Текст книги "Последнее время"

Автор книги: Дмитрий Быков

«У меня насчет моего таланта иллюзий нет…»

 
У меня насчет моего таланта иллюзий нет.
В нашем деле и так избыток зазнаек.
Я поэт, но на фоне Блока я не поэт.
Я прозаик, но кто сейчас не прозаик?
 
 
Загоняв себя, как Макар телят,
И колпак шута заработав,
Я открыл в себе лишь один, но большой талант —
Я умею злить идиотов.
 
 
Вот сидят, допустим, – слова цивильны, глаза в тени,
Говорят чего-нибудь о морали…
Я еще не успел поздороваться, а они
Заорали.
 
 
И будь он космополит или патриот,
Элита или народ, красавец или урод,
Раскинься вокруг Кейптаун или Кейп-код,
Отчизна-мать или ненька ридна,—
Как только раскроет рот,
Да как заорет,—
Становится сразу видно, что идиот.
А до того иногда не видно.
 
 
Иногда я что-нибудь проору в ответ,
Иногда с испугу в обморок брякнусь.
Я едва ли потребен Господу как поэт,
Но порой полезен ему как лакмус.
 
 
Может быть, фейс-контроль. А может, у них дресс-код.
Может быть, им просто не нравится мой подход
К их святому, напыщенному серьезу,
Я не знаю, чем посягаю на их оплот
И с чего представляю для них угрозу.
 
 
А писанье – продукт побочный, типа как мед.
Если каждый день на тебя орет идиот,
Поневоле начнешь писать стихи или прозу.
 

2005 год

«Я назову без ложного стыда…»

«Еще пугает слово „никогда“».

Н.С.

 
Я назову без ложного стыда
Два этих полюса:
Дурак боится слова «никогда»,
А умный пользуется.
И если жизнь его, как голова,
Трещит-разламывается,—
Он извлекает, как из рукава,
Величье замысла.
Я не увижу больше никогда
Тебя, любимая,
Тебя, единственная, тебя, балда
Себялюбивая.
Теперь ты перейдешь в иной регистр
И в пурпур вырядишься.
Отыгрывать назад остерегись:
Вернешься – выродишься.
Мне, пьедестала гордого лишась,
Тебя не выгородить —
А так еще мы сохраняем шанс
Прилично выглядеть.
 
 
Я, грешный человек, люблю слова.
В них есть цветаевщина.
Они из мухи делают слона,
Притом летающего.
Что мир без фраз? Провал ослизлой тьмы,
Тюрьма с застольями.
Без них плевка не стоили бы мы,
А с ними стоили бы.
 
 
Итак, прощай, я повторяю по
Прямому проводу.
Мне даже жаль такого слова по
Такому поводу.
Простились двое мелочных калек,
Два нищих узника.
А как звучит: навек, навек, навек.
Ей-богу, музыка.
 

2004 год

Новая графология-2

 
Если бы кто-то меня спросил,
Как я чую присутствие высших сил —
Дрожь в хребте, мурашки по шее,
Слабость рук, подгибанье ног,—
Я бы ответил: если страшнее,
Чем можно придумать, то это Бог.
 
 
Сюжетом не предусмотренный поворот,
Небесный тунгусский камень в твой огород,
Лед и пламень, война и смута,
Тамерлан и Наполеон,
Приказ немедленно прыгать без парашюта
С горящего самолета – все это он.
 
 
А если среди зимы запахло весной,
Если есть парашют, а к нему еще запасной,
В огне просматривается дорога,
Во тьме прорезывается просвет,—
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Внушает надежду там, где надежды нет.
 
 
Но если ты входишь во тьму, а она бела,
Прыгнул, а у тебя отросли крыла,—
То это Бог, или ангел, его посредник,
С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:
Последний шанс последнего из последних,
Поскольку после последнего – сразу он.
 
