Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Дмитрий Кедрин

 
Когда болезнь, как мускусная крыса,
Что заползает ночью в камелек,
Изъела грудь и чрево Сезостриса —
Царь понял:
День кончины недалек!
Он продал дочь.
Каменотесам выдал
Запасы
Меди,
Леса,
Янтаря,
Чтоб те ему сложили пирамиду —
Жилье, во всем достойное царя.
 
 
Днем раскаляясь,
Ночью холодея,
Лежал Мемфис на ложе из парчи,
И сотни тысяч пленных иудеев
Тесали плиты,
Клали кирпичи.
Они пришли покорные,
Без жалоб,
В шатрах верблюжьих жили,
Как пришлось;
У огнеглазых иудеек на́ лоб
Спадали кольца смоляных волос…
Оторваны от прялки и орала,
Палимы солнцем,
Брошены во тьму,—
Рабы царя…
Их сотни умирало,
Чтоб возвести могилу одному!
И вырос конус царственной гробницы
Сперва на четверть,
А потом на треть.
И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы,
Ждал Сезострис —
И медлил умереть.
 
 
Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,
Врубив орнамент на последний фриз,
Велел писцам слова гордыни высечь
Резцом на меди чванный Сезострис:
«Я,
Древний царь,
Воздвигший камни эти,
Сказал:
Покрыть словами их бока,
Чтоб тьмы людей,
Живущие на свете,
Хвалили труд мой
Долгие века».
 
 
Вчерашний мир
Раздвинули скитальцы,
Упали царства,
Встали города.
Текли столетья,
Как песок сквозь пальцы,
Как сквозь ведро дырявое
Вода.
Поникли сфинксы каменными лбами.
Кружат орлы.
В пустыне зной и тишь.
А время
Надпись
Выгрызло зубами,
Как ломтик сыра
Выгрызает мышь.
Слова,
Что были выбиты, как проба,
Молчат сегодня о его делах.
И прах его,
Украденный из гроба,
В своей печи убогой
Сжег феллах.
Но, мир пугая каменным величьем,
Среди сухих известняковых груд
Стоит,
Побелена пометом птичьим,
Его могила —
Безыменный труд.
 
 
И путник,
Ищущий воды и тени,
Лицо от солнца шлемом заслоня,
Пред ней,
В песке сыпучем по колени,
Осадит вдруг поджарого коня
И скажет:
«Царь!
Забыты в сонме прочих
Твои дела
И помыслы твои,
Но вечен труд
Твоих безвестных зодчих,
Трудолюбивых,
Словно муравьи!»
 

1940

 
Улетают птицы за́ море,
Миновало время жатв,
На холодном сером мраморе
Листья желтые лежат.
 
 
Солнце спряталось за ситцевой
Занавескою небес,
Черно-бурою лисицею
Под горой свернулся лес.
 
 
По воздушной легкой лесенке
Опустился и повис
Над окном – ненастья вестником —
Паучок-парашютист.
 
 
В эту ночь по кровлям тесаным,
В трубах песни заводя,
Заскребутся духи осени,
Стукнут пальчики дождя.
 
 
В сад, покрытый ржавой влагою,
Завтра утром выйдешь ты
И увидишь – за ночь – наголо
Облетевшие цветы.
 
 
На листве рябин продрогнувших
Заблестит холодный пот.
Дождик, серый как воробышек,
Их по ягодке склюет.
 

1937–1941

 
После ночи пьяного разгула
Я пошел к Проклятому ручью,
Чтоб цыганка бабка Мариула
Мне вернула молодость мою.
 
 
Бабка курит трубочку из глины,
Над болотом вьются комары,
А внизу горят среди долины
Кочевого табора костры.
 
 
Черный пес, мне под ноги бросаясь,
Завизжал пронзительно и зло…
Молвит бабка: «Знаю всё, красавец,
Что тебя к старухе привело!
 
 
Не скупись да рублик мне отщелкай,
И, как пыль за ветром, за тобой
Побежит красотка с рыжей челкой,
С пятнышком родимым над губой!»
 
