Текст книги "Царская дорога (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Чайка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Мне кажется, или мы с новым матрасом победили, матушка? – растерянно спросила Лаодика.

– Тебе не кажется, – хмуро ответила Гекуба. – И поэтому твою еду теперь будет пробовать не один раб, а целых три. Не знаю даже, надо ли нам сейчас радоваться. Сегодня ночью ты приобрела одного друга и тысячи врагов. Этот друг может легко забыть тебя, а вот враги уже не забудут никогда. Всегда будь начеку, дочь моя. Ты только что стала настоящей царицей и ступила на опасную тропу, с которой уже нельзя сойти.

Глава 6

Год 5 от основания храма. Месяц пятый, Гермаос, богу, покровителю скота и торговцев посвященный. Кипр.

Теперь я понимаю, почему все цари древности проводили время на пирах и охотах. Так они заполняли невероятную пустоту и скуку той жизни. Ведь здесь все происходит либо медленно, либо очень медленно, либо не происходит вообще. Торговая экспедиция может занять год, а то и два. А остальные живут от урожая до урожая, проводя значительную часть времени в каком-то анабиозе. И ведь не ломает их, как меня. Мне хронически не хватает потока информации, новостей, впечатлений. Я каждый день читаю сообщения, приходящие с гелиографа, кольцом башен окружившего остров, но в глубине души понимаю, что можно этого и не делать. Ну ни хрена интересного там не происходит. Живут и живут себе люди. Добывают мою медь, плавят ее в слитки в виде бычьей шкуры и привозят в закрома Энгоми. Но я все равно с упорством маньяка читаю сводки и погружаюсь в пошлины, собранные портами Энгоми, Пафоса и Китиона, и в объемы меди, выплавленной в горах Троодоса. Надо бросать это дело. Все равно, если считать по дням, то вся добыча острова измеряется талантами. Отнюдь не тоннами.

Навигация уже началась, а я все еще на Кипре. Что-то не припомню такого за все последние годы. Жена косится подозрительно, словно ожидая какого-то подвоха, но нет. Я еще не начал новую войну, не поплыл на далекие острова, где живут рогатые жабы, и даже не пошел испытывать новую бирему, потому что пока доволен старыми. Я исправно сижу в мегароне, разбирая дрязги островной знати, присутствую на заседаниях Ремесленной гильдии, Купеческой гильдии и даже Рыбацкой гильдии, которую пришлось организовать по многочисленным просьбам трудящихся. Добыча тунца стала для нас не менее важным занятием, чем сельское хозяйство, а ловля губок и раковин-иглянок тоже приносят немалые доходы. Новоявленная аристократия, которая уже вовсю носит пурпур, теперь узнала, как нужно вытирать задницу. Лучше губки для этой цели ведь еще ничего не придумали. Римляне соврать не дадут, а уж они-то в туалетном деле толк знали.

Скоро я прогуляюсь на восток с полутысячей конницы, но пока ее готовят в поход в свежезахваченном Алалахе. И даже с этим трибуны преспокойно справляются без меня. Десять конных турм, куда только что влилось пополнение из Фракии и Вилусы, нещадно гоняют в заросшей густыми травами долине Оронта. Низовья самой полноводной реки Леванта, где в мое время стояла Антиохия, – это единственное место, где я могу пасти поголовье своих коней. На прокаленном солнцем Кипре лошадкам сейчас попросту нечего жрать.

Со скуки я решил снова пойти потолкаться на рынке и в порту. Накладная борода у меня есть, подвязал и готово. Стража незаметно окружает меня в дороге, изображая зевак. Им тоже бороды подвязывать приходится. Воинов у нас не спутать ни с кем даже спьяну и в темноте.

– Дочь, – я остановил качели, которые только что раскачал до опасного скрипа, – пойдешь со мной на рынок? Только ты молчать должна, а то меня узнают. А я не хочу, чтобы меня узнали.

– Пойду! – хохочущая Клеопатра вцепилась в мою шею. – А ты мне пирожок с рыбой купишь?

– Куплю, – кивнул я.

