Текст книги "Легион «белой смерти»"

Автор книги: Дмитрий Тарасов

Соавторы: Василий Ставицкий,Александр Бабаш,Лев Котюков,Генрих Шанкин,Александр Калганов,Олег Матвеев,Виктор Гиленсен,Валерий Величко,Василий Алексеев,Владимир Мерзляков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Каковы были цели и задачи, поставленные перед подразделением, в котором служил подсудимый?

– В общих чертах, они сводились к сбору информации вдоль границ СССР. Кроме того, мы занимались метеоразведкой и определяли уровень радиоактивности.

– Кто непосредственно руководил подразделением «10–10»?

– Непосредственное руководство подразделением «10–10» осуществлял военный, но я не знаю, кому он подчинялся.

– Но это был военный?

– Командир подразделения был военным. Но служащие подразделения были по большей части гражданскими лицами.

Руденко не принял во внимание этой оговорки. «Кто посещал базу?» – поинтересовался он. Я повторил имена, которые уже упоминал во время допроса.

– Итак, военными базами интересовался лично кардинал Спеллман?

– Я говорил, что он интересовался военнослужащими, а не базами.

– Кардинал Спеллман давал свое благословение тем, кто участвовал в шпионских операциях?

– Он был видным священнослужителем. Думаю, он не размышлял слишком много над тем, чем занимается тот или иной человек, а скорее, над тем, что он из себя представляет.

После целого ряда вопросов, в ходе которых было установлено, что, несмотря на наличие у меня удостоверения, указывающего на мою принадлежность к НАСА, я не имею к этой организации никакого отношения, председательствующий объявил перерыв «до дневного заседания».

Из зала меня провели в хорошо обставленную приемную. Здесь стояла кушетка, на которой я мог при желании отдохнуть. Меня ждал завтрак: свежие фрукты, которых я не видел с тех пор, как оказался в России, бананы и ломоть арбуза.

На стуле лежал журнал «Нью тайм». Он издавался в Москве на английском языке и был явной имитацией «Тайма». Я стал листать его в надежде отыскать какие-нибудь сообщения из внешнего мира, но один из охранников через переводчика велел мне отложить журнал.

– Почему? – спросил я.

– Потому, – сказал он, – что чтение за едой плохо отражается на пищеварении.

Его замечание впервые за день вызвало у меня улыбку. Но ненадолго. Моя подавленность усиливалась. Первое заседание суда началось в 10 часов утра и продолжалось около четырех часов. Большую часть этого времени я провел на ногах. Такого сильного душевного напряжения я не переживал ни разу с момента моего пленения. Были минуты, когда я готов был воскликнуть: я виновен! Приговорите меня к смертной казни и положите конец этому фарсу!

Я не ожидал, что суд превратится в представление. В некотором смысле мои ответы не имели никакого значения. Я присутствовал здесь просто как символ. И они хотели использовать этот символ, чтобы поставить Соединенные Штаты в затруднительное положение, судить мою страну от лица мировой общественности. Я не желал принимать в этом участия. Я хотел положить конец такому суду.

Такая возможность представилась, когда меня после завтрака вывели на улицу.

Сидя на скамейке и греясь на солнце в окружении охраны, я увидел перед собой безлюдную стоянку для автомашин, а дальше – свободную улицу. Впервые с момента моего задержания мне выпал случай бежать.

Чем дольше я сидел, тем привлекательней представлялась мне эта мысль. Прошло много лет с тех пор, как я в колледже занимался бегом, но, глядя на своих охранников, я понял, что смогу обогнать их.

В меня будут стрелять? Вероятно. Но это тоже выход, который положит конец суду. Возможно, учитывая пропагандистский характер судебного процесса, они начнут колебаться, опасаясь реакции своего начальства. А этого колебания, каким бы мимолетным оно ни оказалось, будет достаточно для меня, чтобы взять старт.