 
Я ответил: «Толку в этом мало!
Робок я, да и не те года…»
В небесах качнулась и упала
За лесок падучая звезда.
 
 
«Я сидел, – сказал я, – на вокзалах,
Ездил я в далекие края.
Ни одна душа мне не сказала,
Где упала молодость моя!
 
 
Ты наводишь порчу жабьим зубом,
Клады рыть указываешь путь.
Может, юность, что идет на убыль,
Как-нибудь поможешь мне вернуть?»
 
 
Отвечала бабка Мариула:
«Не возьмусь за это даже я!
Где звезда падучая мелькнула,
Там упала молодость твоя!»
 

1 июня 1941

 
Когда-то в сердце молодом
Мечта о счастье пела звонко…
Теперь душа моя – как дом,
Откуда вынесли ребенка.
 
 
А я земле мечту отдать
Всё не решаюсь, всё бунтую…
Так обезумевшая мать
Качает колыбель пустую.
 

15 июня 1941

 
Ложишься спать, когда в четыре
Дадут по радио отбой.
Умрешь – единственная в мире
Всплакнет сирена над тобой.
 
 
Где звезды, что тебе знакомы?
Их нет, хотя стоит июль:
В пространствах видят астрономы
Следы трассирующих пуль.
 
 
Как много тьмы, как света мало!
Огни померкли, и одна
Вне досяженья трибунала
Мир демаскирует луна.
 
 
…Твой голос в этом громе тише,
Чем писк утопленных котят…
Молчи! Опять над нашей крышей
Бомбардировщики летят!
 

13 августа 1941

 
В убежище плакал ребенок,
И был нестерпимо высок,
И был раздирающе звонок
Подземный его голосок.
 
 
Не треском смешных погремушек,
Что нас забавляли, блестя,—
Отрывистым грохотом пушек
Земля повстречала дитя.
 
 
Затем ли живет он? Затем ли
На свет родила его мать,
Чтоб в яму, в могилу, под землю
Ребенка живым закопать?
 
 
Ему не забыть этой были:
Как выла сирена в ночи,
Как небо наотмашь рубили
Прожекторы, точно мечи.
 
 
Седой, через долгие годы
Он вспомнит: его увели
От бомб, что неслись с небосвода,
В глубокие недра земли.
 
 
И если он выживет – где бы
И как бы ни лег его путь, —
Он всюду, боящийся неба,
К земле будет голову гнуть.
 

17 августа 1941

 
Дом разнесло. Вода струями хлещет
Наружу из водопроводных труб.
На мостовую вывалены вещи,
Разбитый дом похож на вскрытый труп.
 
 
Чердак сгорел. Как занавес в театре,
Вбок отошла передняя стена.
По этажам разрезанная на три,
Вся жизнь в квартирах с улицы видна.
 
 
Их в доме много. Вот в одной из нижних
Рояль в углу отлично виден мне.
Обрывки нот свисают с полок книжных,
Белеет маска Листа на стене.
 
 
Площадкой ниже – вид другого рода:
Обои размалеваны пестро,
Свалился наземь самовар с комода…
Там – сердце дома, тут – его нутро.
 
 
А на вещах – старуха с мертвым взглядом
И юноша, старухи не свежей.
Они едва ли не впервые рядом
Сидят, жильцы различных этажей!
 
 
Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,
Открыта людям. Виден каждый грех…
Как ни суди, а бомба – демократка:
Одной бедой она равняет всех!
 

18 августа 1941

 
Еще и солнце греет что есть силы,
И бабочки трепещут на лету,
И женщины взволнованно красивы,
Как розы, постоявшие в спирту.
 
 
Но мчатся дни. Проходит август краткий.
И мне видны отчетливо до слез
На лицах женщин пятна лихорадки —
Отметки осени на листьях роз.
 
 
Ах, осень, лета скаредный наследник!
Она в кулак готова всё сгрести.
Недаром солнце этих дней последних
Спешит дожечь, и розы – доцвести.
 
