Текст книги "Автопортрет"
Автор книги: Дмитрий Каралис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
– Я пожарников знаю, – говорит Зенков. – Кувалды еще те.
– Форму достанем, – обещает Третьяков. – Бутсы, трусы, футболки... – И начинает перечислять, кого можно взять в команду. – Петьку Ильина, Сашку Сидорского, Вовку Шлямара...
– Шлямар – бывший мент! – предостерегает сторож Володя. – Продаст!
Третьяков машет рукой – не лезь! – и продолжает загибать пальцы. Набирается человек пятнадцать.
– Погода не та, – сомневаюсь я насчет матча этой осенью. – Может следующим летом?
Звонит телефон, и я принимаю "sos!" от водителя "камаза". Все замолкают. Конечно, он сломался – стоит в Полянах на тракторном дворе с неисправным рулевым управлением. Просит позвонить домой и прислать завтра "техничку" – сегодня уже ничего не сделаешь. Я даю трубку Третьякову, и они обсуждают совместные планы. Записываю в журнал время звонка и причину невозврата в парк. Володя бежит запирать ворота – отбой, можно подремать. Уходит Третьяков, написав сменщику обстоятельную записку, что и куда нужно завтра отвезти из запчастей. Звоню водителю домой, объясняю ситуацию. Не волнуйтесь, дескать, бывает.
– Я и не волнуюсь, – холодно отвечает жена. – Передайте ему только, чтобы он справку мне завтра предъявил.
– Какую?
– Он знает, какую. Иначе домой не пущу.
– Девушка...
Отбой.
Зенков продолжает рассказывать.
Работал он фотографом в зеленогорском "Доме быта". Только пришел на работу – звонят из милиции: пришлите фотографа в вытрезвитель. Приходит. Проверили документы, заводят в кабинет начальника – на столе чемодан. Открывают – полный денег.
– Фотографируйте! И будете понятым.
Сфотографировал, расписался в протоколе. Восемнадцать тысяч! Приводят мужика в трусах и майке, проспавшегося. Он с какого-то северного маяка, приехал отдыхать в дом отдыха "Чародейка".
– Ваши деньги?
– Мои.
– Откуда?
– Вы меня отпустите на почту, так мне к обеду еще столько вышлют.
Милицию впервые за двадцать лет увидел, даже обрадовался. Позвонили куда-то, отпустили. Зенков помог ему купить ящик вина, и тот пришел опохмелять товарищей по несчастью.
– Надо, надо мужиков опохмелить...
Сел с ящиком в кустах рядом с вытрезвителем и угощал выходящих, пока милиция не прогнала.
– Хотели снова забрать, но поняли, что это бессмысленно – ему все нипочем, хоть каждый день забирай. Попросили только уйти со своим ящиком подальше.
28 сентября 1986 года. Зеленогорск.
Сегодня узнал, что умер Коля Жильцов. Остановилось сердце. Вышел из автобуса в нескольких остановках от дома, позвонил жене, сказал, что неважно себя чувствует, хочет пройтись пешком, и упал на газон. Прохожие приняли его за пьяного...
Последнее время Колю мотало, все у него было плохо – дома, на работе, в Университете, поджимали денежные долги... Не пил несколько лет – "гвоздь забил и шляпку откусил", как он сам говорил. Но недавно развязал... Плохо у него было с семьей – теща-зануда, жена на поводу у тещи, упреки в маленьких заработках, скандалы, жить у матери он не мог – "там свои сложности", как он говорил. Дважды приезжал ко мне в Зеленогорск летом – искал работу с жильем за городом, я помогал ему – смотрел по газете "Ленинградская здравница" объявления.
Сидели у нас на лавочке, говорили о литературе, не пили, Коля остался ночевать, утром ездили в "Лениградец", но не срослось – там нужен был плотник...
И вот, вроде бы, стало устанавливаться (как он выразился по телефону недавно) – снова стал писать, наладил учебу...
И смерть.
Он единственный, кто писал смешно из известных мне сатириков-юмористов не профессионалов. Он только вставал на ноги как писатель. Я затащил его в семинар Б. Стругацкого – он написал фантасмагорический рассказ о женщине, которая умерла и сама организовывала свои похороны, мы вели часовые беседы по телефону, читали друг другу рукописи...
