Текст книги "Безумие"

Автор книги: Дмитрий Кончаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Это на нашей улице так было. Как на других – не знаю.

Еще я опекал Муху. Как-то так сложилась моя судьба – операторов за шиворот водить. Нет, не потому, что они боятся, Мухе, как вы знаете, вообще все по барабану. Просто они не видят ничего. Один глаз зажмурен, другой – в видоискателе.

Потом смотрю – что-то знакомое. А, больница! Узнал. В 95-м ночевал в ней однажды. Вот, мы ее взяли.

Короткая передышка. Смотрю – на стене надпись: «Добро пожаловать в Ад!» Это нам. Знакомо. А вот что-то новенькое. Зеленой краской. Под арабскую вязь стилизовано. «В раю под сенью сабель». Поэтично. И две сабли – скрещенные и кривые. Это они про себя.

Передышка была недолгой. В таких делах останавливаться вообще нельзя.

Прошли несколько кварталов частного сектора. Бедные частники! Теперь им жить негде будет. Да они сюда уже вряд ли вернутся. А нам стоит. Потом. Не забыть бы. Подвалы-то уцелели. А там – огурчики, помидорчики, колбаса различная. Чего добру пропадать? Вы заметили, как мысль течет? Как бред, правда?

Пытаюсь сориентироваться. Где мы? Посмотрел налево-направо. Вправо уходил проспект. Широкий и разбитый. Забыл название. В конце, вдали, – знакомые очертания. Монумент. А! Это – Площадь Трех Дураков. На самом деле – Дружбы народов. Просто там монумент стоит, большой такой, массивный – чечен, ингуш и русский. Это их тремя дураками называли. Еще при советской власти, кстати. А в ту войну при бомбежке всем трем дуракам головы оторвало. Символично.

Идем дальше. Еще несколько кварталов, и выходим на улицу Лермонтова. Уже до Минутки недалеко. Это площадь такая. Название неофициальное. Но единственное. И мало кто знает, почему так называется. Я тоже не знаю. Вернее, знаю, но смутно. Вроде там раньше узкоколейка была. А район густонаселенный. Был. И там поезд останавливался – людей на завод возил (нефтеперерабатывающий, кажется). Так вот, стоял он всего одну минуту.

He успел на поезд – опоздал на работу. А тогда с этим строго было. Посадить могли. Это совсем давно было, при Сталине, до Великой Отечественной.

Другая версия – раньше там кафе было с таким названием, очень популярное. Не знаю, может, и было. Только от него все равно ничего не осталось. А скорее всего, его тоже в честь поезда назвали, который минуту стоял.

Да, я отвлекся. Уперлись мы, значит, в Минутку. А это уже круто. У них там главный узел обороны. Если ее взять – считай, весь город взят.

Но в тот день ее не взяли. Даже не пытались.

У Кости потери – двое раненых – один тяжелый, другой несильно. Отправили их на окраину – там уже госпиталь полевой развернули. Хотя нет, отправили троих – еще один ногу сломал. Как – сам не помнит. Ничего удивительного. Нельзя же все время под ноги смотреть, когда в тебя из окон стреляют.

Ночь в городе. В городе, где идут боевые действия. Особая тема. Ни покурить спокойно, ни поесть нормально, ни поспать. Боевое охранение, кругом постреливают. Все как положено.

И, конечно, снайперы. Их время. Звездный час. Даже много звездных часов – ночи длинные.

Любое движение засекают сразу. Из-за БТРа не высунуться. У них приборы ночного видения были, мы о таких штуках могли только мечтать. Тут целая наука, как технику располагать, как за жилыми домами скрываться.

С домами, кстати, тоже отдельная тема. Они из окон стреляли и позиции по горизонтали меняли быстро – стены между комнатами и квартирами были заранее пробиты. И по вертикали тоже, правда, только сверху вниз – на всех этажах в потолках были дыры пробиты и веревки спущены.

Так что перед тем, как заночевать, надо было все окрестные дома зачистить. И не просто зачистить, а за собой удержать. На это уйма народа требовалась, поэтому спать ребята могли только по очереди, часа два, не больше.

Вообще, и у нас, и у чеченов были предметы особой любви. Они летчиков любили, мы – снайперов. Ни тем, ни другим в плен попадать было нежелательно.

