Текст книги "Город Золотого Петушка. Сказки"

Автор книги: Дмитрий Нагишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

2

Однако происшествие с Андрюшкой стало известно, хотя непонятно было, кто о нем рассказал.

За завтраком отец строго спросил Игоря:

– Ты не в курсе того, кто и за что побил Андрея? Что у вас там случилось?

– Просто ни на минуту нельзя оставить тебя одного! – добавила мама.

Подавившись, Игорь ответил сразу на оба вопроса:

– Не в курсе. За что надо было, за то и побили.

– Спасибо, – с язвительной миной на лице сказал отец. – Теперь мне все ясно. Решительно все. А тебе досталось?

– Не за что! – ответил Игорь.

– Ясно.

К столу подошли Петровы. Папа Дима поглядел на Петрову, чувствуя себя виноватым в том, что они уехали в Сигулду, не дождавшись ее. Но Петрова, усаживаясь за стол и отодвигая от себя все, как она называла, существенное, с аппетитом принялась за творожники. Лишь покончив с ними, она спросила не папу Диму, а маму Галю:

– Ну, как съездили? Хорошо, да?

– Там так красиво! – сказала мама.

– А я все утро проспала, – сказала Петрова. – Вы хорошо сделали, что не будили меня. Я бы прокопалась и вас задержала бы, а туда лучше ехать на рассвете.

Мама засмеялась и сказала:

– Мы и не стали будить вас, пожалели.

Рассмеялась и Петрова и сказала маме:

– Ах, Галина Ивановна! Вы просто прелесть!

И они как-то особенно, по-женски, переглянулись, видимо, хорошо поняв друг друга… Петров, уничтожая бифштекс, который он совершенно засыпал перцем, сказал:

– Присоединяюсь к авторитетному заявлению моей супруги. Благодаря вам у нас составилась прекрасная партия в преферанс, и я целый день лицезрел свою жену, что случается не всегда…

– Какой ужас! Так вы весь день играли в карты? – спросила мама Петрову. Та кивнула головой. Мама Галя сказала: – Ну, я думала, что вы найдете себе более приятное занятие.

– Что сделано, то сделано! – с комической улыбкой ответила Петрова. – Но вы знаете, я обыграла его так, что ему и не снилось никогда быть в таком проигрыше!

– Везет в картах, значит, не везет в любви, милая моя! – сказал Петров. – Это меня вполне устраивает. Согласен быть в проигрыше у тебя непрестанно! Ей-богу! – И он поцеловал жене руку.

Папа Дима почему-то порозовел и принялся стаскивать с руки сожженную кожицу. Она легко отдиралась прозрачной, тонкой пленкой, на которой ясно виднелись точки пор.

– Боже мой! Где это вы так сожглись? – спросил Петров.

– Да на днях перележал на солнышке! – ответил папа Дима, еще более розовея.

– Сметаной надо мазаться в таких случаях, – участливо сказал Петров. Он посмотрел на Игоря: – Ты за что Андрея побил? Я из окна видел, как он из грота вышел, сопли, извините, на кулак мотал.

– Я его не побил, – сказал Игорь, которого сдерживало чувство товарищества. Ну, кому какое дело до всего этого? И он сморщился, вспомнив серо-желтый комочек в песке.

– Не побил? Напрасно, – сказал Петров. – Противный мальчишка: два дня назад залез на дерево перед самым моим окном и принялся свистеть. Два часа свистел, пока я в него не запустил словарем иностранных слов.

– Почему иностранных? – спросил Игорь.

– А свои я на него уже все израсходовал! – сказал, смеясь, Петров. – За два часа, сами понимаете, можно очень многое высказать.

– Если б вы слышали, как он этого Андрюшку ругал! – сказала с притворным ужасом Петрова.

