Текст книги "Древние славяне"

Автор книги: Дмитрий Шеппинг

ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ И РЕЧКА СМОРОДИНА

 
Отломилась веточка
От родного дерева,
Откатилось яблочко
От садовой яблони!
Уезжает молодец
От родимой матушки,
В ту ли чужедальную
Темную сторонушку.
Подъезжает молодец
К реченьке Смородине,
Говорит ей, кланяясь,
Слово он приватное:
– Ой, еси ты, реченька,
Реченька Смородина,
Шириной – широкая,
Глубиной – глубокая!
Ты скажи мне, реченька,
Есть ли тут поблизости
Переходы конские,
Переброды частные?
Говорила реченька,
Реченька Смородина,
Человечьим голосом,
Точно красна девица:
– Ой ты, добрый молодец,
Есть на мне, на реченьке,
Переброды конские,
Переходы частные.
Есть на мне, на реченьке,
Два моста калиновых,
Далеко отселева,
Далеко во полюшке!
Говорит ей молодец:
– Ой, еси ты, реченька,
А и что ж ты, реченька,
За проход возьмешь с меня?
Отвечает речейька,
Точно красна девица:
– Я возьму, друг–молодец,
С переброда конского
По седельцу турскому,
С перехода частного —
По коню буланому,
А с мостов калиновых —
По удалу молодцу,
Для тебя же, молодец,
За слова приятные,
За поклоны низкие
Переход беспошлинный!
Переехав, молодец
Стал тут глупым разумом
Хвастать перед речкою,
Хвастать да высмеивать:
– Ой, еси ты, реченька,
Быстрая Смородинка,
А тебя–то славили,
Называли грозною!..
Что уж ты широкая,
Что уж ты глубокая,
Не пройти, мол, пешему,
Не проехать конному!
Я ж гляжу, ты, реченька,
Будешь хуже озера,
Что болотце старое,
Дождевая лужица!
На тебе ль, на реченьке,
Волны расходилися,
Расходясь, запенились,
Разбросались брызгами…
А те волны грозные,
Что в стакане с брагою
Капли искрометные, —
Не страшны для молодца!
А тебя ли, реченьку,
Ранним половодием
Перейдет и курица,
Не смочивши щиколки!
Этак похваляючись,
Собирался молодец
Снова в путь–дороженьку,
В темную сторонушку.
Тут вдогонку молодцу
Закричала реченька,
Точно красна девица:
– Воротись–ка, молодец,
Ведь за мной, за реченькой,
Позабыл, за быстрою,
Ты своих товарищей:
Позабыл два ножика,
Два ножа булатные —
На чужой сторонушке
Помощь превеликую!
Возвращался молодец
За ножами острыми,
А чрез речку быструю
Нет пути–дороженьки:
Не нашел там молодец
Переброду конного,
Перехода частного,
Ни моста калинова.
Заезжает молодец
В омуты глубокие,
С первым шагом добрый конь
Погрузился по брюхо,
Со вторым – спускается
По седло черкасское,
С третьим – опускается
С головою по уши!
За бахвальство дерзкое,
За надсмешки грубые
Утонул тут молодец
В реченьке Смородине.
Выплывал буланый конь,
Прибегает к матери.
Увидала родная
Крепкую лошадушку
Без сынка любимого,
Горячо заплакала,
Шла она к Смородине,
Говорила реченьке:
– Ой, еси ты, реченька,
Быстрая Смородинка,
Ты за что, бурливая,
Погубила молодца,
Чадушку родимого!
Отвечала реченька,
Отвечала быстрая
Человечьим голосом,
Точно красна девица:
– Ой ты, баба старая,
Старая, матерая, —
Потопила молодца
Не река бурливая,
Реченька Смородинка,
А его кичливая
Похвальба удалая!
 