 
А женщины, что взглядом ласки просят,
Не опуская обреченных глаз, —
Предчувствуют, что, верно, эта осень
Окажется последней и для нас!
 

19 августа 1941

 
Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Ее октав железный гром
Мертвец в гробу – и тот услышит!
 
 
Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.
 

2 сентября 1941

 
Ни облачка! Томясь любовной мукой,
Кричат лягушки, пахнет резеда.
В такую ночь и самый близорукий
Иглу отыщет без труда.
 
 
А как луна посеребрила воду!
Светло кругом, хоть по руке гадай…
И мы ворчим: «Послал же черт погоду:
В такую ночь бомбежки ожидай».
 

8 сентября 1941

 
Ты заскучал по дому? Что с тобою?
Еще вчера, гуляка из гуляк,
Ты проклинал дырявые обои
И эти стены с музыкой в щелях!
 
 
Здесь слышно всё, что делают соседи:
Вот – грош упал, а вот скрипит диван.
Здесь даже в самой искренней беседе
Словца не скажешь – разве если пьян!
 
 
Давно ль ты врал, что угол этот нищий
Осточертел тебе до тошноты?
Давно ль на это мрачное жилище
Ты громы звал?.. А что, брат, скажешь ты,
 
 
Когда, смешавшись с беженскою голью,
Забыв и чин и звание свое,
Ты вдруг с холодной бесприютной болью
Припомнишь это бедное жилье?
 

23 сентября 1941

 
Ни слова сквозь грохот не слышно!..
Из дома, где мирно спала,
В убежище девочка вышла
И куклу с собой принесла.
 
 
Летят смертоносные птицы,
Ослепшие в прожекторах!
У женщин бескровные лица,
В глазах у них горе и страх.
 
 
И в этой семье сиротливой,
Что в щели отбоя ждала,
По совести, самой счастливой
Тряпичная кукла была!
 
 
О чем горевать этой кукле?
Ей тут безопаснее всех:
Торчат ее рыжие букли,
На толстых губах ее смех.
 
 
«Ты в силах, – спросил я, – смеяться?»
И, мнится, услышал слова:
«Я кукла. Чего мне бояться?
Меня не убьют. Я мертва».
 

24 сентября 1941

 
Только глянула – и сразу
Напрямик сказала твердо:
«Не хочу противогаза —
У него слоновья морда!»
 
 
Дочь строптивую со вздохом
Уговаривает мама:
«Быть капризной – очень плохо!
Отчего ты так упряма?
 
 
Я прощу тебе проказы
И куплю медовый пряник.
Походи в противогазе!
Привыкай к нему заране…»
 
 
Мама делается строже,
Дочка всхлипывает тихо:
«Не хочу я быть похожа
На противную слониху».
 
 
Мать упрямице курносой
Подарить сулила краски,
И торчат льняные косы
С двух сторон очкастой маски.
 
 
Между стекол неподвижных
Набок свис тяжелый хобот…
Объясни-ка ей, что ближних
Люди газом нынче гробят,
 
 
Что живет она в эпоху,
Где убийству служит разум…
Быть слоном теперь неплохо:
Кто его отравит газом?
 

1 октября 1941

 
Наступило Бабье лето —
Дни прощального тепла.
Поздним солнцем отогрета,
В щелке муха ожила.
 
 
Солнце! Что на свете слаже
После зябкого денька?..
Паутинок легких пряжа
Обвилась вокруг сучка.
 
 
Завтра хлынет дождик быстрый,
Тучей солнце заслоня.
Паутинкам серебристым
Жить осталось два-три дня.
 
 
Сжалься, осень! Дай нам света!
Защити от зимней тьмы!
Пожалей нас, Бабье лето:
Паутинки эти – мы.
 

4 октября 1941

 
Минуют дни незаметно,
Идут года не спеша…
Как искра, ждущая ветра,
Незримо тлеет душа.
 
 
Когда налетевший ветер
Раздует искру в пожар,
Слепые люди заметят:
Не зря уголек лежал!
 

