Текст книги "Город Золотого Петушка. Сказки"

Автор книги: Дмитрий Нагишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

9

Мягкий мох делает неслышными шаги и упруго подается под ногами, отчего походка приобретает какую-то невесомость и легкость. Ветви деревьев спускаются до самой земли, образуя зеленые шатры вокруг стволов. По высоченным соснам тянется вверх дикий виноград, десятками плетей он оплетает стволы сосен, цепляется за каждую шероховатость красной коры и лезет, лезет все выше и выше, густым покровом пальчатых листьев укрывая сосны, отчего кажутся они уже не соснами, а экзотическими пальмами. Интересно, выдержат ли побеги винограда, если по ним попробовать карабкаться на верх ствола?

Игорь примеряется, шаря в толще листвы руками, чтобы уцепиться за лиану потолще, и мысленно ободряет себя – ведь ствол высокий и если сорвешься, то дров будет немало! Но сосна вдруг говорит:

– Нечего и пытаться! Все равно ничего из этого не выйдет.

Вот тебе и раз! Игорь невольно опускает руки, готовые вцепиться в виноград, и несколько отступает от сосны.

– Я это утверждаю, – говорит сосна.

Игорь сует руки в карманы. Подумаешь, кому какое дело?

Но сосна, оказывается, имеет в виду совсем не Игоря и его намерения. Ее занимают другие материи, и она развивает свою мысль:

– В свое время педологи подходили к каждому ребенку, как к идиоту или мерзавцу в потенции, заранее готовые обвинить его во всех семи смертных грехах, и этим своим недоверием немало испортили хороших ребят, зачислив их в гнусную категорию трудновоспитуемых или даже «неполноценных». Если эти ребята не стали все же ни идиотами, ни мерзавцами, то это не заслуга педологов.

Какие-то знакомые интонации слышатся в этом голосе.

– А в наше время, которое никак нельзя назвать прекраснодушным, ибо для прекраснодушия время еще далеко не наступило, появились педологи навыворот. Они начисто исключают фактор пережитков капитализма в сознании людей, искривления морали, фактор взаимовлияния людей. Они забывают о разности характеров, наклонностей. Они «агитируют» ребят вместо преподавания им определенных правил общежития, которых не дано никому нарушать – ни взрослым, ни маленьким… «Сделай ради папы, ради мамы, ради тети», – говорят они, пытаясь внушить что-то ребенку. И он делает им одолжение. Делает одолжение! И вот вырастает субъект, сознающий, что он может это одолжение сделать, но может и не делать, и как часто эта система дает осечку тогда, когда общественная необходимость и желание субъекта вступают в противоречие.

Сосна хочет кого-то «пригвоздить к позорному столбу истории», как иногда выражается папа Дима. Ого! Сейчас ее противники поднимут лапки кверху. Игорь осторожно обходит заросли. Шаг, еще один. Вот так! Ветки рябины – в сторону, ивнячок – в сторону. Вот уже видны ноги в тапочках. А тапочки знакомые. И Игорь влезает в кусты, углубляясь в крепость, в которой уединился оратор, занятый вопросами воспитания. Ну конечно же, это папа Дима забрался в глухомань, в заросли, чтобы разгромить своих воображаемых противников. Щеки его горят и глаза сверкают. Листки бумаги трясутся в его руках от резких движений. Вот так должны были бы трястись его противники! «Вам вредно волноваться!» – говорит обычно доктор, видя разгоревшиеся щеки папы Димы. Игорь хочет крикнуть отцу: «Вам вредно волноваться!» – но так и не раскрывает рта. «Пожалуй, отцу не понравится, что ему помешали. Ведь, наверно, он долго искал такое местечко, чтобы спрятаться от всех. Хитрый папа Дима! Так вот куда он скрывается, когда мама Галя напрасно высматривает его на берегу среди гуляющих! Ну ладно, теперь я знаю твой секрет». У папы Димы есть тайна, и у Игоря теперь будет тайна.

Он осторожно вылезает из папы Диминого убежища.

А оттуда слышится:

– И когда эта осечка получается, горе-педагоги удивляются: почему так вышло? Они забывают о том, что не воспитали в подростке сознания гражданской необходимости, когда побуждение «надо!» является главным. Они воспитали в нем побуждение «можно», от чего так и несет барским, пренебрежительно-снисходительным отношением ко всему опыту старших, ко всему опыту человечества.

