Текст книги "Легион «белой смерти»"

Автор книги: Дмитрий Тарасов

Соавторы: Василий Ставицкий,Александр Бабаш,Лев Котюков,Генрих Шанкин,Александр Калганов,Олег Матвеев,Виктор Гиленсен,Валерий Величко,Василий Алексеев,Владимир Мерзляков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Значит, ты сильная, но безмозглая личность.

– Уж чего-чего, а силы у меня хватает. Я могу один опрокинуть автомобиль. Показать?

– Не надо. Вот что: тысячи людей ежедневно совершают куда более кошмарные преступления, чем ты, и остаются безнаказанными. Более того, эти люди процветают. Но тем не менее, дисциплина в моей роте должна быть железной, поэтому я велю расстрелять тебя. Ты уж извини, братец.

Когда сильную личность тащили к стенке, она визжала, как резанная свинья.

Еще через два месяца произошел эпизод, который в значительной степени способствовал тому, чтобы мой командирский авторитет сделался непререкаемым.

Понять описываемый факт и не усомниться в его достоверности можно, лишь зная то обстоятельство, что Аурика с незапамятных времен находилась на военном положении, которое было ничем иным, как узаконенным беззаконием. Любой воинский начальник, даже самый маленький, осуществлял в этой стране верховную власть, а также творил суд и расправу на всей территории, занимаемой в данную минуту его подразделением.

В середине января наш батальон отбыл на тактические учения в район небольшого городка, расположенного километрах в двадцати от Ла Паломы. Моя рота была расквартирована в центральной части этого населенного пункта. Крашке на время реквизировал для меня и себя один этаж просторного дома, принадлежавшего крупному скототорговцу. Дом был обставлен старинной мебелью. На стенах висели потускневшие картины и даже одно настоящее венецианское зеркало, перед которым я имел обыкновение бриться по утрам.

Однажды, вскоре после начала учений, ко мне явился командир второго взвода моей роты с сержантом – командиром отделения. Я в это время брился, стоя у зеркала. Герхард и Рудольф болтали за столом в ожидании завтрака, который должен был подать нам хозяйский слуга. Накануне мы отмечали производство Герхарда в старшие сержанты и засиделись допоздна. Рудольф остался ночевать у нас.

Офицер остановился за моей спиной, отдал честь и доложил, что один из его солдат минувшей ночью изнасиловал десятилетнюю девчонку.

– Повесить сукина сына! – распорядился я. – И как можно скорее! Мы не имеем права восстанавливать против нас гражданское население. Идите и исполняйте!

– Но сэр… – медлил офицер.

– Что еще? – спросил я недовольно.

– Этот солдат здешний. Его отец уважаемый человек – владелец бакалейной лавки, мельницы, игорного дома и ночного бара.

– Как?! Ведь в легионе служат только иностранцы!

– Формально он иностранец. У него кубинский паспорт. До шестьдесят восьмого года он жил у матери на Кубе.

– Ну что ж. Тогда повесьте и отца вместе с ним, ибо негодяй рождается только от негодяя. Ступайте!

Офицер не двигался. Я выстрелил в него через плечо, глядя на его отражение в зеркале. Он грохнулся на пол за моей спиной.

– Ты понял, за что я убил его?

Мой вопрос относился к остолбеневшему от неожиданности командиру отделения. Сержант молчал.

– Я убил его за то, что он посмел усомниться в правильности моего приказа. Теперь этот приказ исполнишь ты.

– Слушаюсь, сэр, – пролепетал сержант и мгновенно исчез.

Рудольфа, никогда не видевшего, как убивают людей, мой поступок поразил. Он рассеянно простился с нами, вскочил в свой спортивный ракетовидный «Бьюик» с открытым верхом и умчался в Ла Палому. Мне этот человек был нужен, и я с сожалением подумал о том, что, очевидно, переборщил и отпугнул его. Однако на другой день Рудольф как ни в чем не бывало снова явился к нам. Через некоторое время он признался, что долго размышлял над тем, правильно я сделал или нет, ухлопав лейтенанта, и пришел к выводам, оправдывавшим мое поведение. Буххольц-старший, узнавший от сына о том, как я ко-мандирствую, заявил, что с этой сволочью нельзя иначе и что капитан Фогт по своей натуре есть истинный немец.

