Текст книги "Автопортрет"
Автор книги: Дмитрий Каралис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Но что-то меня постоянно останавливает.
Догадываюсь, что. Не христианская это повесть, вот что.
Не сказка, и не притча, а жесткий реализм при фантастической тезе, как сказал бы Смоляров, умеющий все раскладывать по полочкам. И что я скажу своим детям, когда они прочтут? Ольга – ладно, взрослый человек, хотя и с ней проблемы будут, она уже грозилась развестись из-за нескольких эротических сцен в романе. (Борис Стругацкий, кстати, сказал, что они весьма целомудренны. Я в шутку попросил его написать справку-заключение для жены, но он только азартно улыбнулся и поднял палец: "Вот, Димочка, что значит быть писателем! Вам еще придется и не такое выслушивать! Готовьтесь!")
В любом случае повесть надо дописывать.
Перечитал "Золотого осла" – есть отдаленные аналогии, но там все легко, притча, анекдот. В повести же, как не играй словами – трагизм.
Фантомас какой-то! Только что позвонил Чудников, поздравил с Новым годом. Спросил, какие творческие планы. Если бы он знал, какую судьбу я готовлю ему в своей повести. Я пролепетал что-то невразумительное. Пока он идет у меня под своей фамилией – Чудников; так я лучше его вижу. Потом заменю на Скудникова или какую-нибудь другую – надо примерить в конкретном тексте, чтобы не потерялась динамика предложений и не спотыкаться на согласных звуках. Пашка сказал, что занимается сейчас разменом квартиры, из директоров гостиницы собирается уходить – у них зреют перемены. Спрашивал, нет ли у меня знакомого маклера.
11 января 1991г.
Маришка улетела в Мурманск. Во второй половине дня уже звонила – все в порядке
В каникулы я учил детей Закону Божьему по книге издательства "ИМКА-пресс", выпущенной у нас.
Страна наша близка к агонии.
Тоска. Детей жалко. И самих себя – ведь не старые еще. И перед стариками стыдно. Они вообще ходят с потерянными лицами...
Встретил сегодня на Суворовском проспекте одноклассника – Аркашку Виноградова. Дружили в 7-8 классах. Едва узнал его – лицо распухшее, синяк под глазом. Постарел. Полгода не работает, живет в комнатке матери очевидно, развелся. Он был с кошелкой – искал картошку. Зашли вместе в овощной – картошки не было.
– А чего не работаешь? – осторожно поинтересовался я.
Он натужно захихикал:
– Смотрю я на все это и смеюсь...
Последние лет пятнадцать он работал директором магазина – то книжного, то спортивного. Ездил на своей машине. Квартира с женой в Купчино. Всегда галстук, рубашечка. Куртку, помню, спортивную у него в магазине покупал – с пуговицами-брусочками и капюшоном.
Я дал ему свою визитную карточку. "Литератор, – усмехнулся он уважительно; точнее, с демонстрацией уважения. – Ишь ты – "Санкт-Петербург"! По старинке решил заделать..."
Мы жили с Аркашкой Виноградовым на одной – 2-й Советской улице, дома наискосок. После восьмого класса Аркашка приехал к нам на дачу, и мы работали с ним по ночам на хлебном складе, который размещался в южном приделе зеленогорской церкви. С первой получки я купил себе гитару за шесть рублей пятьдесят копеек и самоучитель игры на гитаре, Аркашка – сеточку для волос, одеколон и перстень. Он уже поступил в техникум и с гордостью называл себя студентом. Аркашка привез на дачу мешочки с сушеными инжиром, грушей, банки сгущенного молока, сгущенного кофе, масло в пачках и массу других вкусных продуктов, которыми снабдила его мать – повар детского сада. Аркашка показал мне и моей сестре, как надо варить сгущенное молоко, чтобы оно стало коричневым и дьявольски вкусным. Холодильника на даче не было, и пачки масла плавали в кастрюльке с водой, опущенной в колодец. Аркашка пару раз ездил в город и подвозил продукты, хотя сестра и протестовала ненастойчиво. Сытное было для меня лето. Приятно вспомнить. Особенно сгущенку и инжир.
