Текст книги "Факел (книга рассказов)"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

А что еще человеку надо, чтоб он никогда не захотел испариться с земли в безвоздушные пространства? Ну да, то самое – личная жизнь.

И вот тут Всеволод Васильевич не был большим везунчиком. В ранней молодости его бросила жена.

Ну, подробные причины уже не установить, потому что тогда они жили на другом конце города – в деревянном клоповнике. Три года вместе и пожили, а жена ушла к другому. Нет, не понять, двухлетняя дочка, и муж не пьет и любит тебя, чего ж ты уходишь. Нет, не понять.

Однако все спокойно – без дележа и разборок. Хотя там и делить было нечего. Тем более к человеку, у которого как раз было жилье. Причем в городе. Куда жена с дочкой и перебралась. Да, остаемся друзьями, обойдемся без хамства, а с дочкой можешь видеться сколько хочешь. И ты, и Мария Викторовна.

И что характерно, не обманула, остались друзьями, к ним ездил и он, и Мария Викторовна, а на лето девочку привозили в Фонарево, к отцу. Вроде как на дачу.

Да, но как время летит! Оглянуться не успел, а девочке уже три года. Причем не дочке, а внучке. Ладно.

Все так. Но! Но больше Всеволод Васильевич не женился. Покуда мама жива, ни боже мой. А нет нужды. Квартира убрана, еда сготовлена, о пожалеть тебя, когда плохо, что и говорить. Человеческий и мужской долг ты выполнил – есть дочка и внучка, и для души есть мама, работа и книжки. Нет, жена не нужна. Женщины – другое дело. Покуда ты здоров и нестаренький, встреча с существами противоположного пола полезна для здоровья. Да и приятна, верно? Словом, женщины у него были.

Где они встречались и в каких условиях – это уж их личное дело. Видать, все же у подруг Всеволода Васильевича – они все больше разведенные были женщины. Ну вот, сколько-нибудь – полгода-год – и повстречаются. А потом, и это понятно, расстаются. А потому что все имеет не только начало, но и конец. Ну, какие всякий раз бывали причины, сказать трудно, но исход один – они расставались. То ли он с ними, то ли наоборот – это не уточнить.

Ладно. Казалось бы, течет себе жизнь и течет, ты только не подталкивай, ты ее не ускоряй.

Но нет. Сказать коротко: два года назад Всеволод Васильевич влюбился. Такая молодая и красивая женщина. Да, молодая, лет на пятнадцать моложе Всеволода Васильевича. И красивая: дремотная и стройненькая беляночка. На гимназистку похожа. На взрослую, понятно, гимназистку. Походка плавная, а лицо, значит, дремотное и застенчивое. Нет, красивая женщина. Может, самая красивая в Фонареве. И она так плавно ходила, что ей непременно смотрели вслед. Мол, даже и удивительно, каким образом в наш раздраенный городок занесло вот такое существо из примерно прошлого века.

А вот как звать ее, сказать трудно. Нет, правда, если к твоему соседу идет в гости красивая женщина, ты ведь не станешь спрашивать, а скажите, как вас звать.

А кем она работала, сказать примерно можно. Она шла по культуре, то есть кем-то была в отделе. И это исключительно важно, что шла по культуре, а не по торговле, к примеру, или по банковскому делу. Да, это важно.

И они как-то очень уж резво взялись за дело. Маленький же городок – встречайтесь тихо и тайно. Но нет, они ходили по парку и счастливо улыбались. И они ездили в театры. А также в Пушкин и в Павловск – напомнить надо, у Всеволода Василевича была машина.

Они, если сказать точно, как бы оглушены были своим счастьем. Что, понятно, каждому бросается в глаза, особенно в текущий момент, когда все вокруг угрюмые и ошалевшие от прыгающих цен.

И вот тут как раз важно, что эта женщина шла по культуре. То есть ты отвечаешь не за шайбочки, не за дебеты-кредиты, а за более широкое и неохватное дело, и всегда можно на пару часов сорваться с работы.

