Текст книги "То самое копье"

Автор книги: Дмитрий Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

А как вам размер Метагалактики, той крохотной части Вселенной, которая вмещает в себя несколько миллиардов галактик с общим числом звезд, равным единице с двадцатью одним нулем? Но что такое Метагалактика, если Вселенная определена сотнями миллиардов галактик?

И после этого вы будете утверждать, что знаете, что такое пространство?!

А время… Мы более или менее точно знаем лишь ничтожный отрезок, равный шести тысячам оборотов Земли вокруг Солнца. Что было перед этим – мы можем лишь гадать, выдавая предположения за знание. Мы не очень-то хорошо знаем то, что есть, и можем лишь строить гипотезы о том, что будет.

А попробуйте-ка дать определение прошлому. Время, которое ушло? А вот и неверно. Куда в этом случае деть пространство? И выходит, что прошлое – не только время, но и пространство. И в большей степени пространство, чем время.

А настоящее? Настоящее – это то, что есть? То бишь время, представляющее переход из будущего в прошлое в нашем восприятии. И еще пространство. Ведь настоящее не только время, но и пространство, но в большей степени время.

А будущее… То же время и пространство, время – да, но будет ли будущее отмечено знаком пространства? И если будет, то каким? Вот в чем вопрос!

Загадки, загадки, загадки. Никогда и никому не дать на них ответа. И это справедливо. Ведь знай мы тайну времени и пространства, то к чему нам еще было бы стремиться? Вдруг неразумному человеку придет в голову поразмыслить над тем, что есть Бог? А там он задумается над самым сокровенным – что есть он сам. И тогда обезьяна прицепит к копчику хвост и вернется на искомое древо, с которого ее нечаянно столкнули пространство и время, выраженные страхом. И уже некому будет думать о том, было ли это пространство, было ли это время.

Время и пространство, пространство и время.

Где-то здесь, на самом краю доступного восприятию человека времени и пространства, располагалось кресло. Большое, черное и удобное. Но вы не подумайте, что кресло висело в пустоте. К нему прилагалась комната – с огромным окном, за которым, разделенные горизонтом, виднелись море и небо. Море то бушевало, то ласково плескалось, а небо меняло цвет от голубого до черного в зависимости от времени суток и настроения.

А к комнате, в свою очередь, прилагался дом, увенчанный причудливыми башенками и оттого похожий на замок. А неподалеку от дома располагались его собратья – одни в виде правильных геометрических фигур, другие в переплетении ажурных арок, третьи – схожие с насупленными осенними грибами. Конгломерат домов носил изящное, но вместе с тем строгое имя – Город. Он был полон проспектов и улиц, переулков и широких авеню, он сверкал огнем реклам, отражающихся в стеклах, он пропах ароматами хорошей пищи, цветов и благовоний. С высоты, из пределов, где зарождается космос, город выглядел причудливой блеклой кляксой, оброненной неряшливым пером на яркую гладь полей, лесов и изумрудно-голубых луж и лужиц, одни из которых были озерами, а другие – морями. Клякса разбрасывала едва различимые паутинки дорог к другим таким же кляксам, и вся эта нашитая на яркий фон череда клякс создавала хаотичный, но вместе с тем правильный узор на поверхности шарика, именуемого планетой. Планете не приходилось скучать в одиночестве, ибо ее окружали восемь товарок, заодно с нею крутившихся вокруг звезды, по обыкновению называемой Солнце. И были еще другие звезды, ровным счетом четыреста двадцать одна тысяча четыреста сорок три, составляющие созвездие Победителя. А кроме Победителя поблизости находилась Чаша, из которой словно выплеснулось молоко – то была туманность, прячущаяся в двадцати тысячах парсеков позади, – Альбинос, Сводня, Дельфин, Сорока, Прыгун и еще три тысячи двести тринадцать созвездий, образующих Галактику, помеченную скучным кодовым номером S1900826.