И папа Дима заканчивает неожиданно:

– Вот и вспомнишь тут слова нашего великого баснописца:

 
А я бы повару иному
Велел на стенке зарубить:
Чтоб там речей не тратить по-пустому,
Где нужно власть употребить!
 

Игорь раскрывает уши: его папа Дима говорит стихами. Но Вихров совсем уж неинтересно начинает что-то бурчать себе под нос. Только и слышно теперь что-то вроде «бу-бу-бу! бу-бу-бу!», из этого вырываются лишь слова:

– Сначала – объяснение, потом послушание? Это слишком длинный путь воспитания, не всегда приводящий к желанным результатам. По-моему: сначала – послушание, потом – объяснение. Вот так! – И вдруг замолкает, обеспокоенный чем-то.

10

Толстая Наташка дежурила у гнезда. В этот час, когда вечерние сумерки поспешно сменяли солнечный день, гася розовые блики, брошенные последними лучами солнца, в гроте было совсем темно. Морская сырость подкралась к самому гроту исподволь, незаметно, и Толстая Наташка куталась в оренбургский платок, зябко поводя плечами и прислушиваясь к сонному попискиванию в толще каменной кладки грота, где успокоились наконец ласточки, взрослые и птенцы. Правда, еще долго ласточки, отец или мать, время от времени высовывали из гнезда головки, присматриваясь к Наташке – исчезло ли наконец это косматое чудовище? И, не дождавшись ее ухода, смирились с ее присутствием. Наташка сказала им удовлетворенно:

– Ну, глупые же. Я вас тут охраняю, а вы на меня как на врага. Глупые! – Заслышав чьи-то шаги в траншее, она испуганно вскрикнула: – Ой, кто там? Кто там, я говорю? Андрюшка? Уходи!

– А что, разве Андрюшка приходил? – спросил Игорь у Наташки.

– Два раза. Все просил подежурить. Ну, я его отправила прочь.

– Молодец, Наташка! – сказал Андрис. – Ну, дежурь, дежурь.

– Я дежурю, – жалобно сказала Наташка, которой хотелось попросить мальчиков остаться и побыть с нею здесь. Тут же она рассердилась на себя и храбро сказала: – Идите, ребята, идите! – и проводила их до выхода из траншеи.

Долго глядела она на шагающих по тропинке ребят. Ей так не хотелось идти снова в эту проклятую, мрачную траншею, по которой, наверно, ночью бегают крысы. Наташка вся содрогнулась, представляя себе крыс. Но в ту же секунду бегом бросилась в траншею – а что, если Андрюшка войдет с другой стороны?

Она сунула руку в расселину. Оттуда шло слабое тепло от пригревшихся птиц. Одна из них пребольно клюнула Наташку в палец, и она отдернула руку, сказав себе удовлетворенно:

– Здесь! Куда они денутся ночью-то?

…Вихровы еще не вернулись домой с вечерней прогулки. В их комнате было темно. Игорь пошел на берег в надежде встретить мать и отца, одному ему не хотелось идти домой, да, кроме того, следовало сказать, пожалуй, им о своем дежурстве – кто знает, как они к этому отнесутся? Игорь не сомневался, что стоит ему только заикнуться об этом, как он встретит самое решительное противодействие.

На синем берегу синего моря видны были редкие синие фигуры людей, гулявших в этот час всеобщей тишины и покоя. Игорь всматривался в эти обманчивые синие сумерки, не идут ли Вихровы, но каждый раз, стоило ему подойти поближе, убеждался в своей ошибке. Куда же девались папа Дима и мама Галя? В гостиных других домов их тоже не было…

И вдруг негромкий смех, донесшийся с уединенной скамейки на высоком берегу, привлек его внимание. «А-а, вот вы куда спрятались!» – с торжеством подумал Игорь и стал подкрадываться к скамейке, чтобы испугать родителей. Он осторожно раздвигал ветки деревьев, и его обдавало росным запахом, присел, согнулся и неслышно миновал негустую поросль ивняков.

