Текст книги "Гвардеец. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Дашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– А как же. Только обязательно Генриха Карловича сыщи, хучь из‑под земли достань, а то Андрей Иванович голову мне оторвет.

Чиновник сплюнул и устремил в меня злобный взор:

– Повезло тебе сегодня, немчура поганая, ну да я все равно с тобой разберусь.

Я отвернулся, радуясь, окончанию допроса. Если бы еще не онемевшие руки…

Писец сбегал куда‑то и вернулся в компании суховатого старикана – и по виду и по манерам – доктора, причем явно иноземных кровей, который, осмотрев меня, пробормотал несколько малопонятных фраз на латыни.

– Положите его на лавку левым боком, – приказал лекарь.

Палачи поспешили выполнить распоряжение, распластав меня на широкой лавке. Доктор заботливо сунул под голову небольшой деревянный сундучок. Лежать было неприятно, но все же гораздо лучше, чем стоять.

– Пусть побудет пока в таком положении.

Я почувствовал, как под действием силы тяжести, мышцы начинают расслабляться. Спустя несколько минут лекарь взял руку за предплечье, согнул в локте и оттянул книзу.

– Как вы? – спросил он.

– Ничего хорошего, – признался я, настороженно наблюдая за его манипуляциями.

– Не переживайте, молодой человек, ничего страшного не случилось: кости целы – это главное. А вывихи, о них вообще смешно говорить. Плевое дело, – заверил старичок. – Поверьте, у меня богатый опыт.

Я напрягся, чувствуя, что мне заговаривают зубы. Доктор покосился на меня и неодобрительно поцокал языком. Внезапно он вскинул голову кверху и воскликнул:

– Что это?

Я невольно отвлекся, посмотрев на потолок. Лекарь воспользовался этим, легким движением повернул согнутую руку сначала кнаружи, а затем внутрь, вставив плечевой сустав на место. Последовал щелчок.

– Мать вашу! – Я едва не умер от боли и шока.

Тело выгнулось дугой. Сейчас же на него навалились палачи, удерживая весом. Я бился на лавке, стукаясь головой об сундучок, и успокоился, только тогда, когда болезненные ощущения прошли.

– Потерпите, милостливый государь. Полдела сделано, – старичок подошел к жаровне и немного понаблюдал за пляшущими языками пламени. – Отдохните чуток, а потом продолжим.

Я полежал на спине с отрешенным видом, настраиваясь на неизбежное. Вроде понятно, что Генрих Карлович добро делает, но страшно до жути.

Таким же образом лекарь вправил и другую руку. Щелчок, электрический импульс в плече, приведший сердце в состояние ступора, и блаженный покой.

Я мысленно крестился, боль отступила. Попробовал пошевелить пальцами и понял, что руки ни капельки не слушаются.

– Недельки три‑четыре покоя, и с вами будет все в порядке, – сказал довольный лекарь. – Организм молодой, сдюжит.

Интересно, дадут ли мне эти недели покоя или вновь потащат на допрос, как только Фалалеев порешает все вопросы с начальником?

Пока предавался размышлениям, пришли конвоиры.

– Куда его девать? В старую камеру‑одиночку али как?

– Бросьте к его дружку, фон Брауну. Пущай вместе сидят.

– А смотрение ему какое?

Очевидно, речь шла о режиме содержания.

– На первое время обыкновенное пущай будет, – бросил чиновник. – Но если правила нарушит, сразу на цепь сажайте.

В сказанном было столько ненависти, что ее бы хватило на целый город.

Меня снова провели по подвалу, подвели к камере, из проема выглянуло сонное лицо солдата, пропахшего селедкой и чем‑то похожим на краску.

– Петров, принимай нового «хозяина», – весело сообщил конвойный.

Как я узнал позже, солдаты, прикрепленные к каждой из камер, «хозяином» называли заключенного, который в ней содержался.

– Тоже немец? – вздохнул Петров.

– Ага, барон курляндский фон Гофен, – подтвердил конвойный.

– Опять по‑человечески не поговорить, – сокрушенно произнес Петров. – Немчик, что у меня сидит только «вас» да «нихт ферштейн» лопочет.