И галактики не были одиноки. Никто не пытался всерьез их описать и сосчитать – человек, наконец, понял, что не стоит дерзать определить неопределимое. Ибо все это есть гордыня, а гордыня есть честолюбие, очень дурное качество в мире, где каждый живет для всех. Нужно быть слишком честолюбивым, чтобы считать галактики, но нужно быть поистине безумным, чтобы попытаться понять Вселенную. В ней заключено все! Вы уловили мою мысль: это такое, что не понять, не измерить, не выразить.

Могу сказать лишь одно – посреди Вселенной стоит кресло. Самое обычное кресло – большое, черное и удобное. И каждый день, ближе к вечеру, в кресло садится человек. Самый обычный человек – не высокий, но и не низкий, не толстый, но и не худой, с лицом не отмеченным ни красотой, ни уродством, со лбом, над которым уже намечаются залысины. Такие обычно не запоминаются. Они не рождены для того, чтобы запоминаться, напротив, они существуют, чтобы быть незамеченными. Мало кто знал этого человека в лицо, далеко не все знали его имя, но каждый знал, что он существует, а если и не знал, то подозревал в глубине сердца, ибо этот человек просто не мог не существовать.

Каждый вечер, за редкими исключениями, он приходил и садился в свое кресло. Он закуривал большую вонючую сигару. Повинуясь мысленному импульсу, из приставленного прямо к окну небольшого стола вылезал плоский, словно свернутый вдвое лист бумаги, экран, немедленно начинавший пятнать свою пепельную шкуру ядовито-желтыми строками информации. Они стремительно неслись справа налево, и человек столь же стремительно ловил их глазами. Время от времени он замедлял бег строк и делал краткую, лишь ему понятную пометку. В результате он знал все, что случилось за прошедший день в мире, одними именуемом Пацифисом, другими – Системой, а третьими – Матрицей. К нему поступали сводки о сборе урожая на Катанре и о количестве урана, добытого на рудниках в созвездии Льва, донесения о хитрой интриге, затеянной министром-наместником Чегеры. Он знал решительно все. Решительно! Ибо только абсолютное владение информацией даровало власть, о какой он мечтал.

Человек был честолюбив. Вернее, он был непомерно честолюбив, и честолюбие подстегивало его, заставляя вожделеть власти. Ибо лишь власть, и ничто более, способна удовлетворить даже самое гипертрофированное честолюбие. И человек шел к власти, шел неспешным, размеренным шагом, крался неприметно для окружающих.

Он собирал статистические данные – их анализ давал ему силу. Он не брезговал рыться в грязном белье – способность к интриге делала его всемогущим. Взламывая коды банковских счетов, он манипулировал громадными суммами. Он питал недовольных. Питал ободряющим словом, а если требовалось, деньгами и даже оружием. Хитростью, убеждением, надеждой и принуждением он привлекал на свою сторону сотни и сотни сторонников, объединяя их в тайные сообщества. Он распространял свое влияние среди тех, кого задели перемены, произошедшие в Системе за последние десятилетия. Он приобретал друзей среди тех, кто составлял верхушку общества, – влиятельных политиков, финансистов, военных. Незаметно, но очень настойчиво человек распространял контроль на военные заводы и космические корпорации, сферокоммуникации и межгалактические компании. Он походил на паука, ткущего покуда еще не видимую глазом, но все болеё осязаемую сеть, чтоб опутать не какую-то жалкую жертву, а целую Систему, кичащуюся своим могуществом. Система была несовершенна, человек, как никто другой, знал это, ибо был ее частью, весьма немаловажной к тому же. Система нуждалась в усовершенствовании, и человек точно знал, что и как следует усовершенствовать. Но никто покуда не должен был знать, что уже родился тот, кто знает.

И потому человек окружал тайной все то, что делал. И потому он, подобно многим другим, поутру уходил на службу и честно трудился во имя Системы, но лишь затем, чтобы вечером вернуться в свой дом, усесться в кресло и продолжить приготовления к взрыву, который должен был поглотить и очистить мир. Мир нуждался в очищении, хотя и не подозревал, что нуждается в нем. Человек думал об этом, аккуратно стряхивая столбики сигарного пепла в широко разверстую пасть чугунного льва, свирепо скалящегося на столе перед ним. И каждый вечер приближал это очищение. Каждый вечер, когда человек садился в кресло, стоящее посреди Вселенной.