3

Балодис очень симпатизирует Вихровым. Точнее, он симпатизирует маме Гале. Папу Диму он принимает, как принимал бы любого мужчину, – как товарища, с которым сегодня по пути, а завтра их дороги разойдутся. Он не оставляет своих попыток расширить кругозор своих новых друзей, видя в них людей любознательных и добрых ко всему, на что падает их взор, ко всему, что принимают они близко к сердцу. Балодис угадывает, какую роль в жизни папы Димы играет мама Галя и сколько сил у этой милой женщины; он угадывает, что без мамы Гали Вихров, быть может, и не имел бы уж возможности справиться со своей болезнью, и это еще больше привлекает Балодиса к ней.

– Завтра я еду в рыболовецкий колхоз, на побережье, к родне, – говорит он. – Может быть, вы составите мне компанию? Выедем в открытое море на два дня. Вы увидите, как латыши добывают корюшку и салаку. И потом поедем в колхоз, где у меня тоже родня. И вы увидите, как делается вот эта знаменитая вещь! – Балодис отрезает кусок бекона и тонким пластиком кладет его на хлеб. Розовое сало, проращенное слоями мяса, выглядит необыкновенно аппетитно, и мама Галя невольно делает то же самое. – В самом деле, поехали? – говорит Балодис.

– Ну, колхозы-то есть и на Дальнем Востоке, – необдуманно говорит папа Дима, которому не терпится опять забраться в Рыбачий домик – в последние дни ему работается как-то уж очень хорошо, и он с ужасом думает о том, что кто-то и что-то может ему помешать.

Балодис легонько хмурится.

– Эх вы, дачники! – говорит он как бы шутя, но отказ Вихровых познакомиться с его родиной поближе вызывает в нем досаду.

Как и все латыши, он любит Латвию любовью ревнивой и взыскательной. Она кажется ему краше всех других республик – особенной, неповторимой, достойной всяческого внимания, восхищения и преклонения. И все, что есть у нее, тоже особенное, необыкновенное, не такое, как в «старых республиках», и, когда кто-нибудь недостаточно восхищен тем, что он видит здесь, – и богатыми рынками, и чистотой городских улиц, и добротными продуктами, за качество которых можно не беспокоиться, и вежливыми продавцами, которые, даже отвечая отрицательно на вопрос покупателя, обязательно добавляют: «Пожалуйста», и чистенькими школьниками, и обилием цветов в скверах, – Балодис сердится, как очень воспитанный человек, скрывая это, но сердится.

Однако на этот раз он воздерживается от длинной тирады.

Они, эти товарищи, выросшие в «старых республиках», не понимают, что Советская Латвия молода, очень молода. Нельзя, как делают это, празднуя даты, присчитывать одиннадцать месяцев Советской власти в 1940–1941 годах к трем годам немецкой оккупации и таким образом почти на пять лет увеличивать опыт ее советского строительства. По сути дела, ей столько советских лет, сколько странам народной демократии. И за то, чего достигла промышленность, заметьте – передовая промышленность Латвии, ее колхозы, ее люди в такой короткий срок, их надо уважать, очень-очень уважать!

Отказ побывать в колхозе кажется Балодису очень обидным. Но он справляется со своими чувствами, не дает им вылиться наружу и с обычной улыбкой говорит:

– Во всяком случае, если у вас появится такое желание, буду рад служить вам всегда!

И он очень мило целует руку у мамы Гали и делает легкий полупоклон в сторону папы. «Ах, что за воспитанный человек!» – с удовольствием говорит себе папа Дима… Балодис не молод, он очень велик и тяжел, но как он держится – по его походке, манерам, подтянутости нельзя ему дать его лет, и дело не в том, что он уж очень моложав, а в том, что он не дает годам взять над собой верх, не дает себе распускаться: как бы он ни был утомлен и нездоров, он не позволит себе не побриться или небрежно одеться. «Культура! – говорит себе папа Дима. – Все-таки они молодцы, латыши!» – думает он и вспоминает, что не успел сегодня побриться – поленился…

– Честь имею! – говорит Балодис и уходит.