 
Это то, чего не учел Иуда.
Это то, чему не учил Дада.
Чудо вступает там, где помимо чуда
Не спасет никто, ничто, никогда.
 
 
А если ты в бездну шагнул и не воспарил,
Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,
Ринулся в чащу, а там берлога,
Шел на медведя, а их там шесть,—
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Отнимает надежду там, где надежда есть.
 

2004 год

«Хорошо тому, кто считает, что Бога нет…»

Хорошо тому, кто считает, что Бога нет. Вольтерьянец-отрок в садах Лицея, он цветет себе, так и рдея, как маков цвет, и не знает слова «теодицея». Мировая материя, общая перемать, вкруг него ликует разнообразно, и не надо ему ничего ни с чем примирять, ибо все равно и все протоплазма.

Сомневающемуся тоже лафа лафой: всю-то жизнь подбрасывает монету, лебезит, строфу погоняет антистрофой: иногда – что есть, иногда – что нету. Хорошо ему, и рецепт у него простой – понимать немногое о немногом. Мирозданье послушно ловит его настрой: час назад – без Бога, а вот и с Богом.

Всех страшнее тому, кто слышит музыку сфер – ненасытный скрежет Господних мельниц, крылосвист и рокот, звучащий как «Эрэсэфэсэр» – или как «рейхсфюрер», сказал бы немец; маслянистый скрежет зубчатых передач, перебои скрипа и перестука. И ни костный хруст, ни задавленный детский плач невозможно списать на дефекты слуха. Проявите величие духа, велит палач. Хорошо, проявим величье духа.

Вот такая музыка сфер, маловерный друг, вот такие крутятся там машинки. Иногда оттуда доносится райский звук, но его сейчас же глушат глушилки. А теперь, когда слышал все, поди примири этот век, который тобою прожит, и лишайные стены, и ржавые пустыри – с тем, что вот он, есть и не быть не может, потому что и ядовитый клещ, который зловещ, и гибкий змеиный хрящ, который хрустящ, и колючий курчавый плющ, который ползущ по сухому ясеню у дороги, и даже этот на человечестве бедный прыщ, который нищ и пахнет, как сто козлищ, – все о Боге, всегда о Боге.

А с меня он, можно сказать, не спускает глаз, проницает насквозь мою кровь и лимфу, посылает мне пару строчек в неделю раз – иногда без рифмы, но чаще в рифму.

2004 год

С английского

 
Как сдать свое дитя в работный дом,
Как выдать дочь изнеженную замуж,
Чтоб изнуряли гладом и трудом
И мучили, а ты и знать не знаешь,—
Так мне в чужой душе оставить след —
Привычку, строчку, ежели привьется,
А повстречавшись через много лет,
Узнать и не узнать себя в уродце.
 
 
Зачем я заронил тебя сюда,
Мой дальний отсвет, бедный мой обломок,—
В трущобный мир бесплодного труда,
Приплюснутых страстей и скопидомок?
Все то, что от меня усвоил ты,
Повыбили угрюмые кормильцы.
Как страшно узнавать свои черты
В измученном, но хитром этом рыльце!
Ты выживал в грязи и нищете,
В аду подвала, фабрики, казармы,
Ты знаешь те слова и вещи те,
Которых я скоту не показал бы.
Гиеньи глазки, выгнувшийся стан,
Гнилые зубы жалкого оскальца…
Но это я! И я таким бы стал,
Когда б остался там, где ты остался.
Полутуземец, полуиудей,
Позорное напоминанье, скройся.
 
 
О, лучше мне совсем не знать людей,
Чем видеть это сходство, это скотство!
Чужая жизнь, других миров дитя,
Возросшее в уродстве здешних комнат,
Тотчас ко мне потянется, хотя
Себя не знает и меня не помнит,
И сквозь лохмотья, язвы, грязь и гной
Чуть слышно мне простонет из-под спуда;
«Зачем я тут? Что сделали со мной?
Мне плохо здесь, возьми меня отсюда».
 
