Текст книги "Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок"

Автор книги: Дмитрий Рагозин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

3

Хромов одевался так, как, по его мнению, должен одеваться литератор, коротающий время на морском курорте: светлый костюм, галстук, блестящие ботинки. Никаких маек, никаких шортов. Боже упаси! Одеваться строго, элегантно, легко, корректно отделяя себя от пляжных отдыхающих, но и не слишком себя стеснять. Немного архаично, стилизованно. Как всякий писатель, он придавал особенное значение своему внешнему виду. Важно не то, каким меня представляют другие, а то, каким я представляю себя. Без этого маскарада никакое творчество невозможно. Голый писатель – нонсенс! Он пообещал себе еще подумать о том, чем он является в голом виде – рабом, богом? Хромов не боялся прослыть чудаком, оригиналом, не боялся показаться на городском пляже смешным. Ничто не мешало ему разоблачиться и со всеми вместе погрузиться в грязноватые клейкие волны. Но у него было преимущество – разоблачившись, он делался почти невидимым. Во всяком случае, он себя почти не видел. Почти.

Тупой удар вывел его из задумчивости. Мяч, составленный из желтых и зеленых долек, лежал в песчаном кратере возле левой пятки. Чему-то обрадовавшись, он перегнулся, чувствуя, как сухой песок соскальзывает со спины, подхватил мяч и окинул ожившим взглядом городской пляж. Но странно – сколько ни вертел головой, уклоняясь от слепящего солнца, он не нашел никого, кто бы претендовал на упущенный мяч, как если бы тот упал с небес. Во все стороны тянулись ряды лежащих неподвижно тел. Надраенные половицы. Дети с головой ушли в строительство песчаных казематов. Стало страшно и неуютно. Что делать с мячом, который некому отдать? Пробираясь по горячему песку к водяной кромке, Хромов надеялся, что, пока он купается, кто-нибудь мяч заберет, но надежды не оправдались. Безобразие: вещь, которая никому не принадлежит.

Фигурки купальщиков мелькали в слепящей полосе прибоя. Неподвижные, распластанные тела, гипсовые, глиняные, кирпичные, медные, на грязном изрытом песке. Крики детей, скачущих в брызгах набегающих волн, зыбкая плоскость, покой общежития, содержание жизни, простые радости скуки, ни врагов, ни друзей, безопасная зона: здесь ничего не происходит, плотный жар, тела взаимодействуют без участия мысли, уродство в плену красоты. На пляже не найти цельных тел, только части тела: лодыжки, локти, груди, ягодицы, животы, пятки, органы размножения… Второсортная гекатомба, которую спустившаяся с небес длань Бога брезгливо прощупывает, как на базаре выложенные фрукты не первой свежести. Городской пляж запрещает воображение, но ведь и литература не на одном воображении держится. Прочная основа из загорающих и купающихся, отсутствие свободы пишущему на пользу. Бездеятельность, скованная словом, плодовита. В масляном месиве теплых макарон блаженствует Макиавелли…

Белокурая женщина, поглядывая искоса, надувала резиновый матрас. Складки под грудью, забранной в жесткий желтый лиф купальника. Хромов улыбнулся. Лицо ее тотчас приняло сердитое выражение, она вставила пробку, но не легла, надела темные очки, поправила сзади тесемки. Подошел загорелый мужчина с отвислым животом, в красных плавках, сел рядом. Наклонившись, она что-то сказала ему. Он обернулся и посмотрел на Хромова с враждебным любопытством.

В море людей было не меньше, чем на берегу. Бурые волны хлестали по лицу. Стараясь удержаться на поверхности, Хромов то и дело вплетался в барахтающиеся в соленых брызгах кренделя. Кто-то хватал его за волосы, кому-то мешала его нога. Рука увязала в откровенно женском тесте. Чья-то голова с клацающими зубами оказалась под мышкой. Литератор говенный, думал он про себя, отбиваясь, отпихивая чей-то зад, оказавшийся сверху, и не зная, как отлепиться от грудастой русалки. Постоянная борьба, которой не хватало умятой водяной массы, утомляла, изнуряла. Он выходил на берег пошатываясь, с царапинами и ссадинами по всему телу. Сопли стекали в рот, жадно хватающий воздух, волосы лезли в зудящие глаза. Зачем вообще нужно было подвергать свою жизнь риску, этот вопрос возникал только тогда, когда, благополучно добравшись до берега, Хромов обнаруживал, что кто-то, презрев мяч, стянул его наручные часы, но, отлежавшись на солнце, поскучав со своими теориями, опять обреченно направлялся к морю.