Всеволод Васильевич признавался своей матери, что то время и было единственно счастливым временем в его жизни. Да, Всеволод Васильевич и без того был перекачан энергией и потому подпрыгивал при каждом шаге, а в то время он не только подпрыгивал, но, подпрыгнув, еще как бы ввинчивался в воздух.

А подруга? Вот она подходит к дому Всеволода Васильевича, и она вскидывает голову, чтоб посмотреть на балкон седьмого этажа, а Всеволод Васильевич уже ждет и машет рукой, и от этого взмаха лицо ее вспыхивает не только что отчаянной радостью, но и ярким каким-то светом, словно бы внутри зажглось солнце или, на худой конец, луна.

Да, а встречались у него. Мария Викторовна понимала, что сын счастлив, и, женщина деликатная, заранее объявляла, что тогда-то ей надо съездить в город или на полдня зайти к подруге. Вот в это как раз время они и встречались.

Да, но только днем. Очень редко вечером. На ночь же не оставалась никогда. В чем дело? А замужняя женщина – вот в чем дело.

И тут какой-то странный расклад. Замуж вышла рано. Мужа уважает, но не любит. А он ее как раз любит. Две девочки – четырнадцати и десяти лет. Да, а муж такой молчаливый умелец. То есть руки у него на должном месте, а языка как бы вовсе нет. Детей любит, это понятно. Да, а девочки его не только любят, а прямо-таки обожают. Так говорил Всеволод Васильевич своей матери.

Да, а он в это время был на таком взводе, что несколько раз уговаривал подругу выйти за него замуж. А она отказывалась. Девочки любят отца, и они счастливы, но главное – если я уйду, он умрет. Это все так говорят. Нет, все так говорят, а он умрет. Вот ты проживешь и без меня, а он – нет, и я это знаю точно.

То есть что же это получается? Идет привычная и ухоженная жизнь, но человеку, выходит, этого мало, и он хочет, чтоб при нем постоянно был вот этот дорогой человек. Может, Всеволоду Васильевичу не нравилось, что его женщина после свидания с ним едет домой, где, к слову, ее ждет постоянный и исключительно законный муж.

Который, тоже к слову, за два года ни разу ни в чем не упрекнул жену. Где-то после работы задерживается, ездит в театр. То есть молча страдает, но виду не подает. Хотя, может, и верно ничего не знает. Мужья, говорят, все неприятное узнают в последнюю очередь.

Да, но все на свете имеет начало и все на свете имеет конец. Это не слишком сложно? Нет, не слишком, потому что это правда.

Значит, так. Первой начала приходить в привычное сознание после почти двухлетнего оглушения подруга Всеволода Васильевича. Причина? А кто ж его знает. Если эту причину не вполне понимал Всеволод Васильевич, то откуда ж знать постороннему человеку. И тут какая-то странная штука: подруга медленно отходила от Всеволода Васильевича, не пускаясь в долгие объяснения. Нет-нет, все хорошо, и мы исключительно вместе. А только он ее зовет в театр, а она не может поехать: у младшей дочери трудности в школе, и нужно с ней позаниматься. И на свидания стала приходить реже и реже: трудно вырваться с работы, у нас теперь с этим строго. Подумаешь, она идет по торговому или банковскому делу, а не по культуре.

Да, а Всеволод Васильевич дергался, ну, видел же он, что подруга на глазах уплывает от него, казалось бы, смирись, уж если уплывает, то непременно уплывет и никакие разговоры ее не удержат. Но нет, он дергался, он как раз пытался удержать, он все выяснял, как она относится к нему и все такое. Все нормально, все хорошо. Нет, незловредная женщина: а зачем рвать по-живому и огорчать хорошего человека, жизнь, ведь она умнее нас, и она все расставит по местам, и без резких движений, а Всеволод Васильевич не дурачок и все поймет.

Он, понятно, выяснял, не появился ли у нее какой-либо иной вариант. Хорошо же ты обо мне думаешь. То есть тут, видать, не проходила арифметика, мол, два лучше одного.

Да, а Всеволод Васильевич признавался матери, такая у меня беспричинная тоска, будто в сердце застрял кусочек льда. Холодит и холодит. Подумает о подруге, и в сердце сразу вступает тоска, и сердце ноет и ноет. Э, говорил, если это продлится долго, будет инфаркт. Ну да, если сердце ноет и ноет.

