Текст книги "Легион «белой смерти»"

Автор книги: Дмитрий Тарасов

Соавторы: Василий Ставицкий,Александр Бабаш,Лев Котюков,Генрих Шанкин,Александр Калганов,Олег Матвеев,Виктор Гиленсен,Валерий Величко,Василий Алексеев,Владимир Мерзляков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

На первом этаже находятся также контора дежурного надзирателя и канцелярия, парикмахерская, кабины для разговоров служащих тюрьмы с заключенными и классная комната. Эта часть отделена от помещения с камерами стальной решеткой с дверью. В передней части имеются рычаги для запирания дверей камер. На втором этаже – библиотека, помещения для игры в карты, шашки, для фотографирования и снятия отпечатков пальцев. Эта часть тоже отделена от камер стальной решеткой.

Тюрьма имеет четыре главных корпуса: корпус «А» – для белых, главным образом обслуживающих тюрьму; «В» – для работающих на текстильной фабрике и в печатном цеху; «С» – для негров; «D» – для негров, занятых на производстве. Камеры для «максимальных» (осужденных на длительные сроки) располагались в основных корпусах «А», «В», «С» и «D», для «средних» и «минимальных» – в других помещениях, где заключенные могли свободно передвигаться и общаться между собой. В углу каждого корпуса около входной двери находится контора надзирателей.

Здание тюрьмы обнесено стеной, высота которой в некоторых местах достигает восемнадцати метров. Она считалась самым крупным в мире железобетонным сооружением, отлитым вручную. Бетон очень прочный благодаря примеси дробленого гранита.

В тюрьме содержалось 2600–2800 заключенных. Ежемесячно в среднем поступало 120 человек, примерно столько же убывало. Распорядок дня: подъем – в 5.45, завтрак – в 6.30, выход на работу – в 7.30, обед – с 10.30 до 12.15, ужин – с 15.40 до 16.20, прогулка – с 17.15 до 19.00, вечерняя проверка – с 19.30 до 20.00. После прогулки камеры запирались, и заключенные находились в них до утра. В 21.00 проводилась вторая вечерняя проверка. В 22.30 выключался свет. Первая ночная проверка производилась в полночь новой сменой надзирателей, а затем проверка шла через каждые два часа до 6.00 утра.

Контингент заключенных был самым разнообразным, однако преобладали уголовники. Поэтому обычным явлением в тюрьме считались кражи, драки, спекуляции, увлечение наркотиками и спиртными напитками, которые умудрялись готовить сами заключенные.

Согласитесь, уважаемый читатель, что только то, что в течение двух с половиной лет Абель жил в одной камере с отпетыми уголовниками, было для него, человека в высшей степени образованного, культурного, «снедаемого», по выражению Донована, «постоянной потребностью в духовной пище», моральной пыткой. И, несмотря на это, он никогда и ни на что не жаловался, стойко переносил все тяготы тюремной жизни. Сокамерники Абеля вскоре почувствовали его духовную силу, стойкость и мужество характера, большие знания в любой области и невольно прониклись к нему уважением. Он стал у них непререкаемым авторитетом. К нему шли за советом, он был главным судьей в разрешении споров.

По этому поводу Донован замечает: «Полковник находился в камере с восемью другими заключенными. Один из них был приговорен к пожизненному заключению за похищение ребенка, уже отбыл 23 года». И далее: «Все его письма были письмами воспитанного джентльмена. Он не жаловался на свою судьбу и не критиковал своих тюремщиков. Он всегда передавал теплые приветы моей семье и моим сотрудникам, выполнявшим иногда его поручения».

Вскоре по прибытии в Атланту Абель направил Доновану официальное заявление, в котором поручал зарегистрироваться у начальника тюрьмы в качестве его адвоката, с тем чтобы Донован мог писать ему как «официально допущенный корреспондент». Обратный адрес гласил: «Почтовый ящик ПМБ, Атланта, 15, Джорджия, государственное дело. Заключенному 1-16 Рудольфу И. Абелю».