Перед тем, как узнал о его смерти, я испытывал острую тревогу: что-то было не так, грустно как-то, тоскливо, печально... Я вскапывал грядки после картошки и вдруг стал мысленно разговаривать с Колей – так, словно он стоял рядом: корил за пьянку и разболтанность, ругал по-дружески и советовал быстрее взять ситуацию под контроль. И вот к сумеркам появилось назойливое желание пополам с тревогой: надо сходить позвонить в Ленинград Ольге. От нее и узнал.
И вспомнилось, как Коля восторженно рассказывал мне о дочке-двухлетке: "Димка, ты представляешь, у нее точно такая же голубенькая жилка около носа, как у меня! В том же самом месте!"
И не позвонит уже Коля: "Димка! Как дела! Ну, что нового? Пишешь, гад?"
Сильнейший ветер. Ночую в Зеленогорске.
В сегодняшних сутках 25 часов. И долго тянется вечер.
2 октября 1986г. Зеленогорск.
Дочитал "Накануне" Тургенева. Слабая вещь при богатой стилистике. Ерунда. Зачем она сейчас нужна? И раньше, зачем? Ради последних фраз: "Будут ли у нас люди?" Современная критика раздолбала бы такой роман в пух и прах, случись он в наши дни.
5 октября 1986г. Зеленогорск.
Конец "золотой осени", которая в этом году не заладилась. Сегодня весь день солнце. Клены, просвеченные золотыми лучами, небо голубое. От тепла в доме появились мухи – большие и жужжащие. Они бьются о стекло и сердито жужжат.
Везу домой арбуз.
Прочитал повесть М. Дудина "Где наша не пропадала" – об обороне полуострова Ханко и блокаде. Бесчувственная вещь. Много трагических и интересных фактов, но написано без чувств.
5 ноября 1986г. Гараж.
Сегодня нас на дежурстве трое: я, новый сторож Иван Ермилов и его собачонка Чернышка – помесь лайки и фокстерьера. Карты выпали так, что теперь мне дежурить с Иваном.
Ваня пытается читать журнал "Неву" с повестью братьев Стругацких "Хромая судьба", клюет носом, просыпается, пялит глаза, но страницы так и не переворачивает. Чернышка – худая, развеселая собаченция, лежит на стуле и, высунув язык, дышит так, словно пробежала сто километров.
Время – 23-15. Ворота закрыты, но спать рано. Точнее – жалко ложиться спать. Что во сне делать? Только сны смотреть, если приснятся.
Я – в очередном творческом кризисе, не знаю, за что взяться: "Шута" ли переделывать (или писать заново?), писать ли рассказ о Юрике, или "Рассказ человека, которого не было", начатый недавно; или подождать вдохновения и взяться за что-то совершенно новое?
Ждать не хочется, выбрать из имеющегося – трудно. И я занимаюсь пустяками: подправил и сократил рассказ "Этажи", назвав его – "Случай с Евсюковым"; просмотрел записные книжки к "Шуту"... Вот такие дела. Кризис. Халтурить не хочется, а тему, которая легла бы прочно на сердце, не выбрать.
Оброс незаконченными рукописями, а товарной продукции нет. И трудно стало с формой, с языком. Я заметил: пока не найду интонацию – нет текста, нет слов, нет движения сюжета, ничего нет. Могу целый день бродить как неприкаянный и искать интонацию. Нашлась, зазвучала внутри – и слова полетели сами. Откуда берется интонация? Наверное, она рождается на уровне подсознания, когда срослось вместе понимание материала и любовь к нему. Это как песня или мотив, которые приходят неожиданно, но далеко не случайно.
Вчера мне сообщили, что повесть "Мы строим дом" прошла какую-то комиссию при СП, и я – участник 8-го семинара молодых писателей Северо-Запада. Молодой писатель в 37 лет! Смех... Долго я раскачивался в своей бурной жизни к писательскому ремеслу. Долго. Хотя печататься в журналах и газетах начал в 23 года. Это, наверное, и помешало. Я увидел, что могу, и расслабился. А сейчас приходится догонять.
В феврале 1987 года будет пять лет, как я работаю механиком в гараже сутки через трое. А что сделано? Три повести, несколько рассказов и десяток-другой газетных миниатюр. Срам!..