Не многим было известно его имя, только избранные знали его в лицо, и лишь для троих-четверых не было тайной прозвище, под которым он скрывался. И всего один человек мог воссоединить имя, обличье и прозвище в единое целое и с усмешкой поставить подпись под очередным вызывающим посланием, отправленным повелителям Пацифиса. Подпись – жесткое, составленное из углов слово, чье предназначение – разрушать: Деструктор.

3

Телепортация прошла успешно. В общем, в этом не было ничего примечательного. Спустя полвека с тех пор, как человек обрел возможность путешествовать в прошлое, уровень безопасности перемещения во времени приблизился к стопроцентному порогу. Крайне редки стали случаи, прежде считавшиеся почти обычными, когда система давала сбой, и незадачливых путешественников швыряло в иные координаты, в результате чего один, намеревавшийся попасть в эпоху великих открытий, вдруг оказывался посреди стада мирно щиплющих траву диплодоков, а другой, ожидавший ощутить под ногами булыжную мостовую Рима, вдруг проваливался в морскую бездну где-нибудь у берегов Гренландии. В последнее время подобного рода неприятности стали исключительной редкостью, так что в этом плане за свою судьбу можно было не беспокоиться.

Луч переправил Шеву точнехонько в цель. Первым делом девушка очистила желудок. Не по собственному желанию. Ее просто вывернуло наизнанку, что также было вполне естественным делом. Путешествие по временным спиралям неизменно вызывало безудержную рвоту. Избавившись от содержимого желудка на ближайший камень, Шева вытерла навернувшиеся на глаза слезы и огляделась. Она стояла на тропе, которая сбегала к видневшемуся невдалеке селению. Шагах в пятидесяти, на небольшой поляне, паслось на привязи волосатое животное, называвшееся шалу [11]11
  Шалу– самец яка.


[Закрыть], на чью спину был навьючен контейнер, стилизованный умельцами из Управления под дорожный сундук. Животное выглядело весьма грозно, но на поверку оказалось кротким. Шева освободила его от веревки и повела по тропе вниз, не забыв предварительно ознакомиться с инструкцией.

Согласно ей, путешественница в прошлое должна была выдать себя за некую мисс Лурн, дочь погибшего в горах ученого, что Шева без особого труда и сделала. Для этого она изменила внешность, слегка трансформировав лицо согласно рекомендациям Аналитического отдела. Затем девушка переоделась в более подходящую одежду и имплантировала себе в ухо мнемотический переводчик, благодаря которому тут же приобрела способность общения на восьми древних языках – на всех, на которых говорили в той местности. О легенде заранее позаботилась группа обеспечения: туземцы, никогда раньше не слышавшие о семействе Лурн, благодаря внушению вдруг «вспомнили» о нем все, вплоть до мельчайших подробностей. Теперь Шева была полноправной обитательницей прошлого и спокойно кивала, отвечая на приветствия встречных, считавших себя ее знакомыми. Таких было не так уж и много, но вполне достаточно, чтобы удостоверить в случае чего личность очаровательной мисс Лурн.

Все это Шева проделала достаточно быстро, еще до того, как маяк потерял след Арктура. Однако последняя информация подтверждала предварительные данные. Беглец был здесь – не просто в районе Тибета, а в пределах данного селения. Это порядком упрощало задачу. Поэтому Шева решила не форсировать события. Для начала надлежало набросать план действий и как следует отоспаться. Храп Броера давил на сознание тяжелым воспоминанием, и глаза девушки начали слипаться. К счастью, к тому времени путешественница была уже на месте.

Выпив чашку горячего, неприятного на вкус напитка под названием чай – его приготовила маленькая кривоногая женщина с одутловатым лицом, нанятая Управлением в качестве служанки, – Шева забралась под одеяло. Матрас был непривычно жестким, зато поблизости не было Броера. Шева улыбнулась и начала размышлять над планом действий.