А однажды говорит, вот если бы какая неведомая сила приставила к кусочку льда пистолет, но чтоб я не знал, я бы, пожалуй, сказал – жми! – если иметь в виду курок. Но, увидя испуганные глаза матери, сразу успокоил, да ты не бойся, я не такой, да и зачем, если у меня есть ты.

Нет, рвани подруга от Всеволода Васильевича разом, он, может, попереживал бы, попереживал да и смирился. Но в том-то и дело, что она уплывала от него постепенно. В театр или на свидание не может, а вот позвонить Всеволоду Васильевичу позвонит, и они весело побалакают. То есть женщина давала своему другу время привыкнуть к простейшему соображению: в дальнейшем обходись без меня.

И вот однажды – именно что разом и бесповоротно – Всеволод Васильевич понял, что подруга окончательно уплыла от него. Без возврата. И без вариантов.

И именно разом – как раз в момент такого нехитрого понимания – прошли тревоги и растаял кусочек льда. Но! Дело в том, что он ощутил в душе ну то есть полнейшую пустоту. Словно бы у него не душа, а мертвейшая пустыня, где нет ни цветочка, ни травки, ни облачка. И главное: вот так будет всегда. Ну, мертвая душа. И мертвая, значит, вокруг пустыня. И с такой душой и в такой пустыне жить далее невозможно.

Нет, правда, это все очень странно. Словно бы Всеволод Васильевич – двадцатилетний паренек, меня бросила девушка, и я жить не буду. Человеку, видишь, полтинник, а он жить не будет. Да куда ты денешься? Жить он не будет! Будешь!

И Всеволод Васильевич, тоже как-то разом, понял, что ему как раз есть куда деваться. Самое время вспомнить, что жили они на седьмом этаже. И если как бы случайно свалиться с балкона этого этажа, то вскоре ты приземлишься на асфальт, и душа сразу устремится в безвоздушные пространства. Надо только пролететь от балкона до асфальта. Словно птичка какая. Или кукла.

Да, вот именно что кукла. Он решил посмотреть посторонним взглядом, как будет лететь. Надо сбросить какой-либо предмет. Ну, репетиция. Случайно под руку подвернулась старая кукла. Еще дочка ей играла. И внучка играет, когда ее привозят к дедуле. Ну да, сам любил говорить, что все повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой – в виде фарша. Это понятно: когда кукла разобьется, это для внучки будет трагедия, когда он разобьется – превратится в фарш. Он бросил куклу, и она в полете кувыркалась. Хорошо помнит, кукла во вселенной, успел подумать. Это что? А это значит, что хоть человек готовится к отлету, но думает красиво. То есть он примеряет, как вольется в круговорот вещей в природе. А как иначе, если кукла во вселенной.

Казалось бы, оттолкнись от балкона – и ты уже в полете. Но нет – в душе пустыня мертвая, и Всеволод Васильевич на самый уж последок решил музыку послушать, ну, одну только пластинку, чтоб, значит, озвучить мертвую пустыню исключительно хорошей музыкой.

Дальше так. Ведь материнское сердце – вещун, верно? Мария Викторовна понимала, что сыну очень уж тяжко и на всякий случай из дому вечерами не уходила.

Словом, слышит, сын музыку врубил. То есть была тишина, и вдруг бас запел, да как громко, клубится волною… там что-то еще, видать, Шаляпин, ну, если громкий бас, и как-то у него тогда особенно трогательно выходило, как-то уж очень протяжно – о-о-ох! если б навеки так было. Если б навеки так было!

Потом тишина – это сын вырубил музыку – и вдруг в тишине громкие рыдания. Но уже не Шаляпина, а ее сына, вот как раз Всеволода Васильевича. Да на удивление надсадные, на удивление безнадежные. И очень, значит, громкие.

То есть получается, человек принял решение, но вместо того, чтоб его исполнить, надрывно разрыдался. И это понятно: у нас все намерения кончаются либо стоном, либо рыданьями.