Новый сторож Иван сдвигает стулья и готовится прилечь. Свернул ватник под голову, расстегнул пиджак, сейчас стянет сапоги и наденет тапочки.
– Подремлю, пожалуй, немного. И Чернышка пусть поспит, устала с непривычки...
– Та-ак... – Я решаю проявить твердость. – Сторож подремлет, Чернышка поспит... А кто будет охранять гараж? Механик?
– Ты думаешь, кто-нибудь залезет? – Иван неуверенно улыбается. – Чего тут брать-то? Ворота мы заперли. Правда, Чернышка?
Если сейчас не поставить нового сторожа на место, то он сядет на шею и будет храпеть в нашей будке сутки напролет. Это мы проходили.
Я коротко напоминаю Ивану Ивановичу порядок несения караульной службы подразделениями вневедомственной охраны на территории гаража в ночное время. Обход территории! Проверка наличия замков и пломб на запираемых помещениях! Проверка освещенности! Проверка целостности оконных застеклений! Визуальный контроль на предмет наличия посторонних лиц на охраняемой территории!
– Я ничего не забыл, Иван Иванович?
Ваня хлопает глазами. Так душевно говорили за жизнь, и вдруг – такой официоз!
– Кх-м... К-хе... Так я тогда пойду? – Он растерянно застегивает пиджак. – Пройдусь, да?
– Пройдитесь. Это будет нелишним...
– Пошли, Чернышка, пройдемся...
6 ноября 1986 г. Дома.
Были на дне рождения у тещи. Ирине Александровне – 60 лет. Я никогда и не знал, сколько ей. Не задумывался.
Орест Скарлато – директор Института Зоологии АН СССР за столом рассказал, как к нему в кабинет явился псих.
– Дайте мне двадцать академиков, и я организую институт долголетия.
Скарлато еще не знал, что это псих.
– Где же взять академиков?
– Это ваше дело. Мое дело предложить. Я сделаю так, что люди будут жить по двести-триста лет.
– Э-э... А-аа, – растерялся Скарлато.
На стенах кабинета висели портреты известных ученых прошлого.
– Я бы вот с ним хотел поговорить! – псих ткнул пальцем в один из портретов.
– Так вы посмотрите даты... Он же умер!
– Это ничего. Сейчас наука многое может. Баллоны с газом подсоединить заговорит!
– Может, вы желаете осмотреть наш зоологический музей? Это рядом, вас проводят. Хотя нет, сегодня понедельник – выходной.
– Ну и что? Экспонаты-то на месте! Я бы посмотрел.
– Нет, знаете, по понедельникам их кормят. Лучше не мешать.
– А, ну это другое дело. Кормежка – святое. Значит, не дадите двадцать академиков?
– Вряд ли...
Другой гость, сотрудник Военно-морского музея Игорь Павлович, рассказал следующее. В Сингапуре адмиралу флота Горшкову подарили огромное чучело тигра. Он сдал его в Военно-морской музей. Чучело и по сей день там – в запасниках. Работники музея плетут небылицы новым сотрудникам и гостям, что это не тигр, а образец секретного боевого оружия ударно-психологического свойства. Стоит, дескать, как декорация, но по условной фразе включается на определенную волну, излучает глазами биополе и – глубокий летаргический обморок. Человека можно допрашивать в этом обмороке, и он все расскажет, а потом забудет.
Отдать чучело куда-нибудь боязно: вдруг адмирал вспомнит про подарок? Например, захочет поставить у себя на даче? Чучело пылится.
Скарлато, услышав эту историю, пообещал приложить все усилия, даже написать адмиралу, чтобы забрать тигра в свой музей. Благо, рядом, за углом.
14 ноября 1986г.
Ездил в Репино, в Дом творчества кинематографистов – на семинар кинофантастов.
На семинар я ездил как корреспондент "Авроры". Виделся с Вит. Бабенко и Эдиком Геворкяном. Геворкян или дурак, или меня считает дураком: полчаса рассказывал мне про цветное мороженое.
Смотрели с Ольгой два фильма: "Голод" (США) и про Джеймса Бонда "Шпион, которого я полюбила".
Первый – о вампире, с кровью и жутью. Но о чем по большому счету – не понял.
Второй – легкомысленный и дурковатый.