О ДОБРОМ МОЛОДЦЕ И ЖЕНЕ НЕУДАЧЛИВОЙ

 
Одиноко жил–был молодец.
Погулять любил он вволюшку,
Вечера–то он прохаживал,
Ночи темные проезживал,
По трясинам он погуливал,
Лебедей, гусей постреливал,
Да кряковых серых уточек…
Как женил его сам батюшка
Против воли и желания,
Без того ли без приданого,
Без любимого сердечушки.
А жена его не добрая
На кроватке спит во спаленке,
По хозяйству не шелохнется;
Добрый молодец не ужинал,
Добрый молодец не завтракал,
А к обеду нету хлебушка!
Тут ушел тот добрый молодец
К королю–царю литовскому,
Нанимался он в прислужники
На двенадцать лет без малого.
Первый год он прожил в конюхах
Не пивал он пива пенного,
Сладким медом не закусывал.
Но Господь его помиловал,
А литовский царь пожаловал…
Год второй он прожил поваром;
Не пивал он пива горького,
Сладким медом не закусывал.
Да Господь его помиловал,
А литовский царь пожаловал.
Третий год он прожил в ключниках;
Не пивал он пива пенного,
Сладким медом не закусывал.
Да Господь его помиловал,
А литовский царь пожаловал.
Девять лет он прожил с дочкою,
С той ли дочкой королевскою!
В жизни сладкой, в жизни радостной
Быстротечное, веселое
Проходило время скорое,
Стосковалось добру молодцу
По худой жене–супружнице.
Он ушел от царской доченьки,
От того царя литовского.
И зашел тот добрый молодец
Во царев кабак попотчевать
Свою душу молодецкую.
Выпивал он чару полную
Зелена вина заморского,
Выпивал другую, третию —
И похвастал красной девушкой,
Той ли дочкой королевскою.
Услыхали слуги верные
Речи пьяные, хвастливые,
Завязали добру молодцу
Ручки белые, холеные,
Заковали ножки резвые,
Закрывали очи ясные,
Повели его во полюшко,
Повели на плаху страшную
Отрубить ему головушку,
Вынуть сердце с черной печенью.
Тут взмолился добрый молодец:
– Ай вы, слуги королевские!
Вы меня ведите, милые,
Мимо дома королевского!
Я хочу проститься с девицей
На последнем расставании!
Повели удала молодца
Мимо дома королевского,
Против тех окон косящатых,
Где живала королевишна.
Говорит тут добрый молодец:
– Ты прощай, дочь королевская!
А ведут меня во полюшко,
Как на ту ли плаху грозную,
Отрубить мне буйну голову,
Вынуть сердце с черной печенью!
Говорила королевишна:
– Ай вы, слуги королевские,
Вот возьмите–ка полтысячи,
Отпустите добра молодца,
Вы его на волю вольную,
Развяжите ему рученьки,
Вы раскуйте ножки резвые,
Да откройте очи ясные!
Принимала королевишна
Добра молодца удалого
Во свои покои девичьи,
Говорила речи тихие:
– Не ходи ты, добрый молодец,
Во царев кабак потешиться,
Ты не пей вина похмельного,
Да не хвастай красной девицей!
И пошел тут добрый молодец
Из Литвы путем–дороженькой,
А куда идти, не выдумать…
«Коль пойдешь к отцу да к матери —
Не застать живыми родненьких;
Коль идти мне к роду–племени —
Не признает добра молодца;
Эх! пойду–ка я к супруженке!»
И пошел тут добрый молодец,
Что широкою дороженькой
Из орды в орду великую,
И пришел в свою сторонушку.
Видит он на старой улице
Двух веселых, милых юношей,
И спросил их добрый молодец:
– Чьи вы дети, дети милые,
Вы какого роду–племени,
Где у вас родитель–батюшка?
Отвечали дети милые:
– Нет у нас родного батюшки,
Он ушел в страну литовскую,
Есть у нас родная матушка.
Отвечал им добрый молодец:
– Вы пойдите, детки милые,
Да скажите вашей матушке,
Что пришел родимый батюшка!
Выходила женка верная,
Увидала добра молодца
Посреди широкой улицы,
Опускалась по приступочкам,
Захватила добра молодца
За его за руки белые,
За его златые кольчики,
Целовала в уста сладкие,
Говорила речи страстные:
– Находился, добрый молодец,
Ты давно по свету белому,
А теперь, родимый батюшка,
Отдохни в семейке родненькой!
Тут супруги помирилися,
Стали жить они да здравствовать!
 

