Текст книги "Последнее время"

Автор книги: Дмитрий Быков

Поэма повтора

Михаилу Веллеру

 
Он сел в автобус. Впереди
Сидела девочка с собакой.
Он ощутил укол в груди.
Вот так напьешься дряни всякой —
Потом мерещится. Но нет:
Все было чересчур похоже —
Осенний день, закатный свет,
Она сама… собака тоже…
Как раз стояла та пора,
Когда, томясь отсрочкой краткой,
Природа, летняя вчера,
Палима словно лихорадкой:
Скорей торопится отцвесть,
Все отдавая напоследок.
Он пригляделся: так и есть.
Сейчас она посмотрит эдак,
Как бы зовя его с собой.
Улыбка… краткая заминка…
Мелькнувши курткой голубой,
Она сошла напротив рынка
И растворилась в толкотне.
Автобус тронулся уныло.
Пошли мурашки по спине:
Все это было, было, было,
Он точно помнил! Дежавю?
Скорей другое. Видно, скоро
Я терпеливо доживу
До чувства полного повтора.
Пора бы, впрочем. Тридцать лет.
И вот предвестники старенья:
Неотвратимые, как бред,
Пошли цепочкой повторенья.
Пора привыкнуть. Ничего
Не будет нового отныне…
 
 
Но что-то мучило его.
Сойдя на Каменной плотине,
Он не спеша побрел домой.
Соседка, старая Петровна,
На лавке грелась. Боже мой,
Все повторилось так дословно!—
Собака, куртка, рынок, взгляд
На той же самой остановке…
Тогда, пятнадцать лет назад,
Он возвращался с тренировки.
А после все пятнадцать лет
Он вспоминал с дежурным вздохом,
Как не сошел за нею вслед,
Как, сам себя ругая лохом,
Щипал усишки над губой
И лоб студил стеклом холодным,
Следя за курткой голубой
И псом, довольно беспородным.
Из всех младенческих утрат
Он выделял особо эту —
Года сомнительных отрад
Ее не вытеснили в Лету.
Но что теперь? Не в первый раз
Он замечал за этот месяц
Повтор полузабытых фраз,
Давнишних баек, околесиц,—
Но тем-то зрелость и грозна,
Что перемены не спасают
И пропадает новизна,
А память свой же хвост кусает.
Все это можно перенесть.
Равнина все-таки не бездна.
Пускай уж будет все, что есть,
И все, как было. Худо-бедно —
Лошадки вязли, но везли.
Да и откуда в частной жизни
Искать какой-то новизны,
Коль нету нового в отчизне,
Судьба которой, несмотря
На наши снежные просторы
И многоцветные моря,—
Повторы, вечные повторы.
Что будет – будет не впервой.
Нас боги тем и покарали,
Что мы идем не по прямой,
А может, и не по спирали —
По кругу, только и всего,
В чем убеждаемся воочью.
 
 
Но что-то мучило его.
Он испугался той же ночью.
 
 
…Она сказала: «Посмотри,
Вон самолет мигает глазом.
А кто-то спит себе внутри»…
Он понял, что теряет разум:
Он вспомнил горы, водопад
И костерок перед палаткой,
Внутри которой час назад
Метался в судороге сладкой.
Потом из влажной, душной тьмы
Он выполз на блаженный холод
Негрозной ялтинской зимы.
Он был невероятно молод,
И то был первый их отъезд
Вдвоем, на юг, на две недели,
На поиск неких новых мест…
Потом они вдвоем сидели
И, на двоих одну куря,
На небо черное смотрели.
Тогда, в разгаре января,
Там было как у нас в апреле:
Плюс семь ночами. Перед тем,
Как лезть в надышанную темень,
Он посмотрел в другую темь,
Где самолет летел, затерян.
Она сказала: «Погляди —
Он нам подмигивает, что ли?»
 
 
И вот опять. Укол в груди,
Но он не думал об уколе.
 