Когда мы растеряно выходили из кинозала после просмотра "Голода", мужчина артистической наружности с шейным платком и седыми волосами сказал глубокомысленно, обращаясь к своей молодой спутнице: "Это фильм о мужском одиночестве". Я мысленно крякнул. Силен мужик на домысливания.
Сегодня смотрел в Репино фильм "Письма мертвого человека". Авторы сценария – Б. Стругацкий и Слава Рыбаков, наш семинарист. Фильм сложный по форме и простой по содержанию. Режиссер – К.Лопушанский, из молодых. Много символики, требующей определенных знаний. Не могу сказать, что понравилось; скорее – необычно.
Геворкян, а затем и Ольга Ларионова сказали, что у меня бледно-зеленая аура, слабая и маленькая. Я, понятия не имея, что за штука – аура, перепугался и стал расспрашивать, не связано ли это с продолжительностью жизни и т.п. Они сказали, что прямой связи нет, аура – это энергия; я им не поверил, думал – успокаивают.
Откуда взяться сильной ауре у меня? С каких харчей и образа жизни? Логинов-Витман сказал, что у А. Смолярова аура черная, и он – вампир. Такие дела.
30 ноября 1986г.
Два дня провел на 8-й Конференции молодых писателей Северо-Запада, в семинаре В. Мусаханова и С. Лурье. Тот самый вальяжный Мусаханов, которого я встретил однажды поутру у Конецкого и принял за директора магазина. Оказался хорошим дядечкой. Обсуждали рукописи, говорили о литературе. Мою повесть хвалили, но советовали, "чтобы она стала настоящим шедевром", добавить то-то и то-то. Каждому хотелось что-нибудь добавить. Никто не предлагал сократить или выбросить что-нибудь. Это уже хорошо.
Девочка с филфака, автор нескольких одностраничных экзерсисов, выслушав фрагменты, которые я зачитывал, пожала плечами:
– А кому это может быть интересно? Никто из моих друзей с филфака, я думаю, читать бы не стали...
Девочка та интересная, характерная. В ее рассказиках: такси, любовь, цветы, пуссера (джемпер такой), танкеры (куртка такая), дискотеки, усы, длинные вьющиеся волосы (у мужчин). Рассказывая о себе, не забыла сказать, что ее бабушка – художница, а писать она начала по совету бабушкиной подруги – писательницы (она назвала незнакомую мне фамилию).
Мусаханов спросил ее: "А могли бы вы не писать? Ну вот, если бы вам запретили писать, чтобы вы сделали: утопились, занялись бы чем-нибудь другим или вышли замуж?"
– Замуж я вообще не собираюсь выходить, – обиделась девочка; ее зовут Наташа К. – А вообще, я пишу для себя.
– А зачем вы пришли на Конференцию? – спросил Лурье. Ее явно кто-то втолкнул в списки участников.
– Ну, мне посоветовали, – пожала плечами красотка с пухлыми губами. Сказали, что надо сходить, интересно...
Когда ее стали слегка поругивать, она оправдалась тем, что ее друзьям с филфака нравится.
– Бросьте вы эти критерии: друзья с филфака! Там заучившиеся всезнайки, что они понимают в литературе! Я сам учился на филфаке, знаю.
– Да нет, вообще, у меня настоящих друзей на филфаке нету... Так просто, даю некоторым ребятам почитать...
Когда Лурье обмолвился о Вит. Кришталовиче, который на нервной почве попал с гастритом в больницу (вот, дескать, как человек переживает из-за своей повести!), эта девочка обиженно и гордо сказала:
– У меня тоже язва была. А сейчас опухоль!..
...Потом, за кофе, мы говорили с Лурье и Мусахановым о разрыве в поколениях, о том, что нынешних двадцатилетних напрочь не волнуют темы войны и прошлого, они даже не хотят знать, что была блокада, голод, война и послевоенная голодуха. И встал вопрос: а зачем им это? Каждое поколение живет заново. И многие думают, что ими все началось и ими кончится. И еще говорили о том, что самосознание народа – в литературе.
Была встреча с издателями. Характерно: издатели больше не жалуются на отсутствие бумаги, Теперь они жалуются на плохую полиграфическую базу. Нет мощностей, оборудование устарело...