И еще мы с Аркашкой ухаживали за дачницей с нашей улицы – Галкой Беляковой, и ездили с ней в лес на велосипедах – жечь костер и собирать для нее чернику. У костра я рассказывал разные истории, Аркашка курил, а Галка задавала нам вопросы: какой, по нашему мнению, должна быть жена? каким должен быть муж? И мы, хмурясь и напуская серьезности, отвечали всякий раз так, что в идеале жены Галка узнавала себя, а идеальными мужами представали мы сами.
Мы повспоминали с Аркашкой то лето, выкурили по сигарете и расстались. Он пошел искать картошку на Старо-Невский. Обещали звонить. Во время разговоров Аркашка пытался держаться ко мне в профиль, чтобы не было видно синяка.
Ходили мы 8-го января на Рождественский благотворительный бал в Малый зал филармонии, на Невском. Билеты по 30 р. Артисты в бальных платьях танцевали мазурку, польку и еще что-то. Мы с Ольгой сидели в первом ряду, и артистки дважды пригласили меня на танец. Я пошел и был, по мнению родственников, в ударе. Я смотрел, как танцуют артистки, и делал также. А потом, как все, поднял невесомую девушку в белом платье на руки и поцеловал ей ручку. Буду рассказывать внукам, как блистал на балах Петербурга.
В антракте я увидел девушек, приглашавших меня: они были уже в обычной одежде, пили бесплатный сок и суетливо о чем-то говорили, копались в сумочках. В бальных нарядах они казались приятнее.
13 января 1991г.
Вот тебе и старый Новый год – в Литву введены десантники и войска. Позор!
13 убитых, 140 раненых...
А два дня назад Горбачев заверил, что применения силы не будет. И послал туда представителей Совета Федерации "для мирного урегулирования вопросов".
Сегодня мы с Максимом после концерта в Капелле были на митинге на Дворцовой площади. Плакаты: "М.С. Хусейн – Нобелевский лауреат", "Горбачеву – не верим!", "Горбачеву – персональный танк. Даешь Литву!", "Спасибо КПСС за нашу нищету!" Парень в огромной обезьяньей маске стоял на постаменте Александровской колоны – на груди плакат: "Гориллы! Отстоим коммунистические завоевания! Все, кому дороги идеи КПСС, приходите к нам. Вас ждут Нина Андреева, Полозков, Швед и др."
Пытался звонить в Каунас Гинтарису Пашацкасу, поэту, с которым познакомился летом в уличном кафе, и не дозвонился – нет, очевидно, связи. Об этом говорило и "Би-Би-Си", что десантники контролируют международную АТС. Хотел сказать Гинтарису слова поддержки и соболезнования. Буду пытаться звонить еще.
Такие вот дела, блин.
15 января 1991г.
Центральное ТВ врет безбожно о событиях в Литве. Марают Ельцина. Верховный Совет под руководством Лукьянова гнет линию, угодную Горбачеву.
И только Ленсовет (без Собчака, он во Франции) собрался на внеочередную сессию и принял ряд честных документов. В том числе, требуют отставки министра обороны, командующего Прибалтийским военным округом, создания международной комиссии, чтобы она выявила виновных и предала открытому суду.
Сегодня я дозвонился до Гинтариса Пашацкаса и выразил ему и Литве сочувствие и соболезнование по поводу всех событий. Он сказал, что сегодня же передаст мои добрые теплые слова кому-то. Мне показалось, он был очень тронут. Завтра в Петербурге траур, и в 15-00 – минута молчания.
16 января 1991 г.
Сегодня в Питере была политическая стачка на более чем трехстах предприятиях (2 часа, кое-где меньше). Программа "Время" ни слова не сказала о Сессии Ленсовета, лишь сказали, что на крупных предприятиях – ЛМЗ и еще где-то, люди спокойно работали. Как это важно для нашей страны – спокойно работать. "Работайте спокойно, товарищи, все в порядке...".
И "Известий" второй день нет в почтовом ящике – там должна быть стенограмма Сессии ВС.
Скотство! Бардак!