Мама Галя и папа Дима сидели на скамейке. Но желание Игоря, вспыхнувшее, когда он услышал смех мамы, тотчас же погасло, едва увидел он, как сидят они: мама на коленях у папы Димы, обвив его шею руками, а он нежно и тихо гладил ее по щекам, по волосам и время от времени целовал ее локоть. Так иногда Игорь сидел у него на руках, охватив его шею и прижимаясь щекой к его щеке. Ага! Мама Галя – такая большая – сидит как девочка, так удобно устроившись. Пожалуй, не надо их пугать. Им так хорошо. Как смеется мама – негромко и ласково. Игорю захотелось к ним, туда, в самую середину между ними, где так уютно и тепло. Но Игорь припомнил многое, что было в эти дни, – ту задумчивость мамы, которая так не шла ей, и какие-то обрывки разговоров, и взгляды, которые иногда мама кидала на папу Диму, когда думала, что Игорь не видит их, и ту тревогу, которая проскальзывала в ее глазах последние дни, и свое ощущение, похожее на то, которое возникало у Игоря, когда ночью он слышал, что мама не спит. Нет, не надо, пожалуй, мешать им. Что-то совсем новое, неизведанное проснулось в душе Игоря: ах, родители мои, родители, вы только делаете часто вид, что у вас все хорошо, а на самом деле бывает и не так. Я ведь знаю, что вы делаете это для меня. Ну, так и я сделаю это для вас – не буду мешать вам в этот тихий вечерний час, когда с каждой минутой на берегу становится все меньше людей. Но он невольно прислушался, отступая осторожно назад, той дорожкой, которую он проложил, крадясь сюда.

– Ах, Галюша, ну как ты могла подумать? – говорил отец, глядя на маму снизу вверх. – Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Понимаешь! Люблю. И всегда любил. И буду любить.

А мама опять смеялась и отвечала ему, откидываясь назад, лукаво отстраняясь от его поцелуев:

– Ах, папа Дима, папа Дима! Это ты просто начитался книг!

Но по тому, как она, по-озорному громко чмокнув, поцеловала папу Диму поочередно в обе щеки, Игорю понятно стало, что она вовсе не недовольна тем, что папа начитался книг.

– В твои ли годы объясняться в любви? – сказала она счастливым голосом и тоном шутки добавила: – Я же не твержу тебе о том, что я тебя люблю, папа Дима!

– Ну, ты – совсем другое дело! – сказал папа, потянувшись к ней вновь.

Но мама вдруг вскочила на ноги и взяла папу за руку:

– Знаешь что, влюбленный, пойдем-ка в кино.

– Поздно!

– На одиннадцать часов. В самый раз. Народу не много, свободно! – И, заметив, что папа Дима колеблется, она сказала: – Боже мой, как мужчины одинаковы: в любви клянутся, а самого малого пустяка для любимой женщины не хотят…

– Ну пошли, – сказал папа Дима, сбитый с толку. – Никогда не поймешь тебя, шутишь ты или говоришь серьезно. Только ты не усни в середине сеанса! Поздно ведь.

Игорь поспешно выбрался на дорожку и помчался бегом к дому. Сел на крыльцо. Тотчас же вслед за ним послышались шаги родителей. Мама всплеснула руками, увидев его, и закричала:

– Игорешка, полуночник! Ты еще не спишь? Ну, живо отправляйся в постель. А мы с папой в кино сходим! – Горячими пахучими губами она прикоснулась по привычке к глазам Игоря и подтолкнула его в спину: – Иди, иди, Игорек: ты спишь на ходу.

Итак, все устраивалось самым наилучшим образом – без всяких разговоров. Игорь, выждав, когда за папой Димой и мамой Галей захлопнулась входная калитка, побежал к гроту, успев услышать еще, как мама сказала отцу:

– А ну, бегом! Мы только-только успеем, и то потому, что в кино всегда часы на пять минут назад поставлены, чтобы такие копуши, как ты, не оставались без культурных развлечений.

11

Продрогшая и перепуганная Наташка от радости, что ее наконец сменили, даже поцеловала Игоря куда-то в ухо своими мягкими, точно подушечки, губами и сказала:

– Игорь, миленький! Вот спасибо, что пришел… Ну, ни пуха ни пера тебе, как говорится, а я побежала. – Она гулко затопала по траншее перед гротом, крикнув напоследок: – Все птенцы в целости и сохранности, никаких происшествий не случилось.

Едва затихли ее шаги, как наступила такая тишина, что Игорю почудилось, будто он провалился в какую-то яму. Точно со дна этой ямы он поглядел вверх. За черным мостиком и переплетенными его перилами виднелось черное, глубокое-глубокое небо с яркими звездочками.

На этом небе все время что-то надвигалось, набегало и опять исчезало. Это вершины деревьев раскачивались от ветра, совсем неощутимого здесь, в гроте, и заслоняли собой небо от Игоря.