Нет, это даже и смешно представить, пятидесятилетний мужик рыдает, что его оставила любимая женщина.

Тогда, чтоб как-то утешить сына, Мария Викторовна вошла в его комнату – сын лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и его вот именно сотрясали рыдания.

Ну, что ты, что ты, уговаривала, вернее сказать, лепетала мать, ты потерпи, это все надо пережить, такое случается с каждым человеком, ты тихо перетерпи, и это пройдет. Видать, в таком вот духе она лепетала. Хотя, понятно, подробностей этих лепетаний не вспомнить, так, лишь общие очертания.

Кто же это, интересно знать, и успокоит сына, если не родная мать. И как внезапно он зарыдал, так внезапно и прервал рыдания.

Вот ты скажи, мама, почему меня никто не любит? То есть как никто, а я, а Надя (дочь Всеволода Васильевича и внучка Марии Викторовны, соответственно). Это другое. А только меня не любят женщины. Да как же не любят, хотела сказать, вон сколько женщин было у тебя, кто-нибудь из них любил ведь, но промолчала – сын хочет, чтобы его любили непременно те, кого он любит, и не просто любили, а всегда и даже вечно. А это вряд ли возможно.

И он рывком сел на кровать и встряхнул головой – все. Это все. Кончено. И в этом – кончено – было разом: кончены рыдания, кончена любовь и даже что-то такое кончена жизнь.

А дальше жизнь пошла так. Всеволоду Васильевичу вдруг стало скучно жить. Это даже не понять: жил себе человек и жил, ровненько, а иногда даже весело, и вдруг ему все стало скучно. Читать скучно, музыку слушать скучно, но главное – скучно стало работать. То есть что получается? Получается, человека бросила женщина, и от него разом отлетел вроде того что смысл жизни. Бросил бегать, бросил в пруд нырять в любое время года, а так – жизнь скучно протекает сквозь него. Но главная, значит, беда – скучно стало работать. Да, а человеку только чуть за полтинник, и до пенсии о-хо-хо, а кормиться чем-то надо.

И тогда Всеволод Васильевич нашел общеизвестный выход: он каждый день покупал бутылочку. Клюкнет малость – прорежется интерес к работе. Да, а он был ночной птичкой, то есть работал вечером и ночью. Ну вот поигрывает на машинах и помаленьку клюкает по небольшой такой рюмашечке. Бутылочку за вечер и приделает. То есть каждый вечер и непременно всю бутылочку. Порядок соблюдал – посуда ведь любит пустоту.

Да, и помаленьку мертвенькая пустыня начала расцветать. Нет, не кустики появились, не цветочки и оазисы, но исключительно тоска по утрам. Утром проснется, вспомнит, что его бросила подруга, что до вечера, до первой то есть рюмашки, ой как далеко, и сразу в сердце вступает тоска, и от нее постоянно ноет сердце. О, только до вечера, разумеется.

Хотя по виду Всеволода Васильевича в то время никак нельзя было сказать, что человека что-то постоянно гложет, как-то: тоска. Все наоборот: Всеволод Васильевич резко раздобрел. Нет, не в смысле добреньким стал, а в смысле хорошо нагулял вес. Так это щечки появились, и затылок гривкой, и даже небольшой животик.

А ему это как бы без разницы было. Он вроде и не стремился далее свою жизнь продолжать. Понимал, небось, что истребляет себя белой влагой, но не сопротивлялся. Видать, не прочь был вовсе исчезнуть. Ну да, если тоска и если только бутылочка дело поправляет.

А природа, она ведь что, она всегда тебе навстречу пойдет. Ты не шибко стремишься пожить на этом свете, и она тебе непременно шепнет – а ты и не живи. Тем более сердце у человека одно, и если оно постоянно ноет и ноет от тоски, то непременно однажды подведет тебя.

Короче, однажды сильная боль среди постоянного нытья, и Всеволод Васильевич оказался в больнице. Инфаркт. Но выкрутился. Два месяца в больнице полежал, потом его отправили в санаторий. И вернулся домой Всеволод Васильевич совсем другим человеком. Нет, то есть толстяком, это да, медлительным, тоже да, но именно другим человеком.