21 января 1991г.
Зима теплая. Прошло Крещение Господнее, а морозов нет. Сегодня в ночь навалило снегу, температура нулевая, и сейчас в 2 часа дня падают хлопья. Утром бегал по Смоленскому.
Хочу в ближайшие день-два дописать повесть. Сейчас – 81 страница.
В Прибалтике тревожно.
25 января 1991г.
Вчера закончил повесть. Получилось 84 страницы. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего. Какие чувства вызывает? Кроме собственного огорчения – никаких. Событий мало. Декорации не видны. Пытался фантастическую тезу вогнать в реализм жесточайший, так, чтобы читатель почти поверил, что мужчина по необъяснимым причинам превратился в женщину и поначалу надеется вернуться в свое прежнее бытие, но жизнь мнет его (ее) и тянет на дно. Он в прямом смысле оказывается в женской шкуре...
И не получилось.
Знаю, в чем меня упрекнут: с таким сюжетным посылом можно было ого-го чего насочинять и накрутить. Может быть. Но условность-то мне и претит, как претила она в "Шуте".
А вечером прочитал повесть Ник. Александрова "Лже..." – с близким сюжетом и расстроился еще сильнее: и мне, наверное, следовало упрощать психологию, выдумывать перипетии, порхать по фабуле, закручивать сюжет. Какая-то приземленность чувствуется в моей повести без названия. У Александрова герой случайно обретает способность менять свою внешность и выписывает забавные кренделя – становится то милиционером, то гопником, то Аллой Пугачевой, то Горбачевым... По сути, Коля украл у меня сюжетный посыл – весной я читал ему отрывки повести и делился замыслом. Но украл с пользой – сделал свое.
Может быть, сделать рассказ, как и задумывалось вначале? Завтра позвоню Коле в Москву – поздравлю. Он написал в близкой мне манере. А я – в несвойственной себе, и потому – скверно.
Деньги меняют. Президентский указ. 50-ти и 100-рублевые выводят из обращения. Замораживаются вклады на сберкнижках на неопределенное время. Разговоры везде только о деньгах. Про Прибалтику как-то позабыли – все считают деньги и бегают с обменом. Такой вот ход сделал наш президент.
29 января 1991 года. Нашел бумагу для обложки своего романа "Игра по-крупному". Теперь надо, чтобы издательство оплатило.
Депутаты путают нонсенс и консенсус.
– Но это же консенсус! Такого не может быть!
– Призываю достичь нонсенса!
Анахренизмы – это когда на все предложения вопрошают: "А на хрена?".
"Сам Леонид Ильич Брежнев был членом Союза советских писателей. Разве меня возьмут?"
3 февраля 1991 года.
Мое поколение сожгло свои чувства вином. И в дневниках нашей юности точки, тире, точки: пьянки – короткие просветления – пьянки. Мы не написали десятки рассказов, романов, повестей. И слава Богу! Не пришлось врать.
С нового года хожу на 3-х месячные курсы английского языка. Преподаватель – аспирант из США Кевин Херик. Четыре раза в неделю. Только сейчас, через месяц, я начал что-то понимать и говорить. Он сознательно ведет занятия только на английском. На русский переходит в крайнем случае. Каждый день пишу новые карточки со словами. И почти каждый день учу на ночь или днем.
Сугробы мыльной пены на щеках, горящие глаза. Это я бреюсь после утренней пробежки.
15 февраля 1991 г.
Ник. Александров приезжал из Москвы. Привез бутылку польской зеленоватой водки и проблемы для Ольги: чем кормить гостя? Но зато я дал почитать ему повесть, и мы говорили о ней. Коля затуманился и долго молчал, прежде чем сказать свое мнение. Потом сказал, что я влез в глубочайшие дебри... И не выбрался из них. Но читать интересно...
– Сократи, на хрен, всю психологию! – посоветовал он, устроившись в шаляпинском кресле с рюмкой зеленой водки и трубкой; настоящий столичный писатель – Накрути сюжет, убери внутренние монологи твоего Чудникова. Легче, старик, легче... Ну, будь здоров, за твою повесть! Я думаю, ты ее скрутишь!