Грустно. Ил никогда со мной на рынок не ходил. Ему это просто неинтересно. Он любит играть в царя, и натренировался до того, что способен часами сидеть в кресле, сохраняя полнейшую неподвижность. Простого ребячьего любопытства – абсолютный ноль, и я даже не представляю, что с этим можно сделать. Вот, отправил его в лагерь легиона и приставил к нему двух дядек из увечных воинов. Оттуда доносятся его возмущенные вопли, но я их старательно игнорирую.

– Пошли переодеваться, – заговорщицким тоном сказал я Клеопатре, и ее мордашка осветилась счастливой улыбкой. У нее есть выходной штопаный хитон и старательно измочаленная веревочка-пояс. А сандалии такой малышне и вовсе не полагаются, отчего восторг ребенка не знает границ. Дома ей почему-то босиком бегать не позволялось, а вот на рынке – сколько угодно.

Мы выскользнули из ворот акрополя, незамеченные почти никем. Стража старательно отвернулась, изо всех сил делая вид, что меня не узнала, и я побрел по улице южного квартала, став похожим то ли на заблудившего купца средней руки, то ли на приказчика из богатого дома. Здесь народу немного, но чем дальше уходишь от жилищ знати, тем больше людей на улицах, а у храма Великой Матери, где на мраморной тумбе орет свои объявления глашатай, народ толпится всегда.

– Пойдем в храм, – потянула меня за руку Клеопатра, которая с восторгом шлепала босыми ножками по каменным плитам мостовой. – Там тетя Кассандра. Она меня булочкой угостит. Я есть хочу!

– Дочь! – укоризненно посмотрел я на нее. – Мы же договаривались. Пирожок с рыбой. И ты молчишь.

– Ладно, – с самым серьезным выражением лица сказала она. – Я потерплю.

Порт, как и всегда, полон кораблей, людей, звуков и запахов. Сидонцы и тирцы, тамкары из Угарита и диковатые пеласги из-под Газы, которые тоже начали понемногу переходить от грабежа к торговле. У них там превосходное вино, сладкое и крепкое. Воды в этой несчастной земле очень мало, зато солнца просто завались. Виноград вызревает на загляденье. Да, точно, потащили амфоры. Первые урожаи пошли, не иначе. Вино из Газы и моллюски – это нечто. Жители римского Карфагена, которые по пьяни позволили взять свой город вандалам, соврать не дадут. Весь культурный слой того периода – это угли от пожаров вперемешку с осколками кувшинов и устричными раковинами. Они что-то праздновали на ипподроме, а утром – о-па, сюрприз! Власть переменилась.

Знакомая мне девчушка, что торгует в порту пирожками, стояла на привычном месте, с туеском за спиной. Она меня уже знала, а потому сноровисто сбросила свою поклажу.

– Мне три с тунцом, – сказал я. Два обола за три пирожка. Верно?

– Уже нет, добрый господин, – покачала она головкой, украшенной двумя торчащими в разные стороны косичками. – Три пирожка – три обола. И сегодня с бараниной, тунца отец не добыл.

– Так ты раньше за три пирожка два обола брала, – растерялся я. – У тебя пирожки стоят как хороший обед в Угарите.

– Вот и поезжай в свой Угарит, господин, – вздернула нос девчушка. – У нас тут не Угарит вшивый, а целый Энгоми. Тут все дорого. Вон даже шлюхи теперь обол с третью стоят. Матросы и солдаты побуянили немного, а потом ничего, привыкли.

– Ладно, давай, – смирился я с инфляцией и протянул ей новые деньги. Это из-за них-то цены и поднялись. Раньше просто такой возможности не было. Просить два обола за сеанс любви здешние дамы не рискнули бы ни за что. А вот обол и два халка – в самый раз.

– О-ох! Вы тоже этими новыми халками платите, добрый господин? – простонала девчушка, принимая горсть медных кругляшей весом десять граммов каждый. – Спаси нас, Великая Мать, карманы порвутся скоро!

Я решил провести эксперимент, понемногу вводя разменную монету. Меди у меня полно, так почему бы не использовать. Курс ее к серебру примерно один к ста, поэтому монетки получились немаленькие. Зато теперь можно зелень пучками покупать и рыбу поштучно. Все же обол для повседневных расчетов – монета слишком крупная, а халк – это его шестая часть.