Он сел на очаг в гроте и стал глядеть непрерывно на тот светящийся кусочек неба, что открывался ему из его убежища.

Через полчаса он стал понимать, отчего так тряслась бедная Наташка-толстушка, когда он пришел ее сменить на дежурстве. Несмотря на то, что ночь была тихая и теплая – странно было бы, если в этом месяце стояла холодная ночь, – в гроте вовсе не было тепло. Дюна жадно впитывала щедрые дожди. Море омывало один берег той луки, на которой располагался дом отдыха, а в полукилометре большая река торовато отдавала свои воды пескам всей этой округи. И сырость всегда висела здесь в воздухе. А сейчас охлажденные ветром камни отдавали эту сырость, что копилась в них годами. Эх, неуютно было здесь, что и говорить. Некоторое время спустя Игорь почувствовал, что у него делается гусиная кожа на руках, а еще немного погодя он стал поеживаться: у него застыла спина, а там предательский холодок охватил и его ноги, он хотел зевнуть, и вдруг зубы его застучали. Напрасно он не захватил с собой что-нибудь теплое. Как было бы хорошо в том толстом, пушистом джемпере, который сейчас праздно лежал на его кровати дома.

А к холоду, все более охватывавшему Игоря, прибавилось еще какое-то неприятное чувство – так мрачно было в этом месте: когда он привык к тишине, которая вокруг него, он вдруг сделал открытие – то справа, то слева, то за спиной откуда-то все время слышались шорохи, самые разные, самые неожиданные. То казалось, кто-то дышит, вот тут, рядом, то слышались осторожные шаги, будто кто-то подкрадывался к траншее, то вдруг мостик наверху начинал поскрипывать, словно кто-то проходит по нему, невидный и легкий. Не то чтобы Игорь боялся, нет, но нервы его были взвинчены. Удивляться этому не приходится, так как он оказался впервые ночью в одиночестве, да еще в таком месте… Посмотрел бы я на вас, если бы вам пришлось быть в таких же обстоятельствах!

Чтобы стряхнуть с себя эту неловкость, все более овладевавшую им, Игорь запел, но слова отскакивали от каменного свода, повторялись в концах траншеи, как будто там сидели тоже какие-то озябшие и полуиспуганные Игори и подбадривали себя тем, что передразнивали его. И Игорь отказался от своей затеи. Нет, это место не подходило для пения.

Ветер усиливался. Все чаще деревья заглядывали в траншею: как там сидит этот маленький человек и надолго ли хватит ему выдержки. Уже шум их листьев стал явственно слышен. А еще немного погодя и с моря донесся шум прибоя, который все с большей силой накатывал на берег.

Кто знает, сколько времени прошло… Игорь стал ходить по траншее. Потом он вышел на дорогу, сначала справа, потом слева. Присел, помахал руками, разогреваясь, попрыгал. Однако теплее ему от этого не стало. С каждым таким выходом ему все труднее было возвращаться в грот.

Говорят, по движению звезд можно определять время, и Игорь уселся на прежнее свое место, на очаге, и стал напряженно глядеть на небо, как продвинулись звезды по нему за это время. Однако с небом что-то случилось – белесая дымка застлала его, и звезды едва светились через эту дымку. И вдруг как-то странно побелело там, где траншея делает поворот. «Светает!» – подумал Игорь. Но это был совсем не рассвет – стало еще темнее. А это белое, неясное, бесформенное показалось и в другом конце траншеи.

Туман, как привидение, вошел под своды грота, противно волочась клочьями, как неопрятными космами, по земле. Фу, какая гадость! Этого еще не хватало!

Зашевелились ласточки в своем гнезде. Там произошел какой-то беспорядок. Пискнул один, другой птенец. Игорь подошел к стенке, отыскал отверстие с гнездом и сказал, прислонившись к холодным камням и дыша на ласточек:

– Ну чего вы там? Спать надо, спать!

Точно вняв ему, ласточки успокоились, затихли.

– Ну, вот и хорошо! – сказал Игорь.

Слева от территории дома отдыха послышались шаги. Гравий шуршал под тяжестью тех, кто поднимался снизу по дорожке. Уж не Андрюшка ли, которому злые мысли не дают покоя и ночью, приближается к гроту? Игорь скрылся под сенью грота.