– Нет, этот вроде как русский разумеет.

– Да ну, – обрадовался Петров. – Давай‑ка его скорее сюда. Он ведь после дыбы, пусть отлежится. А Карлу моего на розыск поведете?

– Пока не велено. Ушаков нынче злющий, дрозда канцеляристам дает. Фалалееву снова на орехи досталось. Не до розысков пока.

– А насчет жалованья, что слышно?

– Задерживают пока. И денег, чтобы кормить арестованных не дают. Двух копеек жалеют.

– Выходит, мне их за свои кровные харчевать? – расстроился Петров.

– А вдруг повезет? Может они богатенькие, – предположил конвойный.

– Вряд ли, – сокрушался Петров. – Тот пацан, Карла, гол как сокол. Ежели были у него деньги, так при обыске все скрали. А вы проходите, барон, не стесняйтесь. Кто знает, сколько здесь проведете, – обратился он ко мне.

Меня ввели в камеру пропахшую дымом, нечистотами и смрадом.

– Располагайтесь, – пригласил Петров. – Как говорится, чем богаты…

Небольшое окно, скорее похожее на бойницу, было закрыто решеткой и деревянным щитом. Тускло горела свечка. На затопленной печке стояли закопченные чугунки. В одном из них вкусно пахнущее варево помешивал большой деревянной ложкой второй солдат.

В углу на собранной в кучу соломе лежал Карл. Увидев меня, он вскочил и бросился с объятьями:

– Дитрих, брат, что с тобой сделали эти мерзавцы? Тебя пытали?

– Извини, Карл. Я страшно устал. Давай после поговорим.

С этими словами я свалился на солому и заснул.

Глава 8

Дни потянулись бесконечной вереницей – одинаковые, как две капли воды. На допросы водить перестали, я не знал радоваться этому или огорчаться. Торчать в застенках десятки лет подобно графу Монте‑Кристо не улыбалось. Впрочем, узников в Петропавловской крепости долго не держали, казематы служили чем‑то вроде следственного изолятора. После вынесения приговоров, заключенные покидали стены Петропавловки, и, хорошо, если отправлялись в ссылку. Тайная канцелярия штамповала один смертный приговор за другим. Хватало таких заключенных, что не доживали до завершения следствия – они не выдерживали пыток и умирали, к тому же, если узник не имел денег на посещение врача, то вполне мог загнуться от заражения крови, ибо основными медикаментами были водка, шкура свежеубитой овцы (ее клали на спину после пытки кнутом или огнем), и капустные листы, служившие для вытягивания гноя.

Нас с Карлом по‑прежнему держали в одной камере, под охраной трех солдат. Все они были рядового чина, но поскольку самым старшим по возрасту и опыту являлся Петров, его признавали за главного. Остальные попали на службу недавно: полгода назад новгородских парней оторвали от крестьянской сохи и забрили в рекруты. Караульные старались меняться так, чтобы двое постоянно находились при нас, третий уходил в дом, где жил на постое, или отправлялся на рынок за продуктами.

В какой‑то степени нам повезло. Солдаты не только охраняли, они еще и готовили еду на печке, стоявшей в камере, играли с нами в карты, травили байки, вели себя весьма дружелюбно. Карл от безделия стал учить русский язык и весьма в том преуспел. К концу второй недели он вполне сносно общался, разве что не мог избавиться от сильного акцента, и порой путал слова. Такие успехи в лингвистике объяснялись хорошей подготовкой, многие (не только благородного сословия) владели тремя‑четырьмя языками. Можно сказать, это было нормой. Солдаты, слушая, как он коверкает слова, валялись от хохота, но Карл ежедневно практиковался и улучшал речь не по дням, а по часам. Случались дни, когда мы вдвоем вели на русском продолжительные беседы.

Общаться с другими узникам запрещалось, однако, поскольку Фалалеев назначил обыкновенный режим ожидания, разрешались визиты родственников, передачи с воли продуктами или деньгами. Более того, состоятельные заключенные позволяли себе заказывать обеды в расположенной неподалеку австерии[7].