– Папа, а кто такие шлюхи? – прошамкала Клеопатра, которой из трех пирожков полагалось два. – И почему они обол с третью стоят? Это очень большие пирожки? Я хочу шлюху!

– Э-э-э… – совершенно растерялся я, понимая, что в любом случае ляпну какую-нибудь глупость. И я ее ляпнул. – Давай, тебе мама расскажет. Хорошо?

Я вздохнул, понимая, как пойдет разговор с Креусой, которая вынуждена будет объяснять четырехлетней девочке всю правду жизни, а потом махнул рукой. Тут ведь совсем иная мораль, совершенно далекая от христианской. Фрески у меня в спальне такие, что в моей прошлой жизни потянули бы на реальный срок. А быки у входа во дворец, сверкающие эрегированной красотой? Да моя девочка все нужное уже сто раз видела. Но все равно, пусть ей объясняет кто-то другой. Мне это делать совершенно не хочется.

– Пошли! – потянула меня за руку Клеопатра. – Я тут уже все съела. На рынок хочу. Там пирожки с грушами продают.

– Пойдем, – кивнул я. – Но к полудню нам нужно вернуться, доченька. У меня еще есть дела.

Сегодня выпускной экзамен в школе, и я внезапно решил почтить его своим присутствием. Ведь это единственное событие, которое хоть как-то разнообразило бесконечную череду одинаковых дней. А внезапность моя была обусловлена присущим всем царям коварством. Хочу застать их всрасплох…

– Царь благородный, сразив копьем густогривого льва

Пот обильный утер и ланиты в водах прозрачных омыл…

Это бубнил очередной школяр поэму про героического меня и убиенное краснокнижное животное, популяция которого еще цеплялась за жизнь в горах Пелопоннеса. За неимением другой литературы в школьную программу включили то, что из этой самой школы и вышло. У нас тут нашлась парочка молодых писцов с нормальным чувством ритма. Они освоили гекзаметр и выдавали нагора поэму за поэмой, причем зачастую довольно похабного свойства. Мне уже доводилось слышать их произведения у костров воинов, но писцы все отрицали. Говорят, не мы, и все тут. Вот придурки. У меня ведь других поэтов нет, только они двое.

– Шестью шесть – тридцать шесть, шестью семь – тридцать семь, шестью восемь – тридцать восемь, – твердил какой-то паренек, одетый в щегольский хитон с синей оторочкой и в нарядные сандалии.

– Стоп! – поднял я руку, а директор школы, который стоял рядом, закрыл глаза ладонями. Наверное, он и не думал, что спалится так незатейливо. Меня обычно в это время в столице не бывает.

– Что это за чучело? – спросил я. – Как попал в школу? Как все это время учился? И кто допустил его до экзаменов?

– Прощения прошу, государь, – прятал он глаза. – Упустили отрока.

– Доклад мне подготовь, – кивнул я новому главе Дома просвещения. – Как это произошло, кто виноват и что будем делать.

– Слушаюсь, государь, – кивнул парнишка лет восемнадцати, сам выходец из этой самой школы. – Но ответ я и так знаю, просто не успел довести до конца расследование.

– Только не говори мне, что в школу начали за деньги принимать, и экзамены покупать, – повернулся я к нему.

– Начали понемногу, – поморщился тот. – Уж больно почетно нашу школу закончить. Полцены отдают, чтобы в бесплатный класс попасть. А такие тупые даже на платное обучение за взятку поступают.

– Этого! – кивнул я на бледного как мел директора школы. – На допрос! Если брал, на год в рудник. Если сам не брал, просто выгнать. В рудник отправить того, кто брал. С отца этого олуха взыскать плату за обучение в двойном объеме. Экзамены перенести на месяц Посейдеон. Зимой я точно здесь буду, еще раз послушаю.

– Исполним, государь, – склонился министр просвещения.

– У тебя в планах открыть школы в Пафосе, Китионе, Афинах и Навплионе. Помнишь? – бросил я. – К первому дню месяца Дивонуса отчитаешься.

Надоело все, уеду куда-нибудь! Развеяться хочу. На Сифнос! Проинспектирую рудники, в смысле, принесу жертвы в Храме Посейдона, Сотрясателя тверди земной, Создателя коней, Спасителя. Да, он у нас многостаночник, не только за море отвечает.