АНИКА–ВОИН

 
Триста тридцать лет без малого
По земле Аника хаживал,
Много он земель объезживал,
Много он земель раззоривал,
Много выжег храмов Божиих,
Образов немало выбросил,
Пред людьми он похваляется,
Говорит он речь хвастливую,
Речь хвастливую, противную:
– Кабы мне на то свободушка,
Кабы мне кольцо булатное,
Я бы землю нашу матушку
Повернул в другую сторону,
Я бы стал над нею властвовать
И натешился бы вволюшку!
Невзлюбили люди добрые
Речь хвастливую Аникину,
И две сумки переметные
Вынимали заповедные
И с молитвою поставили
На дорогу перекрестную,
Сами ж спрятались за рощею
Посмотреть, какой дорогою
Воин злой Аника выедет.
Едет он по чисту полюшку,
По широкому раздольюшку,
И на той ли на дороженьке
Видит сумки переметные,
А за ними люди добрые.
– Оберите, люди добрые,
Эти сумки переметные!
Я задену ножкой левою —
Не сыскать вам будет сумочки,
Я задену ножкой правою —
Не сыскать вам будет сумочки!
– Ой, Аника, пустохвастишка,
Ой, Аника, пустохвалишка,
Ездишь ты да похваляешься,
За тяжелое хватаешься!
Рассердился воин, взъярился,
Задевает сумку ножкою,
А лежит она, не движется.
Он ее другою ножкою,
А она лежит по–прежнему.
Соскочил с коня он доброго,
Взял всю силу богатырскую,
Ухватился он за сумочку,
По колена в землю вдвинулся.
Рассердился тут Аничище,
Рассердился по–звериному
И ушел по пояс в землюшку,
А не может сдвинуть сумочки.
Принимался тут Аничище,
Принимался не на шуточку,
Уходил по груди белые
В ту ли землю, землю–матушку,
А та сумочка не движется.
Надорвал свое сердечушко,
На коня садится доброго,
На коня ли Обохматушку.
И поехал он по полюшку,
По широкому раздольюшку,
А на той ли на дороженьке
Залегло ли чудо чудное,
Залегло ли диво дивное:
Руки, ноги – лошадиные,
Голова его звериная,
А душа–то человечая!
– Что лежишь ты, чудо чудное?
Богатырь ли ты невиданный,
Иль поляница удалая?
– Я не чудо диво–дивное,
Я не молодец невиданный,
Не поляница удалая,
Я Аники смерть нежданная,
Смерть нежданная да скорая.
– Душегубка ты проклятая,
У меня есть сабля острая,
Отмахну тебе я голову.
– А не хвастай–ка, Аничище,
У меня есть шилья вострые,
Подпилю тебе поджилочки…
Замахнулся воин саблею —
Застоялась рука сильная,
Застоялась, не сгибается,
Прочь на землю сабля выпала,
Чуть коня–то не изрезала!
– Ай же, смерть моя ты, скорая,
Дай мне сроку, дай мне времени,
Дай мне сроку хоть три годика —
По церквам разнесть имущество,
А казну по нищей братии!
Надоть душеньке покаяться!
– Сроку нет тебе, ни времени!
У тебя живот неправедный,
У тебя казна противная,
И твоей душе нет помощи!
– Дай мне сроку хоть три часика —
По церквам разнесть имущество,
А казну по нищей братии!
Надоть душеньке покаяться!
– Нет тебе и трех минуточек,
У тебя живот неправедный,
У тебя казна неправая,
И твоей душе нет помощи!
Затомился тут Аничище,
Упадал с коня буланого,
Упадал на землю–матушку,
Будто там его и не было!
 

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Не пристало ли бы нам, братья, начать старыми словами ратных повестей о походе Игоревом, Игоря Святославича? Но пусть начнется эта песнь по правдивым сказаниям сего времени, а не по замышлению Боянову. Ведь Боян вещий если кого хотел воспеть, то носился мыслью по дереву, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Ведь он помнил, сказывают, бреши давних времен. Тогда пускал десять соколов на стадо лебедей: какую догонял, та первой песнь пела старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Редедю пред полками касожскими, красному Роману Святославичу. Боян же, братья, не десять соколов на стадо лебедей пускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они сами князьям славу рокотали.

Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который напряг ум крепостью своей и изострил сердце свое мужеством; исполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что от него тьмою все его воины покрыты. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Лучше уж убитым быть, чем полоненным быть. Сядем, братья, на своих борзых коней, чтобы посмотреть синий Дон…»

Пришло на ум князю сильное желание, и жажда отведать Дона великого перемогла у него знамение. «Хочу, – сказал, – копье преломить в конце степи Половецкой; с вами, русские, хочу голову свою сложить, либо напиться шлемом из Дона».

О Боян, соловей старого времени! Если бы ты эти полки воспел соловьиным щекотом, скача, соловей, по мысленному дереву, летая умом под облаками, свивая, соловей, обе половины сего времени, рыская путем Трояновым через степи на горы. Петь бы песнь Игорю того [Трояна] внуку так: «Не буря соколов занесла через степи широкие; стада галок бегут к Дону великому…» Или так бы воспеть, вещий Боян, Велесов внук: «Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве. Трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Путивле».

Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему буй–тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый ты, Игорь. Оба мы Святославичи. Седлай, брат, своих борзых коней, а мои то готовы, уж оседланы у Курска. А мои то куряне испытанные воины: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены; пути им ведомы, овраги им знакомы; луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли отточены; сами скачут, словно серые волки в поле, ища себе чести, а князю славы».

Тогда вступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заграждало; ночь, стонучи ему грозою, птиц разбудила; свист звериный поднялся; встрепенулся Див, кличет на вершине дерева; велит послушать земле незнаемой – Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тмутороканский идол. А половцы непроторенными дорогами побежали к Дону великому: скрипят телеги в полночь, словно лебеди распуганные. Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубам; волки грозу подымают по оврагам; орлы клектом на кости зверей зовут; лисицы лают на красные щиты. О Русская земля, ты уже за холмом!

Долог мрак ночной. Заря–свет запылала, мгла поля покрыла; щекот соловьиный уснул, говор галочий пробудился. Русские широкие степи красными щитами перегородили, ища себе чести, а князю славы.

Спозаранок в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по степи, помчали красных дев половецких, а с ними золото, паволоки и дорогие атласы. Покрывалами, и накидками, и кожухами стали мосты мостить по болотам и грязным местам, и всякими узорочьями половецкими. Красный стяг, белая хоругвь, красный бунчук, серебряный жезл – храброму Святославичу! Дремлет в степи Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно на обиду рождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин. Гза бежит серым волком, Кончак ему путь кажет к Дону великому.

На другой день очень рано кровавые зори рассвет возвещают, черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии. Быть грому великому! Идти дождю стрелами с Дону великого! Тут копьям преломиться, тут саблям удариться о шлемы половецкие на реке на Каяле, у Дона великого. О Русская земля, ты уже за холмом!

Вот ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. Земля гудит, реки мутно текут; пыль поля покрывает. Стяги говорят: половцы идут от Дона и от моря и со всех сторон русские полки обступили. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русские перегородили красными щитами.

Ярый тур Всеволод! Ты мужественно бьешься, прыщешь на воинов стрелами, гремишь о шлемы мечами булатными. Где тур поскакивал, своим золотым шлемом посвечивая, там лежат поганые головы половецкие. Рассечены саблями калеными шлемы аварские тобою, ярый тур Всеволод. Презрел он раны, дорогие братья, забыл почести, и богатство, и город Чернигов, отцовский золотой стол и своей милой супруги, красной Глебовны, радушие и ласку.

Были века Трояновы, .минули годы Ярославовы; были походы Олеговы, Олега Святославича. Тот ведь Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял. Вступает он в золотое стремя в городе Тмуторокани, а тот звон слышал давний великий Ярославов сын Всеволод, Владимир же каждое утро уши зажимал в Чернигове. Бориса Вячеславича похвальба на суд привела и зеленый покров у Канины постлала за обиду Олегову, храброго и молодого князя. С той же Каялы Святополк бережно перенес отца своего между угорскими иноходцами ко Святой Софии в Киев. Тогда при Олеге Гориславиче засевалось и росло усобицами, гибло достояние Даждьбожьего внука; в княжьих крамолах жизнь людей укорачивалась. Тогда по Русской земле редко пахари перекликались, но часто вороны каркали, трупы между собой деля; а галки свою речь говорили, хотят они лететь на поживу. То было в те рати и в те походы, а такой рати не слыхано.