Да, он себе толстую палку завел. И вот любимым его занятием стало выйти из дому в любую погоду, пойти в парк, сесть на лавочку на берегу пруда, положить руки на набалдашник палки, упереться подбородком на руки и часами смотреть на воду, и на деревья, и на старинный дворец на том берегу пруда.

Нет, вы посмотрите, какая в этом году прозрачная и тихая осень, вы посмотрите, как отражается в воде строй деревьев и как нависает над желтизной башня дворца, заметьте, она ведь вовсе волшебно зависает в воздухе, да это не помню уж какое по счету, но определенно чудо света. А я вам так скажу, я согласен, пусть у меня отнимутся руки-ноги, пусть меня вывозят в парк в коляске, но только чтоб у меня остались глаза, и я согласен всю оставшуюся жизнь смотреть на вот это как раз чудо: башню дворца, и желтые клены, и осеннее, но голубое небо. Нет, вы вдохните этот воздух, нет, но вы глубоко вдохните этот воздух, он ведь пьянит, не так ли, прав, прав Шаляпин, о, если б навеки так было, да, как это верно, если б навеки так было.

Вторая попытка

Ангелина Васильевна колотилась всю жизнь, что рыбка об лед. Крутилась, что белка в колесе. И пахала, что папакарла. Это неважно, как кто – белка, рыбка или папакарла. Важно, что именно крутилась и пахала, вот именно колотилась.

Да и как иначе, если медсестра с двумя детьми. Тут надо сказать, что вертелась и пахала она не только в наиновейшие времена, но и во все прежние. Потому что медики во все времена были нищебродами. А тем более одна и с двумя детьми.

Словом, с профессией Ангелины Васильевны все ясно. Теперь о ее жизни. Вот почему Ангелина Васильевна одна. Ну, почему двое детей, это понятно – была замужем. А почему одна? Когда деткам было шесть и восемь, муж испарился. Нет, он был, раз двое детей, но испарился. Токарь на двадцать четвертом заводе, но пил. Что характерно, токарь был хороший, но пил. Теперь уже не уточнить, он ли сбежал, Ангелина ли Васильевна его выперла, – много лет прошло, и все скрыто в толще времени. Она говорила, что именно выперла, но есть сомнение: уж больно Ангелина Васильевна была сердита на мужа.

До того сердита, что слышать о нем не хотела и детям запретила встречаться с отцом. Ну, выполняли они ее приказ или нет, сказать трудно.

Да, а муж ее вскоре после того, как жена, будем считать так, выперла его, женился на другой, да на образованной – на завпочте, правда, чуть его старше, и уехал из Фонарева. И живет у второй жены вон уже сколько лет. Но что характерно, как второй раз женился, так сразу завязал. То есть, уверяют, ни граммулечки.

Вот, видать, Ангелину Васильевну всего более сердило – что он сразу завязал. То есть когда жил с ней и с родными детьми, то закладывал о-хо-хо, а как ушел к другой и образованной, к завпочте, то ни граммулечки.

Нет, от отцовского долга не отказывался и платил по закону, но, понятно, только до восемнадцати лет. Потом ку-ку – отцовский долг исполнил. Да, но для всех людей и после восемнадцати время бежит. А для этого как раз есть родная мама, чтоб колотиться и вертеться, как белка, как рыбка и даже как папакарла. Сперва по отдельности, а как пришли наиновейшие времена, то и как вместе взятые.

Да, и что характерно, детей ведь надо не только кормить и одевать, но и учить. Значит, так. Пока дети подрастали и учились, Ангелина Васильевна была медсестрой поликлиники. Ну, с утра и до вечера – это понятно. Вечерами же ходила по домам – а во все времена были люди, которые согласны платить за то, чтоб ты пришла в удобное для них время, да уколола небольно, да перед уколом ручки сполоснула.

