Текст книги "Последнее время"

Автор книги: Дмитрий Быков

Но нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон. Она, конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но после передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку – грех. Кругом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:

– Недавно мы с племянницей на пару, – ох, выбрались-то в кои веки раз! – поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее – ну прям как вас! Ходила по рядам и пела, пела – сначала брат с сестрой, потом она, – а платье-то открыто, ясно дело – гляжу, спина – вся потная спина!..

И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь – ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, – что стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!..

Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми строг? Здесь так милы со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым – дай-то Бог!..

…Здесь устоялся дух жилья чужого – все запахи, все звуки, весь уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома стоят. Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к столу, в буфете старом – пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу, и марлевый клочок, прибитый к фортке – от комарья, и фото на стене – серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали… Я хмелел, и мне хозяйка говорила почему-то, на Машу взгляд переводя порой:

– Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня второй. Но мы не расписались – мне ж не двадцать, как он пришел, мне было сорок пять… Да мы и не хотели расписаться, нам только б вместе старость скоротать… Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне переселился, в этот дом. Врачи сперва сказали – рак желудка, нет, легких – обнаружилось потом. Да что теперь… Его у нас любили. Я тут поговорила – к сентябрю и памятник поставят на могиле, – его любили, я же говорю. А мне теперь, одной… – она всплакнула, взяла стакан наливки со стола, немного отпила, передохнула…

– Насчет машины – сразу отдала. Что мне с машины? Отдаю не глядя. Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, – он сам тогда оформит все дела. Ему и чертежи отдам навечно, – спецам бы показать, да их же нет, – а я не понимаю ни словечка… Ну он-то разберется: инженер!..

Выходит, Маша попусту крушилась, мы попусту мотались в Чухлино, поскольку все без нас уже решилось, и, видимо, достаточно давно.

…Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца. Уже с каким-то гостем – дядей Валей – мы «Приму» закурили у крыльца… Двухдневною щетиною темнея, он говорил:

– Да ладно, не темни! Ты этого… того… серьезно с нею? Смотри, чтоб строго! Чтоб она – ни-ни! Я со своей-то все молчу, не пикну, приду из рейса (раньше шоферил) – молчу, молчу, а после как прикрикну: «Замолкни, курррва! Что я говорил!» Держи ее, чтоб поперек ни слова! Нет хуже, чем мужик под каблуком! Но знаешь, раз ударил бестолково – не представляешь, как жалел потом! Слегка совсем – кулак-то был увесист, – да так, не столь ударил, сколь прижал, – так после месяц, слышишь, парень, месяц – буквально на горшок ее сажал!..

И, про себя жалея эту бабу, супругу, надерзившую со зла, я думал, что досталось ей неслабо, раз месяц встать бедняга не могла! И в тот же миг, противу всяких правил, я подавил прорвавшийся смешок, поскольку с редкой ясностью представил, как я сажаю Машу на горшок.

Ну, дальше началась уже банальность – я сталкивался с этим много раз:

– Сынок, а как твоя национальность? – промолвил дядя через пару фраз.

Направо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный РАФ…

– Да русский, – я ответил громко, – русский. Насчет жены ты, дядя Валя, прав…

…Спустилась Маша, и довольно скоро нас к остановке отвела родня. Пел дядя Валя «Песенку шофера», а после долго обнимал меня, и долго об меня, прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и мягкостью щетинистого ворса не столько щеку – душу трогал мне.

…Направо, в полуметре от дороги, по склону горки, в сторону реки, медлительно тянулись огороды – картошка, помидоры, кабачки, там рос укроп зеленой паутиной, ухоженный весьма, поскольку свой…

Я чувствовал себя такой скотиной, от Маши веяло такой тоской, что я искал спасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару:

– Сейчас приедем!

И добавил вскоре:

– Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот этот дядя Валя – просто клад!

Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад.

