Текст книги "Про человека с Эпсилон Кассиопеи (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Гарянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

41

Утро выдалось погожим. Обычно после ночного дождя сам воздух казался родниковым. И невидимки птицы пели о чем-то своем птичьем, легкомысленном. На обозримом пространстве сада, напиваясь обильной росой, тянулись к солнцу ромашки, пионы, ирисы, драцены… Свои посильные нотки в общее благоухание вносили тимьян и клевер. И еще десятки сортов и видов, названия которых Леонид Дмитриевич никогда не старался запомнить. И щедро приправленное светом синее небо с легкими мазками перистых облаков удивительно шло этой разномастной зелени. И сад представлялся идеальным безмятежным миром, в котором нет ничего некрасивого и чужого.

Игнатьев сидел на распахнутой витражной веранде и маленькими глотками с наслаждением пил кофе. Элли готовила удивительный кофе. Какой-то свой фирменный рецепт. И круассаны удались. Пекла она тоже сама. Любое дело у нее спорится. И в кого она такая, мастерица. Еще бы недельку другую погостила. Так ведь не сидится ей на месте. И вот тут – вылитая мать. Шило в одном месте.

Послышались «цок-цок» по паркету и рядом примостился Пират, кося в сторону хозяина умными карими глазами. Потом, видно уловив благосклонность Игнатьева, пес застенчиво положил огромную мохнатую голову ему на колени. И пришлось потрепать его за ухом. Пират блаженно зажмурился.

– А кто вчера опять Машку на дерево загнал, а? – спросил Леонид Дмитриевич.

Хвост собаки немедленно описал жест полного раскаяния.

– Ах, ты старый проказник… Думаешь, я не понимаю. Мне порой тоже хочется кого-нибудь на ветки загнать.

«Так в чем же дело?» – прочиталось в глазах Пирата.

– И действительно, – Игнатьев поставил на столик пустую чашку. – Я подумаю над твоим предложением. – И он погладил пса по мощному загривку.

А теперь зашлепали босые ноги. И он с удовольствием подставил щеку под звонкий «чмок».

– Привет, па! Как спалось?

В коротких шортах, в обтягивающей розовой майке, по стебельковому вытянутая, загорелая, с выгоревшими волосами, небрежно перехваченными резинкой…И лицо, словно вечно умытое… Свежее, с двумя голубыми океанами. Славная девчонка получилась, с гордостью подумал Леонид Дмитриевич. Впрочем, девчонке уже под сорок. А все еще юная принцесса среди цветов.

Элли отхлебнула свежевыжатого апельсинового соку из стакана, который держала в руке и залезла с ногами на соседнее кресло.

– Хорошо, правда? – мечтательно произнесла она, по своему обыкновению имея ввиду все сразу: и сад, и то что рядом, и то что далеко.

– Хорошо, – согласился Игнатьев. – И впрямь хорошо.

Некоторое время они молчали. Поднялся легкий ветерок и зашелестел листьями яблонь и слив. И птицы, сразу заголосили громче. А на веранду залетел шмель и солидно прожужжал над кофейным столиком.

– Все хотел спросить, – осторожно начал Леонид Дмитриевич. – Как там у тебя дела с твоим художником?

– Формально говоря, он скульптор, папа, – усмехнулась Элли, раскладывая ноги в позу лотоса. – Все прекрасно. Наверное.

– Наверное?

– Да, наверное, – Элли изобразила что-то сложное руками и натянула спину. – Потому что я здесь. А он там. И я к нему не спешу.

– Я так и думал, – удовлетворенно отметил Игнатьев. – В тот момент, когда ты меня с ним познакомила, я сразу понял – это не Он.

– Ты всегда понимаешь это гораздо быстрее чем я. Ты вообще провидец, папка.

– Ну вот…, знаешь, а все равно меня не слушаешься.

– Ах, если бы я тебя слушалась, то осталась бы совсем без опыта личной жизни, – дочь завернула руки назад и запрокинула шею. – Они все для тебя – не Они.

