой человек – тяжелую машину вдаль гоняет, в Прибалтику, а может, и подальше – в Финляндию, к примеру. Правда, машина не Василия Павловича, а его друга, но гоняли они ее вдвоем, и семью это кормило – видик купили, мебеля разные, японский телик, музыкальную установку. Новые времена, а как же.

Конечно, Василий Павлович понимал, что сын у него нормальный, не хулиган и почти не пьет, в техникуме учится, не посылает родителей на фиг, если они делают ему замечание, это все Василий Павлович, конечно, понимал.

Да, но ведь предела совершенству нет, и если у тебя сын хороший, ты хочешь, чтобы он был еще лучше. А для этого малость и нужна: приведи ты волосы в порядок, не будь же посмешищем, ну зачем тебе нужно, чтоб обзывали волосаном, к тому же, глянь, волосы у тебя как пакля, и грязные. Это только кажется, вон я сколько их мою, а они все равно как грязноватая пакля, вот и постригись, нельзя же, повторяю, внешним своим видом позорить трудовых родителей.

Да, тут еще такое дело: другой бы родитель утешился, мол, все равно паренька после техникума в армию забреют и, соответственно, пустят под ноль. Но Мише это не грозило: он снят с военкоматного учета как на случай войны, так и на случай мирного времени.

Вот еще почему соседи хорошо к нему относились: они его жалели. Когда пареньку было двенадцать лет, он, катаясь с горки на лыжах, со всего маху вляпался животом в пенек. Да так сильно, что лопнула почка. Думали, ну все, паренек не выживет, а жалко, оно и понятно, если знаешь его с детства. Но выжил, хотя почку ему и удалили.

Нет, родители Мишу, конечно, жалели, это уж чего зря на людей грешить, ну, родной сын, все такое, но на это несчастье они отреагировали должным образом. Они не стали ожидать, хорошо или плохо пойдут дела без почки, и, чтоб на старости лет не быть одинокими, если дела пойдут плохо, сразу завели себе еще и дочь Марину. И понятно, все родительское внимание переключили на девочку, ну, младшенькая ведь, все такое, к тому же надежда в старости, это все понятно.

Нет, девочка хорошая. Самостоятельная и уверенная в себе крепышка. Правда, с соседями не здоровается. Но это ладно, подрастет, сама разберется, с кем стоит здороваться, с кем нет, это ладно.

Да, но что характерно, Миша что-то такое считал, сестренку родители любят, и она для них буквально свет в окошке, а его нет, не любят. И, видать, обижался.

Вот такой, значит, семейный расклад.

Дочка отца только радовала, а сын не только радовал (учится хорошо, скоро начнет зарабатывать и навсегда соскочит с отцовской шеи), но и огорчал своим внешним видом.

И как ты его ни просишь, ну не позорь ты родителей, приведи голову в божеский вид, все горох в пустую стену. И Василий Павлович не раз грозил сыну: не пострижешься добровольно, я тебя оболваню, будешь, к примеру, спать, и я тебя оболваню.

И вот как-то летом решил Василий Павлович обещание выполнить. Ну, обычно Миша приходил поздно (если лето, то отчего и не поболтаться с друзьями), но тут как-то пришел раненько, малость послушал музыку и затих. Спит, сообразил Василий Павлович. Да, а жена в это время стирала в ванной. Он вооружился ножницами и приоткрыл дверь в комнату сына (нет, хорошо живут люди, три комнаты на четверых, и у паренька своя комната), дверь чуть пискнула, и Василий Павлович малость попроклинал ее и ругнул себя – ведь собирался смазать петли, но поленился. Ну, ладно. Сын лежал в трусах и в майке, вытянув руки по швам. Он спал. Одеялом он не накрывался – ему жарко. Василий Павлович решил проверить, спит ли сын, и он на цырлах прошелся по комнате. Да, а ножницы в руке, рука за спиной, такая была заготовка: если сын спросит, чего надо, батя, ответит, ножницы ищу, ага, вот они, руку протянет к столу и покажет ножницы – ага, вот они. Но сын спал. Василий Павлович, значит, на цырлах подошел к окну, штору зачем-то отодвинул, ну, любопытно вроде того человеку знать, что там за окном. А за окном известно что – белые ночи разливаются, ну, если июнь стоит повсеместно. Сын спал.