Между тем слухи о моей невероятной жестокости, граничащей с самодурством, многократно преувеличенные, расползлись по батальону. Солдаты и офицеры старались не попадаться мне на глаза, когда я прохаживался по расположению роты. Любая высказанная мною прихоть исполнялась молниеносно с величайшим рвением.

– До чего же они боятся тебя! – сказал как-то Рудольф с оттенком зависти.

– Эти животные пустят мне пулю в спину в первом же бою! – раздраженно ответил я.

– А ты не подставляй им спины, – посоветовал Герхард. – Ходи в атаку позади всех.

– Нечего зубоскалить! – осадил я его. – Тебе как командирскому холую в боевой обстановке тоже достанется.

Вообще-то мне пока везло. Затишье на фронтах затянулось. Обе стороны накапливали силы для решающих боев, и, потирая простреленную руку, которая иногда назойливо ныла, я думал, что можно было бы тогда, в октябре прошлого года, не подставлять ее под партизанскую пулю. Однако время жестоких сражений неумолимо приближалось с каждым днем. Мне пора было выходить из игры, и я решил брать быка за рога. Однажды в ответ на высказанное Рудольфом сожаление по поводу нашей скорой разлуки в связи с предстоящей отправкой легиона в горы Сьерра-Гранаде, где были сконцентрированы основные базы революционной армии, я заметил, что и мне неохота лишаться такого приятного партнера по совместному времяпрепровождению, каким является он. Рудольф обиделся, заявив, что считал меня не просто партнером по разгону скуки, но другом и даже в некоторой степени единомышленником.

– Знаешь, Руди, – сказал я в ответ на это, – профессиональному солдату не к лицу сантименты, но, признаюсь честно, мне будет здорово недоставать тебя. В этом мире не так уже много умных людей, и если им случается найти друг друга, то они должны держаться вместе. Это одна сторона вопроса. Есть и другая. Война меня не страшит, ибо она моя работа, но мне не хотелось бы быть застреленным собственными солдатами. Поэтому я намерен просить тебя о следующем: будь добр, попытайся, используя связи твоего отца, устроить мой перевод в какую-либо другую часть, скажем, в президентскую гвардию.

Рудольф широко улыбнулся.

– Я сам хотел предложить тебе нечто подобное, Арнольд. Но не решался. Только не понимаю, причем тут мой отец. Я все устрою через сестру. Дедушка ее мужа – приятель Рохеса, да и сам не последний человек в Государственном Совете.

– Нет-нет, – запротестовал я. – Лучше пусть это сделает отец. Так будет солиднее.

– Ну хорошо, отец так отец, – согласился Рудольф. – Кстати, тебе известно, что мать Рохеса была немкой?

– Ах, вот оно что! – Теперь мне понятно, почему он знает наш язык.

– Да, Рохес вообще симпатизирует немцам и оказывает им всяческое покровительство. Думаю, твое дело выгорит. Конечно, у отца наведут справки о тебе. Но здесь все будет в полном порядке.

Я наклонил голову в знак благодарности.

Рудольф исполнил мою просьбу добросовестно и быстро, но события разворачивались еще быстрее. Вскоре после воспроизведенной выше беседы мою роту подняли по тревоге и швырнули на спасение транспорта с оружием, который средь бела дня подвергся нападению партизан всего в пяти километрах от Панамериканской магистрали.