То обстоятельство, что Арктур был в городе, наталкивало на мысль, что он, в отличие от Шевы, не располагает достаточной информацией. Группа обеспечения, заброшенная во временной отрезок, датируемый шестью месяцами от относительного настоящего, установила точное местонахождение копья и подтвердила его подлинность. Копье действительно было спрятано в одном из тайников монастыря Чэньдо, где его и намеревался отыскать полковник Шольц. Копье охраняли, но больше для видимости. Его можно было без труда выкрасть, но Шева знала, что Сурт отрицательно относится к подобного рода операциям. Изменение прошлого, пусть даже не очень значительное, могло привести к катастрофическим метаморфозам на Отражениях, а это, в свою очередь, грозило ударить бумерангом по абсолютному настоящему. По крайней мере, так утверждала теория времени.

События должны развиваться своим чередом, как было назначено прошлым. Полковник Шольц должен попытаться завладеть копьем. В столкновении с монахами его ожидала смерть от меча, а самому копью предстояло превратиться в мелкое крошево под обломками скалы, которая должна была рухнуть от взрыва мины. Пока еще разобранная на части мина покоилась до поры до времени в заплечном мешке одного из людей полковника.

Шева попыталась проговорить вслух на одном из обретенных языков первую пришедшую в голову фразу. Как она и предполагала, попытка удалась ей лишь на треть, да и то с грехом пополам.

– Увы, дорогуша, мыслить ты не разучилась, однако способность говорить еще не обрела! – прокомментировала Шева свое поражение.

Так или иначе, Шева знала, где лежит копье и что с ним будет, а Арктур не знал. А следовательно, у Арктура был ограниченный выбор: или присоединиться к экспедиции полковника Шольца, или следовать за ней по пятам, а потом, очутившись в монастыре, попытаться завладеть копьем. Все эти предположения были действительны при условии, что Служба времени не ошиблась и Арктур действительно находится здесь.

Шева словно наяву увидела лицо Арктура – властное, умное, со сведенными в презрительную усмешку губами, – и ей стало слегка не по себе. Она боялась признаться себе, но Арктур пугал ее. Он стал другим – не то чтобы злым и коварным, он был таким всегда, – в действиях Арктура появилась неестественная, неприсущая ему прежде целеустремленность, хотя цели, так таковой, Шева, как ни старалась, найти не могла. Арктур уже не сумасбродничал, он действовал – жестко, зло, решительно. И невозможно было понять, чего он добивается.

Шева попыталась поставить себя на место Арктура. Как бы действовала она, чтобы завладеть копьем? Вариант был лишь один: попасть в монастырь вместе с Шольцем и отобрать копье, не важно у кого – у полковника ли, у монахов. Именно так, и никак иначе. И еще – она непременно попыталась бы избавиться от вероятных преследователей. Арктур наверняка поступит таким же образом. Он не дурак и прекрасно понимает, что агенты Управления Порядка наверняка повисли у него на хвосте. Чтобы получить свободу действий, Арктур должен избавиться от преследователей, по крайней мере в том случае, если они станут чрезмерно назойливыми. Значит, следовало подумать о том, каким способом обезопасить себя от контрвыпадов Арктура. А сделать это было не так-то легко. Шева превосходно знала Арктура, но и Арктур знал Шеву ничуть не хуже. А если учесть, что в умении анализировать Арктуру не было равных, задача у Шевы была не из простых. Она должна была найти и обезвредить Арктура прежде, чем он сумеет нейтрализовать ее. Нейтрализовать Арктура, но как? Убить? Шева не хотела его убивать. По крайней мере, до тех пор, пока не убедится лично в серьезности его намерений или пока Арктур не попытается убить ее первым. А сможет ли Арктур убить ее? На этот вопрос у Шевы не было ответа. Арктур, каким она знала его лет семь или восемь назад, не отважился бы даже ударить ее, но время меняет людей, и обычно не в лучшую сторону. Арктур научился убивать и, похоже, с недавнего времени делал это не без удовольствия. Он перестал воспринимать людей людьми. Вставший на его пути переставал быть человеком, превращаясь в препятствие. Арктур не задумываясь уберет препятствие.