1 марта 1991г.
"Куда пропала Кирочная улица?", – думал я одно время.
В четвертом классе я ходил заниматься гимнастикой в детскую спортивную школу на Кирочной. А потом бросил гимнастику, пошел в секцию бокса в СКА напротив цирка, потом уехал из Смольнинского района, и название улицы пропало со слуха. Никто не называет ее в разговорах – как будто и нет Кирочной. Как сквозь землю провалилась.
Рассказываю кому-нибудь: "Я на Кирочную в спортшколу ходил..." – "А где это?" – "Около Таврического сада. Неужели, не знаешь?" (Сам я отчетливо помнил и дом и двор этой спортивной школы.)
– Нет, не знаю... Кирочная, Кирочная... Что-то знакомое...
А не так давно понял, в чем дело. Кирочной раньше называли улицу Салтыкова-Щедрина старые петербуржцы. Вместе с ними ушло и название Кирочная.
17 марта 1991г.
Получил сигнальный экземпляр своего романа "Игра по-крупному" и не обрадовался почему-то. Возможно, потому, что не было элемента неожиданности – обложку в издательстве видел, чистые листы читал... Да и роман уже не волнует, как пару лет назад, когда он казался мне хорошим. Сейчас бы так не написал – убрал бы многое. И мысль о том, что некоторые узнают себя в героях романа и обидятся, не находит надежных контраргументов.
И сижу около своей повести – не знаю, что с нею делать. Переделать в рассказ? Героя заменить или манеру повествования? Найти другую интонацию? Или просто сжечь?
И тягостные мысли о том, что последнее время я не пишу, а – занятый издательскими делами – лишь пописываю, не дают мне покоя.
Сорок один год уже.
Еду в московском метро, на выезде из тоннеля – надпись на бетонном заборе, огромными буквами: "Нет частной собственности!" Вот, думаю, блин, какие ортодоксы в столице водятся. Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга: "Да здравствует нищета!" – тем же шрифтом.
В московских магазинах – пусто. Ужинал у Бабенки. Второй день – у Александрова Коли. Говорили. Коля вернулся из командировки с Курильских островов и Сахалина. Рассказывал, что олени, которым не хватает соли, пьют человеческую мочу и лижут желтый снег у палаток. Выходишь ночью пописать, а олени уже ждут – ловят парящую струю. Страшновато – рога почти упираются тебе в живот.
Коля сказал, что с Курилами ситуация, как с собакой на сене: и сам не гам, и другим не дам. Много японских построек, японская узкоколейка, японские паровозики и вагончики. Попадаешь, как в другой век. В вагончике пьют, курят, играют в карты, чуть ли не трахаются. Мат-перемат. Дерутся, орут, поют. Анархия сплошная. Не нужны нам острова – по всему видно. Но когда смотришь на карту – вот они, нашего цвета, наши рубежи на Востоке жалко.
31 марта 1991г.
Отложил, а может быть, вовсе забросил повесть о превращении мужчины в женщину. Не ложится она на душу.
Думаю о том, чтобы написать цикл рассказов – ироничных, грустных, веселых. И одним из главных персонажей будет Феликс.
1. Как Ф. был судовладельцем.
2. Как мы с Ф. угнали тележку на Московском вокзале.
3. Как мы с Ф. ходили в ресторан. ("Нет-нет, я водку не пью. Только народный самогон")
4. Как мы ездили на рыбалку.
5. Феликс и генерал КГБ (ехал в багажнике, испытание газового пистолета и т.д.)
6. Как Ф. привезли на "козелке" с загадочными номерами: "00-01 МУД".
2 апреля 1991 г.
Эх! Цены повысили на все. В два раза примерно. А то и более. Мясо – 7 руб. Было 2. Карточки не отменили.
Развал Империи, похоже, близок.
Валютные новшества: валюту для поездок за рубеж теперь будут продавать по рыночным ценам и не более 200 долларов в год на одного человека. Рыночная цена за 1 USD сегодня – 26,7 руб. Кошмар!.. Тихий ужас. "Жить стало лучше, жить стало веселей!" – сказал сегодня по телефону Аркаша Спичка.