И, не спокойная уже, а злая, но тихо (а уж лучше бы на крик) – сказала:

– Где тут клад, не понимаю?! Несчастный, старый, спившийся мужик! Напьется, так чудит – гостям потеха. Он нам родня. И жаль его, и злость. Тебе-то что – приехал и уехал!

И отвернулась, добавляя:

– Гость!..

…И в электричке стоя и от зноя томясь, я думал: «Так!

Она права. Так можно ненавидеть лишь родное.

Есть право ненавистного родства».

Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, – чуть стою, – и в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою.

Да, в первый раз! Уставясь синим взглядом куда-то в зелень мутного окна, ты ехала в тот миг со мною рядом, моя кровоточащая страна, и вырисовывалась, вырастая из темноты, из трав, из тополей, истомная, истошная, пустая истерика истории твоей. Вагон дрожал. Мелькали балки, стрелки, летели птицы, рушились дома… Раздоры, перепалки, перестрелки… Я встрепенулся. Я сходил с ума. Я посмотрел вокруг. Вагон качался, сквозь вату доходили голоса. Мы не проехали еще и часа, а ехать предстояло три часа…

…О, вечная отрава и потеха – отрава нам, потеха для гостей, – страна моя, где паспорта потеря есть повод для шекспировских страстей! Какой бы выбор ни назвать жестоким, нет выбора жесточе твоего: быть одинаким или одиноким! Страна, где мой удел – боязнь всего! О, равенства прокрустова лежанка! Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе меня не жалко! Жарко!.. Жарко!.. Что, близко? – полдороги впереди…

…Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, – все упадет в тебя, и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О, гром на стыках – вспышки, стачки, стычки, прозренья запоздалого стыда! Ты скоро всех загонишь в электрички, летящие неведомо куда! Отечество погудок и побудок! Но в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя: «Заткнись, ублюдок! Чего она тебе недодала?!» Вот то-то и оно – родство по крови! Гам города? звон рельсов? зов земли? – но я уже нигде не смог бы, кроме! Люблю? привык? – как хочешь назови! Но что мне клясться, пополняя стадо клянущихся тебе до хрипоты? Как эта девочка, что едет рядом, моей любовью тяготишься ты! Разбойник, ненадежный твой любовник, единственный любимый до конца, вчера ушкуйник, нынче уголовник, – твоих детей оставил без отца!..

И сколько бы я от тебя ни бегал, – я пойман от рожденья. Не лови! Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И боль твоя, что вечно неизбывна, – она одна в тебе еще жива! Отечество воинственного быдла, в самой свободе – злобная рабыня, не Блокова, а Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты кровяной! Да сколько ж там? Приехали мы, что ли? Нет, полчаса осталось… Что со мной?!

Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со всех сторон, – не помню сам, как добрались до места и как, шатаясь, вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб, сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.

– Где отделенье?

– Спросим, погоди.

Носильщик долго объяснял коряво, – мол, выйти там-то, обогнуть вокзал, – и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал. Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы долго шли и надпись разглядели на здании: «Таможенный контроль».

Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски. Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли неведомое зданье – «Да что такое? Заблудились, что ль?!» – но на торце, прохожим в назиданье, читалось вновь: «Таможенный контроль».

Мы вышли из двора, пошли направо – в ту сторону, где, зол и языкат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, – и долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом дальнем вновь не прочитали: «Инспекция. Таможенный контроль».

И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел невнятно и тревожно. Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это невозможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам эпохи – злой? возбужденный? – кто их разберет?! – и посредине этой суматохи носильщик ехал задом наперед.

…Был некий дом, стоящий в отдаленье. Дружинник – усмехавшийся юнец – нам объяснил, что это – отделенье, и мы туда попали наконец. Перегородкою из плексигласа был отделен дежуривший майор. Он продолжал, не повышая гласа, какой-то бесконечный разговор. В дежурке также помещался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил алкоголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: «А кошеля-то нету! Куда же я пойду без кошеля?! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем? Никто вам права не давал!» Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обреченно закивал.