После конференции я огорчился. Мне тридцать семь лет, книги нет, публикаций серьезных нет, и я все еще "молодой литератор". Тоскливо стало. Очень тоскливо. И главное – перспективы весьма хилые: книгу "высиживают" в издательстве года три, а она у меня еще и не собрана. И литературный каток давит и мнет: я уже начинаю осторожничать, недавний запал, когда я не думал, какое впечатление произвожу на редакторов – главное рукопись! – куда-то уходит, вдохновение тает, здоровый авантюризм уступает место унынию. Ну, напишу еще повесть, а кто будет ее печатать? В журналах портфели забиты двухгодичным запасом, брать ничего не хотят, шарахаются от авторов, разве что не вывешивают табличек: "У нас все есть, и нам ничего не надо!" А читать в журналах нечего, пишут плохо.
И кто виноват? Сам и виноват. Но три-четыре года назад я был полон оптимизма: пробьемся! Желание писать было огромное! А сейчас рядом с остатками оптимизма поселяется тоска. Нет, оптимизм еще жив, но больно сволочная у него соседка: тянет душу, руки вдруг задрожали сегодня.
Вчера говорил со Смоляровым по телефону, он подбодрил меня словами В. Конецкого, которые услышал от меня же: "Надо вьяб... и въяб..!"
Совет отличный! Надо выполнять.
3 декабря 1986г. Гараж.
Теперь мой постоянный сторож – Ваня Ермилов; у него есть помощник Чернышка. График работы сторожей утрясли, и их смены совпадают со сменами механиков. Иногда они могут меняться меж собой, но это их право.
Вечерами мы варим картошку, которую Ваня подбирает в овощных фургонах, пьем чай, курим и калякаем часов до двенадцати. После гимна я твердо сажусь за свои бумаги, и Ваня умолкает. Ему к пятидесяти, небольшого роста, худой, жилистый, с чуть грустными запавшими глазами. Плотник, электрик, кочегар. Сейчас, в основном – плотник. Сторожем он работает для штампа в трудовой книжке.
Живет с Тамарой – поварихой из детского садика в Молодежном. У него взрослый сын в Архангельской области, у нее детей нет. Ее муж – в тюрьме, развод она не оформляла. Ваня халтурит по плотничьему делу – ездит по дачам от Комарово до Белоострова, его знают и зовут каждый год на мелкие работы скамейку поставить, забор перебрать, столбы заменить, качели детям сделать, крыльцо подправить...
Иногда Ваня рассказывает о своей жизни.
...У Вани был школьный друг – на два года старше. Из соседней деревни. Он остался ради Вани на второй год, чтобы "подождать" и потом вместе поступать в ФЗУ при Дулевском фарфоровом заводе. Ваню не приняли.
Ему сказали:
– Нарисуй что-нибудь.
Ваня нарисовал самолет и танк.
Ему говорят:
– Нет, ты нарисуй цветочек или натюрморт.
Ваня нарисовал страшную штуку, и ему вернули документы.
Они с другом поехали по другим городам. Там Ваню тоже не брали – не подходил возрастом. А друга брали – он по возрасту подходил. Друг говорит:
– Ты иди учись еще годик, а я пока начну работать. А на следующий год поступишь, и я буду тебе помогать.
Так и сделали.
На следующий год Ваня поступил в ФЗУ, и друг ему помог: купил на толкучке брюки за сто двадцать рублей, пиджак и ботинки.
– Эти вещи как сейчас помню, – сказал Ваня.
Он ничего не знает о судьбе друга. Последний раз виделись после армии, давно это было.
До армии, одной шальной зимней ночью Ваня обогатился – выиграл в карты 30 тысяч. Это было в 1958 году. Утром он нанял за тысячу двух охранников и доехал с ними до районного центра, где и положил деньги на книжку.
Во время игры фортуна дважды отворачивалась от него: сначала он проиграл всю зарплату – 1200 рублей, затем пальто, заложенное в соседней комнате у перекупщика за 400 рублей, и лишь с последних рублей пошла пруха. Он складывал деньги за пазуху, и грудь у него была раздутая и шуршащая.
Тысяч двадцать Ваня взял в армию, по сберкнижке, и там, в Архангельской области, проел их. Не пропил, а проел в чайной при гарнизоне. Кормили в армии худо, без масла и булки. Утром – каша, хлеб, чай. В обед – суп, второе с мясом и хлеб. Третьего не было. На ужин – каша. Вот Ваня и проел двадцать тысяч за три года. И купил некоторые носильные вещи к демобилизации.