В дальнейшем они периодически обменивались письмами, и два раза Донован приезжал в Атланту навестить Абеля. Эти визиты, надо полагать, были связаны с поручениями, которые Донован получал от своих бывших друзей по разведке, так как перед этим он встречался с бывшим шефом ЦРУ Алленом Даллесом и его юрисконсультом Ларри Хаустоном. Заметим, кстати, что во время одной из бесед с Донованом Даллес сказал:

– Я хотел бы, чтобы мы сегодня имели таких трех-четырех человек, как он (имеется в виду Абель. – Авт.), в Москве.

«У нас нет данных, – пишет в упоминавшейся статье А. Тишков, – выполнял ли Донован чье-либо задание или действовал самостоятельно, так сказать, из чисто «профессионального интереса». Но, начиная с первой встречи со своим подзащитным, он не упускал подходящего случая, чтобы не посоветовать Абелю согласиться на «сотрудничество с правительством США» (сиречь с его контрразведкой). Он сам пишет об этом, стараясь всюду подчеркнуть, что, защищая Абеля, все время продолжал «печься» о «национальных интересах США». Расчет Донована, вероятно, строился на предположении, что там, где не добились успеха сотрудники ФБР, может с лучшими результатами выступить адвокат, пользующийся расположением и признательностью своего подзащитного. Но адвокат, как только он начинал выступать в роли разведчика, наталкивался на тот же спокойный и твердый ответ, что и сотрудники ФБР.

Первую попытку вызвать Абеля на откровенный разговор в этом направлении Донован сделал в самом начале их знакомства, когда принял к производству дело по его защите в суде. Он пишет: «Однажды я спросил у него, какая его настоящая фамилия. Подумав, он сказал: «Это вам необходимо знать для защиты?» Я ответил, что нет. Он постучал ногой по полу и проговорил: «Тогда давайте поговорим о чем-либо, имеющем большее отношение к делу».

Но более четкий намек на это защитник сделал, когда в той же беседе заявил: «Не собираюсь нажимать на вас по этому вопросу, но, как американец, надеюсь, что ваше мнение относительно сотрудничества изменится».

В другой раз, когда Абелю был вынесен приговор и они с Донованом обсуждали вопрос относительно апелляционной жалобы, между ними произошел следующий разговор:

– Если ваша апелляционная жалоба будет удовлетворена и приговор отменят, что произойдет тогда со мной? – спросил Абель.

– Рудольф, – сказал я, посмотрев ему прямо в лицо, – если мои труды окажутся успешными и вас освободят, возможно, мне придется самому застрелить вас. Не забывайте, я все еще имею звание командера военно-морской разведки.

Абель затянулся сигаретой, выпустил дым и сказал спокойно:

– Знаете, я думаю, вы так бы и сделали.

Этот разговор назван Донованом «шутливым», но он имеет глубокий смысл как несомненное подтверждение нажима на Абеля за его несговорчивость, поскольку хотя и в замаскированной форме, но вполне определенно дается понять, что «безвозмездное» освобождение разведчика не входит в планы даже его защитника.

Прямую попытку склонить Абеля к сотрудничеству с американскими спецслужбами Донован сделал в свой приезд в Атланту 3 апреля 1960 года.

«Полковник, – пишет Донован, – выглядел осунувшимся, измученным; одежда висела на нем. Под его глубоко посаженными глазами были темные круги. Тюрьма состарила его, подумал я. Мы виделись с ним в последний раз почти год назад, и, когда его ввели в комнату, меня поразила его явная физическая изможденность.

– Я здоров, – сказал он поспешно. – Все это наделала жара в Джорджии. Она меня замучила, я потерял десять фунтов…

…Мы снова коснулись опасной темы, когда перешли к обсуждению возможности ходатайствовать о сокращении тридцатилетнего срока заключения Абеля. Я недавно беседовал по этому вопросу с представителями министерства юстиции и был подготовлен к его обсуждению.

– Это можно сделать, – сказал я, – только в том случае, если суду будет известно, что вы действительно сотрудничаете с правительством… В ином случае первоначальный приговор не будет изменен.