– Может тогда останешься подольше? – с надеждой спросил Леонид Дмитриевич. – Может не стоит прыгать по свету в поисках счастья. Ведь тебе так хорошо дома.

– Папочка, милый, я знаю ты готов до сих пор меня нянчить. Я тебя очень люблю. Я

люблю к тебе приезжать… Но… Я должна прыгать. Должна искать. У меня программа такая, понимаешь?

– Может стоить тебя перепрограммировать?

– Чтобы я стала, как мама?

Игнатьев вздохнул. Слишком протяжно, чтобы скрыть это от все чувствующей дочери.

– Она еще не звонила сегодня? – спросила Элли.

Он покачал головой, покосился на телефон на столике.

Элли создала из пальцев красивый узор и разложила ладони на коленях.

– А я вот давно хотела спросить, почему ты всех своих собак зовешь Пиратами?

Рука Игнатьева все еще перебирала густые шерстяные завитки валяющегося рядом волкодава.

– Это в память о своем первом псе. Просто у меня ощущение, что все собаки, которые приходят ко мне – тот самый первый Пират. Несмотря на разность пород, характеров… Я узнаю его. Вот этого, например, взял щенком… и сразу понял – Он.

– Мне бы так, – усмехнулась Элли. – Тогда бы может, я не прыгала и не искала. Хотя я ведь не Его ищу. А себя.

– А мне кажется это глупо: искать себя через кого-то. Себя ищут не в пространственных координатах.

– Я знаю. Я все знаю. Все понимаю. Но мне нужно напрыгаться, чтоб однажды сесть вот так… посмотреть на сад, послушать птиц… потискать Пирата… и обрести. А пока я не готова. Прямо ясно это чувствую. Понимаешь?

– Конечно. Если б не понимал, то посадил бы тебя на цепь в твоей комнате и батут туда поставил. Вот там бы и прыгала.

– А что, это идея! – засмеялась она.

– Кешка опять в город уехал? – спросил Игнатьев после небольшой паузы.

– Да. И просил передать, что к обеду точно будет. Ты кофе то нашел?

– Да, спасибо. Он как всегда великолепен. И круассаны.

На веранду, грациозно переставляя лапки, вошла плюшевая Машка. Оценила состояние дремлющего Пирата, приветственно мяукнула и прыгнула в ноги Элли.

– Интересно, когда-нибудь наступит день, в котором мы сможем все вместе позавтракать. Сидя за одним большим столом. Как раньше…

– Ты идеалист, папа, – Дочь потянулась было к Машке, но та взглядом предупредила…Но-но, без рук. – Все хватаешься за какие-то картинки из прошлого. Твои дети давно выросли. У внуков переходный возраст. А жена…

В этот момент зазвонил телефон. Игнатьев непроизвольно вздрогнул, подхватил вибрирующий гаджет со стола: на экране шел видеовызов. Он тыкнул в зеленое, и возникла она. Ее кудри были собраны в хвост. Между бровей краснела свежая бинди. Бледно-желтое сари эффектно оттеняло смуглую бронзовость загорелой кожи. Наташа старела медленно. Очень медленно. Так стареют инструктора по йоге и вечные странницы, чья пища растет исключительно на деревьях. Становятся резче уголки глаз, обостряются скулы и нос, пропадают щеки, высыхает шея, и все остальное, невидимое в телефоне, тоже усыхает, будто теряя соки. Но медленно. Очень медленно. И седины в ее светлых локонах почти не видно. Даже сейчас, когда ей давно за шестьдесят.

– Привет, – сказала она.

– Намасте, – серьезно ответил он.

Наташа улыбнулась. У нее были потрясающие белые зубы. Конечно уже давно не свои, но все равно потрясающие.

– Извини, мне придется задержаться. Ретрит продлили еще на неделю. Шри Махайог Баба Джи приезжает. Ты же понимаешь, я не могу такое пропустить. Пришлось перебронировать билет.