С утра до вечера, с вечера до рассвета летят стрелы каленые, гремят сабли о шлемы, трещат копья булатные в степи незнаемой, среди земли Половецкой. Черная земля под копытами костьми была посеяна, а кровью полита; горем взошли они по Русской земле.

Что мне шумит, что мне звенит издалека рано перед зарею? Игорь полки поворачивает; жаль ведь ему милого брата Всеволода. Бились день, бились другой, на третий день к полудню пали стяги Игоревы. Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы; тут кровавого вина недостало; тут пир окончили храбрые русские: сватов напоили и сами полегли за землю Русскую. Никнет трава от жалости, а дерево с печалью к земле приклонилось.

Ведь уж, братья, невеселая пора настала, уже пустыня силу покрыла. Встала Обида в силах Даждьбожьего внука, вступила девой на землю Троянову, всплескала лебедиными крыльями на синем море; у Дона плеская, прогнала счастливые времена. Борьба князей с погаными прекратилась, ибо говорил брат брату: «это мое, а то тоже мое». И начали князья про малое «это великое» говорить и сами на себя крамолу ковать. А поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую. О, далеко зашел сокол, птиц избивая, – к морю! А Игорева храброго полка не воскресить.

Вслед ему крикнула Карина, и Желя поскакала по Русской земле, огонь раскидывая людям в пламенном роге. Жены русские всплакались, причитая: «Уже нам своих милых мужей ни мыслию помыслить, ни думою сдумать, ни очами увидеть, а золота и серебра совсем не нашивать». И застонал, братья, Киев от печали, а Чернигов от напастей. Тоска разлилась по Русской земле, печаль обильная текла средь земли Русской. А князья сами на себя крамолу ковали, а поганые сами, с победами нарыскивая на Русскую землю, брали дань по белке со двора.

Эти два храбрые Святославича, Игорь и Всеволод, уже погань пробудили раздором. Ее было усыпил отец их Святослав грозный, великий киевский: как грозою, прибил своими сильными полками и булатными мечами, наступил на землю Половецкую; притоптал холмы и овраги; замутил реки и озера; иссушил потоки и болота. А поганого Кобяка из лукоморья, из железных великих полков половецких, словно вихрь, исторгнул: и пал Кобяк в городе Киеве, в гриднице Святославовой. Тут немцы и венециане, тут греки и морава поют славу Святославову, корят князя Игоря, погрузившего богатство на дно Каялы, реки половецкой: русского золота насыпали тут. Князь Игорь пересел из седла золотого да в седло раба. По городам же уныли стены и веселье поникло.

А Святослав мутный сон видел в Киеве на горах. «В эту ночь с вечера одевали меня, – говорил он, – черным покрывалом на кровати тисовой; черпали мне синее вино с горем смешанное; сыпали мне пустыми колчанами поганых иноземцев крупный жемчуг на грудь и нежили меня. Уже доски без князька в моем тереме златоверхом. Всю ночь с вечера серые вороны каркали у Плеснеска на прибрежьи, были лесные змеи, и понесло их к синему морю».

И сказали бояре князю: «Уже, князь, горе мысль полонило: ведь два сокола слетели с отцовского стола золотого, чтоб поискать города Тмуторокани либо напиться шлемом из Дона. Уж соколам крылышки подрезали поганых саблями, а самих их опутали путами железными. Темно было в третий день: два солнца померкли, оба багряные столпа погасли, и с ними два молодых месяца, Олег и Святослав, тьмою заволоклись и в море погрузились и великую дерзость придали поганым. На реке на Каяле тьма свет покрыла, по Русской земле простерлись половцы, словно барсово гнездо. Уже бесчестие перемогло славу; уже насилье ударило на волю; уже низвергся Див на землю. Вот ведь готские красные девы запели на берегу синего моря, звоня русским золотом; поют время Бусово, лелеют месть за Шарукана. А мы, дружина, уже жаждем веселья».