Мы постучали в плексиглас. «Потише!» – сказал майор и спичку погасил. Сержант к нам вышел – толстый, симпатичный – и обо всем подробно расспросил. Дослушав, он сочувственно заметил: «Все может быть. И паспорта крадут. Сейчас дежурный разберется с этим, а после – с вами. Подождите тут».

И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш, прилежно принялась царапать что-то…

– Ты что?

– Письмо Марату. Ручку дашь?

Пока она, на вид невозмутима, писала, позабывши обо мне, – я изучал «Не проходите мимо» и серию плакатов на стене. Чтобы развеять Машу хоть немного, я усмехнулся: «Классный выходной! Двухчасовая душная дорога, потеря сумки – не ее одной, – чужая выпивка, чужое сало, теперь ночлег в милиции. Отпад!»

– Тебя никто не звал, – она сказала.

Я замолчал и стал читать плакат.

…Дежурный между тем без снисхожденья выпытывал у жертвы с неких пор: «Сергеев! Назовите год рожденья! И побыстрее!» – произнес майор. Тот отвечал: «Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом разговор!» – «Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья», – повторил майор.

«Да что он, видит в этом наслажденье?! – подумал я в тоске, грызя кулак. – Дался им, на фиг, этот год рожденья, ведь все равно сейчас отпустит так!» Майор, однако, был калачик тертый. Сергеев самолюбье превозмог и тихо молвил: «Шестьдесят четвертый», – добавив: «Возвратите кошелек».

Майор ответил: «Мы по меньшей мере вас оштрафуем в следующий раз». Он кнопкой дал сигнал. Открылись двери. Сергеев вышел, громко матерясь.

– Так. Что у вас? – спросил майор устало. Он обращался в основном ко мне.

Я рассказал, а Маша уточняла.

– Где это все случилось? В Чухлине?

– Да, в Чухлине. Такое уж несчастье. Вы дайте справку…

– Не разрешено. Вам там и надо было обращаться.

– Так что ж нам, снова ехать в Чухлино?!

– Я понимаю. Что уж там. Неблизко. В Москве вам новый паспорт не дадут. Где ваша постоянная прописка? Вам там и восстановят. Но не тут. Здесь только справку. Выдано такой-то. Потеря документов. Дать готов. Вы отнеситесь, девушка, спокойно. У нас тут куча этих паспортов. В бюро находок позвоню. Минута.

Звонил в Калинин, после – на вокзал и там подробно объяснял кому-то все, что ему я бегло рассказал. Мы терпеливо ждали: или-или. А вдруг нашлось? Возможно ведь вполне…

– Нет, ничего нигде не находили. Езжайте. Разберутся в Чухлине.

– А справку?

– Справку выдам. Что пропало?

– Все, все пропало: паспорт, аттестат…

– Вот я пишу, что к нам не поступало. А родственники деньги возместят.

– Да родственники где? – она сказала. – Отправила на отдых из Читы. Нет никого. Ведь ничего не знала. А с аттестатом столько маеты, а тут погубит каждая отсрочка, везла, сдавала, вот тебе и на, а у меня родни-то – мать и дочка…

И наконец расплакалась она.

Она рыдала судорожно, жалко, вся вздрагивая, покраснев лицом, – девчонка, городская приживалка, покинутая мужем и отцом, – отчаянно выплакивала, жадно, вовсю, взахлеб, не вытирая слез, – безвыходно, бездумно, безоглядно (обиженный ребенок, битый пес), – всю жизнь свою, все белое каленье, все униженья, каждый свой поклон, – и этот час. И это отделенье. И этого майора за стеклом.

Он выдал справку.

– Ну, не огорчайтесь. И поспокойней. Это не в укор. Все обойдется. Ну, желаю счастья. Пойдут навстречу, – произнес майор.

…Я шел за ней – без слова, без вопроса и видел, что она едва идет, – и вдруг она сказала глядя косо:

– О Господи!