23 октября 1941

 
Старинной купаленки шаткий настил,
Бродя у пруда, я ногою потрогал.
Под этими липами Пушкин грустил,
На этой скамеечке сиживал Гоголь.
 
 
У корней осин показались грибы,
Сентябрьское солнышко греет нежарко.
Далекий раскат орудийной стрельбы
Доносится до подмосковного парка.
 
 
Не смерть ли меня окликает, грозя
Вот-вот навалиться на узкие плечи?
Где близкие наши и наши друзья?
Иных уже нет, а другие далече!..
 
 
Свистят снегири. Им еще незнаком
Раскатистый гул, отдаленный и слабый.
Наверно, им кажется, будто вальком
Белье выбивают на озере бабы.
 
 
Мы ж знаем, что жизнь нашу держит в руках
Слепая судьба и что жребий наш выпал…
Стареющий юноша в толстых очках
Один загляделся на вечные липы.
 

3 ноября 1941

 
Следы войны неизгладимы!..
Пускай окончится она,
Нам не пройти спокойно мимо
Незатемненного окна!
 
 
Юнцы, видавшие не много,
Начнут подтрунивать слегка,
Когда нам вспомнится тревога
При звуке мирного гудка.
 
 
Счастливцы! Кто из них поверит,
Что рев сирен кидает в дрожь,
Что стук захлопнувшейся двери
На выстрел пушечный похож?
 
 
Вдолби-ка им – как трудно спичка
Порой давалась москвичам
И отчего у нас привычка
Не раздеваться по ночам?
 
 
Они, минувшего не поняв,
Запишут в скряги старика,
Что со стола ребром ладони
Сметает крошки табака.
 

25 ноября 1941

 
Война пройдет – и слава богу.
Но долго будет детвора
Играть в «воздушную тревогу»
Среди широкого двора.
 
 
А мужики, на бревнах сидя,
Сочтут убитых и калек
И, верно, вспомнят о «планиде»,
Под коей, дескать, человек.
 
 
Старуха ж слова не проронит!..
Отворотясь, исподтишка
Она глаза слепые тронет
Каймою черного платка…
 

30 ноября 1941

 
Нет, не всегда смешон и узок
Мудрец, глухой к делам земли:
Уже на рейде в Сиракузах
Стояли римлян корабли.
 
 
Над математиком курчавым
Солдат занес короткий нож,
А он на отмели песчаной
Окружность вписывал в чертеж.
 
 
Ах, если б смерть – лихую гостью —
Мне так же встретить повезло,
Как Архимед, чертивший тростью
В минуту гибели – число!
 

5 декабря 1941

 
Гусар, в перестрелки бросаясь,
Стихи на биваках писал.
В гостиных пленяя красавиц,
Бывал декабристом гусар.
 
 
А нынче завален по горло
Военной работой солдат.
Под стать пневматическим сверлам
Тяжелый его автомат.
 
 
Он в тряском товарном вагоне
Сидит, разбирая чертеж,
В замасленном комбинезоне
На сварщика чем-то похож.
 
 
Ну, что же! Подсчитывай, целься,
Пали в механических птиц!
Ты вышел из книги Уэльса —
Не с ярких толстовских страниц.
 
 
С гусарами схож ты не очень:
Одет в меховые штаны,
Ты просто поденный рабочий
Завода страданий – войны.
 

22 декабря 1941

 
В сизых тучках
Солнце золотится —
Точно рдеет
Уголек в золе…
Люди говорят,
Что ворон-птица
Сотни лет
Кочует по земле.
 
 
В зимний вечер
В роще подмосковной,
Неподвижен
И как перст один,
На зеленой
Кровельке церковной
Он сидит,
Хохлатый нелюдим.
 
 
Есть в его
Насупленном покое
Безразличье
Долгого пути!
В нем таится
Что-то колдовское,
Вечное,
Бессмертное почти!
 