Пляж – полигон повторений. В неукоснительной ежедневной последовательности первой появляется разносчица мороженого, обугленная солнцем баба в грязном белом халате, который, судя по цвету пятен, позаимствован у мясника. Она ставит на песок жестяной ящик, откидывает крышку и, зачерпнув ложкой розовую леденистую массу, заливает вафельный рожок. За ней следом идет, тяжело переваливаясь в рыхлом песке, красный толстый мужик с курчавой бородой, унизанной капельками пота. В ведре гремят бутылки пива. Ловко обходит лежащих длинноногий бритоголовый слепой с вязанкой прыгающих на резинке обезьян и пауков. Старик-фотограф с парусиновым зонтом и большой камерой на треноге высматривает жертву. Прихрамывающая девочка-подросток хрипло выкрикивает, предлагая лотерейные билеты. Замыкает шествие угрюмый продавец газет и детективных романов.

Хромов, подозревавший, что вся эта процессия связана семейными узами, разжился бутылкой пива, лотерейным билетом и газетой. Пиво было теплым и взболтано так, что, едва он отковырнул крышку, густая пена выхлестнула из бутылки, оставив на дне мутный осадок. Билет выпал выигрышным, деньги, по уверениям охрипшей хромоножки, можно получить в кассе летнего кинотеатра. Когда угрюмый юноша доковылял до Хромова, в кожаной сумке осталась только местная газетенка «Новая волна» и вторая часть «Живых трупов». Книгу он с приятным самодовольством проигнорировал, а газетенку взял. Именно газетенка – иначе и не назовешь: сплетни, кулинарные рецепты, реклама, обязательный кроссворд. Передовая статья – о ночной бандитской перестрелке: «Власть безвластия». Он развернул серые, затхлые страницы. И вдруг с краю мелькнуло петитом светской хроники: «Отдыхающий в нашем городе известный писатель X. вчера был замечен в обществе прелестной юной особы, к которой ваш корреспондент обратился за разъяснением. Особа отказалась вдаваться в подробности, но не отрицала, что ее связывают с Х. отношения более чем дружеские. „Будущее покажет!“ – заявила она. Пикантность ситуации в том, что X. приехал на отдых со своей супругой, кстати, уроженкой наших мест…» Подпись М. Горгонов.

Это что еще такое! Хромов не верил своим глазам. Кто состряпал? С кого спрашивать? Тоскливая ярость сдавила, перебила дыхание, но так же быстро затихла. Надо разобраться. Понять. Не поддаваться.

Хромов лег навзничь, как предпочитают лежать писатели, закрыв глаза и расходясь в темноте красными кругами. Сморило.

Лестно, заглотнув гадкую наживку (розового, извивающегося червя), попасть на крючок. Жизнь состоит из бессознательных состояний, нанизанных на любопытство окружающих. Хромов не принадлежал к тем авторам монументальных теогоний, которые прячутся от людского взора с единственной целью вызвать к себе подлый интерес. Он охотно раздавал бесстыдные интервью налево и направо и не отворачивался, заметив направленный на себя объектив. Будучи у всех на виду, легче спрятаться. На пляже надо раздеться, чтобы не привлекать внимание. Что плохого, если рука читательницы тянется к сомлевшему достоинству писателя? И все же… Здесь был вызов, наглая провокация: поглядим, как ответишь, как вывернешься, каким нелепым, некрасивым поступком выдашь себя с потрохами. Заговор с целью пустить по рукам. Ухмылка читалась между строк. Склонный к поспешным выводам, которые, как правило, ближе к истине, чем те, что приходят после долгих размышлений, Хромов сразу же предположил, что за невнятной газетной статьей стоит не конкретный автор, поддавшийся мелкой зависти, а некие безликие силы, водящие пером из неких высших соображений. Но каким бы вероятным ни казалось это поспешное предположение, Хромова оно не успокоило. Попасть с пляжа прямиком на газетную полосу кому понравится?

