Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Дмитрий Кедрин

 
В честном храме опосля обедни,
Каждый день твердя одно и то ж,
Распинался толстый проповедник:
До чего, мол, божий мир хорош!
Хорошо, мол, бедным и богатым,
Рыбкам, птичкам в небе голубом!..
Тут и подошел к нему горбатый
Высохший урод с плешивым лбом.
Он сказал ему как можно кротче:
«Полно, батя! Далеко зашел!
Ты, мол, на меня взглянувши, отче,
Молви: всё ли в мире хорошо?
Я-де в нем из самых из последних.
Жизнь моя пропала ни за грош!»
– «Не ропщи! – ответил проповедник. —
Для горбатого и ты хорош».
 

1937

 
В Перово пришла подмосковная осень
С грибами, с рябиной, с ремонтами дач.
Ты больше, пиджак парусиновый сбросив,
Не ловишь ракеткою теннисный мяч.
 
 
Березки прозрачны, скворечники немы,
Утрами морозец хрустит по садам:
И дачница в город везет хризантемы,
И дачник увязывает чемодан.
 
 
На мокрых лугах зажелтелась морошка.
Охотник в прозрачном и шумном лесу,
По топкому дерну шагая сторожко,
Несет в ягдташе золотую лису.
 
 
Бутылка вина кисловата, как дрожжи.
Закурим, нальем и послушаем, как
Шумит элегический пушкинский дождик
И шаткую свечку колеблет сквозняк.
 

1937

Подобно старой развратнице, вы сторожили жену мою во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного, или так называемого сына, и, когда, больной венерической болезнью, он оставался дома, вы говорили, что он умирал от любви к ней, вы ей бормотали: «Возвратите мне сына».

Из письма Пушкина к Геккерену

 
«Не правда ли, мадам, как весел Летний сад,
Как прихотлив узор сих кованых оград.
Опертых на лощеные граниты?
Феб, обойдя Петрополь знаменитый,
Последние лучи дарит его садам И золотит Неву…
Но вы грустны, мадам?»
 
 
К жемчужному ушку под шалью лебединой
Склоняются душистые седины.
Красавица, косящая слегка,
Плывет, облокотясь на руку старика,
И держит веер страусовых перьев.
 
 
«Мадам, я вас молю иметь ко мне доверье!
Я говорю не как придворный льстец, —
Как нежный брат, как любящий отец.
Поверьте мне причину тайной грусти:
Вас нынче в Петергоф на праздник муж не пустит?
А в Петергофе двор, фонтаны, маскарад!
Клянусь, мне жалко вас. Клянусь, что Жорж бы рад
Вас на руках носить, Сикстинская мадонна!
Сие – не комплимент пустого селадона,
Но истина, прелестное дитя.
Жорж ищет встретить вас. Жорж любит не шутя.
Ваш муж не стоит вас ни видом, ни манерой,
Позвольте вас сравнить с Волканом и Венерой.
Он желчен и ревнив. Простите мой пример,
Но мужу вашему в плену его химер
Не всё ль одно, что царский двор, что выгон?
Он может в некий день зарезать вас, как цыган.
В салонах говорят, что он уж обнажал
Однажды святотатственный кинжал
На вас, дитя! Мой бог, какая низость!..
А как бы оценил святую вашу близость
Мой сын, мой бедный Жорж! Он болен от любви!
Мадам, я трепещу. Я с холодом в крови,
Сударыня, гляжу на будущее ваше.
Зачем вам бог судил столь горестную чашу?
Вы рано замуж шли. Любовь в шестнадцать лет
Еще молчит. Не говорите „нет“!
Вам роскошь надобна, как паруса фрегату,
Вам надобно блистать. А вы… вы небогаты,
И ваше серебро заложено жидам.
Вы видите? Я знаю всё, мадам:
И мужа странный труд, вам скушный и печальный,
И ваши слезы в одинокой спальной,
И хладное молчание его.
Сознайтесь: что еще меж вами? Ничего!
К тому ж известно мне, меж нами говоря,
Недоброе внимание царя
К супругу вашему. Ему ль ходить по струнке?
Фрондер и афеист, – какой он камер-юнкер?
Он зрелый муж. Он скоро будет сед,
А камер-юнкерство дают в осьмнадцать лет,
Когда его дают всерьез, а не в насмешку.
Царь памятлив, мадам. Царь не забыл орешка,
Раскушенного им в восстанье декабря.
Смиреньем показным не провести царя!
Он помнит, чьи стихи в бумагах декабристов
Фатально находил почти что каждый пристав.
Грядущее неясно нам. Как знать:
Тот пагубный нарыв не зреет ли опять?
Ваш муж умен, и злоба в нем клубится,
Не вдохновит ли он цареубийцу,
Не спрячет ли он сам кинжала под полу?
В тот день, мадам, на Кронверкском валу
Он может быть шестым иль в рудники Сибири
Пойдет греметь к ноге прикованною гирей.
Не тронется семьей ваш пасмурный чудак!
А вас тогда что ждет? Чердак, мадам, чердак!
 