Как только дети выучились, время стало подкатывать к пенсии, ну, понятно, считала, семь лет осталось, пять, ох и заживу, работа плюс пенсия, ой-е-ей. Но тут подошли наиновейшие времена, и цены засвистели, все понятно. И надо было что-то придумывать. А что ты, интересно знать, придумаешь, если тридцать лет отпахала медсестрой. Директором магазина станешь, ларек откроешь? Что придумаешь?

Ну, искала, где чуть больше платят, и, понятное дело, нашла. Отделение в больнице. Оттуда как раз молоденькие сестры разбегаться начали – все больше в торговлю. Работать сутками, но платят ночные. Причем Ангелина Васильевна устроилась на отделение, где ночные платят не половинные, а все сто процентов.

И если ты не начальник, то за просто так ничего не дают, и если уж ночные на все сто, то это, пожалуй, такое отделение, где ночью не очень-то разоспишься. Пожалуй, что так.

И в таком вот отделении Ангелина Васильевна дежурила по десять и даже двенадцать суток в месяц. И что-то еще прихватывала на дежурстве, а, говорила, за санитарку – за пустые слезки никто теперь работать не хочет. А в свободное время по-прежнему ходила по домам – уколы делала.

Это только так говорят, мол, русская женщина – что лошадь, мол, сколько ни нагрузи ее, она потянет, да если клок сена впереди, да если ее кнутом постегивать.

Но это только так говорят. Если гнать без передышки, она однажды обязательно рухнет.

Но сперва о детях.

Сын и дочь. Старшенькая – дочь, младшенький, соответственно, сын.

Дочка с детства мечтала – буду учительницей в младших классах. То ли первая ее учительница была хорошая, и девочка говорила, буду, как Ольга Николаевна или, там, Мария Андреевна, то ли как раз наоборот, и девочка говорила, фигушки вам, уж я буду хорошей учительницей, не то что Ольга Николаевна или, там, Мария Андреевна. Это как раз неважно. Важно, что хотела стать учительницей в младших классах, закончила соответственный институт и учила маленьких детей. И на момент, когда рухнула Ангелина Васильевна, ей было двадцать восемь лет. Но не замужем. Хотя это ее вопрос и закрыть его может она сама, но только не мать.

Теперь сынуля. Он закончил электронный техникум, отдудел армию, а потом устроился в электронную лабораторию при закрытом «ящике». То есть все своим путем и все по специальностям. На момент, когда заболела Ангелина Васильевна, ему было двадцать шесть.

Все нормально, так? Нет, не так. Потому что жизнь Ангелины Васильевны напоминала вот именно клок сена перед лошадью. Ну, вот скоро и облегчение будет, вот шажок, и вот еще один, и станет легче: выучу деток, они начнут зарабатывать, тем более впереди посверкивает пенсия, я буду получать законно-пенсионные, помаленьку работать – да и как без работы – и потихоньку поживать. Тем более жизнь впереди еще долгая, успею отдохнуть.

Но не получилось.

Нет, там годик-другой был сносной жизни – это когда дочь начала работать, а сын служил в армии.

Ну а потом засвистели цены, и это ясно, какие денежки в школе и в закрытом «ящике». Да, особенно в закрытом «ящике»: все из него начали разбегаться, а сын остался, мол, а кем я могу быть, не в мафию же подаваться, не в ларек и не в вышибалы. А с дочерью и вовсе все понятно, не ее же, в самом деле, вина, что учителей за тьфу не считают и дают такие смешные денежки. А молодая ведь женщина, надо одеваться, иначе и вовсе замуж не выйдет.

И только Ангелина Васильевна подумает: вот еще малость напрягусь, и будет передышка, но, увы, нет – сын вдруг женился. Ну да, не станешь ведь говорить сыну, фигли же ты женишься, если себя-то прокормить не можешь, он тебе ответит, а у меня, к примеру, любовь. Правда, отселился к жене.

Только ты скажешь себе, ну все, вот она, долгожданная пенсия, уж теперь-то я отдохну, но нет – у сына дите малое появилось. Ну да, когда женился, это какая-никакая, а свадьба, а когда дите появилось, то это ведь внук родной, и надо помочь – коляска, там, прочее первое обмундирование.

Ладно, еще годик повламываю, а уж там-то точно отдохну. Ну что поделаешь, если дети без тебя никак. Ладно, еще годик.

