Текст книги "Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок"

Автор книги: Дмитрий Рагозин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава седьмая

Солнце наполняет комнату горячим сальным светом. Сусальные обои узорчато вспыхивают и гаснут.

Лу сидит, слипшись, в большом кожаном кресле, бросив голые ноги на подзеркальник, заставленный ало-желто-лилово-фиолетовыми флаконами. Оттянув мизинцем вырез платья, она задумчиво рассматривает сморщенный сосок.

Малютка Ло медленно, точно в забытьи, бродит босиком по комнате, переставляя, сдвигая, трогая предметы, лоснящиеся на солнце, будто уязвленная каким-то неутоленным желанием, в обиде на время, ласкающее лишь в зной, когда закрыты глаза и жжет песок. От природы беззаботная, она, однако, готова насмешливо встрепенуться по первому зову еще сонной плоти, так сладко сплетенной с лукавой душой. Эти длинные, длинные фразы, не умеющие уняться, преследуют ее, как полупрозрачные ленты, шелестя, поблескивая.

«На кого ты злишься?» – спрашивает Ло, остановившись подле мерцающего на солнце буфета и грациозно склонясь над букетом тепличных цветов: не пахнут, увяли, выдохнись…

Лу молчит, хмурясь, поглаживая сосок обслюненным пальцем, то ли она не в настроении, то ли, как сестра, затаила обиду.

«У тебя что, задержка?» – смеется Ло.

«Дура», – вяло огрызается Лу, отпустив край платья, не спешащий вернуться к своим скромным обязанностям, глядит на красные ногти растопыренных пальцев, зевает, откинув голову. Протянув мягкую руку, она искоса наливает шипучую воду в стакан, пьет морщась, затяжными глотками, сдвигая пяткой разноцветную стеклянную груду.

«Причешись!» – говорит Ло, кинув расческу, но расческа, ударившись о вздрогнувшее колено, падает вниз, на ковер.

«Кто тебе подарил эти бусы?» – спрашивает Лу, хмуро колупая шелушащийся лак на ногтях.

«Он, кто же еще! – смеется Ло, – и вот это…»

Латунное колечко с зеленым стеклышком на безымянном.

«Дешево отделался».

Лу проводит ладонью по пыльным складкам света, сползая в кресле, мечтательно раздвигая ноги по подзеркальнику – фиолетовый флакон вот-вот спрыгнет.

«Чем он тебя обаял, не понимаю, гнилые зубы, руки-крюки, ребра, как у скелета…»

«То-то ты повизгивала!»

Ло берет с этажерки цепочку и кладет в ящик комода.

«Прикажешь канючить, когда тебя размыкают? А вспомнить противно».

Лу зевает, жмурясь самозабвенно, точно опрокидываясь в солнечную бездну, вверх тормашками…

Двойняшек взрастили капризными и щедрыми, как и положено особям не вполне настоящим, выдуманным изнутри, в душной ночи, сквозь сон, прерванный писком комара, вот оно – кровавое пятнышко на стене. С тех пор они у всех на виду, у всех на уме…

«Так я тебе и поверила!» – усмехается Ло, обходя стол к ослепительному окну, растворяясь волнистой линией в густом свете.

«Ты слишком много ему позволила! Разве так можно, он Бог знает чего вообразит!»

«Еще скажи – как низко ты пала!» – смеется Ло, выныривая из грязно-пенистых лучей с веером в руке.

«Когда он сказал, что не хотел бы нас обременять, я едва не подавилась со смеху».

Жидкое золото стекает тусклым лоском, пряный запах щекочет нюх, жаркие язычки пощипывают подмышки.

Веер летит в неприбранную кровать. Большой рыжий кот недовольно поводит лапами, щуря злые зеленые глаза.

«Который час? – Лу позевывает, в ушах звенит. Там, куда нырнула рука, липко, хлипко. – Уже? Пора искупаться».

«У него странные мысли…» – Ло поднимает с пола чулок и вешает на спинку стула.

«Ты успела проникнуть в его мысли, пока он был занят твоей задницей?»

У локтя на столе прозрачно сияют два высоких стакана, бутылка с газированной водой, стеклянная пепельница с одиноким окурком, узкая ваза с пучком цветов.