Когда мы прибыли на место происшествия, повстанцы уже сделали свое дело. Они перебили охрану, взорвали грузовики и намеревались утащить в джунгли трофеи, большую часть которых составляли ящики с легким стрелковым оружием, гранатами и патронами. Партизан было мало – человек сорок, не более. Завидев нас, они выставили на пригорке у дороги заслон из двух пулеметов и начали поспешно отходить к лесу, унося с собой раненых и добычу. Мне стало ясно, что позиция для заслона выбрана неудачно: между пригорком и лесом тянулась глубокая лощина, недосягаемая для пулеметного огня, и если бы я повел по ней роту, то партизаны были бы отрезаны от джунглей и уничтожены в течение двадцати-тридцати минут. Спасти героический отряд повстанцев от неминуемой гибели могли только крайне нелепые действия подчиненных мне легионеров. Поразмыслив несколько секунд и оценив свои шансы выйти сухим из воды, я собрал командиров взводов и велел им атаковать высотку с пулеметами в лоб. Меня поразила та безропотность, с какой они бросились исполнять этот идиотский приказ. Под смертоносным огнем солдаты то и дело бросались на землю, но офицеры всякий раз поднимали их и гнали вперед. Сидя с Крашке в моем джипе и потягивая пепси-колу, я с безопасного расстояния наблюдал за тем, как пулеметные очереди выкашивают ряды наступающих, немногим из легионеров удалось достичь цели. Пулеметчики успели скрыться, однако их оружие досталось нам, что дало мне основание рапортовать командованию о победе над врагом. Дождавшись конца боя, я воткнул в рыхлый песок на макушке холмика, где оборонялся партизанский заслон, древко сине-желто-зеленого знамени Аурики и, собрав остатки роты, произнес пошлейшую речь, в которой имя президента Мендосы было каждым седьмым словом. Впоследствии придворный художник изобразил меня бегущим впереди атакующих цепей с ауриканским знаменем в руках.

В любой демократической стране я был бы расстрелян за содеянное под ближайшим забором, но Аурика начала семидесятых годов являла собой тоталитарное государство, а при диктаторских режимах преступления зачастую оцениваются как подвиги, подвиги же – как преступления, поэтому меня не расстреляли, а отдали на прославление прессе и наградили еще одним орденом. На церемонии награждения генерал Рохес сказал, ухмыльнувшись:

– Жаль, что вы иностранец, капитан, а то мы сделали бы из вас национального героя.

Потом он добавил по-немецки тоном, не допускающим возражений:

– Через две недели явитесь ко мне с усами! Полагаю, что две недели достаточный срок для отращивания усов. Так?

– Zu Befehl, Exzelenz! – бодро ответил я, не понимая, к чему он клонит.

На сей раз мне удалось не упустить генеральского адъютанта и договориться о встрече с ним в «Тропикане» – самом шикарном отеле Ла Паломы.

Тридцатиэтажная «Тропикана» торчит, подобно острой стеклянной занозе, на склоне горы Катпульчи неподалеку от каменного креста с распятым Иисусом. Она имеет форму цилиндра. Из любого ее номера – прекрасный вид: город и океан. На круглой крыше отеля находится весьма популярный в столице ресторан. Внизу, в зеленых беседках тропического парка, тоже установлены столики. Золотая молодежь Ла Паломы предпочитает высотное веселье, солидная публика – парк. Здесь хорошо отдыхается под плеск и журчание бесчисленных фонтанов и искусственных водопадов, под тихое сладострастное нытье репродукторов, не видимых в листве деревьев, которые служат основаниями для подмостков, где в перекрещенных лучах прожекторов беззвучно извиваются смуглые практически нагие танцовщицы.

Наш с адъютантом ужин, постепенно переросший в попойку, начался на крыше, а завершился в одной из беседок парка. Адъютант раскрыл между прочим смысл указания Рохеса насчет усов. Оно означало, что моя служба в легионе подходит к концу, ибо усы были непременной принадлежностью офицеров президентской гвардии.