4

Клетчатый пиджак с торчащим из нагрудного кармана уголком желтого платка висел на спинке стула. На широком письменном столе возле плоского черного портфеля, слегка сморщенного по канту, стояла кофейная чашка с золотым ободком. Выцветшая картина в блеклой раме изображала что было мочи плот Медузы. Какая-то толстая книга, перевязанная веревкой, лежала на приземистом сейфе, который, судя по вмятинам и царапинам, уже не раз пытались вскрыть. Взгляд напрасно искал хотя бы на полу листка, исписанного кривым, но вполне витиеватым почерком. Зато в воздухе витало что-то, похожее на гигантскую бабочку с радужными крыльями, и это несмотря на низкий – рукой достать – потолок, покрытый мелкими трещинками, тянущимися к пыльной люстре. Любая мелочь казалась тут знаменательной, и именно благодаря своей незначительности.

Редактор газеты Делюкс – еще одна незначительная мелочь – стоял у растворенного окна и смотрел вниз на двор.

Штора слегка колыхалась, прикасаясь к щеке и носу. Он отбрасывал ее нервным движением руки. В стекле отражалась зелень акации.

Хромов шумно прихлопнул за собой дверь.

Редактор вздрогнул, повернулся на каблуках. Ему потребовалось совершить над собой немалое усилие, чтобы покинуть пост у окна, все же он, не успев скрыть раздражения, принудил себя сделать несколько шагов навстречу посетителю.

«Что угодно?..»

Напрягся, щурясь, припоминая, где уже видел.

Маленькая субтильная фигурка, узкое лицо с белыми бровями, белыми усами и взбитой назад просвечивающей на солнце белой шевелюрой.

Хромов напомнил.

«Да, да… – Делюкс хлопнул в ладоши и закачался на тонких ножках. – Рад вас видеть! Ваши рассказы… Моя жена поклонница, сам я почти ничего не читаю, времени, знаете ли, нет, работа, работа…»

Надел пиджак, поправил выбившийся платочек под цвет изумрудного глаза.

«Так чем я могу быть вам полезен?»

Вспорхнул бровями, рукой взбивая белую шевелюру, продолжая опасливо коситься в сторону раскрытого окна.

Он был весь сквозной, просвечивающийся, точно сотканный из мерцающей на солнце паутины.

Перед ним Хромов чувствовал себя тяжелым, грубым, неотделанным.

Он молча протянул помятый газетный лист. Делюкс взял его кончиками пальцев и, брезгливо морщась, осмотрел с обеих сторон так, будто видел впервые и спрашивал себя не о том, что было в нем напечатано, а о том, что могло быть в него завернуто. Недоуменно, жалобно взглянул на Хромова.

«Вон там, внизу…»

«Подождите, надену очки».

Делюкс сел за стол, раскрыл портфель, вынул из замшевого футляра очки в тонкой оправе.

«Видите ли, – скрестил руки субтильный Делюкс, – задача прессы, как мы ее здесь понимаем (он сделал упор на мы), состоит в том, чтобы информировать нашего читателя обо всем, что может иметь для него интерес, невзирая на… – он замялся, – невзирая на… – посмотрел на пыльную люстру, ища подходящее слово, – мы считаем, что частная жизнь известных людей имеет общественную ценность, публика вправе знать, что из себя представляет тот, кого она признала властителем своих дум. Еще Пушкин где-то сказал, что люди, у которых ничего нет за душой, имеют право приобщиться, хотя бы в мелочах, к… – он опять замялся, щелкая пальцами, – приобщиться…»

Хромов почувствовал, что его терпение иссякает.

«Кто это написал!» – заорал он.

Редактор опустил голову. Смахнул невидимые крошки со стола.