«Сегодня я надену белое платье!» – Ло проводит пальцем по пыльному циферблату больших часов на буфете.

«Только не перепачкай, как давеча. Еле отстирала!»

«Кто бы говорил! Забыла, во что ты превратила наши общие панталоны?»

«Это было давно».

«А туфли, которые пришлось выбросить?»

Свесив голову набок, Ло заплетает из кудлатых волос хилую косичку, которая тотчас распускается.

«Я объелась персиков», – Лу томно смотрит на себя далекую в зеркале.

«Ты злишься, что он тебя так легко укротил!»

Лу неожиданно краснеет:

«Не строй из себя обделенную! Нам обеим досталось одно и то же».

«Добавить бы чуток ума и здоровья, цены бы ему не было!»

Ло достает с полки тяжелую книгу, анатомический атлас, небрежно листает, откидывая помятые папиросные прокладки.

«Атлеты, они все такие. Вспомни Трясогузкина».

«Фу! – смеется Ло. – После него мне казалось, что я объелась осьминогов!»

«А Огурцов?»

«Да какой же он атлет, шаляй-валяй, где села, там и слезешь. Знаешь кого…» – Ло, подскочив сзади к креслу, шепчет на ухо Лу.

«Тьфу, выдумаешь тоже! Все равно что с дождевым червем. Даже не думай!..»

У одной глаза серо-зеленые, у другой – зелено-серые, светлые волосы, желтого оттенка, возможно, крашеные, неровные зубы, мягкие члены, жирная глянцевитая кожа с точками выдавленных прыщей, склонность к полноте…

Невольно задаешься вопросом, почему их две, а не одна. Ведь если пренебречь бесполезными мелочами, длиной волос, рисунком второстепенных складок, быстрыми ужимками, Глория и Лаура с успехом заменяют одна другую. Только самый дотошный ценитель, маниакальный знаток классификаций, которому не все равно, под каким углом поднимается грудь и где кончается ляжка, сумел бы расставить девочек врозь. Но и самый холодный рассудок не удержал бы обеих в повиновении, этих безмозглых, ограниченных, нерадивых.

Они, пожалуй, похожи на реквизит премированного фокусника, жестокого эгоиста в наглухо застегнутом сюртуке, плешивого, лопоухого, с машинальной элегантностью невредимо распиливающего и протыкающего. Со всеми своими полунагими выходками, они забавны, но второстепенны. Вреда от них никакого, но и удовольствия не нацедить. Только на одно краткое мгновение они сливаются в обольстительное нечто, чтобы сразу же стать пустой засусоленной бутылкой из-под газированной воды в тесной, душной комнате, прогретой нещадным солнцем и заваленной несвежей одеждой…

«Ло, крошка, принеси из ванной бритву!»

Глава восьмая

Известно, что одержать победу гораздо легче, нежели потерпеть поражение. Странные слова – «одержать», «потерпеть»… Какая коварная уклончивость, какое протяженное поле для домыслов! Одержать. Потерпеть. Язык ненавязчиво дает понять, что нас подстерегает подмена формы содержанием. Проще говоря, утоление удаления. И еще не пропустить это невозможное гораздо, попахивающее доисторическими хвощами и папоротниками. Слова, которые выползают. Гораздо легче сцапать увесистую медаль, покрытую желтой краской, поднять над головой кубок из поддельного хрусталя, нежели терпеть в себе днем за молчаливым обеденным столом («Прекрати облизывать ложку!») и ночью в утрамбованной постели («Не пихайся!») невидимое, невиданное – жуткий промежуток, бездонный провал, конец без начала, «наоборот» всего, что переворачивается. Зазеваешься – свяжут по рукам и ногам и затащат на верхнюю ступень. От победы не уберегут ни мускулистая воля, ни натренированная лень.

Победитель похож на воровато сорванный с общественной клумбы цветок, обреченный засохнуть к утру. Она ставит цветок в вазочку, но забывает налить воды. От нее пахнет вином и табаком. Она снимает парик, став из блондинки брюнеткой. Скучно раздеваться в одиночестве. Отпечатки пальцев на эрогенных зонах. Она раздвигает шторы. В голове устало колобродит боль. Без очков комната тонет в глубоких складках. Он спросил: «Случалось ли тебе совокупляться в протекающей лодке, посреди лесного озера, под ленивое урчание лягушек, потрескивание стрекозьих крыл, комариный писк?» Она надевает очки. Никто не смотрит.

