Текст книги "Факел (книга рассказов)"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Ладно. На следующий день снова собираются вместе. Одна ведь семья. Ну что, не передумали, ехидно спрашивает Валя. Нет, не передумали. В субботу идем покупать тебе и Марине сапоги. Шубу подарю после вашего развода. И все как договаривались. Да, а как мы Марине объясним? А скажем, что у Нади нервный срыв, она боится мафию и не может спать в квартире одна, ее надо охранять. Вот папа и выручает. Ловко придумано, она поверит.

Да, но сразу договоримся, вы уж без детей, сказала Валя. То есть она удочку забрасывала, клюнул ли ее муж на некрасивую сестру законной покуда красавицы супруги. Надя ответила серьезно: штука не в том, чтобы родить, штука в том, чтобы успеть на ноги поставить, и в сорок заводить детей поздно. То есть она не стала говорить, да что ты, сестренка, детки ведь не из воздуха берутся, а как-то иначе. То есть выясняла, сглотнет ли Валя, что они слишком буквально сыграли роли мужа и жены. Валя сглотнула.

Дальше так. В самые малые законные сроки Валя с Сергеем развелись – и посидели по этому поводу, а потом Надя с Сергеем расписались – и тоже посидели. Всем, значит, хорошо: новая семья, а ничего не изменилось, просто человек из одного дома перешел в другой.

Зарплату Сергей отдавал Вале до копеечки, Надя рассчиталась с сестренкой, как договаривались. И была счастлива с мужем – это всякому бросалось в глаза. Ну, ведь все понятно, если у женщины глаза сияют. Она не только что похорошела, но чуть ли не красавицей стала.

И у Сергея глаза изменились: то они были унылыми и даже тусклыми, а тут в них что-то такое изумленное: он, оказывается, кому-то нужен, дорог и даже, подумать только, бесценен.

И главное – Вале хорошо, малость отдохнет от захребетника-мужа. К тому же тряпочки кое-какие купила. И ежедневно носит шубу из ламы. Ну да, красивая женщина в красивой шубе.

А Марина? А чего – папа почти каждый вечер дома. А что он стережет тетеньку, так это долг родственника-мужчины. Ну, верила она в это или нет, но не взбрыкивала – это главное.

Дальше так. Однажды Надя говорит своему мужу: у меня дело расширяется, сейчас никому нельзя верить, я тащу все одна. Помоги, прошу, мне нужен технический директор, а со стороны брать опасно. Да я не справляюсь. А я убеждена, что справишься. Будешь работать с заказчиками. У тебя большое преимущество перед новыми людьми – честные глаза. У новых же людей такие глаза, что казенные люди невольно поджимают ноги – боятся, что новый человек прямо сейчас, на ходу, будет подметки рвать. Помоги.

Короче говоря, Сергей попробовал и справился. И зарплату стал получать, понятно, не сравнимую с прежней. Ну, Вале и Марине, соответственно, стал давать побольше. То есть опять же всем хорошо.

И, надо сказать, за полгода, что ли, человек на глазах изменился. Не в том даже дело, что приоделся, это само с собой. Уверенность в себе появилась – вот что. Сергей стал человеком, который знает себе цену. Был унылым и затюканным человеко-инженером, которым даже супруга помыкала, а стал деловым человеком и любимым мужем. И за новое свое состояние держался, а как же.

О Наде все уже сказано – любящая жена, и все, и молчок. Уже и не надеялась на личное счастье, не знала, что это такое. А теперь знаю – оно оглушительное.

Теперь Валя. Прошло сколько-то времени, и она почувствовала, что отдохнула от мужа-захребетника. И то ли природа лезет в окно, когда ты ее гонишь в дверь, то ли захотела испытать, а что ж это такое – деловой человек, а только однажды, когда Сергей пришел без Нади, а Марина была на музыке, она стала намекать, а не вспомнить ли нам, что некогда мы были мужем и женой, со всеми вытекающими отсюда приятностями. Ну, видать, не так впрямую, видать, платье новое надела и стала нежно щебетать, не в этом дело.