Мы пили за Мендосу, за Рохеса, за североамериканских союзников, за свободу и независимость Аурики, за мой орден, за наше дальнейшее продвижение по службе и еще за многое другое. После десятой рюмки, уже внизу, в парке, я затеял с ним дискуссию по вопросу о занятости населения страны, всегдашним бичом которой была массовая безработица. При этом мною была высказана мысль, что строительство новых военных баз и опорных пунктов США, по-видимому, способствовало уменьшению числа безработных. Адъютант сначала присоединился к моему мнению, но через минуту, помотав головой и сбросив пьяную одурь, стал возражать:

– Нет, нет, мой дорогой капитан Арнольдо. К сожалению, ваша мысль не всегда подтверждается фактами. Объект «Дабл ю-эйч», например, союзники сооружают своими руками. Кроме того, из-за «Дабл ю-эйч» мы вынуждены закрыть наши свинцовые и серебряные рудники в каньоне Саваны. Тысячи горняков лишились работы и крова. Мы до сих пор не знаем, куда их девать.

Я насторожился. Савана – крупнейшая река Аурики. Километрах в пятнадцати от места ее впадения в океан поставил точку остро отточенным карандашом Иван Иванович. Тогда, в Москве, на карте.

Между тем адъютант умолк. Его внимание привлекла танцовщица, плясавшая над входом в нашу беседку.

– Что такое «Дабл ю-эйч»? – спросил я с невинным видом. Адъютант посмотрел на меня отсутствующим взглядом и нарисовал в воздухе пальцем две литеры: «W» и «Н», после чего промямлил:

– «Дабл ю-эйч» – это «Дабл ю-эйч». Так его называют наши североамериканские союзники.

– Новая база?

– Н-е-е-т. «Дабл ю-эйч» не база. Там штатских больше, чем военных. Никто в Аурике не знает, что такое «Дабл ю-эйч». Никто, кроме Роджерса.

– Впервые слышу это имя.

– Ну, Роджерс присматривает за всеми нами. Он из Штатов. Официально его именуют советником президента по вопросам безопасности. Видите ли, мой дорогой капитан Арнольдо, наша контрразведка занята вылавливанием коммунистов и просто диссидентов. Ей не до шпионов. Шпионами у нас занимается Роджерс. Так что, берегитесь Роджерса.

Адъютант захохотал, еще раз помотал головой и продолжал:

– Мы чудесно провели время, не правда ли? Но теперь я испытываю потребность в женщине. Закажите такси, капитан. Если хотите, поедем вместе. Там и для вас кое-что найдется.

– Спасибо, в другой раз. Перебрал. Хочу спать.

– Дело хозяйское.

Я кликнул боя, велел подать счет и вызвать две машины. Адъютант убыл первым. Проводив его, я поехал в свою постылую казарму, где мне оставалось ночевать еще две недели.

В конце февраля меня произвели в майоры и назначали командиром роты президентской гвардии. Однако я не мог приступить к несению службы во дворце, пока шился мой новый мундир. Мне предстояло болтаться несколько дней без дела. И тут меня осенила идея съездить в район строительства объекта «Дабл ю-эйч» и своими глазами увидеть то, что можно увидеть. Для этого я решил воспользоваться давним предложением Рудольфа и совершить прогулку вдоль побережья на его автомобиле. Путешествие по Панамериканской магистрали днем не представляло серьезной опасности, так как эта дорога хорошо охранялась. И все же я на всякий случай переоделся в штатское.

Рудольф был в отличном настроении. Он болтал без умолку, рассказывая о студенческой жизни в Аахене, о проказах буршей. Машину вел одной рукой, лихо, на грани постоянного риска. Когда мы выехали из города и понеслись по автостраде, я задал ему вопрос, который и прежде задавал неоднократно: чем он намерен заниматься на родине. Но если раньше Рудольф уходил от ответа, то на сей раз я наконец смог удовлетворить свое отнюдь не праздное любопытство. Он сказал, что не считает Аурику своей родиной и, очевидно, вернется в Германию, где посвятит себя научной деятельности на благо фатерланда. Участие в политической жизни тоже не исключается. В науку вне политики он не верит. Осталось только получить согласие отца на возвращение в Европу. Старый Буххольц пока противится. Ему хотелось бы видеть Рудольфа активным наследником своих миллионов, предпринимателем. Но будучи истинным немецким патриотом, отец наверняка скоро капитулирует, и Рудольф сможет уехать из дома по-хорошему.