Итак, победитель похож на мелкого воришку, схваченного с поличным. Он еще надеется отвертеться, притворившись идиотом. Надвигает на глаза кепку, размазывает слезы по грязным щекам, бормочет, трясется. Что с него взять! Готов пообещать все, что потребуют, только не бейте, граждане! Или, наоборот, победитель – тот, кто, отстояв длинную очередь, обнаруживает, что деньги у него выкрали, пока он приподнимался на цыпочках, чтобы увидеть, сколько осталось ящиков с грушами, хватит ли на его долю. Да вот же – мелкий воришка шныряет, держите его, он только притворяется идиотом! Усатый господин в очках, улыбаясь, выворачивает у сопливого нытика карманы – какие-то бумажки, рецепты на лекарства («маменька у меня больная!»), перочинный ножик («ага!»), веревка («это еще зачем?»), медный пятак («дяденька, отдай, Христом Богом прошу!»). Увы, никаких улик, придется отпустить. Наш победитель пристыженно уходит, без денег, без груш. За углом, куря папироску, его поджидает обидчивый идиот, поигрывая ножиком.

Победитель похож. Едва увидав, ищешь, с чем бы еще его сравнить. Веник, побывавший во всех пыльных углах, окно, забитое ржавыми гвоздями, перчатка, надетая не на ту руку… Он и сам знает, сколько себя ни насилуй, уподобления не избежать. Конечно, зависть. Конечно, малодушие. Но разве победителю от этого легче? Он отравлен, он угнетен. Обидно быть только повторением в глазах злорадного зрителя. Болельщики! С замиранием ждут, когда сломаешь позвоночник или размозжишь голову. Смерть их интригует. Они, видите ли, переживают за вас. Если бы победителя прямо с беговой дорожки уводили на казнь через повешение, они бы забросали его цветами. Созерцатели! Живодеры!..

Иная стать – рекорд. Потрескивание стрекозьих крыльев в знойной истоме, шелест черных плащей на крутой лестнице, освещенной факелами, освещенное окно с долговязой обнаженной в очках, тихий смех идиота, копающегося перочинным ножом. Ничего общего с бетонной надолбой победы. На соревнованиях рекордсмены проигрывают чаще других, ведь в победе главное удача, счастливое стечение обстоятельств, случай. Каждый, кто участвует в гонке, может победить, если ему повезет. А вот для того, чтобы поставить рекорд, необходимы ежедневная изнурительная работа и дьявольское упрямство, прошибающее стену, своего рода рассудочное безумие, не ведающее ни жалости, ни страха. Главное условие – исключить все случайное, произвольное. В первую очередь – свое тело. Преодолеть его воображением. Пресечь.

Если бы не понукание супруги, Лаврову никогда бы не взбрело стать рекордсменом. Победить – еще туда-сюда, большого ума не надо, испытывай день за днем судьбу, глядишь – один соперник подвернул ногу, другой простудился, у третьего жена на сносях, ему не до пьедестала. Что же до рекорда, Лаврова пугало то, что, бросив вызов природе, придется полагаться на себя одного. Даже Ляля могла поддержать его лишь своим беспрекословным «нет». Но как ни тяжело было собираться с силами, Лавров знал – перечить бесполезно, она все равно, в конце концов, окажется на высоте, среди перистых облаков, а он – под колесами велосипедистов в решающем заезде. И вовсе не потому, что она желала ему зла, напротив, Ляля затеяла мороку с рекордом исключительно ради него. Он поначалу заподозрил у нее обычное тщеславие, мол, какая жена не хочет, чтобы ее муж отличился на боксерском ринге, но нет, тут явно было другое. Случись с ней завтра апофеоз (Ляля уже была на гребне славы, уже отливали бронзовую статую…), он потеряет к ней доступ, если не успеет приобщиться к бессмертным. Все пошло в ход: уговоры, мольбы, угрозы, ирония. Вечность стоит страданий. Подумай о нашем будущем. Покажи, на что способен. Не жди, когда тебя запихнут в мешок и бросят с башни. «Ладно, – пробурчал Лавров, – попробую…» Ляля невольно прослезилась. Она догадывалась, как тяжело ему браться за то, что не сулило ему сейчас ни счастья, ни благополучия, заранее жалела и сострадала, но главное – она в него верила, а все, во что она верила, сбывалось. Неминуемо. Она подарила ему чудесную ночь «напоследок» (это слово он не переставал повторять, и оно казалось ему все более странным). Ей удалось внушить ему, полусонному, что он поставит рекорд, чего бы ему это ни стоило. Проснувшись, он уже рассуждал со знанием дела. Поставить рекорд, говорил он, совсем не то, что опередить зазнавшегося соперника, титулованного проходимца. Состязаться с природой, до предела растягивая мышцы – вот-вот порвутся, нестись на перегонки с законами и постановлениями, ради неведомого и невидимого пренебрегать своим существом… Все, на что человек способен, уже совершено человечеством. Из тупика повторений спасают лишь внезапно раскрывшиеся за спиной перепончатые крылья.