Незадолго до наступления темноты, когда мы уже остановились, чечены одного нашего снайпера подстрелили, на «нейтралке». А у них метод был зверский. Они не сразу убивали, а стреляли сначала в ноги. И ждали, когда товарищи к раненому подползут. И тоже по ногам. Затем третью партию. А потом уже всех сразу добивали. Такая вот «пирамида», чеченская «МММ».

Но это в основном в ту войну так было, теперь мало кто на это попадался.

Так вот, ранили они парня в ногу, он ползет к нам, кричит, на помощь зовет. А его в руку. Потом в другую ногу. Он еще попытался проползти, одной рукой загребал и ноги подтягивал. А они перед ним стрелять стали – фонтанчики от пуль – лежи, мол, не дергайся. И пространство до него голое, простреливается все, не подобраться.

Жуткая картина, волосы дыбом стояли.

Но это долго рассказывать, а на самом деле все очень быстро происходило. Вытаскивать парня БМП вышла. Так вот, как их снайперы стрелять умели, я бы не поверил, если бы своими глазами не видел.

До раненого метров сто было, не больше, и пока БМП это расстояние пролетела, у нее ни одного целого триплекса не осталось, ни одной фары, ни одного подфарника. Даже башню заклинило – они пулю в стык загнали!

Раненого вытащили, но боевая машина пехоты к дальнейшему использованию была просто непригодна, потом то ли бросили, то ли в ремонт отправили. Я ее больше не видел, это точно, у нее на борту краской написано было «СЕНЯ».

Так вот, наступила ночь, а еще у нас проблема была – аккумуляторы для камеры подзарядить. Когда еще в Ханкалу вернемся? Хорошо, Пехота, гений, зарядник прихватил. Но розетка! Куда вилку вставлять? Я спросил у Палыча. Что он ответил, вы поняли.

Пехота, опять же гений, соорудил из подручного железа и всякой проволоки какую-то хрень (пожароопасную, по-моему). Благодаря этой хрени зарядились от БТРа.

Следующие дни подробно описывать не буду – утомительно. И вам, и мне. Просто все похоже было. Я же про ощущения рассказываю в основном, а не про хронику боевых действий.

Штурмовали квартал за кварталом, шаг за шагом, все за собой подчищали, чтобы никто в спину не стрелял. Потом нас обратно за Сунжу перебросили – там боевики какие-то прорвались. А через день – опять ближе к центру.

Об ощущениях. Я хоть и не профи в военных делах, но некоторые выводы сделал. Про то, что перли не напролом, что технику вперед не запускали, как в ту войну, это я говорил уже. Дополню.

В 95-м армия наша, за редкими исключениями, очень напоминала огромную, бесформенную толпу растерянных людей.

Сколько народу погибло от беспорядочного огня своих же, мы никогда не узнаем. Но очень много. Испуганные солдаты-срочники, не понимающие, зачем их бросили в эту мясорубку, панически боявшиеся боевиков, поливали из автоматов вкруговую, до тех пор, пока не кончался боезапас.

Это если они вообще умели обращаться с оружием, а бывало и по-другому – не знали, как автомат с предохранителя снять. Такие тоже целыми взводами встречались. Их, наверное, прямо со строительства генеральских дач снимали и отправляли в Чечню. Восемнадцатилетние беспомощные дети. Пушечное мясо. Я много подробностей про это знаю. Только говорить об этом больно.

А о генералах, которые очень против контрактной армии, но зато очень за свои дачи – противно. Но об этом и без меня много сказано.

Попасть под артобстрел или авиаудар федералов вообще было обычным делом, будничным, можно сказать.

Командиры подразделений, входивших в Чечню, были вынуждены пользоваться атласами автомобильных дорог (!), других карт не было, как и вообще не было планов Грозного.

И еще. Все время звучала тема «свои – не свои». «Не свои» – это не чеченцы. Просто армия вэвэшников своими не считала, менты армию, армия ментов, а еще были гэбэшники, спецназы всякие, и все друг друга «своими» не считали.

А внутри армии танкисты презирали пехоту, пехота не любила десантников, десантники не любили еще кого-то, и все без исключения не любили штабных.