 
Она давно жила не здесь —
Жила, по слухам, безотрадно.
Его затягивала взвесь
Случайных связей. Ну и ладно,
Но чтобы десять лет спустя,
Буквально, точно, нота в ноту?
Чтоб это бедное дитя
Тянуло руку к самолету,
Который ночью за окном
Летит из Внукова туда же,
Где мы с другой, в году ином,
В иной ночи, в ином пейзаже…
Не может быть. Такой повтор
Не предусмотрен совпаденьем.
Он на нее смотрел в упор.
Спросила курева.
– Поделим.
 
 
И понеслось! Сильней тоски,
Грозней загульного угара…
Он понял, что попал в тиски.
Всему отыскивалась пара.
Но нет: поправка. Не всему,
А лишь каким-то главным вехам —
Гора, палатка, ночь в Крыму,
Рука, скользящая по векам,
Холодный воздух, капли звезд,
Далекий щебет водопада…
Но будет и Великий пост.
Есть вещи из другого ряда:
Когда-то друг, а нынче враг,
Лишь чудом в драке не убивший,—
Другой, но бивший точно так,
Другой, но в то же время бывший;
Скандал на службе – тот же тон…
И он, мечась как угорелый,
Завыл – но суть была не в том,
Что он скучал от повторений.
 
 
Так бабочка, сложив крыла
На тех же бурых скалах Крыма,
Столь убедительно мала
И для прохожего незрима!
Вот так наложится – и нет
Тебя, как не бывало сроду.
Теперь, ступая в свой же след,
Он, видимо, придет к исходу
И перестанет быть, едва
Последний шаг придется в точку.
Меняя вещи и слова,
Он думал выклянчить отсрочку:
Сменил квартиру (но и там
Сосед явился плакать спьяну,
Как тот, из детства, по пятам
Пришедший бросить соль на рану).
Друзей покинул. Бросил пить.
Порвал с десятком одалисок —
Но все вотще. Уставши выть,
Он наконец составил список.
 
 
Там было все, что он считал
Важнейшим – все, чем люди живы.
Но, пряча в голосе металл,
Судьба вносила коррективы:
Порою повторялось то,
Что он считал третьестепенным:
Из детства рваное пальто
(Отец купил в Кривоколенном,
А он в игре порвал рукав;
Теперь рукав порвался в давке).
Но в целом он казался прав:
Учтя новейшие поправки,
За восемь месяцев труда
Он полный перечень составил
И ставил галочки, когда
Бывал игрушкой странных правил.
Сошлась и первая тоска
Весной, на ветреном закате,
И шишка в области виска
(Упал, летя на самокате,
И повторил, скользя по льду,
Опаздывая на свиданье).
И в незапамятном году
Невыносимое страданье
Под кислый запах мышьяка
В зубоврачебном кабинете…
Сошлось покорное «пока»
От лучшей женщины на свете
И снисходительное «будь» —
От лучшей девушки недели
(Хотя, целуя эту грудь,
Он вспомнил грудь фотомодели
На фотографии цветной
В журнале, купленном подпольно,—
То был десятый, выпускной)..
Бессильно, тупо, подневольно
Он шел к известному концу
И как-то вечером беспутным
Врага ударил по лицу,
Покончив с предпоследним пунктом.
Одно осталось. После – крах,
Предел, исчерпанность заряда.
В душе царил уже не страх,
Но лишь скулящее «не надо».
В районе двадцати пяти,
Гордясь собой, играя силой,
В ночной Гурзуф на полпути
Он искупался вместе с милой.
Вдыхая запах хвои, тьмы,
Под неумолчный треск цикады
Он понимал, должно быть, мы
Не вкусим впредь такой отрады,
Слиянья чище и полней.
Нагой, как после сотворенья,
Тогда, у моря, рядом с ней,
Он не боялся повторенья,
А всей душой молил о нем
И в постоянстве видел милость.
Ну ладно, пусть хотя бы днем!
Не повторилось. Обломилось.
 