– Понимаю.

Она внимательно взглянула, посерьезнела.

– Грустишь?

– Нет, – Игнатьев честно покачал головой. – Мы как раз с Элли и Пиратом любуемся садом. Погода замечательная. А как там у вас, в предгорьях Ганга?

– Ты же знаешь, здесь нет плохой погоды. Да я вообще не замечаю ни солнца, ни дождя. Просто погода есть, а какая неважно.

– Да, я помню, – вздохнул Леонид Дмитриевич.

– Я же вижу, у тебя опять приступ меланхолии. Ты плохо спишь?

– Я сплю хорошо. Просто ко мне не приезжает Шри Махайог Баба Джи.

– Мне почему-то кажется, что он скоро до тебя доберется, – Наташа старательно изобразила шутливую сопричастность. – Как там дети?

– Дети хорошо. У Кеши новый проект – весь в делах. А Элли…

– Она все еще со своим скульптором?

– Нет, мама, – Элли постаралась попасть под обзор камеры. – Уже не с ним.

– Я рада, – в тон дочери ответила Наташа, – Он – совсем не он. Привет, Элли. А Ян с Альбиной не звонили?

– Вчера отчитались. В Лондоне туман и бездуховность. Как всегда.

Наташа хотела что-то сказать, но лишь приоткрыла губы. На мгновение безмятежность слетала с ее глаз. Но только на мгновение.

– Ладно, не буду вас отвлекать от созерцания прекрасного сада. Еще позвоню. Пока!

– Пока, – синхронно произнесли отец с дочерью.

Экран погас. Элли подошла, обняла, поцеловала в макушку.

– Папка, я люблю тебя.

Она пахла цветами, здоровьем и немножко свежей сдобой. Игнатьев с удовольствием зажмурился и погладил ее по плечу.

– Я знаю, доча.

– Может тебе музыку поставить? – Она потерлась щекой о его бороду.

– Да, пожалуй.

– Даже не буду спрашивать, какую, – фыркнула Элли и спрыгнула с подлокотника кресла. – Слушай и наслаждайся, а я в душ.

42

Она повозилась, включая аудио систему, наконец справилась, набрала нужную строчку в меню, и потом ее легкие шаги отозвались на лестнице. Веранду заполнили чистые, как звон хрустальных колокольчиков, женские голоса. Звучало вступление Super Trouper его любимой АББЫ. Леонид Дмитриевич расслабился и стал смотреть как невидимый ветер под музыку торопит высокие облака.

Он вспомнил Агнету Фэльтског, с которой они нежно дружили уже много лет. Вспомнил, как в свой последний визит, они вальяжно гуляли по набережной Стокгольма, и она без конца удивлялась его безупречному шведскому. Она всегда удивлялась.

– Какой же ты русский, Ленни?! Ты настоящий швед. Ты говоришь на шведском лучше, чем я.

А он слушал ее голос и понимал, что тот ничуть не изменился с той поры, когда она с ума сводила весь мир. И вместе с миром – и его. И Игнатьев говорил ей об этом, а Агнета улыбалась. Только немножко грустно.

И тут он снова вспомнил Светлану, и где-то внутри привычно защемило. Хотя уже столько лет прошло. Жизнь прошла. В тот самый год она уехала поступать в Москву и поступила. Ее радостная телеграмма до сих пор лежит в старых бумагах. Уже на третьем курсе отличница Сорокина попалась на глаза подающему надежды режиссеру, и посыпались роли. И в сельском клубе стали показывать фильмы, где она. И гордый Иван Денисович, набравшись своей фирменной настойки, порывался уехать в столицу навсегда, потому что новая квартира на пятнадцатом этаже, и дочь артистка, и все узнают. А Глафира Петровна почему-то резко сдала. А Игнатьев уже с ними не жил: из армии вернулся Васька, устроился водителем на автобазу и стал крепко пить. Его из автобазы выгнали, и пришлось идти в пастухи.