А дело в том, что Сергей уклонился от бывших обязанностей. Мол, устал, мол, Марина может прийти. То есть отговаривался он точнехонько так, как отговаривалась Валя в прежние долгие годы.

В другой раз Валя снова намекает, не уклоняйся от почетного долга каждого мужчины, а Сергей почетности долга не чувствует и как раз уклоняется. Да ты чего, наконец не выдерживает Валя, ты чего дурочку-то валяешь? Мог Сергей сказать, да на хрена мне прежнее скудное жилище, если у меня теперь уютный родной дом? Не мог. А сказал он, что так устроен, что не может изменять законной жене. Тебе не изменял и Наде не буду.

Да, но ведь я живой человек и не могу совсем одна жить. Ну, полгода, год, но не всю же оставшуюся жизнь. А с временными людьми дела я иметь не могу. Да и не хочу. Хотя их навалом, и они предлагаются. Ну да, она же красивая женщина, хоть малость уже и поплывшая. И если я заведу человека, то постоянного, законного и в расписанном со мной состоянии. И у Марины появится отчим.

То есть, оказывается, умная женщина, знала, где у мужа в сердце самая болезненная точечка. А вот как раз Марина. Новый муж Вали – это бы ладно, но ведь одномоментно он окажется и отчимом Марины. И это при живом и почти ежедневном отце. Ну, если хороший человек – туда-сюда, а ну как же окажется мерзавцем, что очень даже возможно. Риск в таком деле исключен. Если, понятно, дочку любишь.

И Сергей, а куда он денется, уступил. Раз в неделю, к примеру, в пятницу, когда у Марины музыкальная школа, он забегал к Вале, чтоб по-быстрому исполнить мужской долг. Правда, по-быстрому не всегда и удавалось. А потому, что теперь Валю тянуло малость понежничать. И это даже удивительно: когда был твой без остатка, как говорится, мой и только мой, две ноздри, два уха, она не очень-то и нежничала, а теперь, когда он чужой, отчего же и нет. Когда Сергей был всегда под рукой и существом неприметным – это одно. А теперь он чужой муж и твой, красиво говоря, любовник, и под рукой не всегда, но лишь раз в неделю, и то на два часика, их-то, два часика, следует использовать на все сто.

А может, имело значение, что человек профессию сменил? То он был человеко-инженер, а стал человеко-бизнесмен. А бизнесмен – это сейчас престижно. К тому дает хорошие деньги. И ведь надо совесть иметь: за такие денежки человек вправе рассчитывать как на нежность, так и на ласку.

Знала ли Надя, что Сергей снова вынужден встречаться с Валей? Однозначно! Он ведь советовался с ней, так, мол, и так, отчимом грозит. Ладно, уступи, тут ничего не поделаешь, она все равно не оставит нас в покое. У нее глаза завидущие, не может она допустить, чтоб кто-то был счастлив. Особенно из ближних людей.

Да, а Валя все более и более к бывшему мужу располагалась. Так не хочется, чтоб ты уходил, так вроде того, что время быстро пролетает. Короче: начала она намекать, что пора бы уже к прежней жене возвращаться, и мы заживем, как раньше, и Надя будет к нам в гости приходить, но уже, понятно, исключительно в качестве моей сестры и ближайшей подруги. В крайнем случае при твоих-то нынешних заработках мы ей можем и вернуть, что она нам подарила. С работы ведь она тебя не турнет – она сама говорила, что ты хорошо работаешь, и Надя себе не враг.

Но нет, этого не будет. Мы любим друг друга, и я от нее не уйду. Я тоже себе не враг. Пятнадцать лет прожил с тобой, вот теперь столько же проживу с ней. Это, понятно, шутка.

Насчет пятнадцати лет, конечно, шутка. А насчет любим друг друга – нет, не шутка. Надя и Сергей были именно что счастливы. На работе вместе, дома вместе, а друг другу не надоели, а глаза сияют, что у молодоженов, – это что же такое? А это любовь – вот что это такое. И, поди, в таком состоянии человек согласен не только пятнадцать лет прожить, но и до самой последней минуты, и в эту последнюю минуту, надеется, в голове успеет мелькнуть – повезло, спасибо.