Но нет, это не был Андрюшка. Хотя Игорь не мог различить фигур, но по тяжести шагов догадался, что идут какие-то мужчины. А они остановились слева, возле траншеи, тихо разговаривая. Странное впечатление производили их голоса, точно разговаривали эти стены, этот туман: слова как-то шелестели в этом сыром воздухе. Что говорили люди, Игорь не понимал, но стал невольно прислушиваться к тому, как звучали их голоса. Один настойчивый, резковатый убеждал в чем-то второго, а второй все время возражал. Он, этот второй, был недоволен и разговором, и собеседником, плохо скрытое раздражение звучало в нем, и он то и дело издавал одно и то же восклицание: «Ну! Ну!» – все более горячась. Разговор шел крупный. По пустякам люди не стали бы так говорить между собой. Они спорили, и спорили уже давно. Скоро и в голосе первого послышались ноты досады, раздражения. Он стал говорить словно бы словами первого, подчеркивая как-то окончания фраз, с выражением язвительности, насмешки, злобы.

Вдруг один из говоривших чиркнул спичкой, закуривая папиросу, заслоняя по привычке огонь ладонью, сложенной горстью. Свет спички выхватил из мрака губы, плотно сжимавшие папиросу, втянутые щеки, глубоко запавшие, тонкую линию темных усиков и раздутые ноздри. Спичка погасла, и стало еще темнее. Красный огонек папиросы освещал теперь только кончик носа и усы. Резко бросив спичку, курильщик вдруг сказал по-русски:

– Ну, я вижу – ты такой латыш, что с тобой по-русски надо говорить. Ладно, я могу, хотя черт бы их побрал. Пойми ты, что на этом свете многое изменилось, и не в их пользу. Понимаешь?

Он сказал это с такой злостью, что Игорь даже застыл.

– У них теперь нет Сталина. Понимаешь? А это не так просто. Теперь у них все полезет по швам. Понимаешь? А теперь…

– Ну что теперь? – спросил его собеседник.

– Теперь другое дело. Теперь мы можем ставить вопрос так: у нас есть своя дорога. Понятно? Небось нам раньше не худо жилось.

– Тебе! – сказал тот, что стоял спиной.

– Ну и ты не ходил в рваных штанах.

– А, черт! В этом ли дело! Как ты не понимаешь…

– Ты мне еще про социализм расскажи!.. Знаешь, до того как пришли их танки, ты социализм, верно, по-другому представлял – сейчас, мол, с неба горячие пирожки в руки посыплются, только успевай хватать! До них мы ни с кем не воевали, а едва с ними связались – так и получили от Гитлера четыре года оккупации.

– Ты и в оккупации не плакал! – сердито сказал первый.

– Не кричи! Я с тобой как с человеком говорю! – оборвал его второй. – Мы с тобой одной земли люди, у нас одна родина, нас никогда и ничто не разделяло…

– По-твоему, не разделяло…

– Может быть, ты мне лекцию о классовой борьбе прочтешь? – глумясь, сказал второй. – Может быть, ты уже и коммунист? – Он грубо выругался и со злостью кинул недокуренную папиросу. Она прочертила в темном воздухе огненную линию и упала на полдороге между говорившими и Игорем. Ее красный глазок немного еще светился во тьме и затем погас.

Игорь сидел в своем убежище ни жив ни мертв. Что это такое? Приснилось ему, что ли, все это – и эти люди, и этот вечер, и этот разговор?! Теперь у него похолодело уже где-то в самой груди, и сердце сжалось в маленький-маленький комочек, который стучал невыносимо громко, так, что мешал слушать этот неожиданный и страшный разговор. Кто эти люди? Кто был этот, с папироской? На что он подбивал второго? Что он задумал? И кто этот второй, который так неумело защищается?

– Нет, я не коммунист, – после некоторого молчания ответил спрошенный, и в голосе его послышалась досада, пожалуй, на себя. – А могу, мог бы и вступить в партию. Особенно после такого «дружеского» разговора! – Он так сказал эти слова «дружеского разговора», что у Игоря поползли мурашки по спине. Так мог сказать только человек, у которого все кипит в душе. Помолчав, первый сказал: – Я вижу… наука тебе впрок не пошла!

Они долго молчали. Потом усатый другим голосом сказал:

– Сердце за Латвию болит, понимаешь… Ты читаешь газеты – не одна ведь дорога к социализму. Об этом все говорят.