Во время войны Ваня голодал, в 1946-1948 тоже голодал. Живот был, как при водянке, и в бане его отца спрашивали: а что с парнем-то? Это когда отец только вернулся из лагеря (с трудового фронта) и еще не успел подкормить сына как следует. Отец привез три мешка сухарей и американские ботинки с подковами во весь каблук. Ботинки были взрослые, но Ваня надел их и пошел по деревне. Да! Еще батя привез шапку, которая сползала на глаза. В шапке и ботинках Ваня и прошелся по деревне.
– Как сейчас помню – шлеп! шлеп! по лужам. Ничего, кроме луж под ногами, и не вижу. Довольный – страшное дело! Батя вернулся! Сапоги есть! Шапка! Что ты!..
4 декабря, 6-30 утра. Гараж.
Ночью была пурга, снегу навалило по колено, а к утру температура поднялась до +5, и все потекло – каша, жижа. "Вот она, наша погода! ругается пожилой шофер Петренко. – Скоты несчастные..."
Сейчас все кого-нибудь ругают. Такое ругательное время.
7 декабря 1986 г. Дежурю в гараже. Воскресенье. Морозно: – 7.
Читал Нину Катерли – "Цветные картинки", сборник. Женская проза.
Писал "Шута".
В пятницу получил 120 руб. за сценарии – остатки.
Денег до весны не предвидится, будем жить на одну зарплату.
Вчера заходил Б.
Рассказывал про мафию Южного кладбища. Один цыган продал могильщику фальшивые драгоценности. Могильщик с приятелями приехали на машинах в Горелово, вычислили цыгана, отслюнили его от компании, сунули в машину и привезли на кладбище, где была вырыта могила и лежали два больших пластиковых мешка. Цыгана с кляпом во рту привязали за ноги к дереву, а руки привязали к ковшу трактора "Беларусь" и стали проводить воспитательную работу: нельзя обманывать людей, это нехорошо.
Дело было поздно вечером, в дальнем углу кладбища. Вот сейчас, дескать, разорвем тебя на два куска, сложим в мешки и закопаем. Понимаешь, цыган? Цыган кивнул – понимаю! Его отпустили, он привез деньги за камни плюс приличную сумму сверху. Вместе с ним приехал старейшина цыганского клана, который принес глубочайшие извинения честным могильщикам и картинно ругал своего непутевого цыгана.
11декабря 1986 г. Гараж.
Вчера зашел в "Неву". Суров сидел в комнате один – в носках и с выражением глубокого страдания на лице. Он читал рукописи.
Разговорились. Валера стал жаловаться на бухгалтерию, которая не доплатила ему двадцать рублей, и он – молодой здоровый мужик получил в зарплату 26 руб. с копейками.
– Они мне все яйца заморочили, – жаловался он. – Начислили сначала червонец, а удержали с него дважды: в общей сумме и отдельно. Понимаешь? А потом... – И он стал рассказывать, какая неудача вышла с зарплатой.
Я думал, он хочет занять у меня денег, но он не хотел.
О литературе так и не поговорили. Я ушел.
1987 год
4 января 1987г.
Отпраздновали Новый год в Зеленогорске.
Я дежурил в гараже и бегал весь день туда-сюда. Топил печку, которая долго не хотела растапливаться – забило снегом трубу, и я лазил на крышу пробивать пробку. При этом уронил в трубу молоток – оборвалась веревка.
Саша Дергач пел под гитару. Андреев привез спирт с лимонными корочками в красивой бутылке. Пили. Танцевали. В 6 утра легли спать. В 8-30 из гаража прибежал сторож Иван – как бы за мной, но первым делом попросил опохмелиться.
– Что случилось? – спросил я. Мы договаривались, что он меня прикроет.
– Да просто... Хотел узнать, как у тебя дела...
Выпивки уже не было. Пошли в гараж. Я отпустил Ивана домой, а сам дождался сменщика, подремывая.
Пришел сторож Коля, принес бутылку одеколона "Бемби", предложил мне, нахваливая полезные качества напитка, но я, естественно, отказался. Коля выпил четверть стакана – в будке запахло, как в парикмахерской. Он сказал, что теперь, после подорожания спиртного, "Бемби" его любимый напиток. Он брал на Новый год три флакона.