Он покачал головой.

– Об этом не может быть и речи. Никогда я этого не сделаю, – сказал он. – В первые же полчаса, когда я сидел утром на кровати в гостинице «Латам», я принял решение, и оно остается твердым.

– При таких обстоятельствах, – сказал я, – было бы бесполезно обращаться с таким ходатайством к судье Байерсу… – Абель только покачал головой и не сказал ни слова».

Получив отпор, Донован сделал заход с другой стороны. Он спросил, не будут ли грозить Абелю неприятности по возвращении в СССР, не отправят ли его в Сибирь?

– Не думаю, – ответил Абель, – что в моей благонадежности будут сомневаться больше, чем в благонадежности американского офицера, вернувшегося домой при аналогичных обстоятельствах».

Другой формой нажима на Абеля был запрет на переписку с женой и дочерью. Первоначально, после того как Донован посоветовался с Алленом Даллесом и в министерстве юстиции, этот вопрос решили положительно, хотя и с большой затяжкой. Но вскоре на их переписку наложили запрет. Спустя семь месяцев после разрешения на переписку, 28 июня 1959 года, Донован получил из министерства юстиции США письмо следующего содержания:

«Мы хотим сообщить вам о том, что министерство приняло решение принципиального характера: лишить Абеля впредь привилегии вести переписку с кем-либо за пределами Соединенных Штатов Америки, в том числе с лицами, выступающими в качестве его жены и дочери…

…Это наше решение основано на убеждении в том, что предоставление Абелю – осужденному советскому шпиону – возможности продолжать в дальнейшем переписку с людьми из стран советского блока не будет соответствовать нашим национальным интересам».

«Этот запрет, – свидетельствует Донован, – вызвал у полковника такой приступ гнева, какой не вызывало ничто другое в течение четырех лет и пяти месяцев, пока я представлял его интересы».

Абель тогда написал Доновану:

«Я не могу не думать, что эта мера рассчитана как дополнительное наказание сверх того, что мне назначено судьей.

…Письма подвергаются цензуре, и те из них, которые имеют неподобающее содержание, возвращаются. Поскольку мои письма, отправляемые авиапочтой, находились в пути от двадцати пяти до тридцати дней, имелось достаточно времени для самого тщательного изучения этих писем… Права переписки обычно лишают за нарушение правил поведения в тюрьме (у него этого не было. – Авт.).

…Я просто не могу себе представить, какую угрозу национальной безопасности может заключать в себе мое пребывание в атлантской тюрьме, находясь в которой, я не имею связи с внешним миром».

Наконец после продолжительных усилий американская сторона дала согласие на переписку Абеля с женой и дочерью.

И вот от него поступило первое письмо.

«Милая Елена!

Наконец мне представилась первая возможность написать тебе и нашей дочери Лидии. Я искренне верю, что ты получишь это письмо и ответишь мне.

Возможно, тот, кто передаст тебе письмо, расскажет о положении, в котором я нахожусь в настоящее время. Но в этом письме мне лучше все же сообщить тебе следующее: я сижу в тюрьме, осужден на 30 лет за шпионаж, пока нахожусь в федеральной тюрьме в городе Атланта штата Джорджия. Состояние здоровья хорошее, занимаюсь математикой и искусством. Музыка теперь отпала, но, возможно, позже я смогу вернуться к ней.

Пожалуйста, не переживай слишком о том, что произошло, подумай лучше о себе и надейся на скорую встречу. Важно, чтобы ты думала о своем здоровье. Прошу написать мне, как ты чувствуешь себя и каково состояние Лидии? Судя по тому, что я слышал ранее (более трех лет назад), у тебя было не слишком хорошо со здоровьем. Пожалуйста, попытайся сделать все возможное, чтобы поправить здоровье. Я знаю, что это нелегко, но ты должна постараться.

Напиши мне, как живет Лидия со своим мужем. Не стал ли я уже дедом?