Я не знал, что предприму, когда достигну пустой улицы, но это было неважно. Важно то, что после более чем 100 дней заточения я получал шанс бежать.

Я напряг ноги и слегка подался вперед.

На мое плечо легла тяжелая рука охранника. Пора возвращаться.

В начале второго заседания, открывшегося в 4 часа дня, Руденко возобновил допрос.

Теперь он сосредоточил свое внимание на моих разведывательных полетах вдоль границ.

Если бы меня судил американский суд, с американским адвокатом, такая манера ведения дела была бы немедленно опротестована как пристрастная, поскольку эти вопросы не имели никакого отношения к обвинению.

Однако Гринев ничего не сказал. Он не сделал ни одного возражения. Он также был символом, его присутствие лишь создавало видимость наличия у меня защитника. Что же касается его роли в моей защите, то он с успехом мог бы оставаться и дома.

Затем Руденко перешел на расспросы о том, что я делал раньше в Пешаваре, Гибельштадте, Висбадене и Будё. Он пытался что-то выстроить из этого, но что, я не мог догадаться. Вдруг совершенно неожиданно он заявил, что в данный момент вопросов больше не имеет.

Наступила очередь Гринева.

Когда мои родители консультировались у него перед судом, с ними был Карл Макейфи, юрист, контора которого находилась над обувной мастерской моего отца в Нортоне, штат Виргиния. Макейфи привез с собой фотографии дома моих родителей в Паунде, чтобы показать нищету окружающего района, и этим неожиданно снискал расположение суда. Выдвинув эти фотографии в качестве вещественных доказательств, Гринев начал свое выступление с утверждения, что я вышел из рабочей семьи; что мои родители бедны, а мой отец не капиталист, он не использовал наемного труда в своей обувной мастерской, а делал всю работу сам; что деньги, предложенные мне ЦРУ, были суммой, какой я никогда не получал, и дали мне возможность расплатиться с долгами и жить в относительном достатке впервые за всю жизнь. Дальнейший его рассказ выявил, что я не занимался политикой, никогда не участвовал в выборах в США, знаю очень мало о Советском Союзе и притом только то, что пишут в американской прессе.

Я понимал, к чему он клонит. Это был не лучший способ вести мою защиту, но другого не существовало; нравился он мне или нет, я вынужден был его принять.

Во время наших коротких встреч, предшествовавших суду, я настоял на том, чтобы в мою защиту были включены некоторые моменты. Хотя Гринев, казалось, придавал им меньше значения, чем я, он тем не менее теперь перешел к ним.

– Был ли полет 1 мая вашим единственным полетом над территорией СССР?

– Да, это был единственный полет.

– Вас консультировали относительно программы шпионских полетов над Советским Союзом?

– Нет, мне ничего не известно о такой программе.

– Вас ознакомили со специальной аппаратурой на борту самолета?

– Нет, я никогда не видел специального оборудования – ни когда его ставили, ни когда снимали. Это никогда не делалось в моем присутствии. Я знал о специальном оборудовании лишь настолько, насколько было нужно, чтобы следовать указаниям на моей карте.

– Знали ли вы о результатах ваших разведывательных полетов?

– Мне никогда не сообщали о результатах моих заданий, и я не знал, как работает оборудование, за исключением того, что показывали сигнальные лампочки в моей кабине.

На допросах я говорил, что немного колебался, когда пришло время возобновить мой контракт с ЦРУ. Я не назвал причин, которые были полностью личными, а позволил своим следователям предположить, что мне эта работа казалась слишком нервной и изнурительной.

Теперь Гринев спросил меня:

– Вы сожалеете, что возобновили контракт?

– Ну, причины трудно объяснить.

– Почему вы теперь сожалеете?

– Видите ли, положение, в котором я сейчас нахожусь, не слишком хорошее. С тех пор, как я здесь, я не так много слышал о событиях, происходящих в мире. Но я понял, что прямым следствием моего полета явился срыв совещания в верхах и визита президента Эйзенхауэра. Это, как я полагаю, увеличило международную напряженность, и я искренне раскаиваюсь, что причастен в какой-то мере к этому.