Но нет. Валя была не какая-нибудь простушка, и сдаваться она не собиралась. Знала безотказное средство, которое вернет мужа, – а надо завести ребеночка. Однако молчок, ничего не говорила Сергею о своих намерениях, и он узнал, что его ждет, когда Валя безвозвратно округлилась. Дура я была, какая дура, ты ведь всю жизнь хотел сыночка, а я не соглашалась, но вот теперь будет маленький, и, знаю, именно сыночек. Это известие было для Сергея и радостью, и горем. Ну да, если долгие годы уговаривал завести сыночка. Это, значит, радость.

А горе? Когда он рассказала Наде о ближайших Валиных планах, она словно бы окаменела от горя. Потому что ей враз стало понятно: Сергей не допустит, чтоб сын рос без отца, и он вернется к прежней жене, чтоб растить сына. Ты такой, и я тебя за это люблю. А она подлая, не может выносить чужое счастье. И Надя горько разревелась. Это как раз понятно: когда теряешь счастье и любовь и с этим смиряешься, небось, разревешься. А Сергей – нет, он не ревел, он как-то враз и безнадежно понял, что счастливым ему уже не быть никогда.

А дальше что? Дальше раскрутка пошла в обратную сторону. Развелся с Надей, расписался с Валей. Поспел вовремя, за два месяца до рождения сына. Да, именно сына, как Валя и обещала. Не обманщица какая-нибудь.

Дальше все выполняли принятое решение.

Валя: ни с кем я тебя больше делить не буду, это плохой пример детям. Непедагогично. Работать, конечно, будешь у Нади, но теперь уже без глупостей. Узнаю – выгоню. Теперь-то она могла и угрожать, поскольку Сергей не то слово любил, он обожал сына.

Надя: работаем вместе, но не встречаемся. Короткие встречи меня уже не устроят, я тебя люблю и всегда буду любить, но я должна быть с тобой целиком, без остатка. Иначе уже не получится. А с сестрой я расстаюсь – уж очень она подлая. Она разбила мое сердце. Нет, правда, вот именно так и сказала: она разбила мое сердце.

Теперь Сергей. Он каждый вечер гуляет с сыном и непременно провозит коляску мимо дома Нади. Посмотрю на окна, за которыми я был счастлив, и сердце мое так и течет, так и тает. Видать, не успею я вырастить сына – сердце сдастся раньше. Так оно буквально течет, так оно буквально тает.

Прощение

Таисия Павловна растила детей одна, поскольку ее муж погиб в начале сорок пятого года. Каково ей приходилось, простому бухгалтеру в маленькой конторе, можно только догадываться. Нищета и вдовьи слезы.

Двое детей – Виктор и Наташа. Отца не помнили вовсе: в сорок первом Виктору было полтора года, а Наташе и вовсе несколько месяцев. Таисия Павловна никогда не жаловалась на свою жизнь, поскольку многие жили примерно так же, но, главное, она выполняла то, что наказал муж, уходя на фронт. Видать, в том духе: береги детей, Тася, и вырасти их настоящими людьми.

Послевоенные и следующие годы Таисия Павловна вспоминала даже и охотно: да, жили бедно, но дружно. И, не поверите, весело. Очень любила Таисия Павловна рассказывать детям про отца и про довоенную жизнь: к примеру, в доме были хлеб и сахар, а мы говорили: есть нечего, и дети недоверчиво ахали. Все свои рассказы Таисия Павловна непременно заканчивала: да, ребята, у вас был очень хороший отец, и я его очень любила.

Да, на стене висела фотография отца, увеличенная с какого-то документа: выпуклый широкий лоб, коротко стрижен, выступающие, чуть блестящие скулы, но главное – глаза, черные, горящие глаза, глядящие тебе точнехонько в душу, как ты от них ни уворачивайся.

Как не любить такого отца: он погиб за родину, недостатков у него не было, и они никогда уже не появятся.