В обычной жизни это еще ничего, но на войне… До дикости доходило – «не своих» раненых подбирать не хотели.

Теперь тоже особой любви между родами войск не наблюдалось, но это на уровне баек у костра, а в бою по-другому было. Даже с ментами взаимодействовали, по необходимости.

И растерянности не было. Под огнем все боялись, конечно, иначе не бывает, только псих не боится, но храбрость – это когда только вы знаете, как вам страшно. Вот так и было – все боялись, но делали свое дело. Или почти все.

Не только раненых, но и убитых теперь не бросали. Вынести тела своих было делом чести. Чеченцы нас зауважали. Иногда даже по рации на связь выходили: «Рус Иван, давай пэрэкур дэсят мынут, ви сваых выноситэ, ми сваых».

Стрельба прекращалась.

Однажды стал свидетелем такой картины. Бой шел жесточайший – один пятачок несколько раз из рук в руки переходил. Контакт был такой плотный, что ни артиллерия, ни минометы поддержать не могли, своих бы накрыли. Так и пихались несколько часов, чуть не врукопашную. В результате квартал этот как бы ничейным стал.

И вдруг на нашем участке наступила тишина.

Смотрю, на «нейтралке» бойцы убитых на технику грузят. Спокойно, без спешки, автоматы за спину закинуты.

Вскоре появились еще какие-то люди. Они с другой стороны вышли. И стали тела за руки за ноги по двое таскать. И тоже не торопясь. Чеченцы. С нашими перемешались. Мне показалось – еще чуть-чуть, и они перекур совместный устроят.

А потом, когда все тела были убраны и пятачок опустел, заговорила рация:

– Э, брат Иван, у тэбя всо?

– Все, – отвечают.

– Паэхалы.

И началась стрельба.

Я потом у этих ребят спросил:

– Вы с чеченами там говорили о чем-нибудь?

– Нет, – отвечают, – о чем с ними говорить?

– А они тоже молчали?

– Молчали, только смотрели недобро.

Вот еще одно отличие от прошлой войны, да и от начала нынешней – «Рус Иван, сдавайса, всэх пэрэрэжэм, тэбя мама ждет».

Теперь только смотрят недобро. Ненавидят, может быть, еще больше, но зато уважают.

А 31 января, кажется, опять уперлись в Минутку. И пошли вперед. Пекло было. С нами пехота была какая-то, а с другой стороны еще ребята напирали. Мы их, конечно, не видели. Мы их потом увидели. Когда площадь с двух сторон взяли.

Но тут тоже никакой фигни не было – объятий, шапки в воздух. По-моему, никто даже сразу не понял, что произошло. Я, по крайней мере, точно.

А произошло вот что – мы победили.

После этого у войск было одно занятие – мочить отдельные группы врагов по всему городу. На это, правда, тоже ушло много времени – не один день.

Да, а теперь – об ощущениях. Взяли Минутку, только отдышались… Забыл сказать – там в центре площади такая фигня круглая была, с парапетом. А внутри – огромная яма. Там при советской власти все цивильно было – не яма, а входы в подземные магазины, кажется. Уникальное сооружение. Даже в Москве, на Манежной, не додумались так сделать. А теперь – просто яма, но парапет остался. Символ такой.

Так вот, только отдышались, смотрим, у символа ОМОН фотографируется. Гордо так, радостно, оружием обвешаны. Будут дома рассказывать, как Минутку брали.

Следующие несколько дней работали, как свободные художники. Палыч БТР выдал. Катались, снимали.

Однажды наткнулись на странную сцену. Дом, полуразрушенный. Около него – толпа. Остановились, я спрыгиваю, подхожу.

Вы знаете, честно говоря, я потом плакал.

Это не просто толпа была. Это были старики и старухи. Несчастные, дрожащие, голодные. Они вылезли из своих подвалов в ожидании еды. Оказывается, сюда в последние три дня наши тыловые службы горячие обеды привозили.

Историй я тут наслушался… это отдельная книга.

И в основном – русские.