Одно за другим Гринев воссоздавал смягчающие обстоятельства.

– Вы оказали сопротивление при задержании или думали о сопротивлении?

– Нет.

– Каково ваше нынешнее отношение к работе в ЦРУ и понимаете ли вы теперь опасность такого полета?

– Теперь я понял гораздо больше, чем прежде. Сначала я колебался, возобновлять ли мне контракт. Я не хотел его подписывать. Если бы я имел работу, то отказался бы его подписать, поскольку тогда я уже знал некоторые обстоятельства, связанные с моим полетом, не все, разумеется. Но, как видно из сказанного ранее, я глубоко раскаиваюсь, что причастен к нему.

Защитник Гринев:– У меня больше нет вопросов на сегодня.

Председательствующий:– Суд прерывает свою работу до 10 часов утра следующего дня, 18 августа.

Как хорошо сыгравшаяся команда, мой так называемый защитник и судья договорились, что этот вопрос станет последним. Теперь в газетах можно будет прочитать о первом дне судебного процесса: Пауэрс «ГЛУБОКО РАСКАИВАЕТСЯ».

Под конец первого дня суда я через Гринева передал несколько слов моей семье. Я просил сказать Барбаре, что с нетерпением жду окончания процесса, так как после этого мы сможем увидеться с ней; поблагодарил родителей за носовые платки – подарок ко дню рождения; посмеялся над галстуком-бабочкой отца, увиденным на нем впервые; умолял мать не приходить на второй день суда, а остаться в гостинице и отдохнуть.

На следующее утро, когда конвой ввел меня в зал заседаний, я заметил, что моей матери нет. Ее отсутствие взволновало меня, хотя я сам просил ее об этом. Может, она действительно больна, но мне об этом не сказали? Однако на ее месте я увидел свою сестру Джессику. Я не знал, что она тоже приехала в Москву. Я понял, что, если сестра здесь, с мамой все в порядке. Иначе Джессика осталась бы с ней. Я понимал, что ее присутствие поможет моим родителям легче перенести испытание, она сумеет шуткой вывести их из удрученного состояния.

Эти переживания отвлекали, а мне сейчас необходимо было сконцентрировать мысли на собственной судьбе.

Заседание началось ровно в 10 часов утра. Полдюжины вопросов задал Гринев. Затем его сменил Руденко.

На этот раз было совершенно ясно, чти он пытается установить.

– Когда 1 мая вы вылетели из Пешавара, над территорией каких стран вы пролетали?

– Над Пакистаном, недолго – не знаю, насколько я углубился; над Афганистаном и над Советским Союзом.

– Другими словами, вы нарушили воздушное пространство Афганистана?

– Если на это не было разрешения властей, тогда да.

– Афганские власти не давали вам такого разрешения?

– Лично мне они такого разрешения не давали.

– Ваше командование ничего насчет этого не говорило?

– Нет.

– Следовательно, вы нарушили суверенитет нейтрального государства Афганистан?

– Если наше подразделение не имело такого разрешения, тогда да.

– Но разве ваше подразделение получало когда-нибудь разрешение совершать полеты вдоль границ Советского Союза?

– Не имею понятия.

И ни одного возражения со стороны Гринева, хотя такое освещение моих показаний заслуживало осуждения.

Во время первых допросов я полагал, что упоминание о разведывательных полетах вдоль границ безопасно для меня. Считая, что в них нет ничего противозаконного, я даже делал на них упор, чтобы отвлечь внимание от придуманной мной истории о своем «единственном» перелете. Теперь я понял, что это была ошибка. Если государства, над которыми я летал, не давали разрешения на эти полеты, значит, мои действия были также незаконными. Таким образом, я отвечал не только за одно, впервые совершенное преступление, но оказывался виновным в ряде преступлений, совершенных ранее.