Хрупкий, ломкий, бьющийся, как фарфоровая фигурка, которой положено стоять под стеклянным колпаком.

«Политика нашего издания заключается в том, что автор, не желающий по каким-либо соображениям сообщать своего имени…»

Мельком взглянул на Хромова. Пригнул голову, сжал тонкими пальцами розовый носик, проверяя, подумал Хромов, насколько прочно сидит маска невинной жертвы на ухмыляющемся лице.

Он был к Делюксу несправедлив и первый в этом бы признался, но с людьми, живущими под ежедневным прессом, можно только так, без угрызений совести. Стоит поддаться их политике, их политесу, как, сам не замечая того, заговоришь на их языке, в котором освещать события означает клеймить и выводить на чистую воду, а доносить до читателя – пудрить мозги. Чего в Делюксе не было, так это хитрости. Он мог быть острым, обидным, неразборчивым, злым, но хитрить, вести двойную игру – увольте! Даже когда он за соответствующую мзду обслуживал чьи-либо интересы, он делал это только потому, что был беспристрастный профессионал, знающий всему цену, а не какой-нибудь странствующий энтузиаст, убежденный, что люди делятся на плохих и хороших, добрых и злых. Он оставался над схваткой даже тогда, когда схватка происходила на страницах его газеты.

«Я не знаю, я не вхожу в эту кухню, я осуществляю общее руководство… – сказал Делюкс, не поднимая глаз. – Вместо того чтобы нападать на нас, грешных, при исполнении, дали бы лучше нам какой-нибудь матерьяльчик… А? Очерк о местных нравах или о состоянии современной литературы, да что угодно! Обещаю, пойдет в первый же номер. Гонорары, конечно, не ахти какие, зато таких внимательных читателей, как у нас, вы вряд ли еще где найдете. Сами знаете, как на пляже читают газеты – от корки до корки…»

Он обернулся на открытое во двор окно и вдруг, вскочив, переменившимся голосом заговорил быстро, напирая:

«Прошу вас, уходите, я ничем не могу вам помочь. Если вам нужны мои извинения, я извиняюсь…»

Делюкс протянул свою маленькую прозрачную руку и тотчас с учтивой ужимкой отдернул ее, едва прикоснувшись кончиками пальцев, как будто пожатие могло причинить ему острейшую боль, а у Хромова от этого быстрого, опасливого прикосновения осталось на пальцах ощущение, что он испачкался в пыльце, дотронувшись до крыла пепельного мотылька.

Что-то в голосе редактора заставило его безропотно отступить.

Он не взял газеты, которую Делюкс пытался ему всучить обратно, и вышел из кабинета, укоряя себя за податливость. Надо было вытрясти из него признание, заставить раскрыть карты…

Он спустился по крутой, точно вставшей на дыбы лестнице во двор. И в ту же минуту с улицы, протиснувшись, въехал, важно покачиваясь, сияя боками, большой черный автомобиль.

С одного крыла выскочил, раскладываясь на ходу, высокий, рыжеватый, в черных очках, из другого, пузыря щеки, вывалился толстяк в белых туфлях. Оба, не обращая внимания на посторонившегося Хромова, скрылись за дверью, ведущей в редакцию. Шофер закурил, свесив руку с зажженной сигаретой.

Хромов невольно остановился. Поднял глаза. В окне уже стоял рыжеватый, в черных очках. Разведя длинные руки, он захлопнул створки, рывком задернул штору.

Тишина, покой. Издалека доносится клекот чаек. Пахнет сладко бензином. Тонкий голубоватый дымок, извиваясь, тает. Старые рыхлые стены, неровный асфальт, темные кусты, все вокруг мерцает, точно присыпанное толченым стеклом. Вверху в тусклой синеве слегка шелестит акация. Солнце, пробившись сквозь дрожащие листья, золотым дождем осыпает Хромова. Ему кажется, что он вот-вот уйдет в какой-то волшебный, прекрасный сон, но, увы, он знает, что это самообман, никакого сна ему не видать, все сны у его жены, изнывающей в одиночестве, и ничего в них нет волшебного, ничего прекрасного, ничего.