На этой оптимистической мысли Шева забылась. Она спала крепко и сладко, и ей снились цветные сны. Рядом не было храпящего Броера. Лишь изредка глухо мычало оставленное за окном животное, но эти звуки не мешали Шеве. Она устала, и она была во власти сна. Ей нужно было выспаться, потому что утром Шеву ожидал разговор с полковником Шольцем…

4

В то раннее утро монастырь Чэньдо жил обыденной жизнью. Почтенные отцы предавались молитвам и самосовершенствованию. Новообращенные братья и пришлые служки занимались хозяйственными делами. Одни таскали воду, другие мололи ячмень, третьи сбивали масло. И так до бесконечности, ибо работы в монастыре было немало. Каждый знал свое место, и каждый исполнял свою работу. Обязанностью ламы Агван-лобсана было следить за их прилежанием и расторопностью. И не только это. Агван-лобсан входил в круг приближенных Далай-ламы Лозон-дантзен-джамцо-нгванга, четырнадцатого по счету воплощения Авалокитешвары [12]12
  Авалокитешвара– один из бодхисатв (будд), чьим телесным выражением считались Далай-ламы.


[Закрыть]. Точнее, это был не сам Далай-лама, а его телесная копия, припасенная на тот случай, если настоящий Далай-лама, находящийся в изгнании, вдруг уйдет в нирвану. Вот тогда-то на сцене должен был появиться Лозон-дантзен-джамцо-нгванг номер два, ибо мир нуждался в гармонии.

Вместе с другими четырьмя наипочтеннейшими отцами Агван-лобсан направлял духовную жизнь миллионов приверженцев Учения, помогая мудрым советом и делом просветленному Лозон-дантзен-джамцо-нгвангу. Просветленный нуждался и в совете Агван-лобсана, и в его деле, так как от роду просветленному было всего лишь четыре года и, несмотря на непревзойденную мудрость, сокрытую в тайниках его души, к руководству приверженцами Учения Далай-лама не был готов. Вот здесь-то к нему на помощь и приходили Агван-лобсан и четыре других приближенных отца.

Проследив за работой ткачей и властным взглядом побудив их к большему усердию, Агван-лобсан отправился в покои Далай-ламы. Он шел, подсчитывая в уме, сколько шелковой материи соткут мастера за ближайшие дни. Выходило около двухсот кусков отменного шелка, подобного тому, из какого были скроены одежды Агван-лобсана и других почтенных отцов. Это было хорошо. Несмотря на неустроенность и хаос, все более поражающие мир, приверженцы Учения становились богаче и влиятельнее. Монах усмехнулся своей мысли, ибо никто из его собратьев не возражал ни против богатства, ни против власти, но заповеди, установленные Цзонкабой, запрещали даже думать о столь суетных вещах.

Агван-лобсан миновал небольшой дворик и, кивком отвечая на почтительные приветствия встречающихся на его пути братьев, вошел в коридор, ведший в покои Далай-ламы. Учитель был у себя и занимался обычным делом – совершенствовал созерцание, пятое из парамит [13]13
  Парамиты– духовные совершенства в буддизме: щедрость, нравственность, терпеливость, мужество, способность к созерцанию, мудрость.


[Закрыть]. Он сидел на ярко-желтом, украшенном кистями коврике, взгляд его был обращен в ничто, а сердце общалось с высшей мудростью. Агван-лобсан почтительно склонил голову, но мальчик не обратил на него никакого внимания. Несмотря на малый возраст, он уже был опытным лицемером. Родившийся в бедной семье и по прихоти Агван-лобсана провозглашенный наследником духа великого Учителя, мальчишка быстро вошел в роль, благо у него были опытные наставники, и частенько забывался, не оказывая должного почтения тем, кто столь счастливо изменили его судьбу. Было бы нелишне выпороть наглеца, но Агван-лобсан не мог этого сделать. Поступить так с великим Лозон-дантзен-джамцо-нгвангом было равносильно тому, чтобы высечь самого Цзонкабу. Но было бы, право, забавно и очень кстати!