Последующий диалог выглядел достаточно нелепо и вызвал у наблюдателей смех. Но он важен для характеристики того, как Руденко вел дело.

– А разве ваше подразделение получало когда-нибудь разрешение совершать полеты над территорией Советского Союза?

– Полагаю, что нет.

– Вы полагаете. А не можете ли вы ответить нам более определенно?

– Будь такое разрешение получено, оно бы касалось высшего руководства, и я бы все равно о нем ничего не знал.

– Если бы такое разрешение было, вы бы наверняка не сидели сегодня на скамье подсудимых.

– Вот поэтому-то я и полагаю, что такого разрешения не было.

В очередной раз получив подтверждение, что я летел на высоте 68 тысяч футов, Руденко спросил: «Именно на этой высоте вас сбила советская ракета?»

– Именно на этой высоте я был чем-то сбит.

– Вы сказали, сбиты «чем-то»?

– Не имею представления о том, что это было. Я не видел этого.

– Но это случилось на названной высоте?

– Да.

Был зачитан доклад майора Воронова, который, как сказали, командовал расчетом, обслуживавшим ракетно-пусковую установку. Как явствовало из этого доклада, «когда самолет вошел в зону поражения на высоте более 20 тысяч метров, по нему была выпущена одна ракета, взрыв которой уничтожил цель».

Мы с Руденко поспорили по вопросу о моей радиосвязи: он утверждал, что я не воспользовался ею из-за страха быть обнаруженным, я же – что из-за ограниченности радиуса ее действия.

Затем взялись за мои маршрутные карты. Запасные курсы через Финляндию, Швецию и Норвегию привлекли особое внимание.

При упоминании Будё для меня наступил один из немногих приятных моментов – разговор о «черном флаге».

– Перед вашим вылетом 1 мая 1960 года полковник Шелтон дал вам сверток черной материи. Каково было ее назначение?

– Не знаю. Я уже находился в самолете, когда получил ее от полковника Шелтона. Он приказал передать мне этот кусок черной материи представителям подразделения «10–10», которые должны были встретить меня в Будё.

– В случае успешного перелета над Советским Союзом?

– Тогда он считал, что перелет будет успешным.

– Это был пункт вашего назначения и вас должны были встречать представители подразделения «10–10»?

– Да.

– И вы должны были вручить им этот кусок черной материи, который дал вам Шелтон перед началом полета над территорией Советского Союза?

– Да.

– Другими словами, эта материя служила чем-то вроде пароля?

– Не имею понятия.

– А что вы сами думаете по этому поводу?

До сих пор я подавлял в себе искушение поставить Руденко в неловкое положение, зная, что это может обернуться против меня. Но он сам дал мне повод.

– Не думаю, чтобы мне нужен был пароль: сам самолет доказывал, кто я такой.

– Сам самолет и сам Пауэрс. Но зачем же тогда этот кусок материи?

– Не знаю. Я получил относительно него единственное указание.

Явно раздосадованный Руденко сказал: «Давайте оставим этот вопрос».

Этот, казалось бы, незначительный момент стал для меня поворотным пунктом.

Почувствовав, что в моих силах время от времени выводить Руденко из себя, я теперь мог не только обороняться.

Руденко стал выяснять вопрос о дубликатах карт.

Как я уже говорил ранее, на случай вынужденной посадки мне был дан комплект карт, по которым я мог добраться до границы СССР. Первоначально на них стояли грифы «секретно» и «ВВС США», но затем их предусмотрительно вырезали ножницами. Однако кто-то сунул мне в самолет второй такой же комплект с неуничтоженными грифами. Типичная служебная погрешность. Но Руденко не был способен понять это. Ему требовалось дать всему свое объяснение.

– Все абсолютно ясно, подсудимый Пауэрс. Эти две карты с вырезанными грифами имелись в вашем распоряжении и, как вы говорите, должны были помочь вам выбраться из Советского Союза, но две другие карты находились в самолете, который вы должны были уничтожить по приказу ваших хозяев.