5

Над террасой ресторана «Наяда» ровной серо-зеленой стеной поднималось, подтягивая горизонт к уровню глаз, послеполуденное море. Сразу за белой балюстрадой вниз уходили купы деревьев, справа лиловым гребнем выстраивались горы.

Официантка, лениво виляя бедрами, пронесла вазочки с мороженым в дальний конец террасы, где расположилось семейство. Он – плотный, с цепочкой на толстой шее, короткая светлая щетина на грубо круглой голове, маленькие, мятые, недоверчивые глазки, лощеные щеки, увесистый подбородок, желтая майка с надписью «Boss» не скрывает обкатанных бицепсов, шорты не скрывают мохнатых ног: охранник, инкассатор, прапорщик, медбрат в психбольнице, кулачный боец (нет, панически боится ушибов и царапин), менеджер по продажам. Соображает медленно, но основательно. Имеет твердые, неколебимые понятия, что правильно, что – нет. Втайне гордится своей женой, хотя не прочь ее прищучить и припечатать крепким словцом. На хорошем счету у начальства, но без видов на повышение. Сторонник дисциплины. Исключение – дочь, принцесса, которой все позволено. Жена – рыжие кудри, бледное, злое лицо, большой подвижный рот, от природы насыщенный багрецом. Сильно щурится. Узкий крапчатый лиф на разлатой груди и просторная зеленая юбка. В постели визжит и плачет. По утрам читает символистов. Не любит мыться и причесываться. На море в первый раз и недовольна всем – жарой, мухами, обслугой, жильем, дороговизной, качеством воды (вода здесь, подумать только, пахнет!). К тому же еще в поезде у нее разболелись десны. Смотрит на дочь, как на порождение своих самых мрачных фантазий в стиле art nouveau. «Ты ее разбаловал, меня она не слушается!» Дочь – лет пяти, сдобная, загорелая, с большими глянцевыми глазами, густыми, расчесанными на две тугие косы волосами, в юбчатом купальном костюмчике. Соломенная шляпа висела на спинке свободного стула, ветер подбрасывал розовую ленточку.

Хромов пробежал глазами глянцевую картонку меню. Выбрал рыбный суп, куриное крыло и яблочный сок. Официантка, с высокой грудью и прелестно-невыразительным лицом, удалилась.

В ожидании блюд Хромов положил перед собой записную книжку и карандаш. Задумался, глядя на украшающий стол подсвечник с двумя свечами. На мгновение представилась пустая комната, солнце, палящее через закрытое окно, пыль на столе, на стульях… Карандаш пошел выделывать коленца. Официантка: сандалии на босу ногу, черный бант в волосах, натужная походка. Поступь неоперившейся богини, проходящей через зеркало. Положение стоя. Ни тени улыбки, покорная любезность. Стертый лак на ногтях. Лицо с восточным уклоном, отсутствие оного. Как в песочных часах, ее время движется сверху вниз. Прекрасная подавальщица. Я бы хотел быть твоим бюстгальтером, торопился записать Хромов. Солнце входит с черными мыслями. Запахло Одиссеей. Она внесла расчетливую ясность в путаницу его желаний. Кровожадный Пьеро. Маленький припадок любви. Трогательное причинное место. Супружеская пара, пойманная с поличным. Чета Скотининых. Перечитать Фонвизина. Что ни день, то битва гигантов. Обшивка. Жизнь так себе, с женщиной в придачу. Скверная история, рассказанная за обедом. Одежда: луковая шелуха, овечья шерсть, медовый сот, сухие листья, лоскутья, лохмотья. Издержки воздержания, счастье сводится к противоположному полу, или, как еще недавно говорили, к игре означающих. И что в этом плохого? Продолжение следует – присказка эроса. Архив. Прядь волос в конверте. Лампа, полки, пыль. Решетки на окнах – от птиц. Улица, машины, светофор. Лекарство: головная боль. Веселая вечеринка, много ног, мало лиц. Мыло, спички. Реклама бульонных кубиков.