Тогда великий Святослав изронил золотое слово, со слезами смешанное, и сказал: «О мои сыновцы, Игорь и Всеволод! Рано начали вы Половецкую землю мечами дразнить, а себе славы искать; но бесславно вы одолели, бесславно ведь кровь поганых пролили. Ваши храбрые сердца из твердого булата скованы и в отваге закалены. Что сотворили вы моей серебряной седине! А уже не вижу сильного, богатого, имеющего много воинов брата моего Ярослава с черниговскими вельможами, с воеводами и с татранами, и с шельбирами, и с топчаками, и с ревугами, и с ольберами: эти ведь без щитов, с засапожными ножами, кликом полки побеждают, звоня прадедовской славой. Но вы сказали: «Сами помужаемся, предстоящую славу сами добудем, а минувшую сами поделим!» А разве диво, братья, старому помолодеть? Когда сокол линяет, высоко птиц взбивает, не даст гнезда своего в обиду. Но вот зло: князья мне не в помощь. Впустую времена обернулись. Вот в Римове кричат под саблями половецкими, а Владимир под ранами. Горе и тоска сыну Глебову!

Великий князь Всеволод! Не мыслишь ли ты прилететь издалека – отцовский золотой стол поблюсти? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шлемами вычерпать! Если бы ты был, то была бы рабыня по ногате, а раб по резани. Ты ведь можешь посуху живыми копьями метать, удалыми сынами Глебовыми.

Ты, буй Рюрик и Давид! Не у вас ли золоченые шлемы по крови плавали? Не у вас ли храбрая дружина рыкает, словно туры, раненные саблями калеными, в степи незнаемой? Вступите, господа, в золотые стремена за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, удалого Святославича! Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь ты на своем златокованном столе, подперев горы угорские своими железными полками, загородив королю путь, затворив Дунаю ворота, метая тяжести через облака, суды рядя до Дуная. Грозы твои по землям текут; отворяешь ты Киеву ворота, стреляешь с отцовского золотого стола султанов за землями. Стреляй, господин, Кончака, поганого раба, за землю Русскую, за раны Игоревы, удалого Святославича!

А ты, буй Роман и Мстислав! Храбрая мысль увлекает ваш ум на подвиг. Высоко паришь ты на подвиг в отваге, словно сокол, по ветру летящий, стремящийся птицу в смелости превзойти. У обоих у вас железные панцири под шлемами латинскими. От них дрогнула земля и многие страны: Хинова, Литва, Ятвяги, Деремела и половцы копья свои повергли, а головы свои подклонили под те мечи булатные. Но уже, князь, для Игоря померк солнца свет, а дерево не к добру листву сронило! По Роси и по Суде города поделили. А Игорева храброго полка не воскресить. Дон тебя, князь, кличет и зовет князей на победу. Ольговичи, храбрые князья, поспели на брань.

Ингварь и Всеволод и все трое Мстиславичи, не худого гнезда шестокрыльцы! Не благодаря ли военному счастью вы себе волости добыли? Где ваши золотые шлемы и копья польские и щиты? Загородите степи ворота своими острыми стрелами за землю Русскую, за раны Игоревы, удалого Святославича!»

Уже ведь Сула не течет серебряными струями к городу Переяславлю, и Двина болотом течет к тем грозным полочанам под кликом поганых. Один Изяслав, сын Васильков, позвонил своими острыми мечами о шлемы литовские, перебил славу деда своего Всеслава, а сам под красными щитами на кровавой траве был побит литовскими мечами и… сказал: «Дружину твою, князь, птицы крыльями приодели, а звери кровь полизали». Не было тут ни брата Брячислава, ни другого – Всеслава; один он изронил жемчужную душу из храброго тела через золотое ожерелье. Уныли голоса, поникло веселье, трубы трубят городенские. Ярослав и все внуки Всеславовы! Уже склоните стяги свои, вложите свои мечи поврежденные: уже ведь выскочили вы из дедовской славы. Вы ведь своими крамолами стали наводить поганых на землю Русскую, на достояние Всеславово; из–за раздоров ведь пошло насилие от земли Половецкой!

На седьмом веке Трояновом бросил Всеслав жребий о девице, ему милой. Он, исхитрившись, сел на коня и подскочил к городу Киеву и коснулся жезлом золотого стола киевского; отскочил тайно лютым зверем в полночь из Белгорода, повис в синем тумане, утром же ударил секирами, отворил ворота Новагорода, расшиб славу Ярославу, отскочил волком до Немиги с Дудуток. На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Немиги кровавые берега не добром были засеяны, засеяны костьми русских сынов. Всеслав князь людей судил, князьям города рядил, а сам в ночь волком рыскал: из Киева дорыскивал до петухов в Тмуторокань; великому Хорсу волком путь перерыскивал. Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у Святой Софии в колокола, а он в Киеве звон слышал. Хоть и вещая душа была в храбром теле, но часто беды терпел он. Ему вещий Бонн еще давно припевку, мудрый, сложил: «Ни хитрому, ни искусному, ни птице искусной суда Божьего не миновать».