* * *

– Ин вино веритас, истина в вине, – бормотал я, обходя поверженные тела жрецов. – Или эн ойно алетейа, если по-нашенски. И зачем я эту фразу им сказал? Вот теперь самому расхлебывать придется.

Запах перегара едва не сбил меня с ног. Великий жрец Гелен и приехавший постигать сакральные истины египтянин Нейтхотеп разметались на своих ложах, уронив лица в блюда с объедками. Видимо, философские изыскания оказались весьма непростыми, и им пришлось подключаться к силам космоса напрямую. Напоить урожденного египтянина ничуть не легче, чем жителя Вавилона. И те и другие из-за отсутствия нормальной питьевой воды почти с рождения хлещут пиво, отчего все время ходят малость прибуханные. Резистентность к алкоголю у них высочайшая.

Я сунул пальцы в холодное блюдо, вытащил оттуда кусок и бросил его в рот. Печень, так и знал. Опять гадали, пытаясь проникнуть в тайны Вселенной. Но почему они так ужрались-то? Ответ лежал на поверхности. Точнее, он там висел.

– Вот елки-палки! – крякнул я, узрев очередное подтверждение своего ураганного чувства юмора.

Я ведь опять отпетросянил, пытаясь взять титул комика столетия. При отплытии беглый жрец богини Нейт получил ленту Мёбиуса, названную мной лентой Сераписа, и поручение найти в ней начало и конец. Видимо, задача оказалась для них обоих непосильна, и две высокие стороны ушли в такие дебри философии, выбраться из которых самостоятельно не смогли. Пришлось призвать помощь богов. Кстати, опьянение здесь – это не столько удовольствие, сколько вход в экстатическое состояние. Метода входа в него едина для всех малоразвитых народов, отличаются только виды волшебного эликсира.

– Эй! Гелен! Просыпайся! – толкал я родственника, который, как и свойственно многим заядлым холостякам, становился все более и более неравнодушен к алкоголю.

– А, государь! Это ты? – попытался сфокусироваться он. Это оказалось совсем непросто, и ему пришлось закрыть один глаз. – Мы почти прикоснулись к решению твоей задачи, но оно снова ускользнуло от нас. Не гневайся, мы решим эту загадку.

– Да нет у нее решения, – встряхнул его я. – Нет! Понимаешь? Это шутка была!

– А вот и нет, – пришел он в себя. – В этой задаче заключена величайшая мудрость. Помнишь, ты рассказывал мне, что такое философия, дуализм и диалектика?

– Ну, было, – кивнул я. – Я тогда тебе еще задачу ставил создать новую систему, где будет увязано государство, вера, мораль и развитие. А так и не сделал ничего, только баранов впустую изводишь.

– Так это же оно и есть! – глаза Гелена лихорадочно заблестели. – Понимаешь, эта лента имеет всего одну поверхность и ни одной границы. Это прямое отрицание дуализма нашего мира: добро-зло, жизнь-смерть, дух-материя. Она показывает, что противоположности – это иллюзия, части единого целого. Путешествуя по этой ленте, мы незаметно переходим из внешнего во внутреннее и обратно. Это символ состояния просветления или единения с богом, где исчезают все противоречия. Двигаясь по ленте, мы можем пройти бесконечный путь, никогда не доходя до конца. Это символ вечности, бесконечного цикла смерти и возрождения, а также бесконечности познания.

– Ты сейчас со мной говорил? – подозрительно уставился на него я.

– У всего должно быть две стороны, – продолжил Гелен, не обращая на меня внимания. – Но лента Сераписа нарушает это правило. Она говорит нам, что за дуализмом привычного мира скрывается совсем иная реальность, постичь которую можно, только выйдя за его рамки.

– Ты, братец, – я осторожно отодвинул от него кувшин, – сейчас так мощно выступил, что я даже не все понял. Это все очень интересно, но ты объясни, какая мне с этих ваших пьяных изысканий польза?