 
Теперь он избегал воды,
Купаться не водил подругу
(И вообще, боясь беды,
Весь год не приближался к югу).
А эта девушка была
Последней – так, по всем раскладам,
Сама судьба его вела;
И, засыпая с нею рядом,
Он думал: риска больше нет.
Сплошные галочки в тетради.
Он так протянет пару лет,
Покуда ждут его в засаде.
 
 
Но доктор был неумолим:
Ее точило малокровье.
На лето – Крым, и только Крым.
Какое, к черту, Подмосковье!
Капкан захлопнулся. И пусть.
Взамен тоски осталась вскоре
Лишь элегическая грусть
О жизни, догоревшей в хоре.
И сколько можно так юлить,
Бояться луж, ступать по краю,
О снисхождении молить?
Довольно. К черту. Догораю,
Зато уж так, чтоб до конца,
Весь тот восторг, по всей программе.
Он ощутил в себе юнца
И хохотал, суча ногами.
 
 
…Кончалось лето. Минул год
С тех пор, как рыжая собака,
А после дальний самолет
Ему явились в виде знака.
В Крыму в такие времена
(О край, возлюбленный царями!)
Ночами светится волна
Серебряными пузырями:
Планктон, морские светляки,
Неслышный хор существ незримых
Как если б сроки истекли
И в море Млечный Путь низринут.
Он тронул воду, не дыша.
Прошедший день был долог, жарок.
Вода казалась хороша —
Прощальный, так сказать, подарок.
Чего бояться? Светляка?
Медузы ядовитой? Спрута?
– Не заходи со мной пока.
 
 
Дно опускалось быстро, круто,
И он поплыл. Такой воды
Он не знавал еще. Сияя,
Родней любой другой среды,
Ночная, теплая, живая,
Она плескалась и звала,
Влекла, выталкивала, льнула…
Жена, послушная, ждала.
Вот не хватало б – утонула
Из-за него. Пускай уж сам.
Отплыв, он лег, раскинул руки
И поднял очи к небесам,
Ловя таинственные звуки —
Перекликался ли дельфин
С дельфином, пела ли сирена…
Ей ни к чему. Пускай один.
Но никакая перемена
Не замечалась. Голоса
Звучали радостно и сладко.
Взлететь живым на небеса
Иль раствориться без остатка
В стихии этой суждено?
Какая прелесть, что за жалость —
А впрочем, ладно. Все равно.
 
 
Но ничего не совершалось.
 
 
Его простили! Весь дрожа,
Навеки успокоив душу,
Как бы по лезвию ножа,
Он вышел из воды на сушу.
Он лег у ног своей жены
(Смерть, где твое слепое жало?)
И в мягком шелесте волны
Услышал, как она сказала,
Ручонку выставив вперед
(Он, вздрогнув, приподнялся тоже):
– Смотри, мигает самолет!
 
 
И тут он понял. Боже, Боже!
 
 
Чего боялся ты, герой?
О чем душа твоя кричала?
Жизнь, описавши круг второй,
Пошла по третьему, сначала.
 
 
И он, улегшись на живот,
С лицом счастливым и покорным,
Смотрел, как чертит самолет
Свой третий круг над морем черным.
 

1995 год

Поэма отъезда

 
…На что похожа наша встреча? На
Видение из давешнего сна:
Двадцатый год, гимназия, и в ней
Какой-то орган новоразмещенный,
Совдеповский и сложносокращенный,
С названием из десяти корней.
Я прихожу за визой… или нет —
Какой-то бумаженцией, потребной
Для выезда в Париж на пару лет.
Еще остался в классах сор учебный:
Помятый глобус, классная доска,
На коей уцелела надпись мелом
(Стереть не дотянулась ВЧК —
Им многое в новинку, неумелым,
Их главные деянья впереди):
«Товарищи! Вся власть УЧЕРЕДИ…»
 
 
Три года мы не виделись. С тех пор
Я из эстета сделался аскетом
И виновато опускаю взор,
Когда напоминают мне об этом.
Зарос, одет в какое-то рванье —
В потертом шарфе, в драненьком пальтишке,
Как нищий из моей же давней книжки —
Но я почти не помню про нее.
А впрочем, все я знал. Я был готов.
Не мы ли предрекали, накликали,
Встречали гуннов, гибели алкали
И вместо гуннов вызвали скотов?
И это я предчувствовал. Теперь
Я раболепно открываю дверь,
Записку Луначарского вручаю,
Потом, стыдясь внезапной хрипоты,
Жую слова… и в этот миг встречаю
Твой прежний взгляд. Я знал, что это ты.
 