Увы, последние наши деньги пропали сразу же после ареста, бесполезно даже заикаться о том, чтобы их вернули. Карл, впрочем, сильно не огорчался. С его слов следовало, что мы порядком издержались во время долгой дороги к Санкт‑Петербургу, так что в кошельках находилось несколько жалких медяков.

Главной проблемой стала кормежка. На содержание арестованных казна отпускала две, в лучшем случае, три копейки в сутки. На эти деньги надо было покупать продукты, дрова, свечи, а цены в Питере, где почти все привозное, не отличались умеренностью. На одну копейку на рынке можно купить фунт плохонького мяса, попросту говоря костей. К тому же, выплата средств производилась с изрядной задержкой, так что скоро замаячила перспектива голода.

– Вот что, хозяева, – сказал однажды Петров, – если хотите жрать, придется кому‑то из вас отправиться за город христарадничать.

– Что значит за город? – не понял я.

Смысл последней фразы понятен без разъяснений.

– Из крепости выйти, – спокойно пояснил солдат. – Под конвоем, конечно. Будете милостыню просить, иначе скоро у вас кишка на кишке плясать будет. Мы кормить постоянно не могем. Никаких порционов не хватит на эдакую ораву.

Меня передернуло. Понятно, что голод не тетка, но собирать милостыню… Я и раньше не мог представить себе, что смог бы опуститься до такого. Слишком унизительно, даже для меня, циничного и наглого уроженца двадцать первого века. И та часть, что, возможно, принадлежала настоящему Дитриху, сразу запротестовала.

– Я лучше умру, – вырвалось у меня.

– В том то и дело, что умрете, ежели кушать как положено перестанете, – покосился Петров. – После пыток нутро мясца просит, чтобы все хорошо срасталось, а у вас даже круп и тех не осталось.

– Все равно, – сказал я, не вставая с сена.

Дела вроде шли на поправку. Хотя скованность движений не исчезла, простейшие манипуляции я уже мог проделывать без помощи Карла. Стоит отметить, что юноша очень помог мне в это время. Такой самоотверженной отдачи, доброты и самопожертвования от в сущности парнишки я не ожидал. Вот только отблагодарить нечем.

Карл тоже отказался от похода за милостыней.

– Воля ваша, – вздохнул Петров.

На следующий день в мисках плескалась прозрачная жижа, больше походившая на кипяченую воду, нежели на суп. Я зачерпнул ложку, попробовал и скривился. Действительно, кипяток, разве что на дне лежало несколько разварившихся крупинок, да на поверхности плавали непонятные травинки.

– Это есть невозможно, – Карл тоже отодвинул свою плошку в сторону. – Я обычно не привередлив, но это не еда.

– Другой нет, – Петров скорчил грустную мину.

Сам он жевал сухарь, однако не спешил с нами делиться.

– Может, у нас в Петербурге имеются какие‑нибудь родственники или знакомые? – с надеждой спросил я.

– С ними тоже плохо, как и с деньгами, – грустно ответил Карл.

Еще через день в супе уже не было ни крупы, ни травы. Да и дров осталось совсем немного, а без них в сырой холодной камере просто не выжить.

«Что за скотство, – думалось мне, – мало того, что в тюрьму посадили, так еще и содержанием не заботятся. Крутись, как хочешь».

Дрова закончились к середине третьей недели. Солдаты грелись, не снимая епанчей, так называли плащи без рукавов, выдававшиеся в холодное время, у нас с Карлом осталась только отсыревшая солома. Отношение караульных резко поменялось. От былого добросердечия не осталось и следа. Выяснилось, что мы находимся полностью в их власти. Караульный имел полное право избить заключенного, связать или посадить на цепь. Лишь бы был повод, впрочем, если его не имелось, всегда можно к чему‑то придраться. Особенно они не зверствовали, но даже их бездействие усугубляло наше положение.

Карл рискнул сыграть с ними в карты на деньги и… проигрался. Теперь мы еще и были должны.