 
Да и другим, другим он был к чему?
В моих привычках людям все немило,
И память обо мне в чужом дому
Была страшна, как знак иного мира.
Так работяга, захворав впервой
И вдвое похудев за две недели,
Все думает тяжелой головой —
Что это завелось в послушном теле,
Что за хвороба, что за чуждый гость
Припуталась во сне, и жрет, и гложет…
А это смерть врастает в плоть и кость,
Он хочет к ней прислушаться – не может
Ни слова разобрать. Придет жена
Или брательник с баночкой гостинца,—
Брательник хмур, она раздражена,
Обоим ясно, что пришли проститься:
Сопит, бурчит… На нем уже печать,
Он всем чужак. Скорей спихнуть его бы.
Так жен моих умеет отличать
Любой – на них клеймо моей хворобы.
О, лучше бы с рожденья, как монах,
Разгромленного ордена осколок,
Я оставался в четырех стенах,
Среди моих листов и книжных полок,
Чем заражать собою этот мир!
Ужель себя не мог остановить я,
В картонных стенах нищенских квартир
Плодя ублюдков нашего соитья?
Низвергнутая статуя в снегу,
Росток ползучий, льнущий к перегною,—
Вот все, что с миром сделать я могу,
И все, что может сделать он со мною.
 
 
Скажи, ты смотришь на свои следы?
Или никак, как написал бы Павел?
Что ты меня оставил – полбеды.
Но для чего ты здесь меня оставил?
Зачем среди расползшихся дорог
Нетвердою, скользящею походкой
Блуждаю, полузверь и полубог,
Несчастный след твоей любви короткой?
Твой облик искажен моей виной,
Гримасой страха, судорогой блуда.
Зачем я тут? Что сделали со мной?
Мне плохо здесь, возьми меня отсюда.
 

2004 год

Песенка

 
Да, завидую – ты можешь на него облокотиться,
Опереться, положиться, встать под сень.
Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,
Как кинжал для кахетинца, как постель
Для усталого скитальца, как непалка для непальца,
Как для путника в чащобе тайный знак.
Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.
Я и сам бы так хотел, но все никак.
 
 
Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.
Редкий лес, пустое поле, голый лед.
Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,
А скорее, я боюсь, наоборот.
Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскресли
Все святые, коим имя легион.
Это я его последняя надежда, ибо если
Я обрушусь, то обрушится и он.
Ты умеешь видеть стену, я умею – только бездну,
Обступившую меня по рубежу.
Это он навек исчезнет, если я навек исчезну
Или даже если что не так скажу.
 
 
Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле —
Не подскажет никакое колдовство.
Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,
А ему – боюсь и думать каково.
 

2004 год

«Озирая котел, в котором ты сам не варишься…»

Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, – не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди – добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое – вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону – до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.

Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с венцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, – что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера – уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ – соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща – хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть – но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.

Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, – не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как терпит белая бестия ундерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе – как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.

Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края – ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, – немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует, – мой цветущий тебя простит и меня простит.

2004 год

Теодицея

«– На, – сказал генерал, снимая „Командирские“. – Хочешь – носи, хочешь – пропей.»

М.Веллер

 
Не всемощный, в силе и славе, творец миров,
Что избрал евреев и сам еврей,
Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,
Кучевых и перистых, – а скорей
Полевой командир, небрит или бородат,
Перевязан наспех и полусед.
Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.
Может быть, сержант, почему бы нет.
 
 
О, не тот, что нашими трупами путь мостит
И в окоп, естественно, ни ногой,
Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд
И врага не видевший, – а другой,
Командир, давно понимающий всю тщету
Гекатомб, но сражающийся вотще,
У которого и больные все на счету,
Потому что много ли нас вообще?
 