Ляля ревностно следила за его тренировками, сама измеряя бицепсы и кровяное давление. Была ли она уверена в его успехе или только робко надеялась? Скорее первое, не даром так упрямо она отказывалась от его домогательств, напоминая о близкой цели. «Вот тогда я тебе устрою! – обещала она. – А сейчас было бы безумием – тратить силы, изводить время по пустякам». Лавров ныл, канючил, но Ляля оставалась непреклонна и, мягкими слюнявыми губами приведя его в состояние боевой готовности, гнала на спортивную площадку. Он не находил повода для жалоб и, тяжелый, вздыбленный, скакал через барьеры, взбирался по канату. Мнилось – вот-вот, но не тут-то было. Как ни старалась Ляля, Лавров не превышал заветной меты. Как будто какой-то недруг, изловчившись, в последний момент хватал его за пятку.

Между тем Ляля в своих заплывах одерживала одну победу за другой, никто не мог за ней угнаться, никто и не пытался. Соперницы, одна за другой, выползали на борт, тяжело дыша, выжимая косы. Лаврову нравилось наблюдать с трибуны, как она молотит руками по воде, отбрыкивает волны, рвется вперед, изрыгая фонтаном воду, разбрасывая радуги… Победы давались ей так легко, что после заплывов она казалась хорошо выспавшейся, отдохнувшей, помолодевшей. Лавров не мог ею налюбоваться, забывая о своих неудачах. В последние месяцы перед гибелью, нелепой, безобразной, совсем не похожей на обещанный апофеоз, она пристрастилась тренироваться по ночам, одна, расставив свечи по краям бассейна. Трепетные, струящиеся отблески, текучие тени делали Лялю бесплотной, необратимой…

Почему же Лаврову было отказано в стремительном блаженстве? Он продолжал день за днем качать мышцы, укреплять кости, но уже с надрывом, каждый раз перед решительным броском зудело – вот сейчас разобьюсь, тресну, лопну. Все чаще приходилось себя уламывать. А ночью мочалили страшные боли, позвоночник изгибался как огненный жгут, ступни саднили, точно он ходил по стеклу, руки то висели как плети, то скрючивались, пальцы немели…

И все же Лаврову мнилось, что он как никогда близок к воплощению потной мечты, сулящей вернуть его к Ляле, восстановить в правах. Не хватало двух-трех вздохов, не хватало толчка, взмаха, рывка, не хватало попутного ветра. Он с трудом подавлял в себе соблазн усталого человека – стать машиной, вертеться и катиться.