Монах мысленно улыбнулся, сохранив невозмутимое лицо. Наконец мальчуган соизволил обратить внимание на гостя. Одарив Агван-лобсана долгим взглядом выразительных черных глаз, Далай-лама медленным кивком поздоровался со своим наставником. Тот ответил почтительным поклоном.

– Пора готовиться к беседе с пришедшими, мудрейший!

Лозон-дантзен-джамцо-нгванг вновь кивнул. При этом нижняя челюсть его дрогнула, подавляя рвущийся на свободу зевок. Оно и понятно, мальчугану более всего на свете хотелось порезвиться в саду, и ему было противно даже думать о том, что ему предстоит в течение долгих часов сидеть неподвижным истуканом перед вереницей верующих. Но, несмотря на малый возраст, он был обучен многому, в том числе и терпению. Поэтому он беспрекословно поднялся. Агван-лобсан извлек из большого, изукрашенного резьбой и позолотой ларя пышные парадные одежды Далай-ламы. Он уже шагнул вперед, чтобы помочь Учителю переоблачиться, как вдруг в покоях объявился гость, которого не ждали.

Он появился столь неожиданно, что юный Далай-лама вскрикнул и даже сам Агван-лобсан отшатнулся от неожиданности. Между тем гость не уделил монахам должного внимания. Вместо того чтобы почтительно поприветствовать Учителя, он вдруг предался занятию, самому непотребному из всех, что можно было вообразить в святом месте. Скорчившись в три погибели, незнакомец принялся извергать из себя полупереваренную пищу, обильно устлав омерзительно пахнущей массой мозаичный пол перед собою. Далай-лама и Агван-лобсан брезгливо поморщились, хотя подобное выражение своих чувств несвойственно исповедующим Учение.

Наконец гость очистил желудок и выпрямился. Теперь монахи могли как следует разглядеть его. Это был человек, пришедший с Запада, но вместе с тем облик незнакомца был необычен. Глаза его прятались за черными очками, на голове была странная шапочка – круглая, с небольшими, загнутыми вверх полями. Столь же странен был и костюм незнакомца, похожий на черную, плотно обтягивающую тело кожу. Сплюнув, гость вытер губы и осмотрелся. Как показалось Агван-лобсану, лицо его выражало презрение.

– Ты управитель этого селения? – спросил гость, обращаясь к Агван-лобсану. Голос его был глух, неестествен.

– Я слуга великого Далай-ламы Лозон-дантзен-джамцо-нгванга, – с достоинством ответил монах. – А кто ты и как ты посмел без дозволения явиться сюда и сделать все это?! – Агван-лобсан кивком указал на лужу нечистот.

Но незнакомец не удостоил его ответом и лишь пробормотал, уже не скрывая своего презрения:

– Как же все-таки чудовищно нелеп ваш мир! Почитать богом сопливого мальчишку! – Гость глухо рассмеялся, но тут же вернул на лицо серьезную маску. – Слушай меня внимательно, монах! Тебе не обязательно знать, кто я. Достаточно того, что я твой друг. Я пришел сообщить тебе важное известие. Спустя несколько дней сюда явятся люди. Семь белых людей. Они скажут, что хотят посмотреть рукописи, хранящиеся в вашем монастыре. На самом деле они придут за копьем. Если хочешь сохранить свое сокровище, убей их.

– Но мы не делаем зла гостям, – ответил Агван-лобсан, несколько обескураженный словами незнакомца. – Мы исповедуем добро.

– Это и будет добром. Иначе, получив копье, гости натворят немало бед. Они истребят всех обитателей монастыря, а потом огненным смерчем пройдут по миру, сметая все на своем пути. Убив их, ты не только сохранишь копье, но и спасешь мир. Это большая ответственность, монах.