 
Я не вижу его верховным, как ни крути.
Генеральный штаб не настолько прост.
Полагаю, над ним не менее десяти
Командиров, от чьих генеральских звезд
Тяжелеет небо, глядящее на Москву
Как на свой испытательный полигон.
До победы нашей я точно не доживу —
И боюсь сказать, доживет ли он.
 
 
Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,
Не спасает детей, не мстит палачу.
Авиации нет, снаряды не подвезли,
А про связь и снабжение я молчу.
Наши танки быстры, поем, и крепка броня,
Отче наш, который на небесех!
В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня
Потеряли еще не все и не всех.
 
 
Всемогущий? – о нет. Орудья – на смех врагу.
Спим в окопах – в окрестностях нет жилья.
Всемогущий может не больше, чем я могу.
«Где он был?» – Да, собственно, где и я.
Позабыл сказать: поощрений опять же нет.
Ни чинов, ни медалей он не дает.
Иногда подарит – кому огниво, кому кисет.
Скажем, мне достались часы «Полет».
 
 
А чего, хорошая вещь, обижаться грех.
Двадцать пять камней, музыкальный звон.
Потому я и чувствую время острее всех —
Иногда, похоже, острей, чем он.
Незаметные в шуме, слышные в тишине,
Отбивают полдень и будят в шесть,
Днем и ночью напоминая мне:
Времени мало, но время есть.
 

2004 год

Колыбельная для дневного сна

 
В удушливом полдне, когда ни гу-гу
В цветущем лугу и заросшем логу,
И, еле качая тяжелые воды,
Река изогнулась в тугую дугу
И вяло колышет лиловые своды
Клубящейся тучи на том берегу,—
СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.
Я слышу их рост и уснуть не могу.
 
 
Как темные мысли клубятся в мозгу,
Как в пыльные орды, в живую пургу
Сбивают гонимые страхом народы,—
В безмолвии августа, в душном стогу,
В теплице безветренной влажной погоды
СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.
Я вижу их мощь и дышать не могу.
 
 
Один изгаляется в узком кругу,
Взахлеб допивая остатки свободы,
Другой проклинает недавние годы,
А третий бежит, норовя на бегу
Еще и поставить подножку врагу,—
Хотя их обоих накроют отходы,
Осколки руды и обломки породы.
На всем горизонте, на каждом шагу
СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.
Я знаю, какой, но сказать не могу.
 
 
Но в это же время, над той же рекой,
В лиловом дыму вымывая проходы,
В ответ собираются силы такой,
Такой недвусмысленно ясной природы,
Что я ощущаю мгновенный покой.
 
 
Уже различая друг друга в тумане,
Они проплывают над лесом травы.
Имело бы смысл собираться заране,
Но первыми мы не умеем, увы.
 
 
И я засыпаю, почти замурлыкав,
В потоке родных переливов и бликов
Плывя в грозовую, уютную тьму.
У тех, кто клубится в лиловом дыму,
Всегда бесконечное множество ликов,
А мы остаемся верны одному.
 
 
Неясно, каков у них вождь и отец,
Неясно, чего они будут хотеть,
Неясно, насколько все это опасно
И сколько осталось до судного дня,
И как это будет, мне тоже неясно.
Чем кончится – ясно, и хватит с меня.
 

2004 год

Прощай, молодость!

 
Противна молодость. Противна!
Признаем это объективно.
Она собой упоена,
Хотя не может ни хрена,
Она навязчива, болтлива,
Глупа, потлива, похотлива,
Смешна гарольдовым плащом
И вулканическим прыщом.
 
 
Ее настырное соседство —
В отличье, может быть, от детства,—
Внушает мысли о конце,
И мы меняемся в лице.
 
 
Как, как! И этому теляти —
С такими бабами гуляти
И не заботиться о том,
Что с ними станется потом!
Он так спешит открыться миру,
Он только с пылу, с жару, с жиру —
С него и бесится, пока
Еще горит его щека
От бритвы, а не от пощечин;
 
 
Пока он мало озабочен
Уместностью своих словес
В компании других повес;
На всех кидается с объятьем,
Чужие пошлости твердит,
И все, за что мы нынче платим,
Ему еще дают в кредит!
 