Я их спросил: почему? А где чеченские старики, старухи? Они сказали, чеченские по селам разъехались, к родственникам. Там прокормиться можно. Кстати, некоторые чеченцы русских с собой звали – люди десятилетиями в одном подъезде жили, некоторые дружили, все без исключения – общались. Город-то южный. Но большинство из тех, кого звали, не поехали. Трудно сказать почему. Они и сами толком объяснить не могли.

Как-то раз встретили в Грозном американцев, съемочную группу. Из наших, ханкалинских. Я очень удивился. Как они здесь оказались? Сюда своих-то пускают после пятидесяти согласований (у нас – карт-бланш), а тут вообще буржуазное телевидение.

Да еще при каких обстоятельствах! Бой шел. Ну, не то чтобы бой, так, постреливали слегка. Небольшую группу боевиков накрыли в Старопромысловском районе. Блокировали. Ждали подкреплений. Те тоже особо не дергались. Скоро стемнеет, их время наступит. Чего дергаться? Так и перестреливались лениво.

И вот смотрю – фирмачи. Американцы. Корреспондент, оператор, звуковик с малярным валиком на палке (такой большой микрофон с ветрозащитой) – отличительный признак иностранной группы. Мы эти штуки не очень любим. Громоздкие, а толку мало.

Я удивился, а Палыч сидит за БТРом, рассматривает. Ему интересно – он иностранцев в жизни мало видел.

Смотрю – капитан наш бежит, Синицин Виктор Михалыч, бежит и орет:

– Палыч! Палыч! Убирай этих немцев на хер отсюда!

Подбежал, запыхался, весь красный.

А фирмач поворачивается к нему, спокойно так, и говорит:

– Изинитэ, мы нэ нэмцы, мы амерыканцы.

– Да какая, на хер, разница! Палыч! Палыч! Чего сидишь? Убирай их отсюда.

А фирмач опять поворачивается и говорит:

– Извинитэ, как это какая уазница? Мы же уас с хохлами нэ путаем? По-моему, с нашей стороны стрелять перестали.

Однажды, когда мы сидели на броне персонального БТРа и курили, обдумывая дальнейшие планы, около нас остановился «уазик». Вышел офицер. Чистенький такой. Подтянутый. Какой род войск – не поймешь.

– Товарищ Крестовников?

Ну, я уже этому не удивлялся.

– Я.

– Материал интересный есть. Хотите?

– Хотим. А что за материал?

– На месте узнаете. Следуйте за мной.

Ладно. На ловушку не похоже. Офицер натуральный. Да и какие тут ловушки?

Кричу:

– Серега (это наш механик-водитель), заводи. Поехали вон за этим.

Ехали недолго. Остановились. Заходим в дом. Обычный дом. Для этих мест обычный. Без крыши, без дверей, без окон. Хорошо побитый и с воздуха, и с земли.

Большая комната. Стол. Три стула, два ящика. В комнате еще двое в камуфляже. Здрасьте – здрасьте. Садитесь.

Подтянутый сел за стол.

Говорю:

– Что за материал-то?

Он порылся в каких-то папках, помолчал.

Я подумал – важничает.

– Снайпершу поймали, – бесстрастно так сказал.

Ого! У меня в голове пошел монтаж. Это так всегда бывает в предвкушении клевого материала – еще толком ничего не знаешь, а в голове уже монтаж – фантазия!

Мысли – скакуны. За одну секунду я успел подумать вот о чем.

Снайперши – великая легенда обеих чеченских войн. Я не знал ни одного человека, который лично видел бы хоть одну снайпершу. Но очень многие знали людей, которые знали людей, которые лично видели много снайперш. Правда, где и при каких обстоятельствах – было неизвестно. И почему эти люди остались живы – тоже неизвестно. Может, они сами их убили? Но мертвых снайперш тоже никто нигде не показывал.

А еще у этой легенды было очень красивое название: «Белые колготки».

А еще говорили, что эти девушки – из Прибалтики. Что они олимпийские чемпионки по биатлону. Поэтому хорошо стреляют. Только я никак не мог понять, зачем снайперу в городе лыжи. И сколько в мире каждый день должно проходить олимпиад, чтобы набрать хотя бы два-три десятка чемпионок из Прибалтики.

Повторяю – обо всем этом я подумал за одну секунду. Не потому, что такой умный, просто много раз об этом думал.

Подтянутый бесстрастно сказал:

– Заводи.