– Не дело оставлять старика без сыновней поддержки, – заметил я. – Разве в Аурике нет научно-исследовательских центров, где ты мог бы найти применение знаниям, полученным в Аахане? И разве в Ла Паломе нет организации немецких патриотов, вносящих достойный вклад в общее дело всех немцев?

Рудольф нецензурно выругался.

– Какое бы научное открытие я ни сделал, работая здесь, его неизбежно присвоят янки. Что касается организации, то она действительно существует. Но проку от нее – ни на грош. Старики хвастаются друг перед другом своими коллекциями реликвий да слушают пленки с записями речей Гитлера и других вождей райха, а молодежь вечерами собирается в пивных, где горланит «Вахт ам Раин», «Хорста Весселя» или «Когда наши танки ворвутся в Кремль». Утром же все они мирно расходятся по бюро и офисам, где прилежно вкалывают во славу папаши Мендосы.

– Ты не любишь янки?

– За что ж мне любить их? Они были нашими врагами в минувшей войне. А кроме того… Знаешь, однажды во время летних каникул я проехал на автомобиле Штаты вдоль и поперек. Там все грандиознее, чем в любой другой стране, – и здания, и дураки. Янки меня потрясли. Их спесивость, самодовольство и ограниченность фантастичны. Никто из тех, с кем я беседовал, не знал, где находится Федеративная республика. Многие американцы не умеют правильно написать фамилию собственного президента. В Старом Свете им известна только Россия. Что там есть Москва и Сибирь. И что Россия хочет уничтожить Америку. Больше ничего.

– Но все-таки они первые оставили свои следы на Луне.

– Да что бы они делали без нашего Вернера фон Брауна?! Они скупают чужие мозги по всему свету. Своих им явно не хватает. Немцам бы их независимость и мошну! Мы бы не то что на Луне, мы бы на Марсе и Венере оставили следы! Вот, кстати, посмотри.

Рудольф указал рукой вперед. Долина Саваны во всей ее зеленой роскоши открылась нам.

Вырвавшись из каньона, река круто огибает высокий холм, поставленный природой так, чтобы преградить ей путь, и отдает себя океану. У самого устья она разделяется на сотни протоков, которые, словно играя в прятки, то там, то здесь поблескивают среди буйной растительности. Над холмом, заслоненный до зубцов стен и верхушек башен вековыми кедрами, невесомо парит видением из сказки о Коте в сапогах готический дворец.

– Какой красивый замок! – не удержался я от восхищенного восклицания.

– Это не замок, – усмехнулся Рудольф. – Это монастырь святой Магдалены. Женский монастырь. Но вовсе не на него хотел обратить твое внимание. Известно ли тебе, что находится в каньоне за холмом?

– Нет.

– Там объект «Дабл ю-эйч».

– А-а-а. Новая база США. Слыхал.

– Никакая это не база! Это гигантский научно-исследовательский комплекс.

– Ты-то откуда знаешь такие вещи?

– О «Дабл ю-эйч» известно многим. Когда я учился на последнем курсе ВТШ, туда явились янки в штатском и принялись вербовать наиболее способных выпускников на этот самый объект. Прекрасные жилищные условия. Огромные оклады. Первоклассные лаборатории, оснащенные новейшим оборудованием. Возможность публиковать статьи в солидных научных журналах. Под псевдонимом, конечно. И при наличии визы режимной службы. Хочешь жениться – женись, обзаводись семьей, плоди детишек. Там достаточно много молодых девушек и одиноких женщин. Все предусмотрено. И состояние можно сколотить, и научный капитал, и личную жизнь устроить. Надо только подписать контракт на пятнадцать лет. Пятнадцать лет в фешенебельном концлагере! Оттуда нельзя выходить, нельзя писать письма родным, нельзя звонить по телефону.

– Тебе тоже предлагали?

– Само собой. Но я ведь сын миллионера. Меня не купишь за деньги. А сокурсники-то мои все согласились.

– И каков же характер исследований, ведущихся в «Дабл ю-эйч»?