Нелепость подобного объяснения, казалось, не приходила ему в голову. Получалось, что я взял с собой дополнительный комплект карт просто для того, чтобы их уничтожить.

Теперь мы подошли к вопросу о часах и золотых монетах.

– Все эти вещи предназначались для подкупа советских людей?

– Они должны были помочь мне любым путем выбраться из Советского Союза.

– Я спрашиваю, для подкупа?

– Если бы мне представилась такая возможность, я бы прибегнул к подкупу. Если бы я смог купить на эти деньги еду, я купил бы ее, так как мне пришлось бы проделать путь в 1400 миль. Другими словами, деньги и другие ценности предназначались для того, чтобы любым путем помочь мне.

– Но вы, разумеется, поняли, что деньгами нельзя купить советских людей. Первые же советские граждане, которых вы встретили, разоружили вас и передали властям.

– Я не пытался подкупить их.

У Руденко больше не было вопросов. Но мне еще предстояло давать показания. Теперь наступила очередь председательствующего. Так я набирался знаний о процедуре советского судебного разбирательства, без которых отлично мог бы обойтись.

Председательствующий Борисоглебский:– Подсудимый Пауэрс, в чем состояла главная цель вашего полета 1 мая?

– Как мне сказали, я должен был лететь по определенному курсу и включать и выключать аппаратуру в соответствии с пометками на карте.

– Для чего?

– Я бы предположил, что это делалось с разведывательной целью.

В опубликованной стенограмме заседания второй вопрос Борисоглебского отсутствовал, а мой ответ был изменен следующим образом: «Как мне сказали, я должен был лететь по определенному курсу и включать и выключать аппаратуру в соответствии с пометками на карте. Разумно предположить, что это делалось с разведывательной целью».

– Вчера вы дали показания в суде о том, что полковника Шелтона особенно интересовали ракетно-пусковые площадки.

– Да, он как-то показывал на карте одно место, где, возможно, находилась ракетно-пусковая площадка.

– Правильно ли будет сказать, что главной целью вашего полета 1 мая явилось обнаружение и нанесение на карту всех ракетно-пусковых площадок?

– Я могу сообщить только мое личное мнение по этому вопросу. Уверен, что специалисты, которые изучали мои фотопленки, знали, что именно интересовало людей, пославших меня. Но лично я считаю, что советские ракеты интересуют не только нас, но и весь мир. И я полагаю, что подобный полет мог иметь в виду их поиск, как мне кажется. Но я повторяю, что не знаю, а только выражаю свое собственное мнение.

Как я уже упоминал ранее, космодром Тюратам не являлся главной целью именно этого перелета над территорией СССР. Он оказался включенным в мою программу только потому, что я должен был пролетать поблизости от него. Однако во время допросов я делал упор именно на него, надеясь, что русские сконцентрируют свое внимание больше на этом, чем на главных целях моего полета.

– Подсудимый Пауэрс, вы сознавали, что, вторгаясь в воздушное пространство Советского Союза, покушаетесь на суверенитет СССР?

– Да.

– Почему же вы согласились?

– Мне приказали это сделать.

– Как вы теперь считаете, какую службу, хорошую или плохую, вы сослужили вашей стране?

– Я бы сказал, очень плохую службу.

– Не приходило ли вам на ум, что, нарушая границы Советского Союза, вы могли сорвать совещание в верхах?

– Когда я получал инструкции, всякие мысли о совещании в верхах были мне далеки. Я просто не думал об этом.

– А не приходило ли вам в голову, что такой полет мог вызвать военный конфликт?

– Об этом должны были думать те, кто меня посылал. Мое дело – выполнять приказы. Я считаю, что принимать подобные решения не моя обязанность.

– Но вы сожалеете, что совершили этот полет?