Он, конечно, выйдет в море. И будет тянуть сеть. И рыбаки забудут на это время, что он инженер, – на нем будет надета непромокаемая куртка и зюйдвестка, от него будет пахнуть рыбой и ветром, а руки у него такие же сильные, как у них, и им не придется стыдиться своего рыбака, избравшего другие дороги в жизни, не менее тяжелые, чем их пахнущая солью дорога.

А напрасно все-таки папа Дима отказался от этой поездки.

Хуже бы ему на стало.

Но папа Дима думает об очередной фразе, которая так и не удалась ему вчера, а сегодня становится ясной и убедительной, и он отправляется на свою дорогу, тоже нелегкую, если разобраться в этом деле.

4

Аля и Ляля завтракали сегодня без мамы, с отцом – маленьким, сухощавым молодящимся пожилым человеком. У него седые, отпущенные до плеч волосы, длинноватый нос, глаза в целой сетке глубоких морщин, светлая кожа лица, как видно, никогда не знавшего загара, тонкие пальцы музыканта. Казалось, он играет роль в какой-то пьесе из жизни начала девятнадцатого столетия, так утонченно держался он на людях, да, видно, и наедине с собой. Вероятно, это было потому, что он в дни своей молодости встречался с такими людьми, как Шаляпин, Собинов, Нежданова, как Блок, которые нынче казались такими далекими, такими далекими… Рядом со своими дочками он выглядел словно рисунок на старой гравюре, изображавшей разорившегося дворянина. Он ел так, как, вероятно, едят на званых обедах или на дипломатических приемах, тщательно соблюдая все приличия.

Что же касается Али и Ляли, то они, в одно мгновение проглотив завтрак, вдруг принялись смотреть по сторонам, явно чего-то ища.

Вдруг Аля стала подкрадываться к мухе, которая села на стену. Раз – и муха оказалась в ее кулаке. И Ляля занялась тем же. Отец, внимательно поглядев на их занятия, тихо сказал:

– Девочки, это нехорошо.

– Папочка, – не обращая на него никакого внимания, в один голос сказали Аля и Ляля. – Нам очень нужны мухи. Мухи, папочка! Нам нужно очень много мух. Мы тебя хотим попросить, когда ты пойдешь работать, не выгоняй своих мух из комнаты, а собирай в коробочку. Хорошо?

Скандализованный отец только высоко поднял брови, но тотчас же привел их в прежнее положение: его жизненным девизом было – ничему не удивляться и не тратить свои силы на всякие пустяки. Он жил в высокой сфере интересов искусства. Кто знает, что подумал он в эту минуту, но лицо его опять приняло выражение сосредоточенности и некоторой отрешенности. Девочек воспитывала мать, он не вмешивался в ее дела. Впрочем, и она сама была такой же, как ее девочки…

Игорь заинтересованно следил за Алей и Лялей.

Аля подошла к нему, держа в кулаке пойманных мух.

– Игорь! Ты не знаешь, где водятся мухи? Много мух!

– А что?

– Знаешь, я и Ляля нашли гнездо с птенцами. Если бы ты видел, какие они чудесные! Маленькие! А рты у них – во-от такие! – Аля показала руками какие. – Пищат, когда мы им показываем палец, клюются! Такая прелесть!

– Где вы нашли гнездо?

– За Охотничьим домиком. Нам твой Андрис показал. Он сказал, что их надо кормить мухами. Ляля ненавидит мух, но мы решили взять над птенцами шефство. Гляди, гляди, Ляля ловит мух. Ой, как смешно!

Отвращение боролось в Ляле с чувством долга – шефство так шефство! Ну почему птенцы не едят творожники или блинчики? Было бы все так просто. Один творожник – и на весь день пища!.. Мухи, конечно, гадость! Но птенчики… Вспомнив о птенчиках, об их раскрытых ртах, Ляля захлопнула ладошку, готовая выпустить муху тотчас же. Но муха, лишь слабо пожужжав, немного затихла, и Ляля успокоилась.