Однажды – он хорошо запомнил этот весенний день – чашка опрокинулась, плеснув на скатерть кофе, Ляля вернулась под утро с тренировки, спит, не вынув из мочек сережек, припахивая болотом и воском, складывает во сне губы так, словно пускает пузыри, куда-то подевался галстук, желтый в черную шашечку, потрескивание стрекозьих крыл, по темной лестнице какие-то люди молча поднимаются вверх, шелестя плащами, моросит дождь, деревья в зеленой дымке, сигарета размокла, долговязая женщина, блондинка, близоруко щурится, некрасиво ссутулившись у витрины, рыболовные снасти, удочки, сети, в пивной уютный гул, толстые кружки, пена, завсегдатаи, женщина на костылях с золотым зубом, длинная очередь, зонты, маленькие груши с черными боками, обычное препирательство со сторожем у ворот стадиона («Посторонним сегодня вход запрещен!»), ни одного свободного ящика в раздевалке, в душевой ледяная вода, мыло выскользнуло под деревянный настил – короче, случилось невозможное, Лавров поставил рекорд. Это произошло само собой, без всяких усилий с его стороны, произвольно, как и должны ставиться рекорды. Увы, как нарочно, в тот дождливый весенний день поблизости не оказалось ни одного свидетеля, никого, кто бы оповестил мир о том, что мир уже не такой, каким был накануне. Даже Ляля, и та не поверила, решив, что он просто-напросто раньше времени хочет получить от нее обещанную награду. «Нашел дурочку! – усмехнулась она. – Ну так и быть, на, пощупай…»

А потом все полетело вверх тормашками, буквально, фигурально. Ляля погибла – не то на дне бассейна, не то в гимнастическом зале, по заключению компетентной комиссии, под воздействием гравитации не справившись с туловищем. Лавров поклялся навсегда уйти из спорта. На поминках Лобов, качаясь на стуле, толстый, масляный после блинов и водки, признался ему («теперь об этом уже можно сказать»), что последние месяцы («быстрые, брызжущие, радужные») он («твой покорный слуга») был в близких («упоительно близких») отношениях («назови как угодно – связь, сплетение, сплав») с его («нашей?») супругой («какое отвратительно бесцеремонное слово!»), так что он лучше других способен понять глубину его несчастья, ему и самому горько, потерять глубину («я уже заговариваюсь»), Лавров должен его простить, пожалеть: никогда не везло с женским полом, то в лес, то по дрова, а тут вдруг пошло-поехало, без сучка и задоринки («сладкий дурман, лубочный сон, озорная нежность, восторг, удивление…»)

Глава девятая

Неужели Лобов – собственноручно?

Пришло время разобраться. Любое событие имеет свидетеля, надо только схватить его в разбежавшейся толпе.

За окном над бурыми сучьями сыпал темный дождь, а между двойными стеклами тяжело ковыляла большая оса с косо опущенными крыльями, несчастная аллегория. Скоро зима – лыжи, коньки, санки. Он так и не привык к отсутствию занавесок на окне и своему смутному в нем отражению. Чем в ненастную погоду заняты Ло и Лу, розы, лилии?.. Как много позабыто, ах, ох… Напрасные волеизъявления, слова невпопад… Подержанное подражание, жест укротителя… Сличать, уличать… Приятное падение.

Вернувшись к столу, Лавров, круша мягкий карандаш, окружил жирное Ля полужирными инициалами тех, кто был под подозрением, надеясь, что схема поможет выбраться из путаницы слухов и недомолвок, но быстро понял, что, сколько ни корпи, некрасивой истине на линейной плоскости не быть. Наивно выводить на бумаге то, что не умещается в голове. Перевернув листок, он обнаружил написанное Лялиной рукой расписание его тренировок.

Лавров смял листок и бросил под кровать. Передумать, передумать… Приникнуть и проникнуть, как вор, как обольститель. Зазеваешься – пеняй!

Вскочив на уходящий поезд, горе-путешественник с двумя чемоданами пробирается по качающимся вагонам, где уже заварилась обычная туда-сюда снующая жизнь, мужчины сняли пиджаки, закурили, женщины надели халаты, расчесали волосы. Ну вот, наконец, и его купе, дверь послушно отъезжает, но – места уже заняты, на столике – жареная курица, водка, колода карт, с верхней полки свисает толстая нога, детина в майке кромсает огромным ножом колбасу, смуглый мозгляк с беззубой ухмылкой настраивает гитару. За окном проносятся поля, рощи, реки…

Совмещать изматывающие занятия спортом и кропотливое расследование смерти пятилетней давности оказалось делом почти безнадежным. Требовались нечеловеческие усилия, чтобы, выполнив тройной прыжок, бродить по залам в поисках тех, кто мог припомнить хоть что-то о роковом дне. Его поиски и расспросы всполошили всех, так или иначе причастных к спорту. Входя в переполненный гимнастический зал или в душевую, он через минуту оставался один, но и оставшись один чувствовал вражду, идущую от стен, от скамеек. Его боялись. Его сторонились. Никто не хотел распутывать, еще менее – впутываться.