Гринев предупреждал меня, что такой вопрос будет задан. Но я ждал его от самого Гринева или от Руденко, но никак не от председательствующего. Если раньше я еще мог сомневаться в том, что все они действуют как единая группа, то теперь с сомнениями было покончено.

– Да, очень.

Я не добавил, что сожалею лишь потому, что полет закончился неудачей.

К делу приступил другой заседатель, генерал-майор авиации Захаров. Как и следовало ожидать, его вопросы касались моей летной подготовки, подробностей задания, аппаратуры и т. д. За исключением вопросов об устройстве для создания помех радиолокационным станциям перехвата (мне удалось доказать, что это устройство предназначалось для ракет класса «воздух – воздух»), ни один из них не был трудным. Большинство последующих вопросов принадлежало генерал-майору артиллерии Воробьеву. Он пытался заставить меня признаться, что я знаком со специальным оборудованием, но это ему не удалось.

Интересно отметить, как были согласованы и распределены все вопросы. Что упускал Руденко, то вставлял Гринев или кто-нибудь из заседателей.

Наконец мне разрешили сесть. В общей сложности, считая предыдущий день, я простоял на ногах около шести часов.

Чувствуя себя очень неловко в костюмах и галстуках, явно нервничая перед такой большой аудиторией, четверо работников совхоза (позже они были награждены за проявленный героизм) сообщили подробности моего «задержания».

Они чего-то недоговаривали в своих показаниях, но что именно, я понял лишь когда закончил говорить последний из них: никто из четверых не упомянул о втором парашюте, который мы видели.

Почему?

Раньше я думал, что парашют был каким-то образом связан с ракетой. Теперь у меня возникло подозрение, не сбили ли советские ракетчики вместе с «У-2» один из своих самолетов.

Когда меня спросили, есть ли у меня вопросы к свидетелям, я сказал: «Я хочу выразить благодарность за ту помощь, которую мне оказали в тот день все эти люди. Мне впервые представилась возможность поблагодарить их. И я рад поблагодарить их».

Поскольку «добровольная сдача в плен» считается смягчающим обстоятельством, мне хотелось ясно показать, что я не оказывал при задержании сопротивления и не питал к этим людям никаких враждебных чувств.

Теперь пришла очередь комиссии «свидетелей-экспертов», каждая группа которых занималась расследованием определенной части вещественных доказательств.

Первая группа, изучив различные документы, найденные при мне и в самолете, сделала вывод, что «пилот Фрэнсис Пауэрс служит в рядах военно-воздушных сил Соединенных Штатов Америки».

Гринев не возражал. Однако теперь я и не ждал от него возражений.

Вторая группа получила задание обследовать обломки самолета и установить, имелись ли на нем опознавательные знаки. Они пришли к выводу, что таких знаков нет и никогда не было.

Но я-то знал истинное положение. Получив возможность задать вопрос представителю группы, я спросил, могли ли опознавательные знаки быть нанесены на поверхность окраски самолета, а затем смыты. Председательствующий признал такую возможность, но тем не менее дал ясно понять, что он принял первоначальное свидетельство. Я решил, что настаивать бесполезно.

Другие свидетели после долгого изучения специального оборудования – фотокамер, проявленной пленки, радиоаппаратуры, магнитофонов и т. д. – сделали вывод, что оно использовалось для разведывательных целей и что задачей полета являлся шпионаж.

Затем наступил обеденный перерыв. На этот раз я остался в окружении охраны. Они явно чувствовали, что я готов удрать, и были полны решимости не дать мне такого шанса.

Когда в 4 часа 30 минут началось второе заседание, я понял, почему еще раньше Руденко задавал вопросы о пистолете.

Свидетель-эксперт, подполковник инженерных войск, заявил: «Пистолет предназначен для бесшумной стрельбы в людей при нападении и обороне».

Теперь меня пытались представить как потенциального убийцу, хотя мое оружие было только 22 калибра.