– Жрецы Амона, – усмехнулся бледный, с мешками под глазами Гелен. – Вся их философия основана на дуализме сущего. Египтяне живут так, что есть они и есть все остальные. Поэтому огромная страна и застыла на месте, не меняясь столетиями. Туда не приходят новые люди и новые мысли, и поэтому они неизбежно проиграют. Они зажаты в тисках ложных истин. Привези мне еще пару головастых парней из Египта, и через несколько лет мы создадим новое знание, основанное на совершенно иных началах. Серапис, который даровал нам эту ленту, пойдет широкими шагами, сметая отживших свое божков. Любая земля, где будут следовать Маат, сможет стать Землей Возлюбленной, обителью справедливости и гармонии. Для этого не нужно будет хлебать воду из Нила.

– А что на это скажут жрецы Амона? – выжидательно посмотрел я на него.

– Мы их просто размажем, – уверенно произнес Гелен. – Египет устроен как те пирамиды, где похоронены их цари. Если ты камень, что лежит в самом низу, тебе никогда не подняться наверх. Серапис же этой лентой говорит нам, что любой путь бесконечен. В том числе и путь наверх, если ты живешь праведно, а дела твои угодны богам. Не ты ли сам тому пример, государь?

– Вино и баранов отпускать без ограничений, – повернулся я к Филону, архонту острова, который стоял тут же и слушал всю эту ахинею с открытым ртом.

– Много получится, государь, – несмело ответил тот. – Они как не в себя пьют.

– Вычтешь из податей, если понадобится, – бросил я и вышел, чтобы глотнуть свежего воздуха. Тут его заменяли пары алкоголя.

Если у них получится, то, пожалуй, я запью сам. Ведь тогда лопнет заскорузлая корка кастового общества и появится прообраз мира относительно равных возможностей. Его робкий зародыш. Неужели эти двое смогут связать священные принципы Маат, которые сильно напоминают конфуцианство, и тягу к инновациям? Тогда получится выстроить здоровое общество с социальными лифтами, которое имеет целостную этическую систему и стремление к непрерывному развитию. Все эти «не лги», «не укради», «не убий» были взяты прямиком из египетской Книги Мертвых, только там этих утверждений аж сорок два. Это то, за что отчитывается правоверный египтянин на суде Осириса. Почему бы не добавить к ним что-то вроде «я стремился узнавать новое» или «я делал свою работу лучше, чем ее делал мой отец»? Тогда люди этого мира еще до наступления новой эры полетят в космос. Почему я беру за основу философию Египта? Да потому что сейчас не существует ничего, что приблизилось бы к ней по интеллектуальной мощи и филигранной проработке деталей. Создать новую философию самому, да еще и с нуля? Это даже не смешно. Такие титаны, как Сократ, Платон и Аристотель относились к разным поколениям и последовательно развивали учение друг друга. А уж я совершенно точно не Аристотель, я самый обычный человек, которому кто-то дал шанс изменить мир. И, мне кажется, он начал меняться по-настоящему только сейчас.

Глава 7

9Год 5 от основания храма. Месяц шестой, Дивийон, великому небу посвященный и повороту к зиме светила небесного. Южная Иберия. (Окрестности совр. г. Альхесирас, район Кампо-де-Гибралтар, Испания).

Феано спустилась на берег незнакомой земли, где правил теперь ее муж. Немалый караван привела она с собой. Почти тысяча безземельных парней из Аттики, Беотии и Коринфа набились в пузатые гиппогоги словно тунец в горшки. А еще она привезла с собой зерно, плуги и копья. Ее приданое и впрямь достойно великой госпожи. Царь Эней не обманул. И только старшего сына она не стала брать с собой. Государь предложил отправить его к отцу, и она согласилась. И впрямь, как ему царем стать, если его там не знает никто. Ни воины, ни знать не примут такого басилея. А Амиклы – город не из последних. Побогаче Спарты будет.

– Великая Мать! – выдохнула она, увидев того, о ком плакала все это время.

Тимофей, которого известили сразу же, как только паруса покрыли горизонт, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он ждал, когда корабль вытащат на берег, а его жена спустится по сходням.

– Приветствую тебя, мой господин, – поклонилась Феано. – Я принесла тебе крепкого сына.

– И я приветствую тебя, царица, – обнял ее Тимофей, окруженный толпой своих людей. – Мы уже заждались. Зерно привезла?