Вначале Света приезжала на каникулы. Но даже в тот самый первый раз, когда она с радостным криком спрыгнула с подножки поезда и бросилась навстречу, раскрыв руки, Леня все понял… Они бесконечно целовались, и он, соскучившись, рвал ее московские пуговицы… И понимал. Любить – это вот так… Быть рядом, но уже не вместе. А потом уже даже не рядом. Она стала ссылаться на занятость, съемки, премьеры… И письма приходили все реже. А слова в них были все суше.

В школе его очень ценили. Марья Андреевна постоянно хлопотала в области насчет премий, посылала на какие-то слеты, симпозиумы. И в отделе образования соглашались, что Игнатьев – педагог уникальный, и ему бы расти. А он не хотел. Дети его обожали, и каждый год информировали о поступлении в престижные вузы… Многие выпускники работали на космос, в зашифрованных институтах, делали открытия, писали диссертации.

В конце концов, товарищем Игнатьевым даже заинтересовались соответствующие органы. Один ответственный и проницательный дядечка принял его в просторном кабинете с портретами Ленина и Дзержинского, пожал руку, напоил чаем. Говорили о проблемах школьного образования «А что бы вы поменяли в программе?», о значении точных наук «А может мы увеличим часы математики и физики за счет русского и литературы», «А откуда вы, Леонид Дмитриевич… Ведь в университете не блистали. Откуда в вас все это?» Игнатьев понял, что погоны у дядечки с большими звездами, и дядечка после беседы смотрел как-то странно, а потом протянул визитную карточку с фамилией и телефоном и сказал: «Если будут трудности, непременно звоните. В любое время. Слышите, в любое…»

И ферму по его проекту все же построили. Назвали экспериментальной, новаторской. И отбою не было от журналистов, от делегатов с других хозяйств. Восторгались, цокали языками, перенимали опыт. Удои на порядок выросли. Модель фермы на ВДНХ представили. И опять премия и даже медаль.

Теперь он часто ездил в Москву. И однажды преисполнился решимости, купил дорогущий букет и ждал ее у дверей театра. Спектакль, наверное, удался: все долго рукоплескали, и она кланялась, сияя улыбкой, под эти овации. Но Леня никакого действа не помнил. Он просто смотрел на нее и вспоминал ту самую сладкую темноту, и то как горячо она ему что-то шептала, и ее палец, скользящий к низу живота, и тиканье часов… Поэтому он ждал ее у дверей театра с непонятной срывающейся надеждой.

И дождался. Света вышла под ручку с импозантным франтом. Франт показался смутно знакомым, наверняка коллега по цеху. И Леня, прикрываясь букетом, как щитом, шагнул вперед. Светлана ахнула, отпустила руку франта, и Леня тут же припечатал цветы к ее груди, и она машинально их подхватила. Конечно, можно было что-то сказать, выяснить, но Игнатьев не стал. Просто побрел к ближайшему метро. Не оглядываясь.

С Наташей все случилось как-то естественно. Однажды они вышли из школы вместе, и он украдкой смотрел на ее профиль и понимал, что это силуэт на аверсе редкой монеты. И пригласил ее к себе. И она согласилась. А через месяц они поженились. Гулять всей деревней по обыкновению, не стали – посидели тесной компанией. А потом их наградили путевкой в Крым.

А Света в 90-ых погибла. Какая-то странная мутная история. Ходили упорные слухи, что это самоубийство, и что какие-то наркотики… Чушь! Светланка не могла. Скорее всего несчастный случай. Ночь, скользкая дорога, слепящие фары… К тому времени, Глафиры Петровны уже не было. А Иван Денисович после известия за месяц буквально сгорел. И Леня ничего, ничего не смог сделать.