Сколько времени потрачено зря. Антология женской прозы. Аллигатор. Лектор в синих очках. Беременна! Серьезные намерения. Черное пальто с серым воротником…

Хромов почувствовал, что официантка стоит у него за спиной и читает то, что выходит из-под карандаша. Он с досадой захлопнул книжку, освободив место для тарелки с бульоном, в котором плавали бледные кружки лука. Вслед за супом на столе появился жареный судак и стакан апельсинового сока.

Обслужив Хромова, девушка села за соседний неубранный стол, сбросила сандалии и вытянула длинные, ворсистые в икрах ноги. Машинально выпила оставшееся в рюмке вино. Достала из корсажа сигарету и спички, чиркнула, закурила. Голубая струйка витиевато потекла в сторону лилового горного кряжа. Хромов предположил, что этой девушки не существует вне поля его зрения. Он должен смотреть на нее, иначе от нее не останется и следа. Сторонний наблюдатель, он наполнял ее жизнью. Она была порождением его взгляда…

Хлебнув суп, Хромов принялся за рыбу, скрупулезно вытягивая прозрачные кости. Иногда это доставляет удовольствие, иногда наводит на мысль (о превратностях, о раболепной жизни, о венценосной смерти, о глубоководных святилищах и т. п.).

Обедавшие за дальним столиком супруги привычно вздорили. Дочь, воспользовавшись свободой, попыталась пролезть между балясинами. Молодой отец, не прерывая сердитой фразы, вскочил и втянул ее обратно на террасу. Выждав некоторое время, девочка вновь скользнула со стула, нахлобучила соломенную шляпу и пошла бродить по террасе вокруг пустых столов и стульев. Дойдя до Хромова, глубокомысленно возившегося с рыбой, она посмотрела на него большими ясными глазами и сказала:

«Какашка!»

Хромов замер. Вилка, остановившись, удержала на весу окаменевшую руку. Хромов был уверен, что маленькая, очень маленькая девочка не имела намерения нанести ему оскорбление. Возможно, она хотела сообщить ему что-то важное – на своем языке. Но что сказать в ответ? А молчание только усугубляло постыдную ситуацию, как если бы он с готовностью принял слово на свой счет. Отшутиться по обыкновению (о чем ниже): «Лучше быть произведением кишечного тракта, чем отпрыском мочеполовой системы!» – он себе позволить не мог, поскольку любая его острота перед невинным лицом детской шалости прозвучала бы слишком грубо и выражала бы в большей степени обиду, нежели игру ума. Что бы он ни предпринял, его ждало поражение: от самого себя опорожнение. Вот – началось. Нет, лучше всего было бы, наверное, скорчить страшную рожу: оттянуть пальцами веки и рот, свесить язык, выпучить глаза, напугав малышку до смерти. Но эта идея пришла к Хромову слитком поздно, когда девочка, точно исполнив данное ей свыше поручение, маленький божественный вестник, скачком развернувшись, побежала к столику, за которым сидели ее родители.

Продолжив механически жевать, Хромов положил вилку на край тарелки и, вытирая салфеткой горячий пот с холодного лба, смущенно взглянул в сторону официантки, но та, к счастью, кажется, ничего не слышала. Кто-то прикрикнул на нее из зала. Нехотя поднявшись и не выпуская сигареты изо рта, она составила на поднос грязную посуду и удалилась, лениво виляя.

Вместе с сытостью нашла расслабленность, тоска. И море, и маленькая девочка, и записи в книжке стали ненужными, тяжелыми.

Дотянувшись, Хромов взял забытые официанткой спички и зажег стоявшие перед ним свечи. Язычки пламени, ликуя, растворились в солнечном свете. Струйки воска побежали вниз. Пустая комната, думал Хромов, глядя на невидимое пламя, пустая комната…

6

Не упустить минуты, когда день, неловко повернувшись, грозит стать дурным, несносным, а такая минута, вялая и дремотная, рано или поздно обязательно выпадает, от нее не отделаться наплевательством, наоборот, важно уловить ее, сосредоточиться и усилием воли вернуть день в здоровое положение, не допускающее превратных толкований, тогда уже можно расслабиться и жить до самой ночи беззаботно, глупо, жизнь сама определит, что ей нужно в первую очередь, что во вторую, лишь бы время шло своим чередом, без фокусов, и не в обратную сторону, как это часто случается с теми, кто берет на себя слишком много, но не хочет ни за что отвечать.