Если мои письма покажутся тебе короткими и несодержательными, то это отчасти зависит от обстоятельств. Но я буду стараться писать по возможности больше и надеюсь, что ты со своей стороны будешь отвечать тем же.

Передай от меня привет всем нашим друзьям. Еще раз прошу подумать о своем здоровье.

Остаюсь с любовью к Вам Ваш муж и отец Рудольф

Р. И. Абель № 80016».

Написав «надейся на скорую встречу», разведчик не знал, да и не мог знать, что пройдет четыре долгих и мучительных года, прежде чем он ступит на землю Родины. Как наверняка не догадывался о своей судьбе и американский летчик Фрэнсис Пауэрс, которого через два года собьют под Свердловском, а затем, в 1962 году, обменяют на полковника Абеля.

Фрэнсис Пауэрс
«Все это было напрасно»

Имя американца Фрэнсиса Пауэрса, пилота шпионского самолета «У-2», сбитого над Уралом, стало известно почти 40 лет назад. Осужденный за свою шпионскую деятельность, Пауэрс отбывал наказание во владимирской тюрьме. Затем его, как известно, обменяли на советского разведчика Рудольфа Абеля. О том, как это было свидетельствует Пауэрс в книге «Операция «Оверфлайт».

…Ослепленного вспышками ламп и телевизионных «юпитеров», меня под охраной провели на деревянную скамью подсудимых. И только тогда я смог оглядеться.

Это было не судебное присутствие, а огромный концертный зал. Вдоль стен возвышались белые колонны. Между ними с потолка спускалось более пятидесяти ярко горящих люстр.

Главные участники процесса, в том числе и я, находились в одном конце зала, на сцене. Мой защитник Гринев занял место за столом перед скамьей подсудимых. На противоположной стороне расположился государственный обвинитель Руденко. В центре сцены на возвышении сидели трое судей, все в военной форме. За ними на стене виднелся огромный государственный герб. Число зрителей, заполнивших остальную часть зала и несколько балконов, приближалось к тысяче. Гринев не предупредил меня. А ведь это было похоже на суд в Карнеги-холле.

Я боялся сцены, как школьник, и очень нервничал. Накануне мне выдали двубортный синий костюм в еле заметную полоску, который оказался на несколько размеров больше. Костюм плохо сидел на мне, и от этого ощущение неловкости усугублялось. Я напряженно вглядывался в зал, чтобы увидеть свою семью, но не смог разглядеть ее в такой массе людей.

Ко мне обратился судья-председательствующий. Судебное заседание, сказал он, будет вестись на русском языке с синхронным переводом на английский, французский, немецкий и испанский. Есть ли у меня какие-либо возражения против переводчиков? Я ответил отрицательно.

Заметив, что все сидят, я тоже сел на скамью. «Подсудимый, – сказал председательствующий, – вы обязаны стоять, когда суд обращается к вам».

Я еще переживал неловкость этого замечания, а судья уже задавал мне вопросы о моем имени, национальности, времени и месте рождения, семейном положении, роде занятий. Он также спросил, получил ли я копию обвинительного заключения. Затем представил четырех свидетелей. Я узнал их: это были люди, оказавшие мне помощь, когда я приземлился на поле. За ними пришла очередь примерно дюжины экспертов, которых я раньше ни разу не видел.

Председательствующий:– Подсудимый Пауэрс, вы также имеете право дать отвод экспертам.

Я заколебался. Как я мог дать им отвод, не имея ни малейшего представления о том, кто эти люди, каковы их квалификация и показания? Сообщить мне об этом было обязанностью защитника. Но Гринев хранил молчание.

Подсудимый Пауэрс:– У меня нет возражений.

Затем секретарь суда полностью зачитал обвинительный акт.

Председательствующий:– Подсудимый Пауэрс, вы слышали обвинительный акт. Понимаете ли вы, в чем вас обвиняют? Поняли ли вы это?

Подсудимый Пауэрс:– Да.

Все шло слишком гладко. Это был не суд, а представление. Мне не хотелось в нем участвовать.