Я сильно простудился и заболел. Поднялась температура, тело горело, будто на сковородке. Карл как умел ухаживал за мной, но его усилия в итоге шли насмарку. Он просил, чтобы вызвали лекаря из Медицинской канцелярии, но дежурный офицер, регулярно навещавший арестантские камеры, сказал, что без денег меня не осмотрят. Его сменщик подтвердил то же самое. Огольцов, чья очередь пришла в один из дней, когда мне совсем стало худо, лишь довольно рассмеялся.

– Пускай подыхает, как собака, – осклабился он. – В противном случае, я сам бы его убил.

Я почти впал в бредовое состояние, и тогда кузен не выдержал. Он согласился пойти за милостыней.

Не знаю, сколько его не было в камере. Я находился в это время в отключке. Как выяснилось, «выход за город» окончился фиаско. Горожане не желали давать милостыню немцу, попавшему в затруднительное положение. Иноземцы и те презрительно фыркали и отворачивались.

Карл принес два вареных яйца и луковицу. Он по‑братски разделил со мной скромную трапезу, но еды не хватило даже на то, чтобы приглушить обострившееся чувство голода.

Немного погодя, свалился и Карл. Мы лежали на сырой соломе, мечась в бреду, накрытые из жалости кожаной дерюгой. Организмы сгорали как свечки.

Но ситуация изменилась, когда я уже решил, что окончательно протяну ноги. Казалось, судьба наша окончательно решена. Однако в один погожий денек у нас появился покровитель, вернее, покровительница.

Кому‑то это покажется странным, но женщины допускались в казематы практически свободно. Кое‑кто даже подкупал охранников и проносил арестантам запрещенные вещи – в частности, чернила и письменные принадлежности. Однажды к нам по ошибке заглянула молодая монашка. Ее брата арестовали и поместили в крепость, женщина хотела навестить его с передачей, но случайно перепутала камеры. Увидев, что мы в тяжелом состоянии, монашка пришла к вечеру с едой и лекарствами. Петров не стал препятствовать.

Не знаю, чем она отпаивала, но мы почувствовали себя гораздо лучше. Руки стали послушны, я поднялся на ноги. Карл тоже быстро поправился. Мы были безмерно благодарны женщине. Звали ее Еленой. Черные одеяние скрывали фигуру и лицо, но чувствовалось, что монахиня не многим старше Карла. И за ним она ухаживала по‑особенному, явно выделяя.

– Он похож на моего младшего брата, – сказала как‑то раз Елена.

– На того, что сидит? – с сочувствием уточнил я, зная, что арестованный родственник монашки скоро пойдет на вторую пытку.

– Нет, другого. Тот, что арестован – старшенький наш, а молодшего Васей зовут, по фамилии Нестеров. Купеческие люди, мы. Его забрали в войска, и никто не знает, что с ним случилось, – вздохнула Елена. – Как бы плохого чего не произошло. Боязно мне.

Выяснилось, что армейское начальство не утруждалось отправкой похоронок родственникам рядовых чинов, разве что, если погибшие не происходили из знатных семей. Жена‑солдатка могла годами не знать, что муж давно уже похоронен в сырой земле.

«Непорядок, – подумал я. – Если каким‑то чудом, смогу вырваться из застенка и сделать карьеру в армии, вот, с чего стоит начать преобразования. Не должны люди томиться в неведении. Внимание к ним – основа любого успеха».

Прошло уже больше месяца с нашего ареста. Наступила осень. Зажелтели листья, пошли непрекращающиеся дожди. Влаги и сырости стало еще больше. О переменах в природе мы узнавали из редких прогулок по территории крепости, в основном, когда нас водили к отхожему месту. Другим развлечением было посещение церкви, находившейся на территории Петропавловской крепости. Хотя Карл и не являлся православным, ему очень нравилось там бывать. Выходил он одухотворенным и очень задумчивым.

По‑прежнему мы просто сидели в камере, изнывали от скуки, радуясь как празднику приходам Елены или Леночки, как любовно стал называть ее Карл. Похоже, он действительно влюбился в благодетельницу. Он стала его отдушиной среди мерзких дней и ночей в опостылевшей хуже горькой редьки тюрьмы.