У нее был какой-то муж и памятник на дорогом кладбище. Но этого всего Игнатьев видеть не хотел. Помнится, он бежал тогда, очень долго бежал. Ночью, не разбирая дороги. И молодой месяц прыгал вместе с сердцем. И в этой темноте он бежал к ее распахнутым рукам, к ее шепоту, к ее глазам-созвездиям. А на утро его подобрал грузовик. В ста километрах от дома.

Наташа не сказала ни слова.

Заиграла «The Winner Takes It All». И звенящий, наполненный скрытой болью голос Агнеты, пронизал веранду, и сад, и даже небо. Потому что ветер стих, и облака остановились. Ах, Агнета, что ж ты делаешь со мной…

43

Девяностые… И великие, и ужасные. Леонид Дмитриевич поморщился, словно пробуя на вкус перебродившее время. С его гипертимезией это было не трудно. Он помнил каждую минуту этих лет. Впрочем, он вообще все помнил.

Когда страна начала сыпаться, Леня уже устал от школы. Он выговорился, опустел, ловил себя на формальном отношении. Его стала тяготить дополнительная нагрузка: все-таки вести четыре предмета на протяжении десяти лет оказалось непросто. Он раздражался на уроках, необъективно ставил оценки… Он потерял что-то ценное. Еще какую-то часть себя… Это было объяснимо по-человечески. Звезды больше ничего не рассказывали ему. И он перестал понимать тот самый язык, которому учил.

Марья Андреевна его долго не отпускала. Встала грудью на входе. Или правильнее сказать, на выходе. Но и Марья Андреевна уже была не та. Она ведь все видела. А все трещало по швам.

Кооперативы, товарищества… Иван Васильевич Кривонос, почуяв новые веяния, резко вспомнил о своих кулацких корнях и принялся активно внедрять совсем другие методы хозяйствования. Все-таки чутья ему было не занимать. Не все это приняли, но рельсы наклонили, а тормоза… Тормоза никто не поставил.

Ваня Белов уехал в Ленинград, устроился в известный кардиологический центр и начал активно расти как врач. К слову, сейчас он светило отечественной торакальной хирургии. И уже давно не вспоминает о той самой аортальной аневризме. Надо бы ему позвонить. Соскучился.

А вот Коля Кузнецов остался. Выяснилось, что он прирожденный предприниматель. Так лихо все у них закрутилось. Леня разрабатывал, а Коля внедрял. Кривонос помогал чем мог и, насилуя прежние связи, успешно продавал. Дело спорилось. Леня даже купил новехонькую «Ниву» и испытывал чувство, похожее на самоуничижительное удовлетворение. После ложемента Светоча, кресло Нивы… ну так себе обмен…

А потом начались проблемы. Оказывается, война из каких-то горных ущелий вышла на просторы, совсем не связанные с горами, и давно царила в городах. И постепенно добралась до сел.

В тот день Леня уехал в соседнюю область за списанным оборудованием, а когда вернулся в бывшем колхозе стоял плач. Он почуял горе как морось, которая в тот день висела в воздухе… Она забивалась в легкие, и дыхание становилось хриплым, трудным. Ивана Васильевича и Колю нашли в старой сельсоветской конторе. Их сначала жестоко избили, а потом расстреляли из обрезов. Кузнецова он совсем не узнал. Ему разнесли голову… И Игнатьев, долго не верил, что вот это… Это Колька…

Он сел за руль и выжал из Нивы максимум, который на АвтоВазе даже вообразить не могли. И те люди на черных BMW, тоже не могли. Но он их догнал. Две больших красивых тачки по 5 человек в каждой. Они остановились, стали пружинисто выкатываться из салонов. Бритые, кожаные… А глаза… Ну не было ни у кого таких глаз в его колхозе. И у его учеников тоже не могло быть таких глаз. Впрочем, а это кто… Тот самый Борька Мирончик. Тогда я тебе только руку сломал. Мало видать, сломал.

– Это он, – хрипло взвизгнул Борис. – Третий.