И следом:

– Идиот!

Я промолчал. Вошли в метро. Прохладно. Что делать: виноват – не прекословь.

Она сказала:

– Извини!

– Да ладно. Чего уж там…

И замолчали вновь.

Я проводил ее до Павелецкой, и было бесконечно тяжело от хрупкости ее фигуры детской и от всего, что с ней произошло. Покоем ночи веяло от сада. Все как вчера – и все не как вчера…

Я сжал ей локоть.

– Ладно. Все. Не надо.

Она исчезла в глубине двора.

Я возвращался, проводив подругу, – во рту помои, в голове свинец, – по кольцевой. По замкнутому кругу. По собственной орбите, наконец.

Нас держит круг – незримо и упруго. Всегда – в своем кругу, в своем дому. И каждый выход за пределы круга грозит бедой – и нам, и тем, к кому. Не выбивайся, не сходи с орбиты, не лезь за круг, не нарушай черты – за это много раз бывали биты, и поделом, такие же, как ты!

…Где тот предел, – о нем и знать не знаешь, – где тот рубеж заказанный, тот миг, когда своей чудовищной изнанкой к нам обернется наш прекрасный мир, – о, этот мир! Хотя бы на мгновенье вернуться, удержаться, удержать! – но есть другой, и соприкосновенье мучительно, и некуда бежать, – другой, но без спасительных кавычек, и Боже правый, как они близки! О, этот мир полночных электричек, вокзалов и подсолнечной лузги, мир полустанков, тонущих в метели… Он и во сне вошел в мое жилье, когда, едва добравшись до постели, я, не раздевшись, рухнул на нее.

…Ночь напролет он снился мне. Под утро – измученный, с тяжелой головой, – я вышел на балкон. Светало смутно, и капли на веревке бельевой означились. В предутренней печали внизу лежал мой город, как всегда, и первые троллейбусы качали блестящие тугие провода.

1989 год

Я кончил эту вещь тому три года и не нашел издателя ни в ком. С тех пор пришла тотальная свобода, и наш барак сменился бардаком; и то, и это, в сущности, несладко, но нам, как видно, выделен в удел порядок – только в виде распорядка, свобода же – как полный беспредел. Сейчас любой задрипанный прозаик, любой поэт и прочая печать с восторгом ждут завинчиванья гаек, и я не вправе это исключать. По крайней мере, все, что о России тут сказано, – пока осталось в силе (тем более, что снова холода, но нынче мы их сами попросили). А быдла даже больше, чем тогда.

Но изменилось, кажется, иное: распалось, расшаталось бытие, и каждый оказался в роли Ноя, спасающего утлое свое суденышко. Петля на каждой шее. Жить наконец придется самому, и мир вокруг глядит еще чужее, чем виделось герою моему.

Теперь наш круг не выглядит защитой, гипнозов нет, а значит, нет защит. Вокруг бушует некто Ледовитый, и мачта, как положено, трещит. Что – ирреальность летнего вокзала, когда кругом такая кутерьма, и Дания по-прежнему – тюрьма (а если б быть тюрьмою перестала, то Гамлет бы и впрямь сошел с ума!).

Все сдвинулось, и самый воздух стонет. Открылась бездна. Пот и кровь рекой. Поэтому – кого теперь затронет история о мелочи такой? О девочке (теперь читай: Отчизне. Теперь тут любят ясность, как везде). О паспорте. Об отвращеньи к жизни, о столкновеньи с миром и т. д.

Теперь, когда мы все лишились почвы и вместе с ней утратили уют, и в подворотнях отбивают почки, а в переходах плачут и поют, – уже не бросить: «Мне какое дело?» Не скрыться в нишу своего труда. Все это, впрочем, было. Или зрело. И я боялся этого тогда.