Допросов все еще не было. Я видел мельком Фалалеева, когда Петров конвоировал нас с Карлом к храму. Чиновник уставился на меня, сразу узнал, но почему‑то припустил в другую сторону, будто я прокаженный.

Жизнь имеет обыкновение меняться, причем непонятно к лучшему или наоборот. Как‑то раз меня все же вызвали из камеры. Сердце сразу екнуло. Прошлый допрос не раз снился в кошмарах. Я вскакивал в холодном поту, крестился и с трудом усыпал снова. Повторные пытки могли оказаться мне не по силам.

Но солдаты не повели меня к застенкам. Мы прошли по длинному коридорчику, вдоль которого находились восемь невзрачных конторок. За каждым кипела работа, шли допросы, писались бумаги. Как я узнал немногим спустя: в штате Тайной канцелярии, вместе с московским отделением, состояло всего двадцать с небольшим человек, включая писарей, протоколистов и катов. Тем не менее, казалось, что щупальца этого спрута раскинулись по всей России.

Меня ввели в просторный кабинет. За огромным письменным столом, уставленным предметами непонятного предназначения, восседал Ушаков. За спиной его горел камин, весело потрескивая дровами.

Он отпустил солдат и, не страшась возможного нападения с моей стороны, предложил присесть на лавку. Впрочем, Федор Иванович действительно ничего не боялся, поскольку мог в одиночку скрутить практически любого заключенного. За неимоверную физическую силу его не раз называли Ильей Муромцем. Если бы он захотел, то сломал мой хребет поперек колена.

– Небось, соскучились по нам, барон, – с улыбкой сказал Ушаков.

– Не очень, господин генерал, – искренне ответил я.

– Верю, верю, – закивал великий инквизитор. – И перестаньте обращаться ко мне как к генералу. Можете звать меня по‑простому, Андреем, по батюшке Ивановичем

– Понял, Андрей Иванович.

– Вот и чудесно. Гадаете верно, с чего бы это роспросы ваши прекратились…

– Есть такое дело, Андрей Иванович.

– А ведь мы зря время не теряли. Покуда вы в камере прохлаждались, людишки мои совсем с ног сбились.

Хотел бы я, чтобы он сам бы так в камере «прохлаждался». Но губы мои лишь изобразили нечто вроде понимающей улыбки.

– И представьте себе – нашли массу любопытных вещей, – продолжил Ушаков. – По всему выходит, что, убив Звонарского, вы оказали императорскому дому значительную услугу. Туда ему, сукину сыну, и дорога.

– Что это может означать для меня и моего кузена, – спросил я, подавшись вперед.

– А вот тут дело сложное. Убивство ведь было, значит, должны вы какое‑никакое, а всеж наказание понесть. Я буду думать над решением по вашей судьбе, а оно зависит от того, что вы решите для себя.

– Простите, Андрей Иванович, мне пока ничего не понятно. Что я могу решить в этой ситуации?

– Я сделаю вам предложение, от которого вы вольны отказаться.

– Что за предложение, Андрей Иванович? – пристально поглядел я на генерала.

– Нам нужны надежные, – он надавил на это слово, – люди. Много скверны и лиходейства творится в отчизне, наша цель выкорчевать все, чтобы даже семени не осталось.

– Хотите, чтобы я сотрудничал с Тайной канцелярией?

– Нештатно, нештатно, дорогой барон. Вы ведь наверняка стремились в Россию, чтобы сделать карьеру. Считайте, вам повезло. Я помогу вам, Дитрих: сделаю так, чтобы вас зачислили в списки, скажем, лейб‑гвардии ее императорского величества Измайловского полка. Вы курляндец, вас примут с распростертыми объятиями. К тому же вы спасали поручика Месснера, а он был измайловцем, значит, любовь товарищей вам обеспечена. Более того, в моих силах добиться для вас офицерского патента и прохождения баллотировки. Организовать нужную вакансию в полку – весьма просто, – Ушаков произнес это так, что сразу стало понятно – чтобы внедрить меня в Измайловский полк[8], он не остановится даже перед убийством.

– И что я должен буду делать, служа в этом полку?