– Обвиняемый Пауэрс, признаете ли вы себя виновным?

– Да, признаю.

После этого судья объявил двадцатиминутный перерыв. Когда меня уводили, я заметил Барбару, махавшую мне из ложи на другом конце зала, и в первый раз увидел здесь свою семью. До этого никто из моих родителей никогда не бывал за пределами США. Они выглядели такими одинокими, такими чужими в этой незнакомой стране, что у меня комок подступил к горлу. Я был благодарен за перерыв, мне не хотелось, чтобы столько людей видели мои слезы.

Во время перерыва переводчик рассказал, что на суде присутствует несколько сот иностранных журналистов. «Интерес настолько велик, – сказал он, – что целые толпы людей пришлось отправить назад. Работники телевидения снимают весь судебный процесс, чтобы затем показать его по советскому телевидению и в кинотеатрах». Что же касается помещения, где происходит суд, оно известно как Колонный зал.

Вернувшись на скамью подсудимых, я отметил еще одно различие в ведении судебного процесса в СССР и США. Первым лицом, свидетельствующим здесь против обвиняемого, оказывался сам обвиняемый.

Обвинитель Руденко задавал вопросы.

– Подсудимый Пауэрс, когда вы получили задание нарушить воздушную границу СССР?

– Утром 1 мая.

Если здесь находился представитель ЦРУ – а я был уверен, что в этой огромной толпе обязательно должен присутствовать по крайней мере один такой человек, – он знал, что это ложь. Я надеялся, что, восприняв это как предупреждение, он внимательно выслушает мои ответы на последующие вопросы, особенно когда речь зайдет о высоте полета.

После дополнительных вопросов было установлено, что приказ о полете исходил от полковника Шелтона, что он был командиром подразделения «10–10» в Адане (Турция), что полет я начал в Пешаваре (Пакистан).

– Каким образом самолет «У-2» оказался на аэродроме в Пешаваре?

– Он прибыл на аэродром накануне вечером, 30 апреля.

– Его пилотировал другой летчик?

– Да.

– Но его прислали для того, чтобы вы летели в СССР?

Я понял, что это ловушка. На всех допросах я утверждал, что узнал о предстоящем полете лишь за два часа до вылета. Меня пытались заставить дать иные показания.

– В тот момент я не знал, что должен лететь, но, вероятно, самолет был доставлен туда с этой целью.

– К полету готовили только вас, или же подготовку проходили и другие пилоты?

– Одновременно готовились два человека.

– Почему?

– Не знаю, почему…

С этой дилеммой – что говорить и о чем умалчивать – я постоянно сталкивался во время допросов. Я не знал точно, какие сведения о наших полетах распространены в США. Если я не скажу о запасном пилоте, а в США сделают это, русские подумают, что я намеренно что-то скрываю. С другой стороны, упоминание о нем может заставить их поинтересоваться другими полетами. Если для каждого задания имелся дублер, почему бы с этой целью не использовать и меня? Может быть, меня так же использовали, и теперь я лгу, утверждая, что ничего не знаю о предыдущих полетах-вторжениях. Пытаясь вести двойную игру, я говорил, что, насколько мне известно, подготовка запасного пилота, по-видимому, является новой практикой.

Руденко задавал вопросы об «У-2»: – Это разведывательный военный самолет? – Еще попытка сделать меня военным.

– Я не назвал бы его именно военным, но это самолет такого типа, который подходит как для разведки, так и для исследований на больших высотах.

– А для военных целей?

– Как я говорил, я не знаю, военный он или нет.

– Но он принадлежал к вашему подразделению?

– Да.

– К подразделению «10–10»?

– Да.

– Это военное подразделение?

– Ну, командуют им военные, но большая часть личного состава – гражданские.

Не сумев получить от меня признание в том, что подразделение «10–10» военное, они нашли более легкий выход. В официальной стенограмме судебного процесса, опубликованной и в СССР и в США, в переводе на английский слово «ну» («well») было заменено на «да» («yes»).