Странно вспомнить, но Таисия Павловна малость даже и ревновала: сын, перед тем как принять какое-то важное решение, долго смотрел на портрет отца, мамочка, потом скажет, я сделал то-то, сыночек, ты бы хоть с мамой посоветовался, все в порядке, мамочка. Я уже посоветовался.

Излишне напоминать, что время себе шло и шло, особых хлопот у Таисии Павловны с детьми, помимо, разумеется, бедности, не было, учились дети хорошо и самостоятельно определились с будущими профессиями.

Наташа стала Натальей Андреевной и учительницей русского языка и литературы (это обязательно вместе – учительница русского языка и русской же литературы).

Виктор закончил строительный институт, сколько положено отработал на дальней стройке, а когда вернулся, стал инструктором райкома комсомола, затем, минуя взрослый райком, его переместили на исполкомовскую работу, и к тому моменту, когда произошла история, о которой, понятно, будет рассказано, он руководил отделом не то по строительству, не то по коммунальному хозяйству. Не такой уж большой начальник, но и не маленький. А средний такой начальник. К тому же, излишне и напоминать, двигался по жизни исключительно самостоятельно.

И на момент, когда вот сейчас все и произойдет – раздастся звонок и войдет незнакомый мужчина в сером плаще, – Виктору было сорок ли один, сорок ли два, Наташе сорок, а их матери лет так под шестьдесят пять.

У Виктора двое детей, жена, трехкомнатная квартира. Таисия Павловна жила со своей дочкой Наташей, ее мужем и дочкой, своей внучкой соответственно, и тоже в трехкомнатной квартире.

Все! Расстановка сил дана. Дети еще не пожилые, но уже взрослые с прочным положением в жизни, мать уже пожилая, но еще не старая, хотя уже восемь лет на пенсии, это дети, надо сказать, настояли, чтоб Таисия Павловна бросила работу, ты в своей жизни наработалась, и свой заслуженный отдых ты заслужила.

Да, вот тут раздался звонок, и вошел пожилой мужчина в сером неновом плаще, в серой же шляпе, худой и сутулый.

То ли случайно в доме был Виктор, то ли его срочно вызвали, когда пришел мужчина в сером неновом плаще, это неважно. Также неважно, где в этот момент находились муж и дочь Наташи, в этой комнате или в двух других (может, на даче были, хотя какая дача: если человек в плаще, значит, осень). Это неважно, поскольку дело касалось только Таисии Павловны и ее детей.

Мужчина вошел в дом, повсматривался, силясь узнать, в лицо Таисии Павловны, внимательно посмотрел на Наташу и Виктора и вот тут тихим дрогнувшим голосом сказал: «Тася, это я». То есть это был ее муж, погибший, как известно, лет тридцать пять назад. Да, можно представить изумление Таисии Павловны. Но, женщина силовольная, она не упала в обморок, а только спросила глухо: «Андрей, ты?» Это что? Это картина известного художника «Не ждали». Девятнадцатый примерно век.

Нет, это даже и странно: вернулся муж, а Таисия Павловна словно бы окаменела, и она не рванулась к мужу в беспамятной радости – вернулся, вернулся, и дети, видя, что мать признала их отца, не бросаются к этому пожилому дяденьке, но молча ждут, что же будет дальше.

Да, а что же будет дальше?

То есть все молча ждут объяснений: чего это ты вдруг живой, чего это столько лет не объявлялся, но главное, чего это ты объявился именно сейчас?

Вот и объяснение. Тася, дети! Я перед вами виноват, и мне нет прощения. Таисия Павловна потом вспоминала, что Андрей глазами что-то искал на полу, видать, заранее сказал себе: приду в бывшую семью и бухнусь на колени, но что-то удержало его, и он не бухнулся.

Я виноват перед вами: я живой, я вас предал, и нет мне прощения.

И этот пожилой незнакомый мужчина рассказал невероятную историю, которой, конечно, быть не могло, но, пожалуй, именно по этой причине она как раз и была. Пожалуй, на войне, как и в жизни, все бывает.