Денег нет – гонорар за роман не платят.
12 апреля 1991 г.
Кевин по своей кредитной карточке (магнитной) может снять деньги, хранящиеся в банке на территории США. Мои деньги от издательства "Смарт", которое на левом берегу Невы, будут идти в мою сберкассу, которая на правом берегу, две недели, и возьмут за такую скорость около 400 рублей. Я узнавал.
Ольга стригла меня на кухне. На моих голых плечах выросли мохнатые эполеты.
Вечером мы ходили в Малый зал филармонии на "Амати-трио", из Бельгии.
Утром были с Ольгой в бассейне.
Этакая светская жизнь.
И только на следующий день, утром, я вспомнил, что 12 апреля – памятный для меня день. Весьма памятный. В тот день семь лет назад в Гатчине уже зеленела трава...
Сегодня был в доме Набоковых, на Герцена 47. Там теперь редакция газеты "Невское время". В комнате, где родился Владимир Владимирович Набоков, я вручал свою книгу "Игра по-крупному" Соболеву В.М., техническому редактору книги и корректору Сафоновой О.Н. Они теперь работают там
В комнате стоят компьютеры, факсы и из окон видны окна квартиры Ольгиных родителей – напротив. Я видел занавески на последнем четвертом этаже и корзинку с яйцами между окнами.
Соболев провел меня по дому. Показал стенной сейф, к которому швейцар Набоковых – Устин повел матросиков и рабочих – экспроприировать барские драгоценности.
1-й этаж – владения Набокова-старшего: деревянные панели и плафоны на потолке бывшей библиотеки, "боксовый" зал со скрипучим паркетом... Там комитет по печати и полиграфии Ленгорисполкома. Кабинет Соболева – в спальне гувернантки. Витражи на лестнице целы, с клеймом изготовителя: "... Рига". Славные витражи. И дом славный.
Таинственность и возвышенность живут в его огромных комнатах. И маленькая винтовая лестница в углу дома – со стороны Исаакиевской площади. А во дворе каретник, где стоял один из первых в России автомобиль, принадлежащий семье. Что там теперь – и говорить не хочется...
25 апреля 1991г.
Несколько дней назад случился затяжной снегопад.
Деревья под моим окном стояли залепленные снегом, а снег все падал и падал. Сидишь за машинкой – а за окном медленно, по-зимнему падает снег. Несколько дней шел снег и навалило по колено. И сейчас, через неделю, еще лежит во дворах и темных углах.
26 апреля 1991.
Сегодня приснилось, что я разговариваю со Сталиным. Показываю ему какую-то книгу, листаю ее. Что-то обещаю для него сделать. И страх с примесью почтения. Знал ли я во сне, что Сталин умер? Вероятно, знал. Но велик гипноз титанической личности, великого тирана – и я не позволил себе вольностей.
Потом снились поезда, неисправные телефоны-автоматы, спешка, бег, 2-я Советская, известие о чьей-то смерти, гости...
А вчера в поликлинике одна пожилая женщина говорила: "Ленин – святой. Вы потом поймете это. Да, Ленин – святой..." И сидела она в очереди не к психиатру, а к хирургу.
27 апреля 1991г.
Купили, наконец, на автомобильном рынке машину – "ваз -2105", за 24 тыс. 300 руб. Довесок в триста рублей – это комиссионные.
Голубая машина в обмен на мою зеленого цвета книгу. Гонорар пришел на сберкнижку в пятницу, а в субботу поехали и купили. Никаких особенных чувств не испытал, кроме ощущения новых хлопот.
28 апреля 91.
Сегодня выдалось время, и я бродил по своему старому району. Тихий воскресный день, солнце за светлыми облаками, нет машин, почти нет прохожих, и я прошелся мимо своей 165 школы (бывш. 1-й Гимназии), прошелся по Кирилловской улице и дальше – тем маршрутом, которым два года (9-й и 10-й кл.) спешил на занятия. Школа наша стоит с заколоченными окнами – ремонт. И многие дома рядом ждут оживления – старые дома. С трудом узнавал былые места. Двадцать лет там не ходил, с выпускного вечера. И вечер вспомнил, и Надю Шипилову, и ребят, и девчонок. А вот ощущение от первого поцелуя вспомнить не мог. Помню, как стояли в ее парадной и неумело пытались целоваться – и все.