Мне представилось, что сейчас в комнату войдет блондинка в белых колготках, с легким прибалтийским акцентом. Очень сексуально.

Она вошла.

Круглое лицо. Почти без ресниц. Нос не то чтобы картошкой, но почти. Коричнево-рыжие волосы собраны пучок на затылке. Совсем некрасивая. Возраст – от 20 до 35. Фигура среднестатистическая, но ближе к плохой. Коричневое пальтецо с вьетнамского рынка, рыжий шарфик, черные вязаные перчатки с цветочками, черная юбка, черные толстые колготки с ворсом, сапоги с того же рынка.

Она могла быть любой национальности – русской, чеченкой, осетинкой, чувашкой, украинкой, ну, в принципе даже эстонкой. Внешность настолько невыразительная, что определить национальность невозможно.

Я подумал: а как же она в юбке-то с винтовкой по руинам лазила?

Спросил у подтянутого:

– Почему вы думаете, что она снайперша?

– Паспорт поддельный. Вот посмотрите.

Я взял паспорт. Соколова Елена Михайловна. 1978 года рождения. Ставропольская прописка. Повертел паспорт в руках. Да, странный. Фотография наклеена неаккуратно.

– Вы посмотрите, – он взял у меня паспорт, поднес к свету, – на обратной стороне страницы, где фотография наклеена, на свет что должно читаться?

– Фамилия.

– Правильно. Видите?

– Нет.

– Ну вот. Далее – она не может внятно объяснить, как и зачем оказалась в Грозном.

Я повернулся к ней.

– Вы можете объяснить, как и зачем вы оказались в Грозном?

Невнятное бормотание. Что-то про родственников. Не очень убедительно.

– Послушайте, – обращаюсь к подтянутому, – но этого ведь недостаточно…

– А это еще далеко не все.

Он не очень галантно взял ее за воротник пальто, притянул к себе. Содрал пальто с правого плеча, оттянул блузку.

– Видите? Характерный признак.

На правом плече был большой синяк.

– Отдача, – сказал подтянутый, – причем с одного раза такой синяк не набьешь. Она много стреляла. Очень много. Далее.

Он развернул ее лицом к свету. Мне:

– Подойдите сюда.

Я подошел.

– Смотрите сбоку, на свет, видите, волосяной покров на правой щеке стерт, а он есть даже у женщин. Сравните с левой щекой.

Действительно.

– Это от приклада. Далее.

Он взял ее за правую руку.

– Видите, кисть правой руки. Следы пороховой гари.

Я пригляделся. Что-то есть. Потер пальцем. Не грязь.

– Уведите.

Стоит ли говорить, что Муха все это снимал?

Что с ней стало – не знаю. Была ли она снайпершей – наверно. А из какого рода войск был подтянутый – я давно понял.

Красивая легенда о «белых колготках» рухнула, превратившись в очередную грязную историю про войну.

День спустя работаем в городе. Рутина. Вдруг слышим невдалеке – рев моторов, одиночные беспорядочные выстрелы (так стреляют только в воздух), крики, хохот. Едем туда. Сворачиваем за угол.

Группа бойцов. Что-то оживленно обсуждают. Два БТРа метрах в пяти друг от друга. На земле – груда чего-то, кровь, тряпки.

Я спрашиваю:

– Ребят, что случилось?

– Да вот, снайпершу поймали.

– И чего?

– А чего? Одну ногу к тому бетру привязали, другую – к этому. И поехали.

Вы возмущены? Я тоже. Но это – война.

А был случай еще более страшный. В войсках его много обсуждали. Через один из блокпостов шли беженцы. Толпа стариков и старух, несколько молодых женщин, чеченок и русских, дети.

Куда идут и как будут устраиваться потом, никто не знал. Но это «потом» было не главным. Главным было выбраться из ада.

Никто им, естественно, не препятствовал. Единственной задачей было отфильтровывать из этих толп боевиков, которые пытались покинуть город. А такие случаи бывали, некоторые даже в женскую одежду переодевались.

Но их ловили обычно – они, как ни старались, все равно на трансвеститов были похожи. А трансвестит в Грозном – это, знаете ли, заметно.