В стенограмме имеется немало таких замен. Каждое из них касается важного вопроса, как и упомянутое выше, а это доказывает, что дело здесь не просто в плохом переводе.

К счастью, несколько присутствовавших на суде репортеров не стали полагаться на авторизованный текст, выпущенный в СССР, а вели собственные записи.

– Видели ли вы какие-либо опознавательные знаки на «У-2» перед полетом?

– Я не мог осматривать самолет, поскольку был одет в специальный летный костюм, и поэтому не знаю, были ли на нем какие-нибудь знаки. Мне было трудно осмотреть самолет со всех сторон.

– Но видели ли вы какие-либо опознавательные знаки?

– Я не осматривал самолет с близкого расстояния.

– Но видели ли вы когда-либо, подсудимый Пауэрc, опознавательные знаки на «У-2»?

– На всех самолетах, базирующихся в Турции, имелись опознавательные знаки.

– Но я спрашиваю вас об «У-2».

– Лично я не видел никаких опознавательных знаков на этом самолете, но на всех других самолетах, которые я видел, опознавательные знаки имелись.

Руденко начал раздражаться.

– Мне важно установить, что самолет, на котором летел подсудимый Пауэрc, не имел опознавательных знаков. Почему на нем не было опознавательных знаков?

– Я не уверен, что их не было.

– Но вы только что сообщили суду, что не видели никаких опознавательных знаков.

– Я не искал их.

– Кроме того, вы заявили, что отсутствие опознавательных знаков имело целью скрыть национальную принадлежность этих самолетов.

– Повторите, пожалуйста, вопрос.

– В ходе предварительного следствия вы заявили, что отсутствие опознавательных знаков имело целью скрыть национальную принадлежность этих самолетов.

Руденко говорил неправду, и мы оба знали это.

– Я не помню.

Я понимал, что полет на самолете без опознавательных знаков является нарушением международного права, и не был уверен, что такое признание не ухудшит моего положения и не скомпрометирует США. Во время допросов я настаивал на том, что все «У-2» в Адане имели знаки, показывающие их национальную принадлежность. Это была правда, по крайней мере отчасти. Подобные знаки имелись на хвосте самолетов. Перед каждым полетом-вторжением их удаляли. Ноя не намеревался признаться в этом. Не было у меня и желания изменить свою версию теперь, хотя я не знал, какие части самолета сохранились. Поэтому я и оговаривался, что до полета знаков не заметил. Только увидев обломки самолета на выставке в Парке имени Горького, я представил, на каких частях машины знаки должны были бы остаться сравнительно неповрежденными.

Как и многие заявления, сделанные мной во время допросов, эта выдумка оказалась связанной с другой ложью.

Если бы я признал, что иногда на самолетах имелись опознавательные знаки, а иногда нет, меня могли бы спросить, сколько и когда я видел таких самолетов. Это, по крайней мере, дало бы ключ к ответу на вопрос относительно количества и времени перелетов границы.

Вполне возможно, что я видел в этих вопросах гораздо больше хитрости и коварства, чем их было на самом деле, но в тот момент каждый из них казался ловушкой.

Выяснив время взлета и пересечения советской границы, Руденко спросил о главном. Я ждал этого вопроса и боялся, что его не зададут.

– На какой высоте вы должны были лететь?

– На максимальной. Высота меняется в зависимости от запасов топлива. По мере сгорания топлива самолет набирает большую высоту.

– Какую?

– Максимальная высота составляет 68 тысяч футов.

Через несколько минут, выяснив все, что касалось моей маршрутной карты, запасных аэродромов, посадочной техники в Будё, скорости самолета и т. д., он вернулся к этому вопросу.

– На какой высоте проходил полет?

– Полет начался примерно на высоте 67 тысяч футов, а по мере сгорания топлива я поднялся до 68 тысяч.

Руденко стремился уточнить все до конца. Это доказало бы, что в СССР действительно имеются ракеты, способные достигать значительной высоты. Ради разнообразия мы пришли в этом вопросе к полному взаимопониманию.