– О-о-о… Думаю, что никто из молодых людей, которых завербовали и продолжают вербовать для работы на объекте, этого не знают. Так всегда бывает в закрытых институтах. Каждый делает свою тему, не имея представления о теме соседа, и что выйдет из этого в комплексе, никому, кроме нескольких посвященных, неведомо. В нашей ВТШ вербовали физиков, химиков, специалистов в области системных исследований, в других вузах Федеративной республики – биологов, врачей, психологов, механиков, конструкторов, строителей.

– Какой инженерный профиль у тебя?

– Высокочастотные поля. Но из этого ничего не следует. Скажу со всей определенностью только одно: добрые дела не прячут за тремя рядами колючей проволоки. Полагаю, что янки затевают колоссальную мерзость. Ха! Тот, который беседовал со мной в Аахене, сказал: «Дабл ю-эйч» охраняется лучше, чем граница между Федеративной республикой и Зоной.

– После подписания Баром и Колем соответствующего договора мы должны говорить не «Зона», а «ГДР».

– Мне плевать на Бара, Коля и их договор! Для меня существовала, существует и будет существовать только единая, ни от кого не зависимая Германия.

Долина Саваны осталась позади. Из-за поворота дороги слева наплывом шли на нас крутые крепостные бастионы, поднимавшиеся, казалось, прямо из океана.

– Тоже монастырь? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил Рудольф, – это тюрьма Монкана. Политическая тюрьма. В народе ее называют «виллой Рохеса» или «дачей Рохеса». Генерал иногда приезжает сюда по выходным, чтобы развлечь себя общением с арестованными коммунистами.

– Постой, постой, ведь здесь убили Делькадо!

– Да, здесь.

Рудольф несколько минут вел машину молча, хмуро и сосредоточенно вглядываясь в пустынное серое полотно шоссе. Потом вдруг заговорил быстро и горячо:

– Вот Делькадо был нам врагом, так? Почему же я всегда думаю о нем с уважением? Наверное, по той причине, что генерал сумел не запятнать свою идею бытовой грязью. А папаша Мендоса и его сподвижники вроде бы нам друзья. Но кто их почитает? Да никто, кроме кучки холуйствующих прихлебателей. И поэтому я спрашиваю тебя, Арнольд: ради чего мы с тобой торчим здесь? Ну хорошо, ты беден, тебе надо застраховаться от нищей старости. Я-то застрахован! Давай уедем в Германию вместе! Мои деньги – твои деньги! Кроме того, у отца там связи. Он найдет для тебя хорошую работу. Устроит в бундесвер, если захочешь. Убежден, что отец без колебаний даст тебе любые рекомендации. Ведь ты умный, способный человек и можешь приносить прибыль…

– Успокойся, Руди, – перебил я его. – И не гони машину так быстро. А то мы рискуем свалиться в пропасть. У меня есть одна просьба. Не торопись с отъездом на родину. Через пару месяцев я сумею доказать тебе, что служить Германии можно и здесь, в Аурике.

Рудольф бросил в мою сторону удивленный взгляд.

– Докажи сейчас!

– Не время. И вообще забудь пока об этом разговоре. Но повторяю: мы вернемся к нему через пару месяцев. Обещаешь не ехать?

– Хорошо… Если ты настаиваешь, я не буду спешить с отъездом… Вот уже и граница. Надо поворачивать назад.

В Ла Палому вернулись около четырех часов пополудни. Прощаясь, договорились встретиться через два дня.

В казармах президентской гвардии, где мне были отведены пятикомнатные покои, я встретил Крашке, который на вытянутых руках бережно нес по бесконечному коридору мой новый мундир.

Уходя из легиона, я взял Герхарда с собой. Мне удалось выхлопотать ему местечко при провиантских складах президентского дворца, что вполне соответствовало его вожделенным чаяниям. Поскольку в гвардию брали только стройных мужчин не старше сорока двух лет и ростом не ниже 175 сантиметров, моему протеже позволили в порядке исключения носить форму легионера.