Агван-лобсан задумался. Великий Далай-лама, чей нераскрывшийся еще разум не улавливал суть разговора, хлопал глазами. А монах размышлял. История монастыря уже знала случаи, когда злоумышленники пытались выкрасть чудесное копье, привезенное много лет назад по велению великого Цзонкабы. Следовало быть настороже. Монахи Чэньдо вовсе не желали расставаться с наиболее драгоценной из своих реликвий. Дабы сохранить ее, можно было поступиться и принципами. В самых крайних случаях, когда речь заходила о благоденствии монастыря, его обитатели готовы были постоять за свои жизни и имущество с оружием в руках. Недаром отец Цхолсу-лобсан, отвечавший за безопасность мудрейшего и богатств, присовокупил к имеющимся в монастырских арсеналах мечам и копьям прикупленные у заезжих торговцев пару ящиков с новейшими винтовками и даже устрашающего вида оружие, способное, по уверениям торговцев, выплевывать в единое мгновение десять смертоносных кусочков металла. Нет, братья монастыря Чэньдо не собирались безропотно расставаться со своим имуществом.

Агван-лобсан улыбнулся, сохраняя вместе с тем предписанное смирение на лице.

– Я готов внять твоему предостережению, незнакомец, хотя все это странно. Но как я узнаю гостей, о которых ты говоришь?

– Это нетрудно. Их будет семеро – шесть мужчин и одна женщина. Эта женщина опаснее всех остальных. Ее вы должны убить в первую очередь.

– Учение запрещает причинять вред человеку, особенно женщине.

Гость усмехнулся.

– Если хотите сохранить копье, придется на время забыть об учении.

Мысленно монах уже согласился с незнакомцем, но решил на всякий случай оставить себе путь к отступлению.

– Но вдруг ты обманываешь меня, и эти люди вовсе не желают причинять зло приверженцам Учения?

– Ты сам убедишься в их намерениях, когда они заведут разговор о копье. И тогда тебе останется лишь принять решение. А теперь прощай.

– Постой, я провожу тебя! – воскликнул Агван-лобсан, прикидывая в уме, как бы позвать братьев и скрутить незнакомца.

Но хитрый замысел монаха был тут же разрушен гостем.

– Я не нуждаюсь в провожатых.

– Но ты не знаешь дорогу!

– И не нужно.

– Но как же ты уйдешь?

– А вот так!

С этими словами гость шагнул вперед и растворился в огненном облаке, оставив после себя запах свежего неба и полупереваренной пищи. Юный Лозон-дантзен-джамцо-нгванг вскрикнул от ужаса, но Агван-лобсан отнесся к исчезновению гостя почти спокойно. Он был готов принять чудо, хотя прежде никогда не сталкивался с ним. Грозно цыкнув на плачущего мальчугана, монах облачил его в яркие, расшитые золотом и каменьями одежды. Затем он отправил мудрейшего Лозон-дантзен-джамцо-нгванга в парадную залу, где уже ждали приверженцы Учения. Сам же Агван-лобсан решил испросить совета у Учителя. Приняв позу покоя перед полусокрытой в нише статуей Авалокитешвары, брат устремил взор прямо в широко распахнутые глаза Учителя. Камень казался слепым, но это было лишь первое, обманчивое впечатление. Камень представлялся немым, но и это было не так. Нужно было лишь обладать умением, чтобы камень обрел зрение. Нужно было иметь силу воли, чтоб разомкнуть каменные уста живым словом. Агван-лобсан обладал и должным умением, и волей.

Собрав воедино разлитую в своем теле суть, монах осторожно переместил огненный ком в сердце, а затем резким ударом воли выплеснул его наружу. Он словно видел наяву оранжевый плод, повисший в пустоте бесконечности. Плод блестел, переливался, в нем вспыхивали и тут же гасли искры, их игра завораживала, а он вращался волчком, все быстрее, все стремительнее… И вдруг плод растаял. Он влился в необозримое великое, являющееся выражением воли мира, а точнее – миров, ибо брат Агван-лобсан знал, что их много. Единственное растворилось во всеобщем, обретя дар воплощения и безграничного познания. Агван-лобсан увидел мириады просветленных, излучающих тепло и высшую истину. И среди них ярче прочих пылал тот, к кому стремился он, монах из обители Чэньдо, тот, кто открыл путь к свету для тысяч и тысяч блуждающих во тьме.