Лобов был болтлив как никогда, но от его болтовни не было никакого проку. Птицын держался сухо, неприветливо. Трясогузкин трусливо оглядывался и кашлял в кулак. Даже массажистка Валя, попавшись навстречу, спешила прошмыгнуть, опустив глаза и почему-то зажимая ладонью рот.

Единственный, кто с ходу принял живое участие в его расследовании, был смотритель. Сам он ничего не видел, знал о случившемся с чужих слов, но зато эти чужие слова, произнесенные за пять лет, помнил все назубок. Он обрушил на Лаврова столько подробностей, ненужных, случайных, сомнительных, что тот совсем растерялся. Казавшееся очевидным вдруг обернулось невразумительным сплетением сплетен.

Как-то раз Лавров пришел во внеурочное время, измочаленный, взмыленный (душ был забит приезжими гандболистами), и застал у себя смотрителя. Нисколько не смутившись, смотритель предъявил в свое оправдание пыльный веник: «Такую грязь развели, стыд и срам! Ну народ пошел – не уберешь, он так и будет жить в своем дерьме».

Не впервые Лавров заподозрил, что смотритель умнее, чем выглядит. Под маской простоватого философа-самоучки пряталась сильная, безжалостная воля. Его выдавали афоризмы, сказанные не к месту. Так, однажды он сказал, что если Бог – спортсмен, дьявол – финишная ленточка. Это был мистик-хитрец, эксцентрик двоедушия. Даже размахивая веником, он, казалось, священнодействует. Он вел большую игру, включающую безутешные поиски Лаврова и потешные происки тех, кого Лавров записал в подозреваемые. Он диктовал правила состязаний так, как будто этих правил не существовало задолго до него…

«А где картина?» – удивился Лавров.

«Смена экспозиции. Завтра что-нибудь новенькое принесу со склада. Что вас устроит – „Боярыня Морозова?“, „Неравный брак“?»

Большие красные руки теребили веник:

«Долго еще будете докапываться?…»

«Не терпится выставить меня вон?» – сухо спросил Лавров, проведя рукой по пустой стене. Обои отсырели.

«Напротив, с ужасом жду того дня, когда вас отправят на покой…»

Он не договорил. Дверь распахнулась. В комнату вбежала высокая женщина. Волосы у нее были взлохмачены, платье некрасиво завернулось.

Эльвира.

С удивлением уставилась на Лаврова, точно ожидала встретить здесь кого-то другого.

Смотритель иронично покачал головой и, залихватски сунув под мышку веник, ушел, чеканя шаг.

Лавров придвинул даме стул и отступил к окну, занавешенному с той стороны дождем. Он и сам уже давно хотел расспросить подругу Птицына, но никак не удавалось подловить ее одну в каком-нибудь закоулке.

Эльвира села, сняв с плеча сумочку, широко расставив колени, одной рукой оправляя складки зеленой хламиды, другой запихивая выбившиеся завитки за уши.

«Что случилось? Вам нездоровится?» – участливо спросил Лавров.

«Я погибла!»

Всхлипнула озлобленно, осматривая комнату, как будто еще надеялась найти того, кого ожидала здесь встретить.

«Это он, он меня погубил, подлец, отнял лучшее, что я имела, сорвал цветок, растоптал, испоганил!..»

«Успокойтесь…»

Лавров вспомнил, что в подобных случаях полагается подать стакан воды.

Плаксиво вывернутые губы со смазанной помадой странно не сочетались с глупым холодом глаз.

«Он обманул меня, надавал обещаний – художественная гимнастика, танцы с булавами, прыжки с лентой, вольные упражнения! А теперь, когда я отдала ему все, не смей даже думать о спорте! Вертихляйся!.. Не сегодня-завтра он…»

Взвыла:

«Убью!»

Вытянула из сумочки блеснувшую спиралью струну: «Удавлю!»