 
Сто лет назад (а сколько в самом деле?
Все милосердно прячется в туман)
Мы пережили – нет, преодолели
Угарно-кокаиновый роман,
Продлившийся от середины лета
До предвоенной тягостной зимы,
Типичный для тогдашнего поэта
И дочери профессорской семьи.
О этот демонизм, о вамп наивный,
Богемный, добросовестно-надрывный,
Метания от беса до креста,
Запекшиеся черные уста,
«Хочу грешить!», «Хочу уйти в монашки!»,
«Хочу вина!», «Хочу на острова!» —
О, как я изучил твои замашки,
Безбожный грим, заемные слова,
Разрывы и прощания без счета…
Но было в этом истинное что-то —
Твой первый страх, твой полудетский плач,
И зябнущее, тоненькое тело,
В котором трепетала и болела
Душа живая, как ее ни прячь.
Ночные кабаки, где слух терзали
Безумцы с подведенными глазами;
Метельные видения, мосты,
Вся сомовщина, вся арлекинада,
Все притяженье черной пустоты:
Мы к гибели летим, и так и надо,
Все поделом! Мучительный набор:
Полозьев скрип, откинутая полость,
И звездный мрак, и в этом тоже пошлость —
Не музыка, не гибель, а позор.
Вот плеоназм: упадок декаданса,
Торговля бредом, драмы в синема…
В конце концов я этому не сдамся,
И не умру, и не сойду с ума,
Затем что гниль чужда моей природе
И я скучаю там, где гибель в моде.
Все, что носилось в воздухе ночном,
Февральском, стылом, каплющем, зеленом,—
Все разошлось с годами по салонам.
Играйте дальше. Я тут ни при чем.
 
 
Вот так, друг друга вдребезги измучив,
Мы разошлись шесть лет тому назад:
Елагин остров, между черных сучьев
Стоит февральский розовый закат,
Но тьма клубится на востоке мглистом.
Мы расстаемся. Плоски все слова.
До этого ты месяц или два
Металась между мной и террористом,
Он ждет тебя сегодня в полседьмого,
Я каблуком утаптываю снег,
И все, что в нас покуда есть живого,
Сейчас умрет – теперь уже навек.
 
 
Дальнейшее не стоит описанья.
Война, развал, февральское восстанье —
Все двинулось лавиной стольких бед,
Что нам равна возможность всех исходов.
Вот участь богоизбранных народов:
Куда ни сунься – им спасенья нет.
Куда ни правь – направо ли, налево,—
Всех притяженье ямы одолело,
И я – похмельный гость в чумном пиру —
На плечи крест безропотно беру.
Что о тебе я слышал? В общем, мало:
Сперва пила, любовников меняла,
С одним из них затеяла журнал,
У Белого в истерике валялась,
Из-за эсера Кошкина стрелялась…
Однажды ночью я тебя узнал:
Ты ехала с хлыстом в автомобиле.
Хлыст был раскормлен. Их тогда любили.
 
 
Теперь, когда, решившись наконец,
Дождавшись всех обещанных возмездий,
Я подаю прошенье об отъезде,—
Ты предо мной: без грима, без колец,
В обличий стандартной комиссарши,
Не сделавшем тебя, однако, старше,
С короткой стрижкой, с пламенем в глазах…
Кто мог предугадать такой зигзаг —
Не я ли сам? Не нас ли всех манило
Предвестье бури, грозная волна?
Все жаждали пройти через горнило —
И вот прошли. Я заплатил сполна.
 