– Просо привезла, – кивнула Феано. – Так государь распорядился. Пришли людей, пусть разгрузят мой корабль. И пусть спасут их боги, если они поцарапают мою ванну.

– Ты что, и ванну сюда притащила? – весело оскалился Тимофей. – А эта свора баб, надо полагать, твои служанки. И их всех мне придется кормить.

– Мой милый, – поджала губы Феано. – Ты взял за себя родственницу царя царей. Чего ты еще хотел? И вообще, мне уже давно не пятнадцать. Быть красивой с годами становится все дороже, и ты это скоро узнаешь.

– Главк, присмотри тут, – махнул рукой Тимофей. – А я с царицей в город поеду.

– Давайте, детки, – подмигнул им Главк, – соскучились небось.

Тимофей и Феано укатили вперед на колеснице, а маленький царевич, который крепко спал на руках у кормилицы, поедет на телеге, запряженной парой быков. Поедет сразу же, как только телегу загрузят добром его матери.

Селение, которое служило столицей Тимофею, новую царицу не то чтобы не впечатлило, скорее привело в полнейшее уныние. Убогая дыра, окруженная стеной без башен, где камни были уложены на сухую, занимала вершину крутого холма. Наверх вела узкая тропа, и только это делало деревушку чем-то похожим на укрепление, где можно отсидеться в случае беды. Домишки тут небольшие, сложенные из сырцового кирпича, они тесно лепятся друг к другу боками.

– Это еще хорошее место, – усмехнулся Тимофей, словно прочитав ее мысли. – Мы дальше ходили, так там люди в круглых хижинах под соломой живут. Ни стен у них нет, ни войска. Мы потому-то двумя сотнями всю эту округу взяли. Если у меня тысяча парней будет с добрыми копьями, то мы до холодов возьмем вообще все, до чего дойти сумеем. Где-то на севере, говорят, сильные племена есть. Но нам пока и этого хватит. Тут рядом две хороших реки. Поля есть, скота много взяли. Проживем.

– Люди здешние где? – оглянулась вокруг Феано, которая увидела только пяток молодых женщин, которые при виде царя и его свиты испуганно попрятались по домам.

– Баб помоложе и скот мы оставили, – рассеянно протянул Тимофей, когда колесница остановилась около того, что должно было стать их домом. – А остальные мне без надобности были. Да не кривись ты! Выгнали мы их, не резали даже. Заходи в свой дворец, царица!

– А тут неплохо, – повела тоскливым взглядом Феано.

Крошечный домик на две комнатушки не тянул на дворец никак. А уж о том, чтобы где-то здесь ванну поставить, речь и вовсе не шла. Феано, которая извелась в Энгоми, считая дни до отъезда, внезапно подумала, что сильно погорячилась. Могла бы еще годик поскучать.

– Ну, стены еще ладно, – пригорюнилась она, – я их коврами завешу. Но до чего же тут комнаты маленькие. И потолки низкие!

– Ничего другого пока нет, – развел руками Тимофей. – Зато все это наше. И кланяться никому не нужно.

– Ну да, – тоскливо вздохнула Феано. – Вот долги отдадим, и тогда точно все наше будет. Ты меня уже обнимешь сегодня, муженек? Или мне тебя об этом просить нужно? Я пока сюда плыла, думала, задницей палубу насквозь прожгу. Хотела прямо на берегу тебя взять. Или ты тут без меня не скучал?

– Скучал, – крепко прижал ее к себе Тимофей. – Еще как скучал. А дворец мы новый построим. Я уже и место присмотрел, поближе к морю. Людишек только нагоним побольше. Тут рядом уж очень сильных родов нет(1).

– Целуй давай! – подняла голову Феано. – Сколько месяцев этого ждала…

Тимофей ушел на войну сразу же, как только его люди выточили древки для копий и сплели себе щиты. Голодные босяки из Ахайи жадно глазели по сторонам, видя свободную землю. То, что на этой земле еще жили какие-то люди, им совершенно не мешало считать ее свободной. Они еще не знали, что земля тут совсем не подарок. А вот Феано это узнала сразу же, как только допросила одну из служанок, которая, видимо, грела холодную постель ее мужа все эти месяцы. Феано и сама начала понемногу лопотать на здешнем наречии, выучить которое оказалось совсем несложно. Полутысячи слов хватало за глаза.