 
«Отгадай-ка, —
Молвит он, —
Который
Век на белом свете
Я живу?
Я видал,
Как вел Стефан Баторий
Гордое шляхетство
На Москву.
 
 
Города
Лежали бездыханно
На полях
Поруганной земли…
Я видал,
Как орды Чингисхана
Через этот бор
С востока шли.
 
 
В этот лес
Французов
Утром хмурым
Завела
Недобрая стезя,
И глядел на них я,
Сыто щуря
Желтые
Ленивые глаза.
 
 
Я потом
Из темной чащи слышал,
Как они бежали второпях,
И свивали полевые мыши
Гнезда
В их безглазых черепах.
 
 
Тот же месяц
Плыл над синим бором,
И закат горел.
Как ярый воск.
И у всех у них,
Столетний ворон,
Из костей
Выклевывал я мозг!»
 
 
Так и немцы:
Рвутся стаей хищной,
А промчится год —
Глядишь,
Их нет…
Черной птице
Надо много пищи,
Чтоб прожить на свете
Сотни лет.
 

Декабрь 1941

 
Не дитятко над зыбкою
Укачивает мамушка —
Струится речкой шибкою
Людская кровь по камушкам.
 
 
Сердца врагов не тронутся
Кручиною великою..
Пусть сыч с высокой звонницы
Беду на них накликает,
 
 
Чтоб сделались им пыльными
Пути-дороги узкие,
Крестами надмогильными
Березы стали русские.
 
 
Пускай им ноги свяжутся
В пути сухими травами,
Ключи в лесу покажутся
В горячий день – кровавыми.
 
 
Костры горят холодными
Негреющими искрами,
В узилища подводные
Утащат реки быстрые,
 
 
Вся кровь по капле вытечет,
Тупым ножом отворена,
Пусть злые клювы выточат
О черепа их вороны,
 
 
Над головами ведьмою
Завоет вьюга русская,
Одни волки с медведями
Глядят в их очи тусклые,
 
 
Чертополох качается
В степи над их курганами,
Червяк – и тот гнушается
Телами их погаными.
 

1941

 
Ты, что хлеб свой любовно выращивал,
Пел, рыбачил, глядел на зарю.
Голосами седых твоих пращуров
Я, Россия, с тобой говорю.
 
 
Для того ль новосел заколачивал
В первый сруб на Москве первый гвоздь,
Для того ль астраханцам не плачивал
Дани гордый владимирский гость;
 
 
Для того ль окрест города хитрые
Выводились заслоны да рвы
И палили мы пеплом Димитрия
На четыре заставы Москвы;
 
 
Для того ль Ермаковы охотники
Белку били дробинкою в глаз;
Для того ль пугачевские сотники
Смердам чли Государев Указ;
 
 
Для того ли, незнамы-неведомы,
Мы в холодных могилах лежим,
Для того ли тягались со шведами
Ветераны Петровых дружин;
 
 
Для того ли в годину суровую,
Как пришел на Москву Бонапарт,
Попалили людишки дворовые
Огоньком его воинский фарт;
 
 
Для того ль стыла изморозь хрусткая
У пяти декабристов на лбу;
Для того ль мы из бед землю Русскую
На своем вывозили горбу;
 
 
Для того ль сеял дождик холодненький,
Точно слезы родимой земли,
На этап бритолобых колодников,
Что по горькой Владимирке шли;
 
 
Для того ли под ленинским знаменем
Неусыпным тяжелым трудом
Перестроили мы в белокаменный
Наш когда-то бревенчатый дом;
 
 
И от ярого натиска вражьего
Отстояли его для того ль,—
Чтоб теперь истлевать тебе заживо
В самой горькой из горьких неволь.
 
 
Чтоб, тараща глаза оловянные,
Муштровала ребят немчура,
Чтобы ты позабыл, что славянами
Мы с тобой назывались вчера.
 
 
Бейся ж так, чтоб пришельцы поганые
К нам ходить заказали другим.
Неприятелям на поругание
Не давай наших честных могил!
 