Такая минута застала Хромова, когда после обеда, прохаживаясь бесцельно по пыльным, собирающим следы людей и машин улицам, вдоль заборов, декорированных подсолнухами, он оказался возле дома Успенского. Разумеется, он вспомнил услышанный утром в темном буфете разговор двух мошенников и невольно замедлил шаг. Серые перчатки, желтые чулки… Калитка была слегка приоткрыта. Из-за невысокого забора хорошо был виден длинный дом в один этаж, осененный деревьями и окруженный цветниками.

Аврора, Аврора… Неужели не ослышался? В своем сомнении Хромов был неискренен. Чем Успенский заслужил верность? Детьми? Достатком? Лестью? Глупо… И вообще, разве верность не пережиток, препятствующий событиям совершаться, принуждающий натуры скучать и линять, теряя своеобразие не только характера, бог с ним, но и тела? Не должны ли мы жить так, чтобы жизнь постоянно, ежедневно меняла очертание, преображалась, пересаживалась со стула в кресло, с кресла на диван, обложившись подушками, вышитыми персонажами из басен?..

Хромов вспомнил о супруге, спящей в душном номере дешевой гостиницы, и мысль послушно сменила направление. Верность, решил он, глядя через забор на притихший домик, слаще, нежели измена. Соблюдая взятые на себя обязательства в отношении женщины, допустившей меня до своей святая святых, я только следую правилам желания, нарушение которых ведет к тоске и бессилию. Верность – главное условие противостояния, делающего желание возможным.

Итак, если верность себе, избранному пути, это недостаток, примета деградации, то верность другой – залог развития личности, которая пишет и переписывает. И все же, стоя на солнцепеке у низкого забора, Хромов вынужден был признать, что проделка Авроры, всегда державшейся от него на равнодушном расстоянии, застигла его мораль врасплох. Обделила чем-то важным, но непонятным. Учительница написала мелом на черной доске длинную формулу и вышла из классной комнаты. Как ни совестно признать, услышав странную новость, он негаданно угодил в подчинение Авроры, разделенной на икс и игрек. Благодаря своим новым сподручным, она вдруг завладела его чувствами. А если так, то не распространяются ли выстраданные правила верности отныне и на нее? Неужто придется хранить верность Авроре, даже не добившись ее снисхождения?

Хромов улыбнулся, но продолжал стоять у забора. Как вкопанный. Вот-вот пущу корни… Дом казался всего лишь сочетанием крупных солнечных пятен и темного узора теней. Хромов видел крыльцо с тонкими, опутанными вьюнком перильцами, прислоненную к стене метлу с длинной рукоятью, жестяную лейку возле выложенной кирпичом арки, ведущей в подвал, широкие окна, прикрытые кисейными занавесками, висящие на цепях качели, глиняную миску на деревянном столе под старой яблоней… Сколько он ни вглядывался, ни вслушивался, ничего подозрительного. Тишиной пользовалось монотонное жужжание и прерывистый стрекот. Сухой лист упал с ветки и замер на доске качелей. Ни звука, ни движения в доме, во внешности которого, несмотря на обступившую его глухую тишину, не было ничего мрачного, затаенного, напротив, какая-то простодушная открытость, доверчивость: ничего темного за душой. В жарком сухом воздухе парил смешанный аромат, тянувшийся с цветников. Душистый лиловый зев гелиотропа, пряная рябь резеды, тонкий душок нарцисса, красно-желтая одышка настурций, понюшки гиацинта…

Будучи частым гостем у Успенских, Хромов полностью владел обстановкой и расположением комнат. Он попытался силой раздраженного воображения вписать в них торговцев солониной, но разум отказывался принимать на веру столь грубый гротеск. И в то же время у него не было причин сомневаться, что в эту самую минуту, когда решается поворот его дня, они там, в доме, на пару расправляются с нежной Авророй, проституируют ее где-нибудь в библиотеке на кожаном диване, в детской на ковре, на кухонном столе…