Выяснилось, что хоть и окопались они тут вполне прочно, времени терять никак нельзя. Муженек ее – воин изрядный, но хозяин из него оказался как копье из овечьего дерьма. Совсем никудышный он хозяин. Поняла это Феано только тогда, когда пересчитала все припасы, собранные в крепости. И тут она схватилась за голову. Если грабеж соседей, который затеял Тимофей, окажется хоть чем-то, отличным от оглушительной победы, то по весне они тут будут кору с деревьев объедать. Прямо как в детстве, когда Феано на Лесбосе жила. Ведь уже урожай собран, а посевная случится теперь только глубокой осенью.

И тогда она решилась на неслыханный для женщины шаг, запланированный, впрочем, совсем не здесь, и даже не ей самой. Видимо, в далеком Энгоми прекрасно понимали, как будут вестись тут дела.

– Почтенные, – Феано собрала старейшин окрестных деревушек, которые теперь платили дань ее мужу. – Что у нас с посевной?

Десяток мужиков, одетых в короткие туники и кожаные поршни, сверлил ее недоверчивыми взглядами. Грубые серебряные серьги и бусы из раковин давали понять, что не простые люди к ней пришли, а самая настоящая аристократия.

– Да как обычно, – криво усмехнулись старейшины, которые поглядывали на нее с немалым недоумением и опаской. – Посеемся под зиму и будем богов молить, чтобы послал дожди, какие при наших дедах бывали.

– А какие дожди бывали при ваших дедах? – уточнила Феано.

– А летом их и вовсе почти не было, – обрадовали ее старейшины. – Зато зимой лило часто и понемногу. Моросило всю ночь. Вот такие были дожди.

– А сейчас как? – спросила Феано.

– А сейчас, если боги милостивы, тоже такие идут, – мотали бородами уважаемые люди. – Да только каждый третий год льет редко, да сильно. Ливни такие случаются, что склоны холмов размывает. Все зерно гибнет, а вместо полей получается грязь одна, которую с потоком уносит. А еще бывает, что и зимой дождей почти нет. Тогда на следующий год у нас дети начинают с голоду мереть.

– А каменные стены на склонах пробовали делать? – задала вопрос Феано.

– Только ими и спасаемся, – невесело усмехнулись старейшины. – Без них у нас весь урожай в реку унесет в первый же ливень.

– А какое зерно сеете? – спросила Феано.

– Ячмень все больше, госпожа, – ответили ей. – Да полбы немного.

– А просо? – подняла брови Феано, но внятного ответа не получила.

– Что же, – встала она и отбросила полотно со стола. – Смотрите! Это железный лемех, почтенные. Он вспашет землю на ладонь вглубь. Это железный серп. А вот в этой плошке – просо. Его-то мы и посеем(2). Оно сильную сушь выдерживает. Странно, что у вас его нет.

– Что-то не верится нам, госпожа, – загудели старейшины, передавая друг другу серп. – Ох и добрая штуковина!

– Славьте Морского бога, люди, – произнесла Феано, – и царя Энея, сына его. Всего пара лет, и ваши дети перестанут умирать с голоду.

– Ну, если так случится, госпожа, – пристально посмотрели на нее гости, – то мы право твоего мужа навеки признаем. Если поля рожать начнут, значит, от самих богов его власть.

– Я Великой Матери жертвенник велела поставить, почтенные, – сказала Феано. – И достойные дары ей принесу. Идите во двор, разбирайте плуги и мешки с просом. Если получим ее благословение, то через три месяца с урожаем будем.

– Когда ты сеять хочешь, царица? – изумленно посмотрели на нее старейшины.

– Прямо сейчас, – решительно ответила Феано. – Проса у меня немного, вы быстро управитесь. Заодно и новые наконечники для сох опробуете.

– Чудные вещи ты говоришь, – внимательно уставились на нее люди. – Но будь по-твоему. Нам по десятку мешков в землю бросить несложно.

Гости разъехались, утащив на ослах все ее невеликие запасы, и Феано встала лицом к грубо вытесанной каменной чаше, где приказала разжечь огонь. Деревянная щепа весело трещала, раскаляя камень, а Феано бросала в пламя горсти зерна и шептала.