– Ничего ты не понимаешь в этом! – сказал первый.

– Вот-вот! – поспешно согласился второй. – И поговорить не с кем. Каждый боится слово сказать. Каждый боится другого…

– Тебя. Не другого, а тебя боится…

– А чего меня бояться! – пробормотал усатый и замолк. Спустя минуту он сказал: – Пойдем к морю сходим, если я тебе еще не надоел.

– Спать пора! – мирно сказал первый. – Но – давай пойдем берегом.

Опять зашуршал гравий под их ногами. Они опять заговорили о чем-то, но Игорь не мог понять ни слова. Голоса их удалялись, становились все глуше, пока не затерялись в рокоте прибоя…

– «Теперь у них все развалится», – сказал тот, с усиками. Или не так, кажется: «Теперь у них все полезет по швам!» Впрочем, это то же самое, только другими словами. Так мог сказать только враг! В этих словах слышалось злорадство. Кто же он? Кто они? Разве пойти за ними? Если это враги?.. Игорю было страшно, и вместе с тем его так и подмывало пойти вслед за этими людьми, увидеть их лица. Это желание было в нем тем более сильным, что один из голосов казался ему мучительно знакомым, хотя и был изменен сыростью, туманом и теми чувствами, которые придавали ему совсем незнакомые интонации…

Крадучись, боясь наткнуться на ночных собеседников, он вышел из своего укрытия и сделал несколько шагов в сторону моря. Густой туман клубился на дорожке, скрывая все от глаз.

В это время со стороны дома отдыха опять послышались поспешные шаги. Игорь юркнул назад. В тот же момент он услышал, что кто-то негромко, но часто выкрикивает его имя: «Иго-орь!.. Иго-ре-ек!» Игорь узнал голос отца, и его сразу бросило в жар – ну и влетит же ему сейчас! Можно себе представить, как переполошились родители, не застав Игоря ночью дома. Бог знает что подумает мама.

Окрик послышался возле траншеи. Игорь отозвался скрепя сердце, как ни хотелось ему промолчать и тихонько отправиться домой по другой дороге:

– Я здесь, папа!

Фигура отца выросла возле Игоря. Теплыми руками отец взял Игоря за голову. Совсем не сердясь, а только очень обеспокоенно он спросил:

– Что ты делаешь здесь, сынок? Мы с мамой так испугались – скоро час ночи, а тебя нигде нет. Я уже всю территорию обегал – нигде! Пошли сейчас же!

– Я не могу, – сказал Игорь.

– Вот тебе и раз! Почему?

– Я гнездо охраняю, папа. От Андрюшки. Здесь птенчики, а он их непременно украдет и уморит. Вот здесь их гнездо. В камнях… Я до смены достою, папа. Ну, пожалуйста!

Отец устало сказал:

– О том, чтобы ты торчал тут всю ночь, не может быть и речи. Это исключается. – Он подумал и добавил, усмехнувшись: – Но я могу тебя сменить. Можешь быть спокоен, ничего с твоими птенцами не случится. Я не хуже тебя отражу атаки вашего страшного Андрюшки!

У Игоря зуб на зуб не попадал, так он продрог – и от сырости, и от того, что он услышал, сидя в своем укрытии. Ему уже надоела и эта чернильная темнота, окутавшая землю, и этот шум, который несся сейчас от моря.

– Папа! Андрюшка может на рассвете прийти. Он, как все хищные звери, просыпается на рассвете.

– Во-первых, – ответил папа Дима, зевая, – хищные звери просыпаются не на рассвете, а с наступлением темноты. Во-вторых, ладно уж, иди!

И, видя, как Игорь, с трудом ступая захолодевшими ногами, поплелся к дому, он добавил:

– От мамы тебе, конечно, влетит, но это вполне законно, заслуженно, так что ты слюни не распускай.

– Есть не распускать слюни! – ответил, стуча зубами, Игорь.

И очень обрадовался, когда сквозь мглистую, белесую дымку тумана, скрадывавшего окрестность и делавшего привычные места совсем неузнаваемыми, увидел свет в окне их комнаты. Окно было открыто настежь, и мама Галя, перевесившись через подоконник, нахмурив брови, напряженно всматривалась в туман за окном…

А из тумана несся ровный, сильный гул прибоя. Кажется, залив разыгрывался не на шутку. И волны, все смелея и набирая силы, подступая все ближе и ближе, сильнее окатывали Янтарный берег.