– На вашем самолете имелась фототехника для ведения воздушной разведки. Какие указания вы получили?

– Я не получал никаких специальных инструкций по пользованию этим оборудованием. Я должен был включать или выключать эти приборы, когда нужно.

– С какой целью вы включали приборы?

– Мне показали, как это делать. На карте было отмечено, в какой момент включить аппаратуру.

– Подсудимый Пауэрс, вы, очевидно, знаете, с какой целью вы должны были выключать и включать приборы?

– Я вполне мог догадаться, с какой целью включал и выключал приборы. Однако, чтобы быть точным, я должен сказать, что не знал этого.

– Подсудимый Пауэрс безусловно знал об этом оборудовании?

– Раньше не знал. Но сейчас, когда результаты налицо, я больше знаю о том, для чего предназначено это оборудование.

– Я думаю, подсудимый Пауэрс не сомневался с самого начала своего полета в том, что это был разведывательный самолет?

– Нет, не сомневался.

– На вашем самолете обнаружено оборудование для радиоразведки, а также магнитофонные записи сигналов различных советских радиолокационных станций. Так ли это?

– Мне говорили, что там были магнитофоны, но сам я не в курсе дела. Я не знаю, как выглядит большая часть всего оборудования, кроме тех устройств, которые я видел здесь.

– Но вы, подсудимый Пауэрс, прошли достаточную подготовку, чтобы знать, что подобное оборудование предназначено для специальных разведывательных полетов.

– До этого я ничего не знал об оборудовании.

– Но вы были в достаточной степени информированы о том, что этот полет преследовал разведывательные цели?

– Я не видел других причин для такого полета. Прошу убрать софиты, мне слепит глаза.

Председательствующий:– Прошу убрать свет…

Большая часть присутствующих не могла знать, что эта была старая словесная баталия, одна из тех, которые, подобно битвам гражданской войны, вспыхивают вновь и вновь. На допросах я настаивал на том, что никогда не видел специального оборудования, точно не знал, для чего оно предназначено, не был проинформирован, что цель моего полета – разведка, хотя на этот счет у меня и имелись подозрения. Утвердительный ответ на любой из этих вопросов породил бы такие вопросы, на которые мне не хотелось отвечать.

Короче говоря, я был не шпионом, а просто «воздушным жокеем», которому платили за полеты по определенному маршруту и который включал и выключал аппаратуру, как было указано на карте, не имея понятия о последствиях своих действий и не испытывая при этом любопытства.

Я считал, что на допросах мне удалось сделать свои ответы правдоподобными и даже убедительными. Однако сейчас, в отрыве от контекста, мои слова звучали чрезвычайно неубедительно. И все же, привыкнув к этой версии более чем за тысячу часов интенсивных допросов, я не собирался менять ее, чтобы представить Руденко точные факты.

Я думал о том, как чувствуют себя мои родители. Как они, должно быть, смущены и испуганы, видя, как их единственного сына судят в Москве за его образ жизни, обвиняя в шпионаже. И Барбара со всеми ее проблемами и слабостями, о чем думает она? Больше всего на свете я хотел облегчить их положение. Но я ничего не мог.

Больше всего я беспокоился о том, какое впечатление произведет на них приговор. Чем дольше я находился на скамье подсудимых, тем безнадежнее казалось положение.

…Затем последовала попытка заставить меня подтвердить, что устройство для создания помех радиолокационным станциям перехвата предназначалось для отклонения удара зенитных ракет, а также ракет класса «воздух – воздух». Кроме того, от меня хотели добиться признания, что, отмечая на своей карте неуказанные аэродромы и записывая другие наблюдения, я сознательно и намеренно занимался шпионской деятельностью.

– С какой целью вы делали эти заметки?

– Мне было приказано заносить все, что отсутствовало на моей карте. Это «привычка пилота».

– Привычка, которая имеет своей целью шпионаж?

– Я занимался этим и над территорией США.

– Но я спрашиваю вас о полете над территорией СССР. Следовательно, это было вторжение с разведывательным заданием?

– Думаю, что да.