Документы проверяли почти у всех. Для этой цели к каждому посту по «подтянутому» было прикомандировано. У кого не было паспорта или возникали сомнения в его подлинности, тех задерживали для дальнейшего разбирательства.

Обычно разбирались быстро и отпускали. А если… разные варианты бывали.

Так вот, шла в толпе молодая красивая русская женщина. Немного хромала. Проверили паспорт – все в порядке. Фамилия русская, зовут Татьяной. Прописка – в российской глубинке. Что делала в Грозном? Родителей навещала, еще до войны, а как война началась, не хотела своих стариков бросать. Потом родители погибли при бомбежке. А из города уже невозможно было выбраться. Заплакала.

«А помощь вам не нужна? Чего хромаете-то?» – «Да нет, спасибо, все нормально, колено зашибла, когда из подвала выбиралась».

Ее хотели уже было пропустить, как вдруг из блокпоста выходит солдат и кричит: «Наташка! Сестренка!» – бросается обнимать, целовать.

Все напрягаются, а она от него ход одно так отстраняется, и говорит:

– Обознался, солдатик, с головой, наверное, проблема, контузии не было?

А солдатик стоит как оплеванный, растерялся, ничего понять не может.

«Подтянутый» хватает женщину за пальто, отрывая пуговицы, распахивает, по телу руками шарит, расстегивает ремень ее широких мужских брюк и из левой штанины вытаскивает мелкокалиберную снайперскую винтовку.

Все рты раскрыли, а он задирает ей свитер вместе с майкой и из подмышки отдирает приклеенный скотчем оптический прицел.

Солдат скидывает с плеча автомат и кричит: «Сука!» Стоявшие рядом хватают его за руки.

– Разоружить, – говорит «подтянутый», – увести.

Отнимают автомат, уводят. Солдат всхлипывает: «Сука, сука, сука».

Бойцы горячатся, требуют отдать даму им:

– Мы ее здесь живьем закопаем.

«Подтянутый» довольно жестко предлагает солдатам заткнуться и заниматься своими делами. А также дать расстроенному брату водки и ни на минуту не оставлять его одного.

Потом уводит сестру в «отдыхайку» – закрытое со всех сторон бетонными блоками помещение, единственное место, где солдаты могут спать, не опасаясь огня снайперов.

Проводит первичный допрос. Наташа поотпиралась минут пять, а потом стала рассказывать.

Первая половина истории довольно типичная была. Молодая-красивая, рано вышла замуж. Счастливая семейная жизнь продолжалась недолго. Муж пил, бил. Развелись. Осталась одна, родители пенсионеры, младший брат школьник. Денег нет, работы нет – глубокая российская провинция.

Но она-то – молодая и красивая, ей жить хочется, а не влачить. Выход один – в Москву, в проститутки.

А вторая половина этой истории тоже страшная, как и у большинства тех девушек, которых мы на Ленинградке видим, только гораздо страшнее. У них хоть какой-то шанс есть, а у нее не было ни одного.

Потому что не успела Наташа в Москву уехать, познакомилась с чеченцем, тоже молодым-красивым.

Он в их городок на личном «КамАЗе» приехал, товары какие-то перевозил. Богатый человек по местным меркам. Бурная любовь.

Потом стал уговаривать в Чечню с ним уехать: «что тебе в этой дыре жить, а у нас там тепло, войны больше нет и не будет, я на тебе женюсь».

Думала Наташа недолго.

Так она оказалась в Чечне.

Первое время все было неплохо, правда, чувак женатый оказался, с четырьмя маленькими детьми. Но ничего – жил на два дома.

А потом началась война, и он исчез.

Стала Наташа думать, как жить дальше.

У нее был разряд по стрельбе, то ли пулевой, то ли стендовой, не важно, еще в школе получила – в их глухомани стрелковая секция была единственным доступным видом развлечения подрастающего поколения.

Поделилась этой информацией с кем-то из чеченских соседей.

Так Наташа обрела профессию.

Вот, собственно, и вся история простой красивой девушки из российской глубинки.

«Подтянутый» собрался ее отправить куда следует, но вышла проблема с транспортом. В результате оставили девушку на ночь, в яму посадили. У них была для таких случаев.

Брат сидел в траншее, плакал. Товарищи успокаивали, одного не оставляли.