– Самой главной обязанностью будет пресечение смуты. Услышать, как кто шепчет крамольные речи, плетет заговоры супротив матушки Анны Иоанновны или приближенных ее. Более того: если кто‑то покажется вам колеблющимся, подтолкните его к принятию решения, чтобы мы смогли взять голубчика, покуда тот не натворил немалых бед.

Понятно, из меня готовят информатора и… провокатора. «Достойное» начало карьеры, Игорь Николаевич. Зато сколько препон сразу будет преодолено: выйду из тюрьмы, заручусь покровительством на очень высоком уровне, стану офицером, перепрыгнув большую планку, смогу предотвратить грядущий заговор. Как все изумительно складывается, какой подарок, прямо таки рождественский!

– Нет, Андрей Иванович, – твердо объявил я. – Прошу извинить покорно, но вашего предложения принять не могу.

Глава 9

Наступила долгая тревожная пауза. Ушаков задумчиво смотрел на меня, сжимая и разжимая пальцы рук. На лице его отражалась широкая гамма чувств – от раздражения до недоумения.

Я сидел ни жив ни мертв. Если всесильный глава Тайной канцелярии обрушит весь гнев на несчастного фон Гофена, от меня и мокрого места не останется.

Ушаков откинулся на спинку высокого кресла и безапелляционно заявил:

– Подумайте, барон, хорошенько подумайте. Второго раза не будет. Я предложениями не разбрасываюсь. Многие приняли бы, не раздумывая.

– Очень хорошо вас понимаю, однако решения не изменю, – заикаясь, произнес я, холодея от проявленной безрассудности.

Мысли о том, что могу поломать жизнь Карла, пришли в голову значительно позже.

– А не боитесь, барон, что после отказа, я велю, скажем, закопать вас живьем? – сухо осведомился генерал.

– Очень боюсь.

– Тогда в чем дело? – генерал нахмурился. – Почитаете нашу службу бесчестием?

– Помилуйте, Андрей Иванович. Разве может служение родине быть бесчестным. Но ведь не всегда известно, когда ты служишь стране, а когда выступаешь марионеткой в чужих руках.

– И за меньшие слова люди языков лишались. С огнем играете, фон Гофен, – покачал головой Ушаков. – Боюсь, мой долг возбудить супротив вас новое расследование.

– Что это вам даст, Андрей Иванович? Ну, повеселятся ваши каты: ребра переломают, мясо кнутами вырвут, иголки под ногти позагоняют. И что? Каков будет результат? Сломать меня не проблема, и не такие у вас после пыток ноги целовали. Натешите самолюбие, а какая от того польза стране выйдет?

– Одним болтливым наглецом станет меньше, – просто констатировал Ушаков.

– И все? Стоит ради этого запускать государственную машину? Неужто нет дел поважнее? Все воры пойманы, предатели по дубам развешены, а иностранные шпионы в казематы посажены… Все, Андрей Иванович?

– Это упрек? Да я тебя… – Ушаков побелел от злости, – в порошок сотру мерзавца этакого.

– Стойте, не ломайте дров, господин генерал. Простите мою вольность. Я никоим образом не хотел задеть ваши чувства.

Ушаков быстро взял себя в руки и заговорил спокойным тоном:

– Тогда как прикажете понимать?

– Вопрос в том, кто вам нужен, Андрей Иванович. Если ищете доносчика, презираемого всеми, в том числе и товарищами, то я не являюсь подходящей кандидатурой. Бегать в Тайную канцелярию с криками «Слово и дело» из‑за того, что кто‑то по глупости ляпнет что‑то не вполне подобающее в адрес императрицы или членов ее кабинета – не для меня. Уверен, вы завалены такими делами и сыты по горло.

Ушаков улыбнулся. Я все же задел струнку в его душе. Действительно, львиная доля расследований в и без того небольшой по штату Тайной канцелярии приходилась на откровенную ерунду. Порой случались по‑настоящему анекдотические случаи, но чиновникам приходилось тратить время, деньги и прочие важные ресурсы на полноценное следствие с привлечением свидетелей, тремя пытками и прочими стандартными процедурами. За рутиной от внимания инквизиторов ускользали действительно важные вещи – реальные, не надуманные заговоры, интриги иностранных дипломатов, разыгрывавших свои партии при дворе, да что говорить – государственные перевороты, делавшиеся силами нескольких сотен гвардейцев.