Да, надо подчеркнуть, Василий Павлович был трезвый. Ну что стеклышко в космическом микроскопе, и это надо подчеркнуть. И он осторожно, чтоб не стрельнул ни один суставчик, опустился на колени перед койкой сына и протянул руку с ножницами к волосне. Понятно, на что рассчитывал: всего остричь не удастся, сын проснется, а вот отхватить клок и оболванить так, чтоб сыну некуда было деваться помимо парикмахерской – это да. Даже и дыхание задержал. Волновался. Он понимал: если сын проснется, крик будет большой. Когда клок отхватит, тогда другое дело, можно и потерпеть ругань сына. Что Миша не осмелится поднять руку на отца, Василий Павлович не сомневался. И он чикнул ножницами и отхватил клок у шеи.

И только хотел чикнуть еще раз, как заметил, что сын смотрит на него. В том и дело, что сын, не шевелясь, смотрел в упор на отца. И не спросоня смотрел, но ясным взглядом. Так смотрят на какую козявку, к примеру божью коровку, а интересно знать, что ты сейчас еще сделаешь, и этот ясный взгляд обозначал, что сын все понял про отца, и Василию Павловичу вдруг стало так стыдно, словно его застали за кражей или за каким поступком из жизни человека, и он совсем лишился понимания от этого стыда, и уже вовсе не понимая, что делает, бросил ножницы на пол и сдавил двумя руками горло сына. И не отпускал.

И что характерно, сын очень странно повел себя. Он как бы смирился, что отец сейчас его задушит. Более того, он как бы ожидал, что отец когда-нибудь задушит его, и заранее смирился с этим. Иначе не понять, почему он повел себя таким нездоровым образом: не отбивался и не трепыхался, и это, признать надо, очень странно. Всякий человек, а тем более человек молодой, все же недовольно отбивается, когда его душат. Василий Павлович потом говорил, если б сын его пнул, он враз бы пришел в сознательное понимание.

Но в том и дело, что Миша лежал, смиренно вытянув руки, словно бы это и не сын родной, а восковая кукла из музея. И он вдруг захрипел. И Василий Павлович враз пришел в сознательное понимание и разжал руки. И склонился над сыном – тот не дышал. Да, удавил родного сына. И Василий Павлович дрожащим голосом окликнул: Миша, Миша, а тот ни гу-гу.

Василий Павлович бросился в большую комнату и дрожащей рукой набрал ноль-три, «скорую помощь» то есть, но там было занято и занято, гады, ругнулся Василий Павлович, человек умирает, а у них занято и занято, и он бросился к сыну, влетел в комнату и увидел, что сын смотрит на него, тебе чего, спросил зло, все ли в порядке, хотел узнать, ну ты, батя, совсем офигел, совсем ку-ку, влетаешь в комнату, когда я сплю.

Жив, радостно отлегло.

И он сидел всю ночь на кухне и лупил папиросу за папиросой, и все понять не мог, что же такое с ним случилось.

И что интересно: Миша в дальнейшем никак не обозначал, что помнит, как отец давил его. Ни матери, ни сестре ничего не сказал. Даже не спросил, почему на полу ножницы и клок волос. Прическу строил так, чтоб не было видно оболванивание.

А Василий Павлович с той поры все мается: помнит Миша, что отец чуть было не задушил его, или думает, что это ему приснился страшный сон.

Чтоб не позориться, Василий Павлович никому эту историю не рассказывал. Рассказал только своему близкому другу. Знаешь, друг Митя (его друга Митей зовут), знаешь, друг Митя, мне теперь всю жизнь маяться, помнит Миша или нет. А если помнит, то к старости, случись нам жить вместе, он меня придушит. Он меня придушит, друг Митя, и будет прав, и жить дальше мне никак не можно.

Денис Ильин

Нет, правда, странная история: молоденький и симпатичный паренек любит женщин исключительно старше себя. Конечно, не тридцать пять лет разницы, это все-таки слишком, а вот лет десять-пятнадцать. Да, Денис Ильин – симпатичный паренек. Светлолицый. Легкая кость. И походка как бы летящая, ну да, если легкокостный.

А надо сказать, все имеет свои зацепки, начала и последствия. Широко говоря, из ничего ничего и не бывает. Когда Денис появился на белый свет, родители его только-только техникум кончали. То есть очень молодые. Как они растили сына – вопрос второй, тут главное – времени на сына у них всегда было в обрез. Нет, конечно, младенец был кормлен и поен – с ними тогда бабушка жила (ну, мать отца). Но у них было так устроено сознание жизни, что вот нам мало среднего образования, а нам надо непременно что-нибудь более высшее. Иначе, подумаешь, нет в жизни счастья. Сперва заочно – лет шесть-восемь – учился отец, а потом мать. Оно и понятно – разом не потянуть. То есть дружная пара: сперва жена помогала мужу чертежи чертить и задачки считать, а потом он ей. И, понятно, все свободное от работы время было направлено не на сына, а на учебу.