 
Оглянись на леса и на пажити,
Выдвигаясь с винтовкою в бой:
Всё, что кровным трудом нашим нажито,
За твоею спиной, за тобой!
 
 
Чтоб добру тому не быть растащену,
Чтоб отчизне цвести и сиять,
Голосами седых твоих пращуров
Я велю тебе насмерть стоять!
 

Февраль 1942

 
Не печалься! Скоро, очень скоро
Возвратится мирное житье:
Из Уфы вернутся паникеры
И тотчас забудут про нее.
 
 
Наводя на жизнь привычный глянец,
Возвратят им старые права,
Полноту, солидность и румянец
Им вернет ожившая Москва.
 
 
Засияют окна в каждом доме,
Патефон послышится вдали…
Не печалься: всё вернется – кроме
Тех солдат, что в смертный бой пошли.
 

3 марта 1942

 
Хлеб зреет на земле, где солнце и прохлада,
Где звонкие дожди и щебет птиц в кустах.
А под землей, внизу, поближе к недрам ада
Железо улеглось в заржавленных пластах.
 
 
Благословляем хлеб! Он – наша жизнь и пища.
Но как не проклинать ту сталь, что наповал
Укладывает нас в подземные жилища?..
Пшеницу сеял бог. Железо черт ковал!
 

7 апреля 1942

 
Вон та
Недалекая роща,
Вся в гнездах
Крикливых грачей,
И холм этот,
Кашкой заросший,—
Уж если не наш он,
Так чей?
 
 
Поди
И на старом кладбище
Родные могилы спроси:
Ужель тебе
Сирым и нищим
Слоняться опять
По Руси?
 
 
Неужто
Наш кряжистый прадед,
Татарскую
Смявший басму,
Сказал бы:
«Пусть судит и рядит
Чужак
В моем крепком дому»?
 
 
Затем ли
Ребячьим гримаскам
Смеялась
Румяная мать,
Чтоб перед солдатом
Германским
Шапчонку
Мальчишке ломать?
 
 
К тому ли
Наш край нами нажит,
Чтоб им
Поживился сосед?..
Спроси —
И народ тебе скажет
Мильоноголосое:
Нет!
 

6 мая 1942

 
Где он теперь, этот домик ветхий,
Зяблик, поющий в плетеной клетке,
Красный шиповник на свежей ветке
И золотистые косы Гретхен?
 
 
Пела гитара на старом Рейне,
Бурши читали стихи в кофейне,
Кутая горло платком пуховым,
У клавикордов сидел Бетховен.
 
 
Думал ли он, что под каждой крышей
Немцами будут пугать детишек?
 

19 мая 1942

 
Что делать? Присяду на камень,
Послушаю иволги плач.
Брожу у забитых досками,
Жильцами покинутых дач.
 
 
Еще не промчалось и года,
Как смолкли шаги их вдали.
Но, кажется, рада природа,
Что люди отсюда ушли.
 
 
Соседи в ночи незаметно
Заборы снесли на дрова,
На гладких площадках крокетных
Растет, зеленея, трава.
 
 
Забывши хозяев недавних,
Весь дом одряхлел и заглох,
На стенах, на крышах, на ставнях
Уже пробивается мох.
 
 
Да зеленью, вьющейся дико,
К порогу забившей пути,
Повсюду бушует клубника,
Что встарь не хотела расти.
 
 
И если, бывало, в скворечнях
Скворцы приживались с трудом,
То нынче от зябликов вешних
В саду настоящий содом!
 
 
Тут, кажется, с нашего века
Прошли одичанья века…
Как быстро следы человека
Стирает природы рука!
 

28 июня 1942

 
Скоро-скоро, в желтый час заката,
Лишь погаснет неба бирюза,
Я закрою жадные когда-то,
А теперь – усталые глаза.
 
 
И когда я стану перед богом,
Я скажу без трепета ему:
«Знаешь, боже, зла я делал много,
А добра должно быть никому.
 