 
Что ты творила в три последних года —
Не ведаю. Какие-то фронты…
Затянутая в кожанку свобода,
Жена наркома – это тоже ты,
И этот порох, заменивший ладан,
И кожа, заменившая парчу,—
И этот путь был мною предугадан.
Я знал, что будет так. Но я молчу.
На той, тогдашней плесени и гнили
Возрос кумач грохочущих торжеств,
Повадки новоявленных божеств,
Броневики, агитавтомобили,—
Все узнаю, и всюду мне видна
Одна рука, истерика одна.
 
 
Подобный переход не мной замечен.
Мы оба щепки этого костра.
Но я обобран, выжат, искалечен,
Я понял все, а ты, моя сестра,
Со взором снисходительно-приветным
(От этого мне тоже не уйти),
Пропахшая степным вольготным ветром,
И порохом, и «Лориган-Коти»,—
Мне доказать пытаешься, что бегство
Погибельно, что время бросить детство
И дар отдать на просвещенье масс…
Мелькает «с нами», «наше» и «у нас».
Но я молчу. Из этой мясорубки
Нет выхода, и ты обречена.
Здесь судьбы побежденных так же хрупки,
Как судьбы победителей. Весна
Меж тем берет права свои. Я слышу,
Как вниз роняет капли бахрома
Сплошных сосулек, облепивших крышу.
Я не умру и не сойду с ума,
Как и тогда. Я попросту уеду,
А ты, подвластна все тому же бреду,
Погубишь все, потом умрешь сама —
От тифа ли, от пыток ли, от пули…
И, торжествуя, встанет в карауле
Нас на пиру собравшая чума.
 
 
Ты выпустишь меня по дружбе старой.
И я – сутулый, желтый, сухопарый —
Пойду домой по снегу, по воде —
В забвенье, в эмигрантскую мякину:
Ведь если я навек тебя покину,
Мне не найти пристанища нигде.
Чириканье голодных птиц на ветках,
Прохожие в своих одеждах ветхих,
Темнеющая к ночи синева,
На Невском пресловутая трава —
Во всем просвет, прозрачность, истонченье,
Безбожно накренившаяся ось,
И будущего тайное значенье
Сквозь ткань пейзажа светится насквозь.
 
 
О женщина десятых и двадцатых,
Затем шестидесятых, – общий бред,
Подруга всех забитых и распятых,
Хранившая себя при всех расплатах,—
Не льсти себе: тебе спасенья нет.
Мы мнили – ты бессмертна. Черта в стуле!
Тебе сходило все на первый раз:
В себя стреляла ты, но эти пули,
Тебя не тронув, попадали в нас.
Тебе не минуть жребия того же:
Обрыва всех путей, постыдной дрожи,
Тоски, мольбы, мурашек по спине…
Но как же я любил тебя! О Боже,
Я так любил тебя! Ты веришь мне?
 
 
Мы делали тебя. Мы создавали
Твой бледный образ из своей мечты,
К тебе мы обращали наше «Vale» —
Мы знали, что от нас осталась ты,
Одна за всех, одна из миллиона…
Но знаешь ты судьбу Пигмалиона?
Миф умолчал о главном. У богов
Он вымолил тебя. Он был готов
Хоть жизнью заплатить за эту милость —
И все же отдал больше, чем имел.
Мир дрогнул – равновесье сохранилось.
Ты ожила, а он окаменел.
 
 
Вот так и я: вся страсть твоя, вся прелесть
Так безнадежно, мертвенно чужды
Моим мирам, где все слова приелись,
Все дни пусты и в счастье нет нужды.
Я сотворил тебя. Через полгода
Ты бросила меня, пережила —
Как всякая добытая свобода,
Взращенный сын, любимая жена.
От нас ты набиралась слов и жестов,
Измен, истом, истерики, инцестов,
Прозрений, бдений, слез, эффектных поз,—
Ты все от нас взяла, но обманула,
Поскольку никогда не дотянула
До нашей честной гибели всерьез.
Живучесть, участь мнимоодержимых!
Ты выживала при любых режимах,
Ты находила нишу, выход, лаз,
Нас, гибнущих, отбрасывала смело…
Живи теперь! Ты этого хотела,
Ты выжила. Но время мстит за нас.
Не зря ты повторяла наши фразы —
В неведенье своем, почти святом,
Ты нахваталась гибельной заразы.
Мы первыми умрем, а ты потом.
Ты находила выход. Ты бежала
Иль со скотами оставалась – но
Единое для всех, слепое жало
Нас настигало все-таки равно.
 