– Великая Мать, молю тебя! Подари нам один дождь! Всего один. Дай прорасти зерну. Не погуби детей своих. Я тебе жертвы великие принесу, если урожаем одаришь. Тут ведь такая же беда, как и в других землях. Сушь великая стоит. Спасибо хоть место хорошее мой муж нашел. Аж две реки рядом. Вот встанем на ноги, искусных людей из Энгоми привезу. Будем воду наверх подавать, колодцы бить, цистерны строить… Но это еще когда случится! Дай нам жить, Владычица! Пошли дождь! Он всего-то один и нужен. Я ведь все, что привезла, людям раздала. Если дождя не дашь, плохо будет. Не прорастет то зерно, и тогда конец нам. И мне, и мужу. Получится так, что нет над ним милости богов, и тогда не царь он для этих людей.

Феано молилась так каждый вечер, благо делать ей все равно было нечего. Невеликие припасы и казну мужа она пересчитала в первые же дни, а потом либо у жертвенника звала Великую Мать, либо смотрела со стены на ливийский берег, который тянулся серой полосой на горизонте. Одиссеевы Столбы, которые в Энгоми считаются краем мира, вот они, прямо перед ней. Высоченная скала Гибралтара и гора на другой стороне пролива, ее близнец.

Она делала так каждый вечер, пока в один из дней не вернулся домой Тимофей. Он смотрел на свою жену, глаза которой горели лихорадочным блеском, и не мог понять, почему она плачет навзрыд. Разве простой дождь, что пошел вдруг, повод для такого?

– Эй! – он приподнял он ее голову и посмотрел в лицо, залитое потоками воды и слез. – Ты чего мокнешь здесь? Пошли в дом.

– Мы победили, господин мой, – всхлипнула Феано. – Без всякой войны победили. Сама Великая Мать только что благословила нас этой землей.

* * *

В то же самое время. Верхний Египет. г. Уасет.

Безымянный даже не представлял, насколько огромна Страна Возлюбленная. Он ведь уехал отсюда ребенком, не видев здесь ничего, кроме своей деревушки и крошечного храма. Он плывет по Нилу уже целый месяц, а вокруг него все та же картина. Все те же россыпи деревушек, города, храмы и пристани. И много, очень много крестьян, которые от зари до зари копошатся на своих пашнях. Время Шему – это сезон низкой воды, когда миллионы людей в спешке убирают с полей то, что даровали им боги за время Перет. Палящий зной жжет согбенные спины хлебопашцев, которые уже собрали ячмень и полбу. Теперь они убирают лен, бобы и лук, которые вызревают позже.

Нет времени у крестьянина для праздности. Ученые жрецы, которые сейчас день и ночь молятся богу Хапи(3), то и дело выплывают на простор великой реки и разглядывают воду, набранную в пригоршню. Вот-вот в ней появятся красноватые частицы живительного ила, который несет сюда от первых порогов. К этому времени все должно быть готово. Ведь разлив Нила – это точка, с которой начинается новый год и новая жизнь.

Безымянный вертел головой по сторонам и видел, как волы топчут снопы, выбивая копытами зерно. Как крестьяне в коротких передниках подбрасывают его лопатами, чтобы ветер унес шелуху, и как чистое зерно насыпают в мешки, которые потом навьючивают на ослов и везут в храмовые хранилища. Когда соберут урожай, старосты, которых зовут хати-аа, погонят людей чинить плотины, дамбы и шадуфы, поднимающие воду. Весь Египет превратится в огромные земляные клетки, где как можно дольше должна задержаться вода. Это время перед разливом – самое тяжелое в году. Оно не прощает ошибок. Не успел что-то, и все твои промахи скроет река, которая разольется насколько хватает глаз. Если нерадивый крестьянин оставит прорехи в дамбах, то ила принесет куда меньше, чем обычно, и он быстро уйдет, не успев напитать землю. И тогда не хватит влаги для садов и огородов, разбитых выше, и урожай бобов будет ничтожным. А это смерть для крестьянской общины, у которой половину заберут слуги милосердного Амона-Ра. Жрецы не боги, их сердца не знают жалости.