– Я недавно прибыл в Россию, – продолжил я, – но уже успел оценить «гостеприимство» вашего учреждения.

Генерал усмехнулся.

– Чем богаты… – сказал он. – Похоже, до меня начинает кое‑что доходить. Быть доносчиком вы не желаете, но от сотрудничества, кажется, не отказываетесь. Набиваете себе цену, барон?

– Можно сказать и так, Андрей Иванович. То, что вы предлагаете – не мой уровень.

– Неужто на место мое замахиваетесь? – с иронией спросил Ушаков.

– Не по Сеньке шапка. Надеюсь, я правильно применяю эту русскую поговорку?

– Скажем так, ошибок за вами я пока не замечаю, – кивнул генерал.

– Тогда я объясню свою позицию.

– Окажите милость, – опять заулыбался Ушаков.

А мужик‑то с юмором, подкалывает в нужный момент. И чувствуется, что заинтересовался. Постараюсь, чтобы рыбка с крючка не спрыгнула.

– Не сомневайтесь, я знаю себе цену, но не собираюсь требовать денег, чинов и привилегий. Нет‑нет, – я поспешил предупредить ехидное замечание Ушакова, – меня с полным основанием можно назвать честолюбивым карьеристом, но всякая милость с вашей стороны быстро обратит внимание тех, кому лучше бы держаться в неведении. Я буду пробиваться сам. Если действительно увижу угрозу стране и престолу, приду к вам и расскажу все, что знаю. Но роль мелкого шпика не для меня. Уж извините. Это все равно, что палить из пушки по воробьям.

– Вы ведь из немцев, фон Гофен. Почему я могу вам доверять?

– Очень просто: я решил связать судьбу с Россией, поэтому буду служить ей до последнего вздоха. Простите за пафос, но это так.

Задумчивость во взоре генерала снова сменилась живым интересом.

– Что‑то в вас есть, фон Гофен, правда, пока не понимаю что именно, – проницательно заметил он.

– Что вы, – удивлено сказал я. – Человек я самый рядовой.

– А вот тут я с вами не соглашусь. Странный вы, барон, зело странный, но странность эта искусно маскирована. Не могу вас раскусить вот так с пылу с жару. Ну да ничего. Человек вы вроде невредный, и какая‑то польза от вас непременно должна быть. Я подумаю над вашими словами.

Взгляд Ушакова пронизывал, будто рентген, казалось, генерал читает мои мысли. Человек, занимавший такой высокий пост, просто обязан иметь хорошую интуицию, иначе не выжить, но у Андрея Ивановича она была не просто хорошей – я бы назвал ее потрясающей. Не знаю, что он чувствовал, но мне было весьма не по себе.

– Вижу, беседа наша подошла к концу. Не стану неволить вас, барон. Я бы конечно мог заставить вас следовать только моим директивам, но боюсь потерять на этом больше чем приобресть.

– Спасибо за разговор, Андрей Иванович. Перед тем, как меня уведут, скажите: что будет со мной и моим кузеном? – я не мог не задать этот главный вопрос.

– Скоро узнаете, – многозначительно произнес Ушаков, прежде чем вызвать караул.

Я вернулся в камеру. Не находивший себе места Карл, успокоился, увидев, что со мной все в порядке. День прошел как обычно, а вот на утро нас ожидал сюрприз.

Еще до первых петухов дверь камеры распахнулась. На пороге стоял сержант измайловец. Благодаря караульным я научился довольно сносно различать мундиры полков, так что определялся теперь практически с лету – особенно с гвардейцами. Правда, отличий между унтер‑офицерами в одежде не имелось, что сержант, что капрал одного полка одевались одинаково. Но этот представился, видимо, гордясь должностью.

– Господа фон Гофен и фон Браун, прошу привести ваши костюмы в порядок и следовать за мной, – тоном, не терпящим возражений, объявил он.

– Что это значит? – спросил я, теряясь в догадках.