О, стонать Русской земле, вспоминая прежнее время и прежних князей! Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам киевским. Ведь его стяги теперь стали Рюриковы, а другие Давыдовы, но врозь у них бунчуки развеваются, копья поют.

На Дунае Ярославнин голос слышится; кукушкой незнаемая рано кукует: «Полечу, – говорит, – кукушкой по Дунаю, омочу бобровый рукав в Каяле реке, утру князю кровавые его раны на могучем его теле!» Ярославна рано плачет в Путивле на стене, причитая: «О, ветер, ветрило! Зачем, господин, бурно веешь? Зачем мчишь вражеские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего милого? Мало ли тебе было бы в вышине под облаками веять, лелея корабли на синем море? К чему, господин, мое веселие по ковылю развеял?» Ярославна рано плачет в Путивле городе на стене, причитая: «О, Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе Святославовы суда до стана Кобякова. Прилелей, господин, моего милого ко мне, чтобы не слала к нему слез на море рано». Ярославна рано плачет в Путивле на стене, причитая: «Светлое и пресветлое солнце! Для всех тепло и красно ты. Зачем, господин, простер горячие свои лучи на воинов милого? В степи безводной жаждою им луки свел, горем им колчаны заткнул».

Взволновалось море в полночь; идут смерчи мглою. Игорю князю Бог путь кажет из земли Половецкой в землю Русскую, к отчему столу золотому. Погасли вечерние зори. Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслью степь мерит от великого Дона до малого Донца. Коня в полночь Овлур свистнул за рекою; велит князю догадаться. Князя Игоря нет! Кликнул; загудела земля, зашумела трава, шатры половецкие задвигались. А Игорь князь поскакал горностаем к камышу и белым гоголем на воду. Кинулся на борзого коня и соскочил с него серым волком, и устремился к лугу Донца, и полетел соколом под туманами, избивая гусей и лебедей к завтраку, обеду и ужину. Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком устремился, тряся собой студеную росу: притомили ведь они оба своих борзых коней.

Донец сказал: «Князь Игорь! Не мало тебе величия, а Кончаку неприязни, а Русской земле веселья». Игорь сказал: «О Донец! Не. мало тебе величия, лелеявшему князя на волнах, стлавшему ему зеленую траву на своих серебряных берегах, одевавшему его теплыми туманами под тенью зеленого дерева, стерегшему его гоголем на воде, чернядями на струях, чайками на ветрах». Не такова–то ведь река Стугна: скудную струю имея, поглотив чужие ручьи и ладьи раскидав к устью, юноше князю Ростиславу затворила Днепр у темного берега. Плачется мать Ростиславова по юноше князе Ростиславу. Уныли цветы от жалости, и дерево с печалью к земле приклонилось».

А не сороки застрекотали: по следу Игореву едет Гза с Кончаком. Тогда вороны не каркали, галки замолкли, сороки не стрекотали, по ветвям ползали только. Дятлы стуком путь к реке указывают, соловьи веселыми песнями рассвет возвещают. Молвит Гза Кончаку: «Коли сокол к гнезду летит, соколенка расстреляем своими золочеными стрелами». Сказал Кончак Гзе: «Коли сокол к гнезду летит, соколенка мы опутаем красною девицею». И сказал Гза Кончаку: «Коль опутаем его красной девицей, не будет у нас ни соколенка, ни красной девицы; и станут нас птицы бить в степи Половецкой».

Сказал Боян…: «Хоть и тяжко тебе, голове, без плеч, худо тебе, телу, без головы», Русской земле без Игоря. Солнце светится на небе, Игорь князь в Русской земле. Девицы воют на Дунае, вьются голоса через море до Киева. Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей. Страны рады, города веселы.

Спевши песню старым князьям, потом молодым петь славу: Игорю Святославичу, буй–туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу. Да здравствуют князья и дружина, борющиеся за христиан с погаными полками! Князьям слава и дружине. Аминь.