 
…Весенний вечер, мокрая брусчатка.
Все призрачно, погибельно и шатко,
И даже крест, который мы несем,
Не так тяжел при этом бледном свете,
Как бы идущем из иных столетий.
Какое примирение во всем!
 
 
Сквозь эти лужи, этот снег и жижу
Я будущее явственно провижу —
Все семь десятилетий черноты,
Но различаю там, за чернотою,
Другую встречу – с разницею тою,
Что я остался, а сбегаешь ты.
Все та же ты, душа почти без тела,
Но только не в двадцатом, а вчера,—
Мне вслед, как обреченному, глядела,
Не зная, что сама обречена.
 

1996 год

Памяти Николая Дмоховского

 
Что-то часто стал вспоминать о Коле.
Погулять его отпустили, что ли,
Поглядеть на здешнюю жизнь мою,—
Но о чем он хочет сказать, сбегая
Из родного края его, из рая?
Я и впрямь уверен, что он в раю.
 
 
Да и где же, вправду, как не в Эдеме?
Не в одной же огненной яме с теми,
Кто послал его добывать руду,
Доходить в Норильске, молясь на пайку,—
За пустую шутку, смешную байку?
За него им точно гореть в аду.
 
 
Оттого он, видно, и сел в тридцатых,
Что не смог вписаться в наземный ад их —
Сын поляка, ссыльного бунтаря,
Гитарист, хохмач, балагур беспечный,
Громогласный, шумный ребенок вечный,
Пустозвон, по совести говоря.
 
 
На изрядный возраст его не глядя,
Я к нему обращался без всяких «дядя»
И всегда на ты – никогда на вы,
Не нуждаясь в каком-либо этикете,
Потому что оба мы были дети
И имели нимб вокруг головы.
 
 
Он являлся праздничный, длинный, яркий,
Неизменно мне принося подарки —
Большей частью вафли. Из всех сластей
Эти вафли он уважал особо.
Шоколадный торт, например, до гроба
Оставался одной из его страстей.
 
 
На гитаре мог он играть часами,
Потрясая желтыми волосами,
Хохоча, крича, приходя в экстаз,
Так что муж соседки, безумно храбрый,
К нам стучался снизу своею шваброй
(Все соседи мало любили нас).
 
 
Он любил фантастику – Лема, Кларка.
Он гулял со мной по дорожкам парка,
Близ Мосфильма – чистый monsieur l'Abbe,
Он щелчками лихо швырял окурки,
Обучал меня непременной «Мурке»,
Но всегда молчал о своей судьбе.
 
 
Он писал картины – каков характер!—
В основном пейзажи чужих галактик:
То глазастый кактус глядит в упор,
То над желто-белой сухой пустыней
Птичий клин – клубящийся, дымно-синий,
По пути на дальние с ближних гор.
 
 
Полагаю, теперь он в таких пейзажах,
Ибо мир людей ему был бы тяжек,
А любил он космос, тела ракет,
Силуэты гор, низверженье ливней,
И еще нездешней, еще предивней —
Но чего мы любим, того здесь нет.
 
 
Он учил меня кататься на лодке,
Он мне первым дал попробовать водки,
(С кока-колой – выдумка стариков),
Он учил меня анекдотам с матом,
Он давал пинка моим супостатам,
И они боялись его пинков.
 
 
В раннем детстве я на него молился,
Подрастая, несколько отдалился,
А потом и темы искал с трудом,
Но душа моя по привычке старой
Наполнялась счастьем, когда с гитарой,
В вечной «бабочке», он заявлялся в дом.
 