Но, переменам вопреки, рискую извлечь свою поэму из стола, хотя в нималой мере не тоскую о временах, когда она была написана. С тех пор я как-то свыкся, что этой вещи не видать станка. Она слетела, помнится, из «Микса», из «Юности»… Но ленится рука перечислять. Смешно в последней трети столетия, страшнейшего на свете, борца с режимом зреть в своем лице. К тому же я издал в родной газете кусок из отступления в конце.

Теперь о Маше. Маша в самом деле была сильна и все перенесла, хотя буквально через две недели (чуть не того же самого числа, когда я вещь закончил), пролетела в Вахтанговском, где на плохом счету ее никто не числил. Впрочем, дело обычное. Но вновь лететь в Читу ей не хотелось. По чужим общагам, чужим квартирам (я не сразу вник, считать позором это или благом) – она прошествовала ровным шагом и поступила наконец во ВГИК. Во ВГИКе окрутила иностранца и к сцене охладела, говорят. Она приобрела подобье глянца и перешла в иной видеоряд. Железною провинциальной хваткой, не комплексуя, исподволь, украдкой она желанный вырвала кусок. Какою отзывался мукой сладкой ее висок и детский голосок! О, эта безошибочность инстинкта, умение идти по головам… Она добилась своего и стихла. Я тоже не пропал. Чего и вам…

Ну вот. Почти без всякого кокетства я выпускаю бедное наследство небывшего романа. Видит Бог, хотя во мне еще играло детство, – конфликт поэмы никуда не делся. И если б я на самом деле мог его назвать… «Я с миром», «мы с тобою» – все в поединке вечном: Я-не-Я, и никакое небо голубое не выкупит кошмара бытия, его тоски, его глухого чрева… Но под моим окном, как прежде, древо растет себе неведомо куда, под ним гуляет маленькая дева… Троллейбус поворачивает влево, покачивая, значит, провода.

1992 год

Элегия на смерть Василья Львовича

«Это не умирающий Тасс,

а умирающий Василий Львович.»

Пушкин

 
…Он писал в посланье к другу:
«Сдавшись тяжкому недугу,
На седьмом десятке лет
Дядя самых честных правил,
К общей горести, оставил
Беспокойный этот свет.
 
 
Вспомним дядюшку Василья!
Произнес не без усилья
И уже переходя
В область Стикса, в царство тени:
„Как скучны статьи Катени-
На!“ Покойся, милый дя-
 
 
дя!» Но чтоб перед кончиной,
В миг последний, в миг единый —
Вдруг припомнилась статья?
Представая перед Богом,
Так ли делятся итогом,
Тайным смыслом бытия?
 
 
Дядюшка, Василий Львович!
Чуть живой, прощально ловишь
Жалкий воздуха глоток,—
Иль другого нет предмета
Для предсмертного завета?
Сколь безрадостный итог!
 
 
Впрямь ли в том твоя победа,
Пресловутого соседа
Всеми признанный певец,—
Чтоб уже пред самой урной
Критикой литературной
Заниматься наконец?
 
 
Но какой итог победней?
В миг единый, в миг последний —
Всем ли думать об одном?
Разве лучше, в самом деле,
Лежа в горестной постели,
Называемой одром,
 
 
Богу душу отдавая
И едва приоткрывая
Запекающийся рот,
Произнесть: «Живите дружно,
Поступайте так, как нужно,
Никогда наоборот»?
 
 
Разве лучше, мир оставя,
О посмертной мыслить славе
(И к чему теперь оне —
Сплетни лестные и толки?):
«Благодарные потомки!
Не забудьте обо мне!»
 
 
Иль не думать о потомках,
Но печалиться о том, как
Тело бренно, говоря
Не о грустной сей юдоли,
Но о том, как мучат боли,
Как бездарны лекаря?
 
 
О последние заветы!
Кто рассудит вас, поэты,
Полководцы и цари?
Кто посмеет? В миг ухода
Есть последняя свобода:
Все, что хочешь, говори.
 