Значит, так. Отец полюбил на фронте другую женщину – связистку ли, медсестру, – это неважно. Да, он ее так полюбил, что ни в коем случае не хотел с ней расставаться. Ладно. Ты не хочешь расставаться с этой женщиной, ладно, но у тебя другая семья, так будь человеком, разведись. Погляди малым детям в глаза – я оставляю вас в эти разоренные годы и ухожу в новую, надеюсь, в счастливую жизнь. Но нет! Нет!

Начальник штаба (или кто там, на войне, оформлял похоронные документы) был его близким другом, и вот отец уговорил его послать семье похоронку. Вскоре начальник штаба погиб (он погиб всерьез), так что и свидетелей подлога не осталось.

А их отец после войны уехал на родину новой жены, где и прожил эти долгие годы.

Нет, правда, невероятная история. Подлянка имела место, потому-то дети не бросились отцу на шею, а жена не прибилась к груди мужа.

Да, можно понять чувства Таисии Павловны, обманутой, брошенной жены, и если б она сказала, уж лучше бы ты погиб в сорок пятом, тоже ее за это не осудишь, но она этого не сказала.

Можно понять и разочарование Виктора: всегда советовался со своим отцом, героем войны с молодым выпуклым лбом и горящими глазами, а он оказался дешевым обманщиком.

И потому Виктор спросил в том духе: почему вы пришли не раньше, когда мы нищенствовали и голодали, почему сейчас?

То есть он обозначил ясное понимание: человек жил себе и жил, и все было у него, видать, неплохо, а ближе к старости, когда стал нуждаться в посторонней помощи, вспомнил про детей: дети, вообще-то говоря, обязаны помогать своему отцу.

– Нет, – сказал отец, – у меня жена и сын, и все в порядке, мне от вас ничего не надо, кроме одного: вы должны знать, что я не убит и предал вас.

Объяснил, почему пришел каяться именно сейчас: год назад перенес инфаркт, и, случись что, я умру с этой тайной. Мне жжет душу. Да, так и сказал – мне жжет душу. Раньше терпел, а вот теперь не выдержал. Хорошо понимает: простить его нельзя, да он и не рассчитывает на прощение, и повторил: у него одно желание, причем нестерпимое, – все рассказать о себе.

Теперь чтоб совсем коротко. Простить нежданного гостя так и не простили, да и он об этом, напомнить надо, и не просил, приглашали ли его чаю попить, спрашивали, есть ли ему где ночевать, – неизвестно. Может, и спрашивали, а он, к примеру, сказал, ему уже сегодня уезжать, и вот он, билет на обратную дорогу.

Потом он пришел на Витебский вокзал, устроился на свободной скамейке, вдруг в сердце как ножом ударило, он лег на скамейку и изготовился умереть.

Но умереть не дали. Кто-то вызвал «скорую», и человека увезли в больницу Костюшко.

Это отец.

Теперь дети. О чем говорили они после ухода отца, сказать затруднительно. Известно только, что они договорились никому ничего не говорить. Все по-прежнему: наш отец геройски погиб в сорок пятом. А кому интересно знать, как было на самом деле? Потому-то и затруднительно сказать, жалели ли они, что не простили отца, более того, отпустили, а если прямо говорить, выперли на улицу. Ну, с Виктором все более-менее понятно: мужчина он строгий и принципиальный, и такой человек предателей не уважает, ему, может, что предатель семьи, что шпион своей родины – все одно, а вот что говорили женщины, догадаться сложновато: все-таки дочь, к тому же учительница как русского языка, так и русской литературы.

А отца их увезли, значит, в Костюшко и поместили в палату, где человек как раз как бы в невесомости между жизнью и смертью. А когда выяснилось, что человек к жизни поближе, его перевели в обычную палату и позвонили Таисии Павловне, мол, ваш бывший муж лежит в такой-то палате, и мы звоним исключительно по его просьбе, поскольку в городе у него, кроме вас, никого нет, а вот второй инфаркт как раз есть.

И Таисия Павловна поехала в эту больницу, и ее Андрей лежал в углу большой палаты, бледный, с почерневшим лицом, но, когда он увидел бывшую свою жену, лицо его вспыхнуло вот именно отчаянной радостью, он даже попытался приподняться, но мешала капельница.