Папа Дима прислушался к разговору. Он посмотрел на Игоря:

– Андрюшке-то за птенцов попало? – спросил он.

Игорь только кивнул головой. Ему было теперь не до взрослых.

Вместе с Алей и Лялей он помчался, едва проглотив свой кофе, к Охотничьему домику, где птенцы, широко разевая большие рты и отчаянно пища, ожидали помощи от своих шефов. Ну, конечно, шефов! И Игорь с полным основанием мог считать себя их шефом, когда заступился за птенца, зажатого в потной ладошке Андрюшки Разрушительного. Правда, ему не пришло в голову кормить птенцов. Ну что за хорошие девчонки эти Аля и Ляля…

У гнезда толпились ребята. Ласточки со свистом носились над траншеей, не осмеливаясь подлететь к гнезду при таком скоплении народа. Но в безобразно раскрытые рты птенцов так и сыпалась всевозможная снедь, на взгляд Ляли, возмутительная гадость, – всякие букашки, мухи, оводы, шмели, толстые гусеницы. Птенцы все принимали если не с благодарностью, то с жадностью. И Ляля поднесла неожиданным питомцам всех своих мух по очереди, держа за крылышки. «Ох, как они здорово едят!»

Отчаявшись добраться до своего выводка, ласточки – отец и мать, – сидя на ветках, сами съели свою добычу и опять улетели ловить летающую снедь.

Игорь через плечи ребят глядел в гнездо.

У гнезда стоял Андрюшка и командовал дары приносящим:

– Теперь этому. А теперь этому. Этот уже съел четыре мухи и одну гусеницу – пусть переждет.

Андрис стоял в самом конце траншеи и улыбался.

И вдруг Игорь сказал Андрюшке:

– Андрей! Где третий птенчик?

В гнезде было только два птенца. Третьего – самого крупного, уже почти утратившего свой нежный пух, у которого крылышки были длиннее, чем у его сородичей, и желтая каемка вокруг жадного рта уже потемнела, – в гнезде не было.

– Андрей! Где третий птенчик?

– Я не знаю, – сказал Андрей. – Прихожу, а его уже нет. Только двое. Вот этот и этот. Всего два. А третьего нету…

Ребята замолкли, уставившись на Андрея. Андрей побледнел. Плаксивым, но упрямым голосом он сказал:

– Прихожу, а тут всего только два птенца. Ну, честное пионерское!

– А ты пионер? – спросил Игорь.

– Пионер…

– А галстук почему ни разу не надел?

– Так жарко же, Игорь!

Игорь и Андрис переглянулись. Если человек дает честное, к тому же пионерское слово, ему нельзя не верить. Но в их глазах вставала утренняя сцена: Андрюшка со злостью кидает о камни живого птенчика…

– Есть такой закон: не врать!

– Ну и что из этого, что есть? Я же говорю, было два. Два!

Теперь все глядят на него молча, выжидательно – серые, голубые, черные, большие и маленькие, веселые и сердитые глаза ребят устремлены на него. У Андрюшки краснеют глаза, что-то жжет их, и предательские слезы текут, непрошеные, по щекам.

Маленькая Наташка, которой из-за ее роста не удавалось дотянуться до гнезда, а потому растянувшаяся на мостике и свесившая голову вниз, моргая белесыми ресничками, сказала тихо, видя жалкое положение Андрюшки:

– Ну, два же было! Два же! Я тут давно лежу, смотрю, как их – птенцов-то – родители питают. Два же! А потом Андрюшка пришел и ребят привел. Ну!..

А слезы текут по щекам Разрушительного Андрюшки.