 
Всепрощенье иль тщеславье —
В этом ваше равноправье,
Ваши горькие права:
Ропот, жалобы и стоны…
Милый дядя! Как достойны
В сем ряду твои слова!
 
 
Дядюшка, Василий Львович!
Как держался! Тяжело ведь —
Что там! – подвигу сродни
С адским дымом, с райским садом
Говорить о том же самом,
Что во все иные дни
 
 
Говорил – в рыдване тряском,
На пиру ли арзамасском…
Это славно, господа!
Вот достоинство мужчины —
Заниматься в день кончины
Тем же делом, что всегда.
 
 
…Что-то скажешь, путь итожа?
Вот и я сегодня тоже
Вглядываюсь в эту тьму,
В эту тьму, чернее сажи,
Гари, копоти… ея же
Не избегнуть никому.
 
 
Благодарное потомство!
Что вы знаете о том, что
Составляло существо
Безотлучной службы слову —
Суть и тайную основу
Мирозданья моего?
 
 
Книжные, святые дети,
Мы живем на этом свете
В сфере прожитых времен,
Сублимаций, типизаций,
Призрачных ассоциаций,
Духов, мыслей и имен.
 
 
Что ни слово – то цитата.
Как еще узнаешь брата,
С кем доселе не знаком?
На пути к своим Итакам
Слово ставим неким знаком,
Неким бледным маяком.
 
 
Вот Создателя причуда:
Так и жить тебе, покуда
Дни твои не истекли.
На пиру сидим гостями,
Прозу жизни жрем горстями
И цитируем стихи.
 
 
Но о нас, о книжных детях,
Много сказано. Для этих
Мы всегда пребудем – те.
Славься, наш духовный предок,
Вымолвивший напоследок:
– Как скучны статьи Кате —
 
 
Нина! Помнишь ли былое?
Я у прапорщика, воя,
Увольненье добывал,
Поднимал шинельный ворот,
Чистил бляху, мчался в город,
Милый номер набирал.
 
 
Помню пункт переговорный.
Там кассиром непроворный
Непременный инвалид.
Сыплет питерская морось,
Мелочь, скатываясь в прорезь,
Миг блаженства мне сулит.
 
 
Жалок, тощ недостоверно,—
Как смешон я был, наверно,
Пленник черного сукна,
Лысый, бледный первогодок,
Потешающий молодок
У немытого окна!
 
 
О межгород, пытка пыток!
Всяк звонок – себе в убыток:
Сквозь шершавые шумы
Слышу голос твой холодный
Средь промозглой, беспогодной,
Дряблой питерской зимы.
 
 
Но о чем я в будке грязной
Говорил с тобой? О разной,
Пестрой, книжной ерунде:
Что припомнил из анналов,
Что из питерских журналов
Было читано и где.
 
 
В письмах лагерников старых,
Что слагали там, на нарах,
То поэму, то сонет,—
Не отмечен, даже скрыто,
Ужас каторжного быта:
Никаких реалий нет.
 
 
Конспирация? Едва ли.
Верно, так они сбегали
В те роскошные сады,
Где среди прозрачных статуй
Невозможен соглядатай
И бесправны все суды.
 
 
Так и я, в моем безгласном
Унижении всечасном —
Что ни шаг, то невпопад,—
Гордость выказать пытаясь,
Говорил с тобой, хватаясь
За соломинки цитат.
 
 
Славься, дядя! Ведь недаром
Завещал ты всем Икарам,
Обескрыленным тоской,
Вид единственный побега
Из щелястого ковчега
Жалкой участи людской!
 
 
Грустно, Нина! Путь мой скучен
Сетку ладожских излучин
Закрывает пленка льда.
Ты мне еле отвечала.
Сей элегии начало
Я читал тебе тогда.
 
 
Так не будем же, о Муза,
Портить нашего союза,
Вспоминая этот лед,
Эти жалобы и пени.
Как скучны статьи Катени-
На! Кто должен – тот поймет.
 

1988–1995 гг.