 
Он был другом дома сто лет и боле.
Я не помню нашей семьи без Коли.
Подражая Коле, я громко ржал,
Начинал курить, рисовал пейзажи,
У меня и к мату привычка та же…
Он меня и в армию провожал.
 
 
И пока я там, в сапогах и форме,
Строевым ходил и мечтал о корме,—
За полгода Колю сгубил нефрит.
Так что мне осталась рисунков пара,
Да его слова, да его гитара,
Да его душа надо мной парит.
 
 
Умирал он тяжко, в больничной койке.
Даже смерти легкой не дали Кольке.
Что больницы наши? – та же тюрьма…
Он не ладил с сестрами и врачами,
Вырывал катетер, кричал ночами,
Под конец он просто сошел с ума.
 
 
Вот теперь и думаю я об этой
Тяжкой жизни, сгинувшей, невоспетой,
О тюрьме, о старческом злом гроше
С пенсионной северною надбавкой,
Магазинах с давкой, судьбе с удавкой —
И о дивно легкой его душе.
 
 
Я не знаю, как она уцелела
В непрерывных, адских терзаньях тела,
Я понять отчаялся, почему
Так решил верховный судья на небе,
Что тягчайший, худший, жалчайший жребий
Из мильона прочих выпал ему.
 
 
Он, рожденный лишь для веселой воли,—
Доказать его посылали, что ли,
Что земля сурова, что жизнь грязна,
Что любую влагу мы здесь засушим,
Что не место в мире веселым душам,
Что на нашей родине жить нельзя?
 
 
Коля, сделай что-нибудь! Боже, Боже,
Помоги мне выбраться! Я ведь тоже
Золотая песчинка в твоей горсти.
Мне противна зрелость, суровость, едкость,
Я умею счастье, а это редкость,
Но науку эту забыл почти.
 
 
Да и как тут выживешь, сохраняя
Эту радость, это дыханье рая,—
Сочиняя за ночь по пять статей,
Да плевать на них, я работал с детства,
Но куда мне, Коля, куда мне деться
От убогих старцев, больных детей,
 
 
От кошмаров мира, от вечных будней?
На земле становится многолюдней,
Но еще безвыходней и серей.
Этот мир засасывает болотом,
Сортирует нас по взводам и ротам
И швыряет в пасти своих зверей.
 
 
О какой вы смеете там закалке
Говорить? Давно мне смешны и жалки
Все попытки оправдывать божество.
В этой вечной горечи, в лютой скуке,
В этом холоде – нет никакой науки.
Под бичом не выучишь ничего.
 
 
Как мне выжить, Коля, когда мне ведом
Этот мир с его беспрерывным бредом,
Мир больниц, казарм, палачьих утех,
Голодовок, выправок, маршировок,
Ледяных троллейбусных остановок —
Это тоже пытка, не хуже тех?
 
 
Оттого-то, может быть, оттого-то
В этой маске мирного идиота
Ты бродил всю жизнь по своей стране.
Может быть, и впрямь ты ушел в изгнанье
Добровольное, отключив сознанье?
Но и этот выход не светит мне.
 
 
Я забыл, как радоваться. Я знаю,
Как ответить местному негодяю,
Как посбить его людоедский пыл,
Как прижаться к почве, страшась обстрела,
Как ласкать и гладить чужое тело…
Я забыл, как радоваться. Забыл.
 
 
Эта почва меня засосала, Коля.
Нам с тобой нужна бы другая доля.
Проводник нам задал не тот маршрут.
Колея свернулась железным змеем.
Мы умеем счастье – и не умеем
Ничего другого. Зачем мы тут?
 
 
Для чего гостил ты, посланник света,
В тех краях, где грех вспоминать про это,
Где всего-то радости – шоколад,
Где царит норильский железный холод,
Где один и тот же вселенский молот
То дробит стекло, то плющит булат?
 

1996 год