 
Ему фактически задаром
Досталось шляние по барам,
Полночной улицы пейзаж,
Который был когда-то наш,
Скамейки, лужи, светофоры,
Бульвары, Ленинские горы —
Читатель вспомнит сгоряча
Про фильм «Застава Ильича»,
И впрямь – кино шестидесятых
Теперь об этих поросятах:
В цепи прибавилось звено,
А в девяностых нет кино.
Есть мир расчисленный, в котором
Остались горечь, скука, гнет,
Где Бог, одевшись светофором,
Нам никогда не подмигнет…
 
 
Как ни геройствуй, ни усердствуй —
Владеет бедною душой
Не грусть по юности ушедшей,
А зависть к юности чужой.
 
 
Но тайной радостью для взора
И утешеньем для ума,
Что безболезненно и скоро
Она, как жизнь, пройдет сама.
 

1994 год

«В России выясненье отношений…»

 
В России выясненье отношений
Бессмысленно. Поэт Владимир Нарбут
С женой ругался в ночь перед арестом:
То ему не так и то не этак,
И больше нет взаимопониманья,
Она ж ему резонно возражала,
Что он и сам обрюзг и опустился,
Стихов не пишет, брюзжит и ноет
И сделался совершенно невозможен.
Нервозность их отчасти объяснима
Тем, что ночами чаще забирали,
И вот они сидят и, значит, ждут,
Ругаясь в ожидании ареста
И предъявляя перечень претензий
Взаимных.
И тут за ним приходят —
Как раз когда она в порыве гнева
Ему говорит, что надо бы расстаться,
Хоть временно. И он в ответ кивает.
Они и расстаются в ту же ночь.
 
 
А дальше что? А там, само собою,
Жена ему таскает передачи,
Поскольку только родственник ближайший
Такую привилегию имеет;
Стоит в очередях, носит продукты.
Иметь жену в России должен каждый —
Или там мужа; родители ненадежны,
Больны и стары, а всякий старец
Собою озабочен много более,
Чем даже отпрыском. Ему неясно,
С какой он стати, вырастив балбеса
И жизнь в него вложив, теперь обязан
Стоять в очередях. Не отрицайте,
Такое бывает; вообще родитель
Немощен, его шатает ветром,
Он может прямо в очереди сдохнуть,
Взять и упасть, и не будет передачи.
В тюрьме без передачи очень трудно.
В России этот опыт живет в генах.
Все понимают, что терпеть супруга
Приходится. Любовниц не пускают,
Свиданий не дают, а женам можно.
Ведь в паспорте никто пока не пишет
«Любовница»! А получить свиданье
Способен только тот, кто вписан в паспорт.
Вот что имел в виду Наум Коржавин,
Что в наши, дескать, трудные времена
Человеку нужна жена. Нужна. Уж верно,
Не для того, чтоб с нею говорить.
 
 
Поэтому выясненье отношений
Бессмысленно. Поэтому романы
В России кратки, к тому же всегда негде.
Нашли убогий угол, быстро слиплись,
Быстро разлиплись, подали заявленье,
Сложили чемодан и ждут ареста.
Нормальная любовь. Потом плодятся,
Дети быстро знакомятся, ищут угол,
Складывают чемодан и ждут ареста.
Паузы между эпохами арестов
Достаточны, чтобы успели дети
Сложить чемодан и слипнуться. Ведь надо
Кому-нибудь стоять в очередях.
В любви здесь надо объясняться быстро —
Поскольку холодно; слипаться быстро —
Поскольку негде; а разводиться
Вообще нельзя, поскольку передачи
Буквально будет некому носить.
 