Я сказал, что пистолет был дан мне только для охоты, с этой целью я его и взял.

Председательствующий:– Подсудимый Пауэрс, вы знаете, что на высоте 68 тысяч футов трудно охотиться на дичь?

– Да, знаю. Я должен был его использовать только в случае вынужденной посадки.

Другие эксперты изучали взрывной механизм. И здесь не обошлось без намеков.

«Были обнаружены элементы схемы дистанционного управления… Предохранитель может быть механически связан с любой частью самолета, которая отделяется, когда пилот покидает самолет: например, с системой катапультирования».

Короче говоря, подразумевалось, что если бы я воспользовался катапультой, то взорвался бы вместе с самолетом.

Поскольку элементы системы дистанционного управления отсутствовали (подозреваю, что, скорее всего, они просто не были представлены в качестве вещественного доказательства), у меня не было никакой возможности доказать обратное.

Когда дело дошло до обсуждения вопроса о булавке с ядом, было заявлено, что ее «нашли в том месте, где упал самолет, пилотируемый Пауэрсом». Очевидно, они не хотели признаться в том, что ее пропустили во время трех обысков, а обнаружили лишь после того, как я был доставлен в Свердловск.

Прекрасно зная, какое впечатление это произведет на аудиторию, они максимально использовали эту булавку в пропагандистских целях. Эксперт показал на суде: «Иглой, извлеченной из этой булавки, подопытной собаке был сделан подкожный укол в верхнюю часть левой задней ноги. Через минуту после укола собака повалилась на бок, при этом наблюдались резкие дыхательные движения грудной клетки, сопровождавшиеся хрипом, цианоз языка и видимой части слизистой оболочки. Через 90 секунд после укола дыхание полностью прекратилось. Три минуты спустя после укола сердце остановилось и наступила смерть».

Не удовлетворившись этой ужасной сценой, эксперт перешел к описанию аналогичных опытов с белой мышью и наконец сделал вывод: «Учитывая необычайно высокую токсичность и характер воздействия этого яда на животных, а также сравнительно большую его дозу на острие иглы, можно считать, что если человеку сделать укол такой иглой, отравление и смерть наступят так же быстро, как и у животных».

Так прошел еще день работы суда.

После окончания заседания Гринев провел со мной беседу. Ему не понравился ход суда. Почему, спрашивал он, я не сумел отмежеваться от реакционных милитаристов, которые планируют подобные полеты, хотя для этого у меня были большие возможности?

У меня был соблазн ответить, что и он не сумел отмежеваться от обвинения, но я просто выслушал его.

Завтра – последний день суда. После обвинительной речи Руденко и выступления защитника, сказал Гринев, мне представится последняя возможность обратиться к суду перед вынесением приговора. Если я хочу получить наказание мягче, чем смертный приговор, необходимо внести три изменения в мое последнее слово.

Заявления о том, что я сожалею о своих действиях, будет недостаточно. Я должен сказать, что «глубоко раскаиваюсь и сожалею».

Я должен заявить, что не испытываю никаких враждебных чувств к советскому правительству.

И в заключение я должен сказать, что «глубоко сожалею и лично отрекаюсь от агрессивных замыслов Соединенных Штатов, направленных на развязывание войны».

Я согласился на первую поправку, принял в несколько измененном виде вторую и полностью отверг третью.

Хорошо, я добавлю, что «глубоко раскаиваюсь и сожалею», хотя и против своей воли.

Что же касается того, что я не испытываю враждебных чувств к советскому правительству, то я не могу с этим согласиться. Я бы желал сказать, что не испытываю враждебных чувств к русскому народу.

Однако поносить свою страну я не намерен. В каких бы выражениях это мне ни предлагалось. Я этого не скажу. Будь что будет, но это мое окончательное решение.

Мы разработали другой вариант, но у меня сложилось впечатление, что Гринев еще вернется к своим попыткам заставить меня поносить Соединенные Штаты.

Я оказался прав.