Я показывал тестю машину, которую временно поставил на его стоянку. Ему понравилась.
Вчера долго искал в "Других берегах" Набокова описание его дома на Б. Морской – закрались сомнения в расположении комнаты, где он родился. Я считал, что это 3-й этаж, три крайних к площади окна. А Самуил Лурье сказал, что 2-й этаж. Искал, но не нашел. А сегодня лень. Учил англ. слова по карточкам.
30 апреля.
Ходили с Ольгой на Святослава Рихтера в Малый зал филармонии. Бах, английские сюиты. Нас посадили на дополнительные стулья на сцене. Рихтер сидел к нам спиной.
Желтые старческие пальцы, лысый затылок с белым пушком, лакированные туфли на желтых педалях рояля – они то газовали, то нажимали на тормоз. И дивная музыка, которой правил этот старик-водитель.
1-4 мая. Зеленогорск.
Майские провели на даче.
Два мужика, которых привел племянник Вовка, вскопали за три водочных талона и 30 руб. огород под картошку и место под лужайку, которую мы хотим разбить с нашей стороны участка. Первый раз воспользовался наемной рабочей силой на своем огороде. Старею или мудрею?
5 августа 1991 г.
Бешеное лето.
Брат Юра приехал из Владивостока с сыном. Принудительная родственная пьянка.
Дела: выпустил книгу Валерия Попова "Праздник ахинеи", сборник прозы.
Ольга шила тряпки, строчила "вареные джинсы" и сама продавала их на зеленогорском рынке. Мы с ней эти самые "варенки" и варили в нашей бане, когда я возвращался из города с работы. Технологию придумали сами, по справочникам и слухам.
Рэкетиры какие-то накатились на Ольгу – я дал им с пьяных глаз 250 рублей, послал за водкой и привел к себе домой, чтобы поговорить за жизнь и расспросить о трудностях их непонятного ремесла. Ольга разогнала нашу компашку, обругала меня, и на следующий день, протрезвев, я поднял на ноги половину Зеленогорска, чтобы погасить их, потому что они снова заявились к Ольге уже в расширенном составе. Молодые заезжие ребята из Кирилловского.
Одному сломали челюсть – тому, который грозил Ольге, что она всю жизнь будет работать на лекарства, и он пришел через три недели просить денег за вставленные фарфоровые зубы. Сказал, что заплатил 3 тысячи – занял у друга. Меня дома не было. С ними объяснялась Ольга в присутствии Юры – сказала: никаких денег, катитесь подальше. Юра в тот момент чистил селедку на улице большим колбасным ножом и молча слушал рассуждения рэкетиров, подтачивая нож о наждачный круг. Сказал, что у них, кажется, был пистолет. Или газовый баллон. Один из них держал руку за пазухой. Юра не проронил ни слова. Рэкетиры повыпендривались и ушли.
Хоть повесть пиши про это сумасшедшее лето...
Персонажи:
Лева Никитин – бывший артист оперетты, шофер автобуса с нашей улицы. Эдакий шекспировский Фальстаф, будивший меня утром предложением съездить куда-нибудь на его старом носатом автобусе. И мы ездили. Занял у меня денег и запил.
Сашка Гузов – сын персонажа моей повести "Мы строим дом", возил меня на моей машине в качестве шофера нашего представительства.
Слава Иоффе – местный авторитет, приятель моих старших братьев, бывшая послевоенная шпана, ныне коммерсант в авторитете. Принимал участие в разборке с заезжими рэкетирами.
Светка – буфетчица. Живет на нашей улице. Простая справедливая тетка.
Саша Конышев – ее гражданский муж, бывший ресторанный музыкант, зам. директора Дома писателя.
Танька Мартышова – рыночная торговка, несчастная женщина.