 
Но смешно попасть мне к черту в руки,
Чтобы он сварил меня в котле:
Нет в аду такой кромешной муки,
Чтоб не знал я горше – на земле!»
 

10 июля 1942

 
Весь край этот, милый навеки,
В стволах белокорых берез,
И эти студеные реки,
У плеса которых ты рос.
 
 
И темная роща, где свищут
Всю ночь напролет соловьи,
И липы на старом кладбище,
Где предки уснули твои.
 
 
И синий ласкающий воздух,
И крепкий загар на щеках,
И деды в андреевских звездах,
В высоких седых париках.
 
 
И рожь на полях непочатых,
И эта хлеб-соль средь стола,
И псковских соборов стрельчатых
Причудливые купола.
 
 
И фрески Андрея Рублева
На темной церковной стене,
И звонкое русское слово,
И в чарочке пенник на дне.
 
 
И своды лабазов просторных,
Где в сене – раздолье мышам,
И эта – на ларчиках черных —
Кудрявая вязь палешан.
 
 
И дети, что мчатся, глазея,
По следу солдатских колонн,
И в старом полтавском музее
Полотнища шведских знамен.
 
 
И санки, чтоб вихрем летели!
И волка опасливый шаг,
И серьги вчерашней метели
У зябких осинок в ушах.
 
 
И ливни – такие косые,
Что в поле не видно ни зги…
Запомни:
Всё это – Россия,
Которую топчут враги.
 

16 августа 1942

 
Ужель встречать в воротах
С поклонами беду?..
На Сицкое болото
Батый привел орду.
 
 
От крови человечьей
Подтаяла река,
Кипит лихая сеча
У княжья городка.
 
 
Врагам на тын по доскам
Взобраться нелегко:
Отважен князь Ростовский,
Кудрявый Василько.
 
 
В округе все, кто живы,
Под княжью руку встал.
Громят его дружины
Насильников татар.
 
 
Но русским великанам
Застлала очи мгла,
И выбит князь арканом
Из утлого седла.
 
 
Шумят леса густые,
От горя наклонясь…
Стоит перед Батыем
Плененный русский князь.
 
 
Над ханом знамя наше,
От кровушки черно,
Хан из церковной чаши
Пьет сладкое вино.
 
 
Прихлебывая брагу,
Он молвил толмачу:
«Я князя за отвагу
Помиловать хочу.
 
 
Пусть вытрет ил болотный,
С лица обмоет грязь:
В моей охранной сотне
Отныне служит князь!»
 
 
В забвенье зла былого,
Батый через слугу
Подносит чашку плова
Недавнему врагу.
 
 
Но, духом тверд и светел,
Спокойно и легко
Насильникам ответил
Отважный Василько:
 
 
«Служить тебе не буду,
С тобой не буду есть.
Одно звучит повсюду
Святое слово: месть!
 
 
Под нашими ногами
Струится кровь – она,
Монгольский хан поганый,
Тобой отворена!
 
 
Лежат в снегу у храма
Три мертвые жены.
Твоими нукерами
Они осквернены!
 
 
В лесу огонь пожара
Бураном размело.
Твои, Батый, татары
За лесом жгут село!
 
 
Забудь я Русь хоть мало,
Меня бы прокляла
Жена, что целовала,
И мать, что родила!..»
 
 
Батый, привычный к лести,
Нахмурился: «Добро!
Возьмите и повесьте
Упрямца за ребро!»
 
 
Бьют кочеты на гумнах
Крылами в полусне
А князь на крюк чугунный
Подвешен на сосне.
 
 
Молчит земля сырая,
Подмога далеко,
И шепчет, умирая,
Могучий Василько:
 
 
«Не вымоюсь водою
И тканью не утрусь,
А нынешней бедою
Сплотится наша Русь!
 
 
Сплотится Русь и вынет
Единый меч. Тогда,
Подобно дыму, сгинет,
Батый, твоя орда!..»
 
 
И умер князь кудрявый,
Но с той лихой поры
Поют герою славу
Седые гусляры.
 

26 августа 1942