Отыграв, Эльвира спрятала струну и с вялым кокетством закурила, пуская дым из ноздрей.

«Кстати, мерзавец до сих пор нет-нет да и поминает вашу покойную супругу, покоя она ему не дает, что ли, Бог его знает, совесть мучает, говорит, дал маху, перестарался, бредит по ночам: „Помилуй мя, грешнаго!“, проносит ложку мимо рта…»

А через несколько дней Лавров завязал разговор с самим Птицыным, в столовой. Птицын был мрачен, задумчив. Рассеянно хлебал какой-то рыжий суп, сильно припахивающий луком. Хмуро поглядывал на Лаврова.

«Как успехи?» – спросил он, наконец, с язвительным равнодушием, досыпая в суп перцу.

«Уповаю», – сказал Лавров уклончиво.

«Могу я чем-то подсобить?»

«Нет».

«Директор частенько спрашивает о тебе».

Потом уже, заполночь, Птицын записал в своем дневнике: «Я спросил: „Как успехи?“, хотя и без того знал, что неудачи идут за ним по пятам. Он ответил: „Убываю“. Должно быть для того, чтобы избежать расспросов, угнетающих его самолюбие, он вдруг брякнул, думая причинить мне боль, наивный, что у него на днях была Эльвира – „чем-то расстроенная“ (хотел бы я знать, какая сила может расстроить эту дурищу! Между прочим, она сама доложила мне о своем взбалмошном визите, она, видите ли, совсем запамятовала, что Мерцалов давно уже уступил свое место другому). Я посоветовал ему не лезть в чужие интимные передряги. Этот человек, проживший бездарную жизнь, ничего не приобретший взамен сновидений, пустой, тщеславный, любит поучать более удачливых коллег, срамить, изобличать. Я несколько грубо (кажется, он вообще не ожидал получить отпор) оборвал его, заявив, что не испытываю недостатка в доносителях. Он опешил, замялся, сник и поспешил перевести разговор на свою покойную супругу. После ее смерти прошло пять лет, но он не оставляет надежды докопаться до истины (в чужом белье). Увы, как часто истиной прикрывают самые низкие побуждения! Неужто он и в самом деле ожидал, что я наведу его на простывший след, оговорившись или сболтнув лишнее? Не на того напал. Не терплю людей, идущих напролом. Его упрямый героизм вызрел из зависти и озлобления. Он, как тот неуемный призрак, который блуждает по лестницам, пока кто-нибудь из квартирантов не сжалится и не захоронит бренные останки, припрятанные во дворе под грудой сухой листвы. Нет, я не исключаю, что, в конце концов, он добьется своего и поставит рекорд. Вопрос в том, какой ценой. Правильно говорит Лобов – он изведет нас всех своей победой! Во всяком случае, он уже держит себя так, будто записал нас всех в свои должники… Эльвира требует, чтобы я отложил тетрадь и занялся ее (…)».

С массажисткой Валей пришлось помучиться. Стоило Лаврову подступить к ней с самым невинным вопросом, она начинала испуганно махать руками и убегала, как курица, по коридору, гугниво лопоча. Лаврову пришлось купить ей большой торт, только тогда, попутно отправляя в рот жирные куски, руки немой обрели долгожданную внятность. Вот что он смог разобрать в перепачканных кремом жестах. Однажды, незадолго до смерти, Валя, как обычно, массировала Ляле ягодичные мышцы перед важным состязанием. Неожиданно Ляля сказала: «Мерцалов, падла, привязался, требует, требует…» В эту минуту открылась дверь, вошел Трясогузкин – занять денег, Валя поспешила прикрыть Лялю простыней. Когда Трясогузкин ушел, Ляля уже не возвращалась к сказанному. Лежала, молча грызя ногти.

Лавров недоверчиво следил за снующими руками. По какому праву спортивный репортер, без «имени», без «связей», требовал что бы там ни было у его законной супруги? Вопрос был подл. «Задать – не задавать?» Но если она и ответит, кто даст гарантию, что ответ его удовлетворит? Он смутно чувствовал, что упущение лежит в конце его поисков, а не в начале. Если он выйдет на финишную прямую, поражения не миновать. Как бы красноречиво ни жестикулировала Валя, тараща и закатывая глаза, сжимая пальцами свой маленький носик, хлопая себя по заду, надувая щеки и вращая языком, в сущности, Лавров ничего не мог понять. Он понимал общий смысл жестов, но общий смысл и есть то, что более всего препятствует поиску истины. Впрочем, если б вдруг случилось чудо и Валя заговорила, неизвестно, каким кошмаром обернулась бы ее речь, отпущенная на свободу.