Взяв у Крашке мундир, я прикрепил к верхней его части два пожалованных мне ауриканских ордена и осторожно напялил на себя непривычную белую одежду. Тяжелые серебряные эполеты давили на плечи, аксельбанты нелепо свисали до широкого золоченого пояса, на котором болталась короткая сабля. Все это венчала огромная, как велотрек, фуражка с высоченной тульей.

Приблизившись к зеркалу, я прыснул. На меня растерянно и вместе с тем нахально смотрел червовый валет с пижонскими усиками, не очень, правда, молодой, но еще ничего-о-о!

– К этому надо привыкнуть, – сказал наблюдавший за мной Герхард. – Прицепи пистолет и походи по комнатам, прежде чем появляться на улице.

Я последовал его совету и, только когда стемнело, отважился прогуляться по площади Свободы, где повсюду: у ворот президентского дворца, у подъездов правительственных учреждений, у входа в усыпальницу генерала Делькадо – стояли солдаты, одетые в такую же форму, как у меня. Это придало мне уверенности, и я зашагал на главпочтамт, откуда отправил «сестре» письмо, в котором сообщил о своем новом назначении и условной фразой попросил центр направить в мое распоряжение радиста.

Утром следующего дня Рохес представил меня президенту. Через этот ритуал проходили все вновь назначаемые офицеры гвардии, и я не должен был составить исключения.

Почтительно склонившись перед Отцом Отечества, врачи ждали его приговора. Только что они доложили президенту о смерти одного из членов Государственного Совета. Уже больше часа хитроумные машины гоняли кровь по холодеющему трупу и раздували его легкие, но покойник не оживал. Врачи просили санкционировать остановку реанимационного агрегата и составление соответствующего медицинского заключения. Однако Мендоса медлил. Неподвижным восковым чучелом он сидел в глубоком мягком кресле, полуприкрыв веки и почти не дыша. Его желтые отекшие руки безжизненно лежали на подлокотниках. Нижняя челюсть отвисла, придав оплывшему бабьему лицу выражение тихого идиотизма. Казалось, диктатор спал. Но это было не так. Мысль конвульсивно, с натугой шевелилась в его склеротическом мозгу, приобретая постепенно форму управляющего решения.

Умершего сановника причисляли к ближайшим сподвижникам Мендосы. Они вместе гробили революцию и сооружали тот неприступный замкнутый мирок, в котором им жилось, как у бога за пазухой. Вкупе с другими дряхлеющими соратниками они на протяжении четверти века стойко обороняли свой бастион, на штурм коего то и дело с визгом кидались пятидесятилетние юнцы, желавшие тоже полакомиться вожделенным пирогом власти. Хлипкая молодежь, подобно сухому гороху, отскакивала от стен их крепости и падала, сраженная инфарктами и инсультами, а они жили себе дальше. Правда, иногда случалось так, что смерть показывала и им свой оскаленный череп. Они воспринимали это как нечто противозаконное и кощунственное. Любой из них не ставил ни во что тысячи чужих жизней, но над своей трясся, как скряга над сундуком с червонцами.

Мендоса не испытывал чувства жалости к распластанному в реанимашке другу и коллеге. Сантименты были глубоко чужды его натуре. Но нельзя было создавать прецедента. Когда остановится его, Мендосово сердце, Рохес, с нетерпением ожидающий этого момента, может дать врачам отбой через пять минут.

В зале стояла тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением кондиционеров. Невесть откуда взявшаяся муха села на шишковатую покрытую темными пигментными пятнами лысину Отца Отечества. Сотрудник личной охраны осторожно прогнал ее. Диктатор вздрогнул и приподнял веки. Врачи склонились еще ниже.

– А что он совсем умер?.. – спросил Мендоса дребезжащим стариковским голосом.

– Совсем, – пролепетал один из медиков.

– Но все-таки попытайтесь еще!