2005 год

Отчет

А взглянуть ретроспективно – стыдно, блин, за свой же страх. Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. Что придумает такого даже лучший из врагов? Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Да, есть игнатии лойолы, но у них особый дар, – а у садистов новой школы в основном один пиар. И чего мы так боялись? Даже в наши времена все эти менши юбер аллес не умеют ни хрена. Любой поэт – буян, сквалыжник, извращенный автократ, – в родном углу тиранит ближних изобретательней стократ. Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием), – то мы и в тюрьмах балагурим, и в «Столыпиных» поем. Конечно, есть такие вещи – дыбы, вытяжки, кресты, – они для зрителя зловещи и для жертвы непросты; но кто их слишком щедро тратит – в конце концов сойдет с ума, и всех пытать – спецов не хватит, а всех распять – крестов нема.

Когда посмотришь на соблазны – они, как в баре островном, обременительны и грязны, и неприятны в основном. Ну что, попил я вашей водки – прямо скажем, не шарман; малоумные кокотки истощали мой карман; пускай мила иная пара и хорош иной салон – но в общем, элемент пиара и тут достаточно силен; в беседах, спиртом подогретых, идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах – я не понял до сих пор. Все это врут, что каждый гений любит злачные места. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. А если ставить на эти средства против нашего царя, – то это все, ребята, детство, детство, прямо говоря.

Кто был внимания достоин? Мать, что бодрствует пять ночей; одинокий в поле воин; каждый третий из врачей; любовь угрюмца нелюдимого, доброжелательность бродяг; способность жить без необходимого, но без излишнего – никак; холодный жар восторга жреческого; бедняк, следящий ход планет… Преодоленье человеческого – конечно, почему бы нет? Я не хочу врагов окрысить, не люблю друзей дразнить, – ведь штука в том, чтоб его превысить, а не в том, чтоб упразднить. А то я знаю тебя, злодея, – чем пышнословней, тем лютей: ты врешь, что у тебя идея, а просто любишь бить детей!

Так вот, на фоне этой лажи тем ярче то, что я люблю. И, само собой, пейзажи. Пейзажи были – ай-лю-лю. Мне как-то, знаешь, жалко даже ехать в прочие места. Здесь кресты – зато пейзажи, а там ни пейзажа, ни креста.

И вот мы начали движенье. Я к стеклу прижал чело. Темнеет. Кроме отраженья, в окне не видно ничего. Сосед жует кусок нарезки, мне кивает – «Чай неси!» Организатору поездки большое русское мерси.

2005 год

VI. Баллады

Баллада

 
«В то время я гостила на Земле.»
 

Ахматова

 
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
Не слишком шумно жили, как могли,
Обмениваясь краткими вестями
О том, как скудные свои рубли
Растратили – кто сразу, кто частями,
Деля на кучки (сколько ни дели,
Мы часто оставались на мели).
 
 
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
Беседы полуночные вели,
Вступали в пререкания с властями,—
А мимо нас рабы босые шли
И проносили балдахин с кистями:
Как бережно они его несли!
Их ноги были в уличной пыли.
 
 
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями…
(В харчевнях неуемные врали
Играли в домино, стуча костями,
Посасывали пиво, чушь плели
И в карты резались, хвалясь мастями;
Пел нищий, опершись на костыли,
На площади, где ночью книги жгли.)
 
 
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
В извечном страхе пули и петли
Мы проходили этими местами,
Над реками, что медленно текли
Под тяжкими чугунными мостами…
Вокруг коней ковали, хлеб пекли,
И торговали, и детей секли.
 
 
И все же на поверхности Земли
Мы не были. Случайными гостями
Мы промелькнули где-то там, вдали,
Где легкий ветерок играл снастями.
Вдоль берега мы медленно брели —
Друг с другом, но ни с этими, ни с теми,
Пока метели длинными хвостами
Последнего следа не замели.
 

1987 год