– Вы свободны. Всякая вина с вас снята. Пройдемте в канцелярию, дабы уладить формальности и подписать бумаги о неразглашении тайны.

Не веря в происходящее, мы с Карлом пулей вылетели из камеры, ожидая вдогонку криков или выстрелов в спину, но все обошлось. Подписав все, что требовалось и, заверив, что будем строго блюсти все тайны, поспешили покинуть Тайную канцелярию, пока никто не передумал.

За воротами крепости стояла закрытая карета.

– Садитесь, – приказал сержант.

– Но ведь мы свободны и вольны поступать как заблагорассудится, – удивился я.

– Садитесь, – настойчиво повторил сержант. – Это в ваших же интересах.

Мы с Карлом переглянулись и, не сговариваясь, полезли в карету. Терять все равно было нечего: без рекомендательных писем, которые в канцелярии испарились вместе с деньгами и некоторыми предметами гардероба, перспективы вырисовывались безрадостные. Хорошо хоть шпаги сохранились. Судьба наших коней тоже оказалась скрытой в тумане. Похоже, кому‑то из окрестных крестьян повезло заполучить в хозяйство парочку отличных лошадей.

Сначала нас отвезли в баню, я не мылся больше месяца и с восторгом принялся парить себя веником. Карл впервые столкнулся со странной процедурой русского мытья и долго не мог оценить ее по достоинству. Он очень удивлялся тому, что я балдею от этого «варварства». А когда истопник окатил его ушатом ледяной воды, кузен едва проделал в незадачливом мужике лишнюю дырку.

Из парилки мы вышли красными как вареные раки, без сил свалились на деревянные лавки и поняли, что умираем от жажды. Проблема решилась мигом. Нам преподнесли по здоровенному ковшу кваса, и тогда я понял, что попал на небеса.

Сержант положил на лавку две нательных рубахи и две пары портов. Если Карлу белье пришлось впору, то на мне все угрожающе трещало и местами рвалось. Я уже обратил внимание, что по здешним меркам был все равно, что великаном, возвышаясь над всеми почти на голову.

– Ваша одежда пришла в негодность, – сообщил сержант.

– Тоже мне новости, – хмыкнул я.

Длительное пребывание в сырых и холодных застенках вряд ли бы смог выдержать даже спецкомплект химзащиты из двадцать первого века, что говорить про наши штаны и камзолы.

– Я купил кое‑что из готового платья, – не обращая внимания на иронию в моих словах, произнес измайловец.

– Спасибо, конечно, но у нас нет денег. Не представляю, как буду с вами рассчитываться, – вздохнул я.

– Ничего страшного. Мне выдана денежная сумма для этих целей, – со стоическим спокойствием пояснил сержант.

– Кем выдана? – заинтересовался я, но измайловец почему‑то не стал отвечать.

Обсохнув и переодевшись, вышли на улицу. Солнце стояло высоко, обогревая не по‑осеннему теплыми лучами.

Мы поехали в сторону Васильевского острова. Я с любопытством посматривал по сторонам, понимая, что этот город очень отличается от привычного Петербурга, начиная с того, что один из самых прекрасных уголков любимого города был пока на две трети занят лесом, а добрая половина встреченных домов стояла пустынными, без окон и дверей, подвергаясь неминуемому разрушению.

Карета подъехала к красивому двухэтажному каменному особняку, окруженному густым ельником. Стены покрывала штукатурка, крыши уставлены печными трубами из красного кирпича. Мы спрыгнули на деревянную мостовую и сразу оказались объектом внимания вооруженных гвардейцев, охранявших дом. Судя по тому, что их было человек десять, не менее, я понял, что нас привезли к какому‑то знатному вельможе.

Мы вошли через высокие, покрытые темным лаком двери, по верхнему уровню которых с обеих сторон расположились круглые оконца, и оказались в вестибюле с полом, напоминающим шахматную доску. Сводчатые потолки сияли белизной побелки и были украшены лепниной с непонятным узором. Ряды ступенек, выстроившихся полукругом, вели к арке. За ней начиналась широкая лестница с железными перилами.