Бывший военный моряк, живет один в жактовской комнате на улице Строителей. Дом деревянный, кругом щели, пол проваливается, ходить можно только в валенках. С женой давно в разводе. В блокаду был мальчишкой, жил на Петроградской.
Морозы стоят 30-40. Обещают такую Якутия еще дней пять.
Вновь пишу "Шута". Взял новую композицию – ретро.
11 января 1987г. Сегодня -32.
Вечером идем с Ольгой в театр "Эксперимент", чтобы посмотреть артиста Олега Зорина, который, возможно, будет инсценировать моего Кошкина ("Маленькая битва...")
17 января 1987г. Деж. в гараже.
Из рассказов Ивана Ермилова.
Подмосковье. Шатура. Покров. Деревни с ткацкими фабриками – остались от Саввы Морозова
Неграмотная баба Нюра сидела в 37-м году "за агитацию".
Отцу Ивана дали в 36-м году 4 года, член партии, начальник базы. В тридцать девятом он вышел, сделал Ивана, младшего, пожил немного с семьей, началась война, и его направили, как врага народа и контрреволюционера, на трудовой фронт во Владивосток, где он работал завхозом в лагере военнопленных японцев (их было много после Халхин-Гола).
Мать умерла от водянки в 1949 году. Она лежала на печи, Иван спал с ней, и она просила: "Ванюша, походи по мне". Худенький десятилетний Иван на коленках ползал по ее спине, делал массаж.
Из дер. Мелисово посадили 136 мужиков, вернулись лишь двое; один из них – Иван Петрович Ермилов – Ванин отец.
Через год после высылки отца, к ним приехали с обыском. Конфисковали истлевшую конскую сбрую, висевшую на чердаке, и каменные жернова ручной мельницы, валявшиеся под крыльцом – два круглых камня с дыркой посередине для засыпки зерна – "кулацкие средства производства".
Когда мать умерла, а отец жил в Покрове, Иван мыкался с сестрами. Старшая работала на фабрике, младшие учились в школе. Спали на полу. Русская печь дымилась, когда ее растапливали, и дети ложились на полу, на тюфяки. Дым не опускался до пола, стоял на уровне колен.
Ваня ходил в гости к соседям, которые его подкармливали. У них была корова и участок с картошкой. Хозяйка числилась в колхозе, и им дали участок. Муж приторговывал ворованными с фабрики нитками и тряпками. Сам не воровал – лишь спекулировал. Возил мануфактуру в Поволжье и привозил оттуда постное масло и другие продукты. Они жарили картошку на огромной чугунной сковороде, а что не доедали, сушили на противне в духовке, ссыпали в мешки и вешали между русской печкой и стенкой. Ваня с хозяйским сыном залезал на печку. "Серега, жрать хочу!" – "А вон, бери из мешка, вот из этого, здесь масла побольше". Иван набивал рот сушеной картошкой и не мог разговаривать, только мычал.
Ваня после 7-го класса поступил в ремесленное на электрика. Только в "ремесле" и стал есть хлеб, до этого отдавал свой хлеб матери, а после ее смерти голодали, хлеба почти не видели. Ваня стал расти, немного окреп. Ремесленное училище было для него как санаторий.
24 января 1987г.
Сегодня Ольге 30 лет. А я работаю, подмениться не удалось. Вчера вручил ей подарки: нитку бус из голубого кварцевого переливта и агатовый брелок, купленные в магазине "Полярная звезда" на Старо-Невском. Максимка написал маме открытку, которую вручил сегодня утром.
В газетах – сплошная критика. Все бросились критиковать прошлое: формализм, казенщину, приписки. Комсомольские секретари, зажиревшие в креслах, усердствуют в новых призывах к обновлению, ускорению и перестройке.
Беспокоят меня кишечник и изжога с резью в желудке. Хожу по врачам, но дело это настолько долгое, что скорее помрешь, чем поставят диагноз. Анализы, очереди, теперь врач болеет. Хожу почти три месяца. Пью лекарства, вроде легче, но сейчас резь в желудке и опять изжога.
Тонус скачет по синусоиде. Работаю над "Шутом" урывками. Вчера за пять часов напечатал только три абзаца.
28 января 1987г.