Словно весенняя птица, Агван-лобсан бросился к ослепительному маяку, одиноко сияющему средь огненных звезд. Ликуя, он закричал:

– Учитель, я нашел тебя!

Учитель мягко улыбнулся в ответ. Он был прекрасен и совершенен, как может быть прекрасна и совершенна только цветущая звезда.

– Я ждал тебя.

– Правда? – задыхаясь от восторга, воскликнул брат Агван-лобсан.

– Да. Я всегда жду тебя, любимый из учеников.

Монах почувствовал, что вот-вот захлебнется от счастья. Учитель еще никогда не выделял его среди прочих и ничем не выказывал своего особенного расположения.

– О, как я люблю тебя! Как ты прекрасен!

Учитель улыбнулся оранжевыми лепестками губ.

– Я прекраснее, чем ты думаешь. Смотри!

Лицо его стало меняться, обретая человеческие черты. Очень скоро пред Агван-лобсаном предстал лик – холодный, сильный и равнодушный. Монах увидел лицо человека с презренного Запада!

– Но разве ты не похож на нас?!

– Похож, – успокоил Учитель. – У меня тысяча ликов. Ты видишь меня таким, каким хочешь видеть. Таков твой выбор. – Учитель, улыбнулся и погладил холеный, гладкий подбородок. Монах обратил внимание на пальцы Учителя – длинные, изящные, с ухоженными ногтями. – Как я понимаю, ты пришел сюда неспроста.

– Да, – подтвердил Агван-лобсан. – Сегодня меня посетил незнакомец. Я даже не уверен, что это был человек, ибо появление его было необъяснимым, а уход – чудесен. Я даже решил, что он – один из вас.

– Что он хотел?

– Он вел речь о копье.

В желтых глазах Учителя вспыхнула искорка.

– Расскажи мне о нем поподробней.

– Я ничего не знаю о нем – кто он и откуда. Но он предупредил, что в обитель идут люди, стремящиеся завладеть копьем. Учитель, неужели легенды не врут о его силе?

– Легенды преуменьшают силу копья, – подумав, ответил Учитель. – На деле она безгранична. Но нужно уметь пробудить ее. Что еще сказал тебе тот, кого ты принял за одного из нас?

– Он дал совет убить людей, которые придут за копьем. И прежде всего девушку, которая их приведет.

– Девушку? Кто она?

– Не знаю, – ответил Агван-лобсан, со смирением размышляя о том, чем вдруг неведомая девушка привлекла внимание Учителя. – Но незнакомец сказал, что она опаснее всех. Он посоветовал мне убить их, но я сомневаюсь, вправе ли я принять такое решение. И потому я хочу спросить у тебя, Учитель.

– Ты правильно делаешь. Убийство – великий грех, брат мой.

– Я знаю, Учитель. Но незнакомец сказал, что в противном случае смерть грозит не только этим людям, но целым народам.

Губы Учителя тронула легкая усмешка.

– Он Знает, что говорит. Он – не один из нас. Он пока не разорвал бренную оболочку, именуемую человеческим телом. Душа его не достигла еще вершины счастья и не слилась с единственным и высшим. Он пришел из веков, которым предстоит быть. И он не желает обители зла. Но не желает и добра. Он вообще несведущ в том, что есть добро и что есть зло. Он ищет собственную выгоду: получить копье, чтобы оно не досталось другому. А девушка… Девушку он хочет убить просто из прихоти. Ему доставляет удовольствие сама мысль, что, убив, он тем самым докажет свое превосходство над ней. Это слабость, недостойная приверженца истинного Учения. И потому ты не должен прислушиваться к словам незнакомца. Ты поступишь иначе. Ты убьешь всех, едва лишь они проявят намерение завладеть копьем, но сохранишь жизнь девушке.