Первые же фразы, произнесенные Руденко, задали тон всему его выступлению: «Товарищи судьи! Я приступаю к обвинительной речи на данном судебном процессе с полным сознанием его огромного значения. Настоящий судебный процесс над американским летчиком-шпионом Пауэрсом разоблачает преступления, совершенные не только лично подсудимым Пауэрсом, но и до конца вскрывает преступные агрессивные действия правящих кругов США – истинных вдохновителей и организаторов чудовищных преступлений, направленных против мира и безопасности народов».

И далее: «Советские люди, строящие коммунистическое общество, заняты мирным созидательным трудом и ненавидят войну». Правящие круги Соединенных Штатов «упорно противодействуют мероприятиям по всеобщему разоружению и уничтожению ракетно-ядерного оружия».

«Пауэрс стал штатным летчиком-шпионом, готовым совершить любое преступление во имя интересов американской военщины, состоящей на службе монополистического капитала». «Вот она, звериная, человеконенавистническая мораль господина Даллеса и компании, ставящая ни во что, в угоду доллару, этому «желтому дьяволу», жизнь человека». «Если бы задания, полученные Пауэрсом, не были преступными, хозяева Пауэрса не снабдили бы его смертоносной булавкой».

В начале речи Руденко меня поразили два момента. Прежде всего слова о том, что в мае президент Эйзенхауэр дал заверения, что «шпионские полеты американских самолетов в воздушном пространстве Советского Союза будут прекращены».

Но Руденко немедленно осудил Эйзенхауэра за то, что тот нарушил свое обещание.

Действительно ли полеты над территорией СССР прекращены или нет?

И еще одно короткое, но взволновавшее меня сообщение. После изложения истории с самолетом «У-2» Руденко сказал: «Огромная волна возмущения прокатилась по всему миру, когда стало известно о новых коварных действиях руководящих деятелей США, пославших 1 июля 1960 года военный бомбардировщик-разведчик «РБ-47» в преступный провокационный полет в пределы Советского Союза».

Это объясняло, почему вскоре после 1 июля меня снова стали допрашивать о полетах «РБ-47». Ясно, что имел место еще один «инцидент», но насколько он был серьезным? Руденко не сообщил никаких подробностей.

«Подсудимый Пауэрс, преступления которого так щедро оплачивала американская разведка, – не простой шпион, а особый и тщательно вымуштрованный преступник… Вот истинный облик подсудимого Пауэрса. И если бы его хозяева попытались разжечь новую мировую войну, именно пауэрсы, вскормленные и воспитанные ими в условиях так называемого свободного мира, были бы готовы первыми сбросить на мирную землю атомные и водородные бомбы, как это сделали подобные же пауэрсы, сбросившие первые атомные бомбы на мирных жителей беззащитных городов Хиросимы и Нагасаки».

Итак, меня обвиняли даже в этом. Я слушал, и мое сердце сжималось при мысли о том, что я, пусть частично, дал ему повод для подобных разглагольствований. Однако по мере того, как он продолжал (часы показывали, что он говорил уже больше двух часов), не только излагая дело, но и преувеличивая, утрируя, искажая факты, обличая «американских агрессоров», этих «новоиспеченных подражателей Гитлеру», я начал думать, не зашел ли он слишком далеко, доводя советскую пропаганду до такой крайности, что она может вызвать обратную реакцию.

В зале наступила тишина. Руденко заканчивал выступление:

«Час, когда преступник услышит приговор суда, близок.

Пусть ваш приговор послужит строгим предупреждением всем тем, кто проводит агрессивную политику, преступно попирает общепризнанные нормы международного права и суверенитет государств, провозглашает своей государственной политикой политику «холодной войны» и шпионажа. Пусть этот приговор явится также строгим предупреждением всем прочим пауэрсам, которые по указке своих хозяев попытались бы подорвать дело мира, покуситься на честь, достоинство и неприкосновенность великого Советского Союза.