Ну, какие-то, видать, суетливые разговоры, их разве вспомнишь подробно, тем более много лет спустя, – я знал, что ты придешь, так и решил для себя, если придешь, то я хоть как-то прощен и тогда уходить не так страшно, да лежи ты, простила я тебя, ты только не волнуйся, это для сердца неполезно. Видать, как-то вот так.

И она села рядом с его койкой, и она взяла в руки его свободную от капельницы руку, и они тихо разговаривали, сперва, пожалуй, на ощупь, вновь узнавая друг друга, а уж потом торопясь выговориться, законно опасаясь, что вскоре этот разговор прервется навсегда.

И все дни, что Андрей лежал в больнице, Таисия Павловна ездила к нему и выхаживала его.

Потом удивлялась, как быстро были вытеснены годы, что они жили порознь, вот он ушел на войну, и вот он сразу на больничной койке, и чтоб заполнить эти отлетевшие неизвестно куда сорок лет, Таисия Павловна рассказывала, как они жили без него: знаешь, Андрей, у нас очень хорошие дети, они тебя очень любили, и ты для них всегда был примером.

А ты второй-то раз выходила замуж? Что ты, я же очень тебя любила, я даже и представить не могла, что кто-то, помимо тебя, будет со мной рядом. Не поверишь, я даже позабыла, что ты ведь не очень-то любил меня и женился только потому, что я ожидала Виктора, ну да, в памяти остается только хорошее, вот я всю жизнь и вспоминала, что до войны мы жили исключительно дружно и согласно.

А ты-то, ты-то хорошо жил без нас? Да, Тася, врать не буду, я жил хорошо со своей семьей. Да, Тася, все было бы нормально в моей жизни, если б не грех предательства. Ты мне поверь, этот грех жил во мне всегда, но после инфаркта – это я уже говорил. Объяснить не могу, но мне важно было, чтоб ты и дети знали: теперь я ко всему готов, если что-то со мной случится, приедет сын и заберет меня. Я даже доктору наперед заплатил, чтоб он вызвал сына.

Да, радостно, значит, ездила в больницу, сидела с Андреем с утра до вечера, и, что самое странное, потом, много лет спустя, она признавалась, что эти дни и были самые счастливые в ее жизни. У нее как-то получалось, что всего более она любила не того, молодого, с горящими глазами, не послевоенного, какого она не знала вовсе, а бледного, с впалыми щеками и черными подглазьями, и именно этого она будет любить до конца своих дней.

Когда Таисия Павловна в очередной раз поехала к Андрею, ей сказали, что ночью он умер. Пошел в туалет и там рухнул. Сына уже вызвали. Говорим больным, говорим – нельзя вставать, но нет. Да, горе.

Осталось рассказать самую малость. Таисия Павловна скрывала от детей, что ездит в больницу: боялась, что они ее неправильно поймут, и она обидится. И была неправа. Когда Таисия Павловна сказала дочери, что вот вчера умер папа, та обиделась: я бы съездила к нему, я сказал бы, что прощаю его. Может, ему стало бы легче.

Сложнее с Виктором. В новейшие времена он удачно спрыгнул с исполкомовской работы, открыл строительный кооператив, который вскоре перерос в строительный комбинат. Дела у Виктора идут хорошо. И когда мать напоминает, что отца пора бы простить, вон сколько лет прошло, пора мириться, Виктор отвечает: не понимаю, о чем речь, нет у меня никакого отца, мой отец погиб в сорок пятом, защищая мир от гибели, и другого отца у меня не было.

А в самом деле, зачем богатенькому человеку кого-то прощать? Это пусть бедненькие друг друга прощают. А богатенькому человеку никого не надо прощать.

Компромисс

В одном очень большом городе, на широком проспекте, неподалеку от центра в автокатастрофе погиб мужчина. И это был, если судить по похоронам, замечательный, видать, человек. И друг этого человека был в таком горе, что пообещал, мы тебя, Федя (или Серега), похороним по самому высокому рангу.