– Нормальный поц. Сам пришел, – в голосе старшего проскользнуло нечто, напоминающее уважение. – Как это ты нас догнал. Это правда Нива?

Леня стоял неподвижно. Он ничего не чувствовал. Он не видел людей. Только иные формы жизни.

– Слышь, ты… Как тебя там… Учитель, да? – сплюнул старший. – С корешками твоими базар не получился. А…

Леня активировал боевой режим. Он немного беспокоился, что с меню возникнут проблемы, но оказалось достаточным просто смахнуть легкую паутинку и пыль. И случилось. На Десять_кью очень трепетно относились к возможностям боевого применения. Функция тотальной деструкции работала безукоризненно. Жаль только, что они исчезли мгновенно. Ему хотелось боли… Их боли. Потом он аннигилировал «бэхи».

Больше вызывать экстренное меню ему не приходилось. Дела резко пошли в гору. Ферма, молокозавод, сеть производств. Все шло как-то само. Он защитил несколько патентов, выгодно вкладывал, щедро получал. Он управлял людьми как когда-то своим межзвездным кораблем. Четко. Ясно. И через несколько периметров безопасности.

Кстати, взрывное развитие высокоточных технологий позволило ему починить ТОПМ. Настоящего Игнатьева в нем уже не было. Спустя несколько лет после забора биологического материала для зачатия Элли, пациента лечебного блока пришлось разбудить. Психокоррекция личности с дискретной амнезией прошла успешна. Новое имя, документы, профессия, хорошая работа, удавшаяся личная жизнь. Леонид Дмитриевич периодически наводил о нем справки. Для первого Игнатьева все сложилось наилучшим образом.

Теперь он не пользовался самолетами. Для личных и тайных перемещений по земному шару ТОПМ подходил идеально. Он летал по свету, игнорируя ПВО и границы. Он даже посетил «Светоч» на темной стороне Луны. Долго сидел в модуле управления, потом стер бортовой журнал и отключил сингулярный передатчик. Погладил пальцами обшивку ложемента. Затем перевел корабль в режим мимикрирующей консервации и больше к нему не возвращался. Эпсилон Кассиопеи уже давно перестал быть домом.

Иннокентий закончил МГУ, потом учился в Америке, прекрасно владел несколькими языками. Показал себя дальновидным стратегом и непревзойденным тактиком. Для меня нет непроходимых проходов, шутил он. И Леонид Дмитриевич шутку оценивал по достоинству. Он отдал сыну бразды правления, а сам занялся наукой. После очередного кризиса активы компании значительно поредели, но их это не расстроило. Управлять небольшими производствами оказалось намного увлекательнее, чем рулить огромной корпорацией.

Кешка женился по любви. И родились близнецы Ян и Алька… Во внуках Леонид Дмитриевич, души не чаял, но они выросли… и сейчас почему-то в Лондоне. Зачем им Лондон…

И Элли… Дочка всегда была для папы цветочком. Тоненький белокурый колокольчик, с глазами грезовской чистоты. Он открывался ей до конца. Он был для нее прозрачным. Когда он носил ее на руках, то превращался в вулкан, источающий нежность. Он заворачивал ее в любовь так тщательно, что оставлял только носик для дыхания. И она впитывала отца как губка, она вилась хвостиком, она смотрела своими океанами, и он, вглядываясь в них как в зеркало, видел там солнце.

Но когда Элли закончила школу, ее словно подменили. Беспокойство, тревога… Дочь могла сорваться среди ночи и уехать в горы… или на море. А потом неделю сторониться, отвечая односложно и тускло. Игнатьев надеялся, что это пройдет, и оно действительно прошло. Но немного не так, как он ожидал. Элли стала странницей. Она познавала мир, перемещаясь по нему как кузнечик. Искала, находила, пробовала на вкус и бросала, чтобы найти что-то более настоящее. Или кого-то. Поиски подлинного стали для нее навязчивой идеей. И в этом она была так похожа на мать.

А Наташа однажды сходила на йогу…