«Подтянутый» с чувством выполненного долга спать лег.

А ночью солдат говорит:

– Братцы, дайте мне в последний раз с сестрой поговорить.

Ну, братцы думают: а чего ж, действительно, человеку в таком деле отказывать. Оружия у него нет, десять минут поговорить можно, отчего же нельзя?

Спустили его в яму по веревке.

Говорили они действительно минут десять. О чем – никто не слышал.

А потом он достал из-за голенища «левый» ПМ и застрелил сначала сестру, а потом себя.

Вот такая история. И это тоже – война.

Десантников отозвали в Ханкалу – город переходил под контроль МВД. Нам это было даже на руку. Нечего больше в Грозном делать.

А материала накопилось много. Пока он не потерял актуальность (мало ли что еще произойдет), надо было срочно монтировать и отправлять в Москву.

Да и как там Гриша?

В первый день, как вернулись, не работали, конечно.

Провели инвентаризацию.

Дело в том, что не забыли мы по нескольку раз навестить кварталы с частной застройкой. От застройки, конечно, почти ничего не осталось, а подвалы целы. Ну, не все, разумеется, некоторые завалило, но в основном.

А в подвалах было что брать. Это я рассказывал уже.

Я только одного боялся, что товарищи мои плохо самолетную инструкцию усвоили. Насчет растяжек. Поэтому они на броне обычно оставались – грузы принимать.

Но это я зря волновался. Растяжки если и были, то повзрывались давно, в ходе активных боевых действий. Правда, парочку видели. Бойцы их аккуратно так сняли.

И еще один всеобщий страх был. В армии любили на эту тему поговорить – что продукты, мол, отравленные. Но это – вообще ерунда. Люди же для себя делали. Они же не знали, что война будет. А если и догадывались – не делать, что ли?

На эту тему во взводе жаркие споры разгорались.

Одни говорили – ладно, для себя делали, а как бежать пришлось – отравили.

Им на это резонно отвечали: если вам бежать приходится, вы в первую очередь думаете, как продукты отравить? Да и вообще, люди тут обычные жили, не злодеи, не боевики – им больше делать нечего?

Впрочем, каждый спор заканчивался одним и тем же: не хотите – не ешьте. Нам больше достанется.

В результате ели все.

А у меня была подлая мысль угостить с нашего стола кого-нибудь из фирмачей. Сначала угостить, а потом сказать, откуда продукты. И посмотреть не реакцию. Да чтоб Муха снял. В дополнение к сокровищнице. Гад я все-таки.

А еще вы можете сказать, что мы – мародеры. Может быть. Только хозяева к своим подвалам если и вернутся, то не скоро. А город перешел под контроль МВД. Так-то.

В общем, провели инвентаризацию.

Результаты впечатляющие. Как прошел вечер, вы уже знаете. Ничего нового.

Следующие несколько дней работали плотно. Сюжеты про штурм Минутки, про снайпершу, про стариков, вообще про жизнь в городе. Мы с Пехотой даже шутить начали. То есть это он наконец начал, я всегда шутил. Работа вообще сплачивает.

Гриша, кажется, немного прибалдел от ежедневных включений. Я включался, когда вообще ничего не было. А при нем уже пресс-центру пришлось наконец начать работать. Столько событий: в город вошли, больницу взяли, молочный завод, консервный, Старопромысловский очистили, Черноречье, наконец, Минутку взяли – не скрывать же.

И все равно Гриша прибалдел. Это я понял тогда, когда он придумал новую форму журналистского творчества – он у меня в прямом эфире интервью брал.

А затем вообще стал намекать, что неплохо бы по очереди выходить. Но тут он щелбан получил. Имею я право отдохнуть? А отдыхать было с чем, я уже говорил.

Да, интересная деталь, пока не забыл. Как-то раз шлялись мы с Мухой по лагерю, так, без особенной цели, просто гуляли, и забрели в расположение Тоцкой дивизии. А дивизия эта в авторитете была – при штурме Грозного важную роль сыграла, Минутку, кстати, десантники вместе с ней брали.