И друг решил поставить гроб на том самом месте, где человек погиб, то есть посредине проспекта. И провожающих было столько, что они начисто перекрыли движение. И все больше молодые люди со стриженными затылками и накачанной, просто-таки железной мускулатурой.

Милиция это стерпела, что можно понять: прощаются быстро, пробка на полчаса, тем более молодежь любила погибшего и на уговоры все едино не поддалась бы – эта молодежь понимает только язык господина Калашникова, почетного гражданина города Ижевска.

Дальше так. Память – дело святое, и она непременно должна быть обозначена. И друг поставил на месте аварии памятник, временный, понятно, из дерева, но покрашенный под бронзу, – погибший сделал шаг вперед, а правую руку приложил ко лбу на манер козырька. Словно бы он космонавт какой. Словно бы интересуется, а что там, к примеру, за горизонтом. Со временем, конечно, поставим памятник постоянный, из настоящей бронзы. Да, но охрану из молодых крепких пареньков поставили уже сейчас.

Напомнить надо, середка проспекта и мешает движению, и не дай бог кто-нибудь заденет охрану или, что еще хуже, опрокинет деревяшку, и милиция начала уговаривать малость переместить памятник.

И друг согласился. Памятник поставили на тротуар, прямехонько против того места, где погиб Федя (или Серега). И вот теперь днем подле человека, заглядывающего за горизонт, ходят два милиционера, чтоб прохожие случайно не задели памятник, а ночью, когда милиция отдыхает или занята другими делами, в почетном карауле стоят молодые ребятки с железной мускулатурой и стриженными затылками.

Да, компромисс – единственная возможность дожить до сколько-нибудь зрелых лет.

Робин Гуд

Профессор С. заведовала кафедрой в мединституте, а также преподавала в университете и библиотечном институте. Все понимали, это не от жадности, а от необходимости занять работой свободное время: вся семья умерла в блокаде, единственный сын погиб на войне. Деньги она раздавала бедным преподавателям и нищим студентам – тому на башмаки, тому на штаны.

Да, но ее не интересовали не только деньги, но и собственная одежда. К примеру, зимой она ходила в том именно виде, в каком пережила самую голодную зиму: старая ушанка мужа, старый, местами грубо залатанный тулупчик, теплые штаны типа шаровар с пуговицами на щиколотках, мужские ботинки и галоши.

Однажды профессор С. разом получила зарплату в трех местах, а также деньги за книгу, вышедшую в университете, забила ими старый перехваченный бинтами портфельчик и поздно вечером поехала на дачу (муж ее был академиком, она почти академик – дача от довоенных времен). Сидит, значит, в полупустой электричке божий одуванчик и подремывает.

Ну да, как в песне, вдруг за поворотом гоп-стоп не вертухайся, входят именно удалые молодцы – скорехонько вынимайте денежки и ценности. Отбирают деньги, снимают кольца, выдирают серьги. Нет-нет, это не дальние угла, это электричка Ленинград – Зеленогорск, и это конец пятидесятых годов.

На нищую старуху – ноль внимания? Нет! Обратили внимание! Очень уж нищая! И главный из молодцев сказал, эх, бабушка, старушка, довели народ, а ведь мы с тобой в блокаде загибались. И дал ей сто рублей. С. деньги взяла. А тот-то говорит, мы бедных не обижаем, мы бедных защищаем, мы как тот английский мужик, ну, вот кино еще про него шло. Робин Гуд, помогла С. Точно! Да ты еще и грамотная старушка! На тебе еще сотню! И они убежали. Вскоре, в Комарове, вышла и С.

Она не разорвала и не выбросила награбленные деньги, а велела купить штаны самому бедному студенту, к примеру, рассказчику этой вот истории.

Тоже любовь

Вера Андреевна года полтора встречалась со своим другом Николаем. Так-то он хороший мужчина, говорила Вера, и заботливый, и нежадный, но у него один недостаток – очень ревнив.

То ли в прошлой семейной жизни жена ему неаккуратно изменила и Николай обиделся, то ли характер такой, сказать трудно. А только ревновал он Веру к любому существу мужского пола. Хотя, на посторонний взгляд, Вера особых поводов для ревности не давала. Красивая, ухоженная женщина – правда, но это еще не повод для постоянной ревности.