Хромову показалось, что дрогнула кисейная занавеска, показалось. Я вожусь с Розой, подумал он тотчас, спеша вернуться в область морали, не потому, что так мне велит высший разум. Роза необходима продолжению моей жизни на бумаге. Без нее я перестану быть собой, проще говоря, останусь ненаписанным… Эта мысль, хотя и прежде посещала его неоднократно, понравилась Хромову, как нравились ему все мысли, не находящие подтверждения в его поступках, и все же, при взгляде на покойный дом Успенского, тревога его не покидала. Что происходит? Вопрос относился уже не к тому, что происходило в доме, за кисейными занавесками, а ко всему пространству, окружающему Хромова в эту опасную для рассудка, решающую послеполуденную минуту.

7

Для того чтобы попасть на застекленную веранду, следовало воспользоваться ненадежной приставной лесенкой. Дверь внизу была заперта на висячий замок, заросший оранжевой коркой ржавчины.

От дикого разнотравья, от пестрой толчеи шел настоянный густой, одуряющий запах. Порхали стайки мотыльков, белых и голубых. Тускло блестела стеклянная банка, надетая на жердь в незапамятные времена. Раструб вьюнка проглотил пчелу, но, поперхнувшись, выплюнул. Дерево завернулось в листву, как в дырявый плащ. Треугольник паутины колыхался. Капелька смолы мерцающим пунктиром стекала по доске. Черный куст с красными узелками цветов (обман зрения, направленного внутрь). Трава с длинными, вялыми листьями. Ведро. Клочки разорванной бумаги, застрявшие в колючках кстати вымахавшего терновника. Разгадка в пестиках и тычинках. Еще одно велосипедное колесо с засохшей грязью на шине. Справиться у Артемидора. Мои сны, подумал Хромов, глядя вниз, у нее во временном пользовании или я иду на пользу ее снам?..

С каждым рывком вверх по приставной лестнице, отбиваясь от бурых косм плюща и сопутствующих золотых мушек, он чувствовал, как теряет тяжесть, странная бескрылая легкость наполняла его, точно под действием прущего из потемок души вдохновения, от перекладины к перекладине он постепенно превращался в блаженную пустоту, в риторическую фигуру. Энтимема – доказательство, основанное на вероятной предпосылке.

Дом, похожий на старый дорожный сундук, перешел к Агапову от дальнего родственника, о котором он рассказывал с неохотой, точно испытывал какую-то вину за то, что пользуется оставшимися после усопшего вещами. «Я бы отказался от наследства, но у меня нет выхода… – с неприязнью глядя на ветхие, глухие стены, говорил он. – Это судьба-злодейка…» – «Но кто он, твой благодетель?» – «После как-нибудь расскажу, да я и сам толком не знаю, сказки какие-то, дальний родственник…»

Агапов избегал без надобности входить в дом, а знакомых своих вообще не пускал глубже застекленной веранды, где он устроил себе спальню (матрас в углу), кабинет (шкаф с книгами), мастерскую (широкий стол) и гостиную (два плетеных кресла и табурет). Хромов был знаком с Агаповым лет десять, пятнадцать, уже и не вспомнить, где встретились, вместе вращались в одних кругах (по выражению Агапова, литературно-криминальных, нет, поправлял Хромов, криминально-литературных), но он так и не мог сказать определенно, что за человек Агапов. Может, и не человек он вовсе, а только прикидывается человеком? Вопрос, на который у Хромова не было готового ответа.

Агапов, в цветастой майке, стоял возле стола, заваленного рулонами папиросной бумаги, какими-то досочками, картонками, изогнутой проволокой. В руке он держал большой нож.

«Что поделываешь?» – спросил Хромов, пытаясь зубами ухватить неизбежно засевшую занозу в пальце. Когда-нибудь лесенка развалится под ним, и он рухнет в колючие заросли.

«Бога!» – угрюмо сказал Агапов, рисуя ножом в воздухе какую-то фигуру.