Идем, значит, гуляем, ничего особенного – палатки, кунги, за палатками на площадке ряды танков, штук двадцать, не меньше. Это мотострелковый полк был, кто не знает, мотострелковый – это не стрелки на мотоциклах, это когда пехота на БТРах при поддержке танков. Такие вот армейские байкеры. Но это вам, может быть, интересно, а мне уже надоело все до смерти.

– Муха, – говорю, – надоело-то все как!

– А че надоело-то? Нормально.

– Да что нормально? Что нормально?! Я вот чего понять не могу – мы, ладно, приехали – уехали, поработали, ну, месяц, ну, два. А потом опять возвращаемся к нормальной жизни. А они-то как?

– Кто?

Нет, вы не подумайте, Муха вовсе не тупой. Он… своеобразный. У него какая-то своя, внутренняя действительность. И он в ней благостно существует, а к нам возвращается неохотно. Для этого ему требуется пинок. Либо фигуральный, либо буквальный.

Я прибег к буквальному.

– А? Ты че?

Он попытался ответить мне тем же, но не тут-то было. Дело в том, что Ханкала уже вполне обустроилась к тому времени, в наиболее благополучных частях были даже дорожки выложены бетонными плитами. Но после пинка Муха, понятное дело, с дорожки слетел и завяз по колено в асфальте.

Я подал ему руку.

– Ты че?

– Че-че, тебя другим способом к жизни не вернуть.

– А… и че?

– Так вот я и говорю, как они-то?

– Кто?

Я строго посмотрел на него. Муха сосредоточился. Было почти физически видно, как его мозг отматывает наш раговор назад. Отмотал. Лицо просветлело.

– А-а-а, ты про военных?

– Ну да. Они же не только на войне так живут. И в местах постоянной дислокации, в степях там каких-то, ведь все то же самое – палатки, кунги. Да и другие, кто в гарнизонах, не намного лучше устроены. И ради чего? Зарплата – копейки, служба – тоска. Я мотив понять не могу.

Муха задумчиво посмотрел на меня, помолчал. Показалось, что он опять уходит в астрал. И вдруг молвил:

– Они Родину защищать хотят.

Я махнул рукой:

– Брось. Двадцать пять лет в оренбургских степях Родину защищать? Муха, – мы же не на партсобрании.

– Ну, вот, сейчас же защищают.

– Так это звездный час! Слава богу, раз в пятьдесят лет бывает, если Афган не считать. И то непонятно, что там защищали, да и здесь, если честно, тоже. Этого, Муха, для серьезного мотива мало.

– А это еще не все.

Дима стал сосредоточенно счищать налипшую грязь. Я молча наблюдал за ним, казалось, он опять ушел в себя. Это длилось довольно долго. Наконец я не выдержал.

– Эй, Муха, ты еще здесь?

– Да здесь я, здесь. Ты кончай пинаться. Я просто обдумываю, как тебе объяснить, чтоб ты понял.

Прозвучало это как-то немного обидно.

– А я что, тупой, по-твоему?

Муха продолжает счищать грязь.

– Может, ты и не такой тупой, как кажешься, просто вопрос очень тонкий, я вот думаю, как объяснить.

Я не знал, как реагировать на такую тираду. Решил для верности обидеться еще раз.

– А может, это ты тупой, если объяснить не можешь?

Муха выпрямился, вытер штык-нож о штаны, засунул его в ножны, повернулся ко мне. Лицо его было серьезным.

– Понимаешь, все дело в том, что они просто панки.

Я чуть не упал в асфальт.

– Кто?

– Военные. Они те же панки, только в камуфляже. Вот тебе и мотив, и кайф.

Я молчал. А что я мог сказать? Муха продолжил:

– А че ты удивляешься? Ты посмотри, как они разговаривают: «если вы хотите что-то сказать, то стойте и молчите»; «кто не хочет разгружать люминий, тот будет загружать чугуний» – это же кайф! А на БТРах погонять, а «парашки» пожрать? А заорать «рота, подъем»? Ты же сам всегда так орешь, тебе самому все это нравится.

– Гхм… ну, вот… мне как раз это все надоело.

Муха оценивающе посмотрел на меня.

– Вот. Именно! Потому что ты – не настоящий панк.

Интересная версия, правда? Продолжать этот разговор я счел для себя небезопасным. Поэтому решил переменить тему.