Вечерние зори буйствуют на небе – недавно еще голубевший небосклон вдруг становится алым, словно там, за соснами, вспыхнул пожар и отблески пламени окрасили небо своим тревожным светом: отблески эти волнами стелются все дальше и дальше, заполняя собой весь видимый мир – и дюны, и море, и берег с песчаным приплеском, и зеленые сосны, и дома делаются красными… Но вот по алому полю неба пробегает сиреневая тень – это запоздалая тучка, будто птица, опоздавшая в свое гнездо к ночи, несется куда-то. Она летит ниже озаренного закатным огнем пространства, ее не освещают его отсветы. Солнце где-то за водами залива скатывается все ниже, и лучи его хватают все выше, пока, наконец, не гаснут на недосягаемой взору высоте, золотя далекие перистые облачка. И за сиреневой тучкой, торопливо промчавшейся вдогонку солнцу, на закат, бегут еще и еще другие, секунда от секунды все темнея и темнея и опускаясь ниже… Медленно гаснут алые блики в окрестности, и вдруг сосны прорисовываются на небе густо-синими силуэтами, и очертания домов становятся мягче. Синие тени падают на берег, и в этих тенях все приобретает какой-то ненастоящий вид: знакомые лица становятся неузнаваемыми, обычные краски меняются – красное кажется черным, и белое делается синим, воды залива темнеют, и фиолетовые гребни волн нехотя перекатываются по заливу, расстояние обманывает глаза, и дальние фигуры кажутся близкими, а ближние – далекими, и уже нельзя различить, кто идет навстречу – темные пятна распадаются на несколько поменьше или вдруг сливаются в одно… Точно во сне, когда нельзя разобрать, что видится из виденного днем и что сам усталый мозг рисует, создавая из ничего, из воображения…

Мама Галя сидит, обхватив руками колени и отдаваясь каким-то своим мыслям. Игорь, тесно прижавшись к ней, сидит и не сводит глаз с потемневшего залива да с яркого красного облачка, которое все никак не гаснет на закате и говорит людям: «Не бойтесь, не бойтесь! Завтра опять взойдет солнце, ночь ведь проходит, и опять настает день, и так всегда было, есть и будет!» – «А что тебе видно с такой высоты?» – спрашивает Игорь у облачка.

Он начинает дремать и почти засыпает – пожалуй, это во сне он разговаривает с облачком. И вдруг мама говорит:

– Ну, Игорешка, пойдем папе навстречу. Вот он идет.

Они поднимаются и идут к каким-то фигурам, которые еще маячат на берегу – одна, вторая, третья… Но это не папа Дима.

Ах, папа Дима! Зачем ты заставляешь нас ждать тебя? Нехорошо!

– Ну, пошли домой! – говорит мама Галя.

И они плетутся, чуть шевеля ногами.

5

Папа Дима и мама Галя собрались в город. Игорь недовольно сморщил нос:

– Мам!.. Ну мам! – сказал он просительно. – Мы тут с птенцами.

– Знаю! – сказала мама. – В общем, собирайся без лишних разговоров. Чистую рубашку – быстро! Так… Теперь брюки. Так. Вот и все… Вернемся засветло, успеешь еще насмотреться на своих птенцов.

– Ты и так целыми днями один да один, – сказал отец.

Нечего было и думать отговориться от поездки, когда между папой и мамой было такое единодушие. Одевшись по-городскому, в костюм и легкую шляпу с вуалеткой, которую мама шила сама, но такую красивую, что никто бы не поверил, как быстро мама сделала ее, она выжидательно поглядела на соседний дом. Оттуда вышли Петровы и направились к маме Гале и папе Диме. Значит, они едут вместе, вот интересно, ничего не скажешь…

Петров сказал важно:

– Ну, товарищи, ежели я единогласно признан капитаном экспедиции, прошу беспрекословно выполнять мои указания. – Он поглядел на свои золотые массивные часы со светящимися стрелками и цифрами, которые он привез из-за границы, так же как и широкий длинный пиджак с глупыми разрезами по бокам и сзади, и сказал: – Первое – нам уже пора. Второе – второе последует по ходу действия. Пошли, пошли.