Юра Иванов, – мой товарищ по Коммунару, уважаемый местный житель, перегоняющий из Финляндии машины.
Сеня – директор зеленогорского рынка. Молчаливый человек.
Женя Татаринцев – шофер из зеленогорского гаража.
Паша – его приятель, который спросил "рэкетира": "Ты будешь вставать на колени и извиняться перед женщиной, гнида, или не будешь?" И после этого сразу дал по зубам.
Рэкетиры – Женя, Сережа, Олег (длинноволосый) и др. жители пос. Кирилловское.
Юра – мой брат.
Юрик – его сын. Все лето болтался по бабам.
Вовка – племянник. Помогал шибко умными советами и ходил за выпивкой.
Рыночные люди.
28 сентября 1991г.
Весь август и сентябрь не писал в дневник. Путч случился, когда мы с Ольгой подъезжали к венгерской границе. Были в Венгрии десять дней – у Имре и Анико. Потом я во Францию летал на пять дней.
Венгерские впечатления не записывал, а Париж у меня в отдельном блокноте.
ПАРИЖ
8 сентября 1991 г.
Лечу в Париж. Толкотня и неразбериха в международном зале Пулково. Таможенные декларации только на французском и польском языках. Заглядываем друг другу через плечо. Темно, холодно, пар изо рта. Грубые служащие "Аэрофлота", так и читается на их лицах: "А ты что, хотел, чтобы тебя за рубли на руках носили, да?" Ольга провожала меня на тот случай, если что-то выкинут из багажа. Обошлось...
Полетели...
Я сел рядом с правым крылом – салон для курящих. Поставил большую сумку в ногах слева. Подошла девица с сердитым лицом, за ее спиной – парень.
– У вас свободно? – выдавила.
– Свободно, но вот сумка... Мешать, наверное, будет...
– Это ваши проблемы!
Чую – скандалистка; наша, из очереди. Тронул сумку для вида – тяжелая, длинная, на полку нельзя.
– Сзади много свободных мест, – говорю.
– Вы что же, хотите один три места занимать?
Я пожал плечами: именно этого я и хотел – в одиночку пролететь над Европой.
Ушли...
Балтийское море внизу. Кораблики белые с белым кильватерным следом за кормой. След – раз в десять длиннее кораблика. Пролетели Гамбург. Облачно. По проходу возят тележки с сувенирами и напитками. Шали шерстяные с кистями. Большие, цветастые. Приценился – 150 франков! Это тридцать долларов. А на наши деньги – кошмар! – больше девятисот рублей. Почти 1000!
Ну их в баню! У меня есть для подарков оренбургский пуховой платок и платок с цветами из магазина "Народные промыслы". Обойдемся. В моей вместительной сумке, купленной летом в Венгрии, лежат: две берестяные шкатулки и одна лаковая, глянцевый календарь с видами С-Петербурга, добытый в "Лавке писателей" у Марины Ивановны, книга "Эрмитаж", набор открыток с видами Ленинграда, три дымковские игрушки, обернутые в папиросную бумагу, янтарные бусы, две бутылки "Советского шампанского", две банки икры (таможенник, похоже, видел их на экране монитора, но пожалел меня), две бутылки "старки", три кожаных блокнота, два эстонских портмоне, куча ленинградских значков, два комплекта матрешек, шесть деревянных ложек (куда же без них русскому человеку!), деревянная хреновина для домохозяек скалка, молоток для отбивания мяса, поварежка, разделочная доска с петухами и десяток юбилейных рублей. А также... Ладно, хватит. Болтун – находка для шпиона.
Летим над Германией. Внизу – сквозь перистые облака – желто-зеленая геометрия полей. Изредка блеснет далекое стекло лучом солнца.
Полистал английский разговорник. Освежил кое-что.
Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: "Же экривен" – "Я писатель".
Какой я, к черту, писатель – не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на 5 дней. "Же редактер" – "Я редактор". Сначала хотел дней на десять. Но после Венгрии передумал – хватит и половины: тяжело быть чужим на празднике жизни. Денег меняют мало – только двести долларов, с языком плохо, да и то, что ты русский, мало кого приводит в восторг.