Белые халаты неслышно удалились. Наступило успокоение. Но тут приковылял министр иностранных дел, высохший, сутулый, с пергаментным лицом мумии, и напомнил о предстоящем визите чрезвычайного и полномочного посла Парагвая, который, как предполагалось, намеревался предъявить президенту серьезные претензии по поводу невыполнения Аурикой договорных обязательств, касавшихся взаимных поставок сырья. Мендоса подумал, что у него вчера в это время уже был стул, а сегодня его еще нет и надо бы было сказать об этом медикам. Посол со своими дурацкими претензиями напросился на прием совершенно некстати, но отказать ему в аудиенции президент не мог, так как уже неоднократно отказывал в прошлом без видимых поводов.

Мендоса сделал знак охранникам. Те бережно вынули его из кресла и поставили на пол. Затем помогли ему сбросить халат и облачиться в парадное одеяние генералиссимуса. Больше всего возни было с увешанным крестами и звездами сюртуком, который весил на менее шести килограммов. Чтобы ордена не оттягивали ткань вниз, их прикрепили к тонкой металлической пластине, спрятанной под подкладку. Благодаря этой пластине, сюртук мог не висеть в шкафу, а стоять на высокой, инкрустированной слоновой костью тумбе в спальне диктатора. Последний с удовольствием семенил вокруг него, как бы любуясь собой со стороны.

Едва процедура одевания была окончена, грузный Мендоса тяжело плюхнулся в кресло и стал переводить дух. Сотрудники охраны возложили на его грудь голубую атласную ленту ордена Белого Кондора и отошли в стороны. Министр иностранных дел велел своему секретарю пригласить в зал посла. Тот вошел, учтиво поклонился и принялся читать длинный занудный меморандум, составленный по всем правилам дипломатического крючкотворства. Президент не слушал. Он думал о том, что у него нет стула и что надо бы в этой связи предпринять какие-то меры. Когда посол закончил чтение, Мендоса пообещал ему взять под личный контроль выполнение Аурикой торговых обязательств, данных Парагваю, и тут же забыл об этом обещании. В последние годы память не раз подводила Отца Отечества, что нередко давало мировой прессе материал для веселых сенсаций.

За три года до описываемых событий Мендоса посетил с дружественным визитом одну из островных республик Карибского бассейна. В путь отправились четырьмя самолетами. В первом размещался президент с персональной реанимашкой и лейб-медиками, во втором – сотрудники его канцелярии и охраны, в третьем – министр иностранных дел со своей мидовской камарильей. В четвертом лайнере летели любимая корова и куры диктатора, а также контейнеры с приготовленными специально для него пищей и водой. После приземления в аэропорту, обведя мутным взглядом суетливую свору репортеров, трещавшую затворами фотоаппаратов и вспыхивавшую блицами, Мендоса поманил к себе министра иностранных дел и, ткнул пальцем в сторону главы пригласившего их государства, который в это время как раз читал приветственную речь, прошамкал прямо в микрофон: «Как его зовут?» Старенький министр поднатужился и выдал имя вождя одного из африканских племен. Это был последний вояж Отца Отечества за рубеж. Государственный Совет принял тайное решение, рекомендовавшее диктатору сидеть дома и никуда не рыпаться, дабы не наносить ущерба международному престижу Аурики.

Не успела закрыться дверь за парагвайским послом, как в зал вошел Рохес, толстый, здоровый, жизнерадостный. Военный министр весело доложил обстановку на фронтах. Она была относительно стабильной. Кое-где повстанцев удалось даже оттеснить в горы. Закончив доклад, генерал попросил разрешения представить господину президенту нового командира пятой гвардейской роты. Мендоса кивнул. Позвали меня. Я замер шагах в пяти от президентского трона, рассматривая сидевший передо мной раззолоченный полутруп. Рохес четко назвал мою должность, звание и фамилию. Мендоса приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Церемония представления состоялась. Рохес знаком велел мне удалиться. Сам он задержался подле диктатора еще несколько минут. Ведь генерал был не только министром обороны, но и министром общественной безопасности. В этой связи ему предстояло получить санкцию президента на приведение в исполнение полутора десятков смертных приговоров, вынесенных военными трибуналами по делам о совершении особо опасных государственных преступлений, а таковыми считались любые действия или слова, направленные на подрыв власти и авторитета Мендосы или членов Государственного Совета.