Настроение хреновое – беспокоит живот. Ходил к врачу – добавили еще один диагноз, правда, с вопросительным знаком: язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки. Выписали новые лекарства. Нужен рентген и новые анализы. Слабость, вялость, тяжесть в животе, пишется плохо.
Песни Бориса Гребенщикова уже звучат по радио и ТВ.
5 марта 1987г.
Больше месяца не писал в дневник.
7-го февраля случилось в нашей семье "чп".
Я отвез Ольгу на "скорой помощи" в больницу с перитонитом. И получил обратно лишь 28-го. Делали тяжелую операцию. Как сказали потом врачи, ее жизнь была на волоске: привези мы ее несколькими минутами позже, и операция бы не понадобилась.
У нее побаливал живот – женские дела. Сходила к врачу – определили воспаление придатков, прописали уколы. Все равно болит. В тот вечер я, к счастью, был дома. Она лежала на тахте, я сидел на кухне за машинкой. Заходил к ней – "Как дела?" – "Ничего..." Смотрю – угасает, потом слезы из глаз и все: "Ничего...". Я накрутил номер "скорой", меня отправили в "неотложку" – машина будет в течении часа. Я опять в "скорую" – поговорил резко – приехали. Молодой парень, пока руки мыл, пока осторожно выспрашивал историю недуга – Ольга бледнеет, хотя и храбрится.
– Ну что, – спрашивает врачишка, – поедете в больницу?
Ольга пожимает плечами.
– Поедет! – говорю. – Забирайте немедленно. Вы что, не видите?
– Сейчас вызовем транспорт.
Вызвал. Я быстро одел Максима, собрался сам. Приехал парень грузинистого вида, принес носилки. Я сразу дал ему две пачки индийского чая: "Давай, кацо, быстро! Мы с тобой поедем".
– Не положено, – говорит.
– Знаю, что не положено. Я ее одну не оставлю. Едем!
Повезли нас в больницу Коняшина, на Московский проспект.
Ольга уже зеленеет. Как в приемном покое ее увидели – одежду сорвали, одеялом прикрыли и на тележку. Я с этой тележкой и бежал, помогал на пандус въехать, в лифт, до самой операционной. Один раз прямо на улице остановились, медсестра у нее быстро кровь взяла – и дальше! Максима в приемном покое нянечкам оставил.
До четырех ночи по больнице бродил. Максима тесть забрал.
Прооперировали. Перитонит. Что-то там лопнуло, и гной уже растекался.
– Хорошо, – говорят, – что операционная была не занята. Вовремя вы успели...
Вернулся домой, поспал немного, утром тапочки взял и поехал к ней в реанимацию. С медсестрами договорился, дал шоколадок, они показали, где вход. "Пять минут, – говорят, – не больше. И мы ничего не знаем, вы сами пришли". Вхожу – сумрачный свет из окон, капельницы блестят, лицо на койке бледнеет. Остановился у двери – одно ухо в палату, другое в коридор.
– Привет! – говорю. – Жива?
– Жива...
– Как себя чувствуешь?
– Ничего... – И что-то голос у нее изменился, не ее голос.
– Ольга, – говорю, – это ты?
– Нет, я не Ольга. Тут рядом еще одна комната есть...
– Извините. Поправляйтесь...
Нашел Ольгу, поговорили чуток. Лицо в капельках пота, но уже не бледное. Чмокнул. Ушел. Дождался лечащего врача. Поговорили...
Три недели жили вдвоем с Максимом. Ольга поправлялась плохо, доставали дефицитные лекарства, нервничали, приводили знакомых врачей из ВМА, подняли на ноги всех, кого могли, ежедневно ходили в больницу.
Вспоминать неохота – тяжело.
Максим вел себя образцово: помогал мне, рано ложился спать и рано вставал без капризов, в семь часов, т.к. меня послали на курсы по эксплуатации газобалонных автомобилей, и я десять дней ездил на Болотную улицу к 9 утра.
Вечерами, когда стало спокойней с Ольгой, срочно перепечатывал повесть для сборника – сокращал со 140 стр. до 90. Спал мало и отоспался лишь с окончанием курсов и возвращением жены. Слава Богу!
Морозно.
У меня обнаружили гастрит и колит. Глотал зонд с лампочкой на конце. Это было 10 февраля, когда Ольга еще лежала в больнице.