Но нет, надорвалась.

Однажды после дежурства сидела в комнатке для сестер, ой, девочки, что-то мне нехорошо и даже плохо, и что-то такое тоска и грудь давит.

В общем, чтоб не тянуть резину и сказать коротко, – инфаркт.

Да, боли прошли быстро, но она лежала, поскольку вставать запретили. Лежала и все время маялась, что же теперь будет, как без меня детки проживут. Нет, подохнуть, оно, может, и неплохо, но, во-первых, неохота и рано – да что такое, пятьдесят шесть всего, а во-вторых, на что детки хоронить ее будут, ведь накоплений никаких и, значит, подыхать никак нельзя. Нет, правда, это даже и смешно, странные соображения у женщины, словно бы это от нее зависит – крутиться на земле или уже утихомириться, но под землею.

И еще: как дальше детки будут без ее трудовых заработков. Вламывать – здоровьишко не позволит, значит, жить на пенсию, а она известно какая у медсестер.

В таких вот соображениях она месяц в своей больнице и прокантовалась. А потом подкатила путевка в санаторий, ну да, двадцать четыре дня, полностью забесплатно, Репино, сердечный санаторий.

Вообще-то говоря, вот теперь вся история и начинается. А до этого была так, пристрелка, расстановка сил перед второй попыткой.

Хоть Ангелина Васильевна уже помаленьку ходила, отвезли ее в санаторий на машине. Ехала она и думала, это только передышка, а так-то жизнь на скаку не остановишь, даже если видишь, что летит она в пропасть.

Но успокаивала себя простым соображением: путевка совсем бесплатная, двадцать четыре дня на всем готовеньком, а пенсия идет, и по больничному сто процентов, кое-что, глядишь, и скопится, и можно будет купить дочке новые сапоги.

Да, но неожиданно ей в санатории понравилось.

Первое: стоял сентябрь, теплый и солнечный, и за весь месяц не было ни одного дождя.

Второе: сестрички и доктора были ласковые, что даже ее, опытную медсестру, удивляло.

Третье: палаты всего на двух человек, ну и так далее, так и далее – считать устанешь.

Забегая вперед, Ангелине Васильевне так там понравилось, что потом она подробно всем рассказывала, как ее лечили, и мало кто ей верил, что вот в наши дни и забесплатно такое бывает.

Ну, к примеру, еда. Это не то что в больничке: какой кашкой тарелку помажут, то и поклюешь и спасибочки скажешь. Твердо – нет! Ты хозяин своей судьбы и выбираешь, что завтра покушаешь на первое и что на второе. И каждый день фрукты. Яблоки, там, груши. А один раз, не поверите, бананы давали. И еще один раз по две мандаринины.

И ее сразу начали учить ходить. Нет, она и сама умела и потихоньку бродила у залива, но ее учили ходить по науке, сегодня ты делаешь столько-то шагов и с такой-то скоростью, и сразу посчитаем, как сердце твое неверное бьется.

Но всего более поразили Ангелину Васильевну процедуры. Хоть и опытная медичка и кое-что повидала, но там прямо-таки чудеса.

Пример. Большая комната, даже зало, покрытое ковром. Большие окна, представьте себе, выходят в сосновый лес. А между окнами раковина такая на красивой ножке, и из нее музыка плывет: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» и другие красивые песни. Да, а при этом, главное, самые разные запахи. Сегодня, к примеру, мята, завтра лаванда, послезавтра кориандр (это растение такое, запах, как у кинзы), и ты утопаешь в мягком кресле и, прикрыв глаза, дышишь мятой.

Еще пример. Тоже под музыку и тоже в мягком кресле и, прикрыв глаза, дышишь мятой.

Еще пример. Тоже под музыку и тоже в мягком кресле ты дремлешь, а приятный мужской голос уверяет тебя, что ты уже вовсе здорова и даже что-то такое веселенькая.

Да, и от всего этого Ангелина Васильевна малость обалдела. Ну, словно бы она большая начальница, а не простая медсестра из Фонарева. И что характерно, ведь все на халяву.