В Венгрии Имре сообщал знакомым, что мы из Ленинграда, но литовцы. "Литван, Ленинград" – это я понимал.
В Венгрии я видел плакаты – вид сзади: заплывшая жиром шея нашего полковника, фуражка на некрасивых ушах, слоноподобная спина под кителем, звезды на погонах. "Прощайте, товарищи..." Не хватает только отпечатка ботинка на спине. Одним словом, "Янки, гоу хоум!", как в журнале "Крокодил" начала шестидесятых.
Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня Наварина, наверняка, будет беспокоиться. А может, и не будет.
Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная.
Я каким-то образом просочился сквозь турникет паспортного контроля (таможни вообще не встретил), заполнил лишь анкету, где в графе "профессия" написал сначала "riter" – вот так научил меня английскому языку Кевин из штата Пенсильвания, потом исправился: "Writer" – все-таки мы, русские, быстро соображаем и не упорствуем в своих заблуждениях.
Здоровенный негр с пистолетом кивнул мне "О, кей!", и я въехал по движущейся ленте в просторный зал, где можно было курить, но дым в воздухе растворялся мгновенно, его не чувствовалось, и стал прикидывать, как графиня Наварина догадается, что я именно здесь, а не в другом зале, куда скользили такие же движущиеся лестницы. Поплутав по залу и не рискнув обзавестись тележкой, я пришел в "Meeting point" – точку встречи. Ждал-ждал – никого. Написал фломастером на большом конверте "Наварина Е.В.", поднял над головой, побродил. Ходили веселые люди с надписанными картонками, но никто не искал встречи со мной. Подошел к стойке регистрации, попросил объявить по радио, что мадам Наварину ждет Дмитрий Каралис, прибывший из Ленинграда. Объявили. Ни шиша. Минут сорок ждал в толчее. Пошел звонить. И вдруг две благообразные старушки подбежали ко мне, затараторили по-русски: "Вас там ждут, идемте с нами! Вы Караманлис, грек, там вас ждут! Мы видели фамилию! Спешим!" Ничего не понял, но пошел. Они бежали впереди, как две школьницы, и оглядывались на меня весело – сейчас, дескать, мы вас приведем, немного осталось. Живые светлые глаза, блондинки по возрасту, платочки... Сестры, показалось. И еще мелькнуло, что они, наверное, хорошо поют на пару.
Встретились.
Симпатичная такая тетя, дочка Марии Всеволодовны Навариной. Сколько лет – не определишь. От тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец.
– Здравствуйте, Димитрий Николаевич! Рада вас видеть!
– Здравствуйте, Елизавета Владимировна. – Я поцеловал графине ручку. Она, мне показалось, смутилась.
Поехали к Марии Всеволодовне – на обед.
Машину ведет легко, но без лихости. Новенький "пежо". Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли.
Приехали. Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Лифт деревянный. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стеклянная стена в квартирке и часть потолка стеклянная. Белые шелковые шторы. Африканские безделушки на полках – жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились – Елизавета и Елена. А старший их брат погиб на войне с фашистами.
Марию Всеволодовну я знал по фотографии на книге. Я ее сфотографировал на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними – парижские крыши.
– О-о, – говорит, – я теперь здесь литературная звезда! Скоро у меня еще две книги выйдут – "Чай у графини" и еще одна, название не придумала. Я разбогатела на старости лет. Что вы, я стала такая богатая! Дети меня опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю... А я, может быть, никому не оставлю, – смеется. – Отдам чудной стране Франции – я ей всем обязана, я здесь своих детей вырастила, много нуждалась, секретарем работала, на фабрике рубашки шила – страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими французами... Да, я пожалуй, завещаю деньги французскому правительству.
– Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно, – вздыхает дочка.
– А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала...
Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели.
– Мама, врачи запрещают тебе много пить!
– Я всего третий бокал, это немного, ты ничего не понимаешь...
Аппетит, надо сказать, у нее был, как у новобранца, не скажешь, что мадам семьдесят восемь лет. Куриная нога просто трещала в ее зубах.