Он не раз бывал в Риге, хорошо знал город и предложил свои услуги в качестве проводника. Веселая электричка, то и дело посвистывая, понеслась почти по той же дороге, которая и привела сюда Вихровых тогда, в первый день, когда они приехали в Город Золотого Петушка.

Да… Город Золотого Петушка стоило посмотреть!

И, едва путешественники наши вошли и углубились в Старый город, Игорь уже не жалел об оставленных на Взморье делах – птенцах и прочем.

Отовсюду здесь вставала седая старина. И каждый камень Старого города говорил о давних временах, о бесконечном потоке времен, пронесшихся над городом. Многое в нем было не похоже на сегодняшнее, настоящее, всем видом своим говорило о нравах давних, забытых о жизни, навсегда ушедшей в небытие, о том, что не может уже никогда повториться – и дни уж не те, и люди уже не те.

Узенькие улочки Старого города были тесны и сыры. Из подвалов домов тянуло прелью, затхлостью. От каменной кладки домов пахло сыростью, которая здесь пронизывала и камень чудовищной прочности, бог знает когда положенный и чьими руками. На этих улочках не могли разъехаться не только две машины, но и две повозки неминуемо застряли бы здесь, если бы упрямые возницы вздумали не уступать друг другу дорогу и не подождать за углом, пока проедет тот, кто первым на улицу въехал.

Здесь не было зелени, ни одной зеленой былинки не пробивалось сквозь каменные, из тесаного плитняка, панели, пугливо жавшиеся к самым домам. Стены здесь были огромной толщины, и мирные окна домов из-за толщины косого среза выглядели как те бойницы, что видел Игорь в Турайдском замке.

Петров сказал, что бывали на этих улицах схватки, когда каждый дом становился крепостью, а иногда и могилой своего хозяина: богат был ганзейский город Рига и много находилось охотников до его добра, что пряталось в этих многоэтажных складах, с во́ротом наверху и крепостными дверями на первом этаже, и в этих домах, принадлежавших гильдейским купцам и именитым дворянам, роды которых насчитывали сотни лет существования.

Из окна в окно можно было протянуть соседу заряженное ружье, если нечем было больше ему защищаться. Но из окна в окно мог прыгнуть вооруженный враг, если овладевал он соседним домом.

А когда город перестал подвергаться таким пиратским нападениям, окна не стали шире. Барону, епископу, королю – всем властелинам, чья твердая рука правила городом, – нужны были деньги, и взять их можно было только с тех, кто жил за крепостной стеною. Налог на дым, налог на дверь, налог на окна, не говоря уже о других налогах, заставляли горожан делать окна поуже и трубы поменьше.

Вот по этим самым улицам ходили знатные дамы в белых париках, гильдейские старшины в шляпах со страусовыми перьями, воины в кожаных штанах и ботфортах, задевавшие своими шпагами стены домов. Может быть, вот именно здесь вели поединок не на жизнь, а на смерть какие-нибудь знатные юноши из-за взора прекрасной дамы, и, может быть, вот в этом подъезде умирал, скрипя зубами, израненный ландскнехт или шведский стрелок, который до последней капли крови оплатил свои кроны, полученные от хозяина, и которому не повезло в схватке.

Глухо звучат голоса в этих узеньких улочках. Каждое слово, сказанное вполголоса на улице, слышится во всех этажах, во всех окнах домов. Но сколько криков боли и гнева, сколько воплей страданий и возгласов ненависти, ни один отзвук которых не достиг ушей твоих соседей, умерло в этих стенах!

Ах, как не хватает здесь глазу хотя бы одной зеленой стрелки. Сухой хлам лежит в закоулках. Подвальный сквозняк веет вдоль улиц. То тут, то там обваливается штукатурка и обнаруживается толстый, крупный кирпич, которого теперь уже и не делают. То и дело в дверях, сколоченных из крепчайшего дуба, уже тронутого временем, попадаются глазки: было время, когда хозяин не открывал свою дверь, окованную полосовым железом, не бросив взгляд в глазок – друг или враг за дверью?