– Вы не отрицаете, что незаконно вторглись в воздушное пространство СССР?

– Нет, не отрицаю.

Сказать иначе, принимая во внимание доказательства, было бы смешно.

– Следовательно, это вторжение преследовало шпионские цели?

– Думаю, что так.

Не получив явного признания, Руденко избрал другой путь.

– Вы заявили здесь, а также во время предварительного следствия, что включали и выключали аппаратуру над определенными пунктами.

– Я делал так, как было указано на карте.

– Не зная, что представляет собой специальная аппаратура?

– Я никогда ее не видел.

– С такой же легкостью вы могли бы нажать кнопку и сбросить атомную бомбу?

– Могло быть и так. Но это не тот вид самолета, который сбрасывает подобные бомбы.

Прокурор Руденко был задет. Я это уловил. Он допрашивал меня более двух часов. И каждый раз приходилось вставать. Я очень устал и умственно и физически. Усталость быстро переходила в депрессию. Я должен был заставлять себя не терять бдительность, внимательно выслушивать каждый вопрос и тщательно обдумывать каждый ответ, чтобы не допустить промаха.

И снова:

– На какой высоте находился ваш самолет, когда его настигла ракета?

– Он находился на максимальной высоте, примерно 68 тысяч футов.

(Если и теперь Управление [9]9
  Имеется в виду Центральное разведывательное управление США. – Ред.) не получит сообщения, оно не получит его никогда!


[Закрыть]

Затем Руденко перешел к блоку подрыва. Я был уверен, что он начнет утверждать, будто я не воспользовался этим устройством, опасаясь за свою жизнь, но он поступил иначе. Вместо этого он стал спрашивать об аварийно-спасательном снаряжении.

– С какой целью вам дали бесшумный пистолет на десять патронов?

– Для охоты.

– И с этой же целью вас снабдили 205 патронами?

– Да.

– Насколько я знаю, принято охотиться с охотничьими ружьями.

Чего он добивался, упоминая о пистолете? Какую бы цель он ни преследовал, я хотел опередить его.

– Кто дал вам булавку с ядом?

– Мне дал ее полковник Шелтон во время инструктажа в Пешаваре.

– С какой целью?

Мы вернулись к знакомой теме. Я прекрасно знал, что он имел в виду.

– На тот случай, если бы меня арестовали и пытали, а я не смог бы вынести пыток и предпочел умереть.

– Это означает, что ваше руководство отправляло вас в этот полет, не заботясь о вашей жизни?

– Мне, в общем-то, предоставлялось самому решать, использовать ли булавку.

– Но вам дали булавку с ядом?

– Да.

– Они хотели, чтобы вы взорвали самолет, погибли сами и уничтожили все следы?

– Нет, мне не говорили, чтобы я покончил с собой.

– Но вам дали булавку, чтобы вы покончили с собой?

– В случае пыток.

– Вам говорили, что в СССР применяют пытки?

– Я не помню, чтобы так говорили, но я ждал этого.

– Вас пытали?

– Нет.

– Как к вам относились во время допросов?

– Ко мне относились очень хорошо.

По сравнению с тем, что я ожидал, это была действительно правда.

Затем было доказано, что самолет «У-2», который мне показали в Парке имени Горького, – тот самый, на котором я летел из Пешавара, хотя, как я отметил, он несколько изменился. Потом Руденко возвратился к подробностям моего контракта с ЦРУ.

– Кто подписал контракт со стороны Центрального разведывательного управления?

Наконец-то!

– Я точно не помню, но, кажется, это был Коллинз. Он подписал контракт в моем присутствии, но там были и другие лица, которые также подписывали этот документ.

Коллинз не подписывал контракта, но это был единственный доступный мне способ ввернуть это имя.

Затем Руденко пытался заставить меня признать, что я, подписывая контракт, знал о предстоящем участии в перелетах-вторжениях. Ему это не удалось, и он перешел к Инджирлику и подразделению «10–10». И опять была предпринята попытка рассматривать эту операцию как военную.