Был еще старичок-вратарь, называвший себя голкипером, который утверждал, что знал Лялечку еще тогда, когда она ходила на горшок. Уже тогда она изумляла всех своими проказами, не вполне соответствующими тому, что можно ожидать в ее возрасте. Однажды во время семейного торжества она влезла на дерево, стоящее перед домом, и, раскачавшись на ветке, сиганула в открытое окно, прямо на стол, прямо на блюдо, вызвав переполох у гостей… Разумеется, Лавров пропустил мимо ушей весь этот вздор, старческие фантазии, искупающие скучные опыты естественнонаучной юности. «Вы и представить себе не можете, что она была за баловница!» Старичок захихикал. «Время несется как курица», – сказал Лавров, чтобы как-то отделаться. Детство, он знал, ведет в тупик. Но голкипер не унимался. «Какой он ветхий!» – завистливо думал Лавров, пропуская Лялю с косичками, Лялю в трусиках, Лялю в тазике мимо ушей. «Откуда вообще он взялся?» В последний раз голкипер видел Лялю в зале игровых автоматов, увлеченно режущейся в «Лапифов Бой» (сам он предпочитал более тихую «Дримляндию»). «Врешь! – радостно подумал Лавров. – Зал игровых автоматов открылся лишь год назад, а до того там занимались в две смены многоборцы. К тому же Ляля терпеть не могла все эти разноцветные шарики, блестящие спирали, стеклянные лабиринты…»

В поиске все новых и новых собеседников Лавров бродил по коридорам, скудно освещенным, будто медленно отмирающим. Иногда ему чудилось, что всё – и эта напруженная машина для накачки мышц, и эти свисающие с потолка веревки, и даже рыжая кошка, свернувшаяся в старом кожаном кресле, – указывает на то, что пять лет назад, в роковой день, не знаменитая пловчиха Ляля погибла во цвете лет, а он, бесславный Геннадий Лавров, запрягшись в тренажер, обрушил на себя пудовую гирю, размозжил свою лобную кость, и теперь, кое-как оправившись, пробирается с изнанки обратно, шаг за шагом восстанавливая мир, которым когда-то владел наравне со всеми.

Терпение было уже на пределе. Чем дольше ведешь поиск, тем абсурднее результаты. К счастью, случай помог ему раз и навсегда прекратить расследование.

Бледное, изможденное лицо отразилось в бесчисленных зеркалах. Эта комната с черным роялем в углу была предназначена для упражнений с лентой. Как-то раз, заглянув, Лавров застал здесь худых грудастых бритых наголо гимнасток, бегающих кругами, спотыкаясь, путаясь в пестрых лентах, шлепая босоного по холодному полу, уклоняясь от неизбежных в такой тесноте столкновений, глядя под ноги или в потолок, чтобы не увидеть себя в зеркалах… И это они называют спортом! Лавров присел на табурет, предназначенный для тренера. Вновь почудилось, что поиски ведут из тупика в тупик, от зеркала к зеркалу. Проще уснуть. Слева на стене были нацарапаны карандашом полустертые инициалы, какие-то цифры, вес, рост, объем талии… И он вздрогнул, когда увидел выведенную по-детски старательно и криво красным карандашом буковку «М», сразу догадавшись, что тут-то и отмечена разгадка двоящейся смерти супруги: мыло, мякоть, мешок, мимика, медуза и т. д. Виновник смерти не мог ведь уйти бесследно, не расписавшись в правом нижнем углу. Лавров подивился своей проницательности, впрочем (горькая усмешка), разве вся его сознательная жизнь не была чередой вспышек, гаснущих прежде, чем он успевал воспользоваться светом? Надо спешить, пока истина напрашивается, потом – потемки, запах сухой травы, постукивание часов… Или то были две сплоченные буквы «Л»? Как понять?