Из дома, оставив распахнутую настежь дверь, выскочил мальчишка и помчался с гиком и прискоком по улице – пионерский галстук его так мало вяжется с видом этих высоких, узких зданий с высоко вознесенными шпилями. На шпилях укреплены самые неожиданные фигурки, вырезанные из железа. Вот монах с требником в скрещенных молитвенно руках. Вот кошка, выгнувшая спину и поднявшая свой черный хвост. Вот веселый трубочист с лестницей на плечах. Вот корабль с надутыми парусами, летящий по небу. Каждый хозяин по своему вкусу и выбору делал над своим домом фигурку, которая невольно выдавала какие-то его мечты. Может быть, человек, которому не везло в жизни, поднял над своим домом трубочиста, приманивая к своему дому счастье. Может быть, уйдя на покой, бывший моряк любовался на дорогие ему черты любимого корабля, откованные умелым кузнецом. А суеверный человек, борясь со своими страхами, над домом укрепил черную кошку, символ неудачи, чтобы навсегда отвести от себя страх этой приметы.

Во все глаза глядели наши путешественники на все, о чем говорил им Петров, – ах, вот какой он интересный! И какая страшная жизнь была!

– Ну, жизнь-то не страшна, – сказал Петров. – Меня другое страшит: умные управдомы – как я боюсь этого! – постепенно поснимают всю эту прелесть во время очередного ремонта. И пропадет все очарование. Ты, Люда, помнишь, вот на том доме была фигура святой Сусанны со старцами?

– Да! – оживившись, сказала Петрова. – А я все смотрю-смотрю и чувствую, чего-то не хватает. Ах, какой же дурак ее снял?!

И вдруг они вышли неожиданно на сквер, который сверкал всеми красками радуги. Молодые деревца весело шелестели свежей листвой. Шумливые стайки ребят носились по дорожкам сквера.

– Ах, как хорошо! – сказала мама Галя. – А вы говорили, что здесь никто не занимался древонасаждением.

– Дорогая Галина Ивановна! – сказал Петров. – Эти скверы сделали не ганзейские купцы, не епископы и не ливонские крестоносцы, а их потомки…

– А точнее?

– В сорок четвертом году гитлеровцы с того берега артиллерийским огнем встретили наши части на этом берегу. Здесь тесно стояли дома, была страшная скученность. Начались пожары. Выгорели целые кварталы. Здесь каждый метр земли полит кровью наших людей. Строго говоря, эти скверы – могилы тех, кто жил в разрушенных домах и был уничтожен снарядами и огнем…

– Какой ужас! – сказала мама Галя.

– Эта красота оплачена кровью! – еще раз сказал Петров.

А Петрова добавила:

– Вот в том доме помещался наш батальон. Васька, то есть я хочу сказать, Василий Михайлович, – она кивнула на мужа, – прикрывал стык батальона вон там, у набережной. Там его и ранили… Боже мой, как мне показалось далеко, когда я его тащила на плащ-палатке, и каким тяжелым он мне казался, хотя он тогда совсем не был таким. – И Петрова шутливо ткнула мужа пальцем в его заметный живот.

– Вы тащили? – спросила мама Галя.

– Да. Я была медсестрой в этом танковом батальоне. Мы вместе служили.

– Но…

– Что «но»? Нашему сыну Димке скоро будет пятнадцать!

Петров рассмеялся и сказал:

– Все вышесказанное соответствует действительности.

Папа Дима с уважением посмотрел на обоих Петровых и сказал с сожалением:

– Вот ведь какое дело. А я всю войну проболел. Так стыдно!

– Не стыдитесь. И не завидуйте, – сказал со смехом Петров папе Диме. – Как бы у нас с вами впереди не оказалась еще одна война!

– Типун вам на язык! – сказала мама, зябко поежившись.

И они пошли дальше, туда, куда увлекал их Петров, как видно не все еще показавший Вихровым.