Приятно ей было, но и обидно. Всю жизнь она обо всех заботилась, а о ней буквально никто. И она бродила по берегу залива и думала, вот почему о человеке начинают заботиться, когда его сердце уже надорвалось, почему не прежде? Что знала она в жизни, помимо невпроворотного труда и, разумеется, любви к своим деткам? Она и мужской любви не знала, помимо, конечно, мужа, но и то лишь в самые первые годы, а это было так давно, что и не вспомнить. Да и не надо, ради бога, хотя и обидно. И никого, помимо мужа. Да и не надо. Ради бога. Хотя и обидно.

Это первое.

Теперь второе. Ну, привычная забота, как она далее будет жить с надорванным сердцем. Вернее, как будут жить дети теперь, когда она не сможет рвать себе жилы и участвовать в дальнейших скачках. И не было ответа.

А на десятый день, хорошо помнит, вот что с ней случилось. Она стояла у залива и смотрела на большой валун. Да, а залив был ровный, что стекло, и уже начали опускаться сумерки. Да, а на валуне сидела чайка, и Ангелина Васильвена смотрела на нее, а также – одномоментно – вдаль, на падающее в залив солнце, и вдруг, ни с того ни с сего, в голове мелькнуло несколько слов, да таких складных, что Ангелина Васильевна повторила их вслух: «А ну вас всех в задницу» (то есть последнее слово было короче и точнее). И еще раз, уже уверенно и твердо, повторила: «А ну вас всех в задницу». И это относилось не к заливу, не к валуну и не к чайке, но исключительно и конкретно к родным детям.

А что толку, так-то разобраться, рвать жилы в оставшейся на донышке жизни, ну, надорвусь совсем и улечу на небушко, разве им будет легче? Пусть сами крутятся, как могут, а уж я доскриплю оставшееся, заботясь только о себе.

То есть, если сказать коротко, она внезапно почувствовала себя вольным человеком. Я от вас не завишу, вот и вы от меня не зависьте. И будем крутиться порознь. Вы как знаете, а я как смогу. Да, вольный человек, хотя и с надорванным сердцем, это конечно.

Когда Ангелина Васильевна пришла в палату, соседка ее прихорашивалась на танцы. Соседке этой было лет шестьдесят, уже перенесла два инфаркта. Один раз она приезжала сюда бесплатно, и ей так понравилось, что раза три-четыре приезжает за свой счет. Цена за лечение уму-непостижная, однако у нее хорошие, но богатенькие дети. Соседка и раньше звала Ангелину Васильевну на танцы, позвала и сейчас. Не пойму, какие могут быть танцы после инфаркта. А нормальные, здесь почти все после инфаркта, ходят же. Пойдем. А пойдем!

А чего там! Любопытно все-таки на людей посмотреть и музыку послушать, и Ангелина Васильевна надела что получше – блузку белую с розовой вышивкой на груди, юбку зауженную, сравнительно модную – за дочкой донашивает.

И они пошли. Нет, не танцевать, какие там танцы в пятьдесят шесть лет, она и не помнила, когда в последний раз танцевала, нет, только глянуть на постороннее веселье.

Да, а зал там был очень какой-то красивый. Большой, на стенах картины висят, но главное – пол, он паркетный, натертый, и ты прямо-таки скользишь по нему, да, это уже не зало, но исключительно зал.

Да, и помостик невысокий, и с него поют певица и певец. Оркестрика нет, он, видать, записался раньше, но певица и певец пели по-настоящему, вот именно в этот текущий момент.

Забегая вперед, можно коротко сказать – Ангелине Васильевне на танцах понравилось. И даже очень понравилось.

Первое. Зря она боялась идти, мол, пенсионерка должна на печи сидеть. Но увидела, что в этом зале она чуть не самая молодая женщина. Даже и подумала, э-э, да я еще ничего себе. И это надо подтвердить: Ангелина Васильевна еще ничего себе. Нераскормленная, почти стройненькая, морщин не так много, и они не такие уж глубокие, а седых волос почти нет. Нет, она еще ничего себе. Все правильно – свеженькая пенсионерка.