У Николая была комната в коммуналке, у Веры двухкомнатная квартира. Николай пару раз в неделю приходил к Вере и оставался до утра. Она у него оставаться не могла, поскольку жила с одиннадцатилетним сыном.

Нет, правда, малейшего повода было достаточно для ревности, и Николая начинало трясти от злости, и желваки свирепо играют, ну, все понятно. Он тебя колотит? Ну, этого еще не хватало. Николай несколько раз предлагал пожениться, но Вера отказывалась, законно опасаясь, что, став мужем, Николай начнет ее поколачивать (первый муж Веру именно поколачивал, и этого она всего больше боялась).

Да, время идет, тебе тридцать, и сколько-то лет впереди еще есть, чтобы создать нормальную повторную семью, и надо было что-то решать с Николаем.

И вот однажды Вера бесповоротно решила – расстаемся, о чем и сообщила Николаю. Да, видать, так решительно, что Николай понял – это окончательно и обжалованию не подлежит.

Дело было утром, часов в одиннадцать, на автобусной остановке. Вдруг Николай достал из кармана шило и давай им тыкать свою подругу. Что характерно – молча. Тычок в руку, тычок в плечо. Молча. А рядом с Верой стоял ее одиннадцатилетний мальчуган, и он, тоже молча, заслонил собой маму, и Николай шилом ткнул ему в глаз.

Все! «Скорая помощь», милиция. Мальчугана сразу отвезли на Литейный, в глазную клинику, и там ему глаз спасли. Видеть стал похуже, это конечно, но глаз спасли.

Суд. Два года. Крик Николая, когда его уводили: Вера, я тебя люблю. Я вернусь, жди!

Девочки, даже не знаю, что делать, он такие письма пишет, вот почитайте, тоже заплачете, мне никто никогда таких писем не писал. Да и вам тоже.

«О, если б навеки так было»

Всеволод Васильевич Соловьев жил вдвоем со своей матерью Марией Викторовной. Ухоженная двухкомнатная квартира. Седьмой этаж – это важно подчеркнуть.

Человеку уже полтинник или совсем под полтинник, а хозяин этого полтинника очень даже в порядке – так это жилистый, любил в одних трусишках по парку побегать и в воду нырнуть. В том числе и в прорубь. Коротко стрижен, сединка на висках. Здоровый. Что понятно, если человек в прорубь ныряет. В самом деле, не будет человек в трусишках шустрить по парку и в прорубь нырять, если здоровьишка осталось на один вздох. Это все понятно.

И одевался хорошо. Нет, не то чтобы богато, мол, вот какой я весь из себя и берите меня на учет, мафиози, но вот именно модно.

Хотя и был Всеволод Васильевич почти богатеньким. Он вот в чем кумекал – он в электронике и вычислительных машинах кумекал. Почти всю жизнь был при КБ, денежку получал соответственную, а лет пять назад, при новых уже временах, плюнул на КБ и начал кумекать в одиночку и дома. Как любила объяснять его мать Мария Викторовна, он программы сочиняет. Сын, знаете, на дому играет. То есть человек играет, а ему за это денежка капает. И Мария Викторовна всегда подчеркивала, что хорошая денежка. И заказов у него было навалом. Он какие-то совместные игры вел даже и с заграницей. Со Швецией, там, с Канадой, и ездил за границу. Причем не на свои любезные, а в командировку и исключительно на халяву.

То есть с работой везение: не рвешь жилы, не вгоняешь себя в пену, поигрываешь днем, а денежка капает. Это работа.

Теперь бытовая сторона жизни. В ухоженной квартире все есть: и телик, и видик, о разной малости вроде мебели что и говорить. Да, Всеволод Васильевич любил покупать книжки и музыкальные пластинки, и этого всего собралось навалом.

И была машина.

Да, а маманя Мария Викторовна в свои семьдесят пять сухонькая и вполне здоровая, и жила она, что и подчеркивать не надо, исключительно для сына, тем более он у нее один. Это бытовая сторона жизни.