 
А между тем… когда б вы пожелали, —
Вы были б счастливы! Вы б лавры пожинали!
Мой сын богат. В конце концов, мадам,
Мой бедный Жорж не неприятен вам.
Когда б склонились вы его любить нежнее —
Вы разорвали б цепи Гименея,
Соединившись с ним для страстных нег.
Мне было бы легко устроить ваш побег.
Вы б вырвались из мрачного капкана
В край фресок Тьеполо, в край лоджий Ватикана,
К утесам меловым, где важный Альбион
Жемчужным облаком тумана окружен.
Вы б мимолетный взор рассеянно бросали
Кладбищам Генуи и цветникам Версаля,
Блаженствуя в полуденной стране…
Мадам, мадам, верните сына мне!
Вы думаете – муж. Сударыня, поэты —
Лишь дайте им перо да свежий лист газеты —
В тот самый миг забудут о родне.
Искусство их дарит забвением вполне.
А будет он страдать, – обогатится лира:
Она ржавеет в душном счастье мира,
Ей нужны бури – и на лире той
Звук самый горестный есть самый золотой!
Но вот идет ваш муж. В лице его – досада…»
 
 
«Мой друг, я битый час ищу тебя по саду.
Барон, вы в грот ее напрасно завели.
Домой пора – поедем, Натали!»
 
 
Красавица ушла, покинув дипломата.
Он вынул кружевной платочек аккуратный,
Поставил трость меж подагричных ног,
В ладошку табаку насыпал сколько мог,
Раскрыв табачницу с эмалькой Ганимеда,
И сладко чхнул… «Ну, кажется, победа!»
 

1937

 
Всегда ты на людях,
Как слон в зверинце,
Как муха в стакане,
Как гусь на блюде…
Они появляются из провинций,
Способные молодые люди.
 
 
«У вас одна комната?
Ах, как мало!
Погодка стоит —
Не придумать плоше!»
Ты хмуришься
И отвечаешь вяло:
«Снимайте, снимайте свои калоши!»
 
 
Ты грустно оглядываешь знакомых
И думаешь:
«Ну, добивайте сразу!»
Куда там!
Они извлекают томы
Любовных стихов,
Бытовых рассказов.
 
 
«Быть может, укажете недостаток?
Родной!
Уделите одну минуту!
Вы заняты?
Я буду очень краток:
В поэмке —
Всего восемнадцать футов!»
 
 
Мелькают листы.
Вдохновенье бурно.
Чтецы невменяемы, —
Бей их, режь ли…
Ты слушаешь.
Ты говоришь:
«Недурно!» —
И – лжешь.
Ибо ты от природы вежлив.
 
 
На ходиках без десяти двенадцать,
Ты громко подтягиваешь бечевку,
Но гости твои говорят:
«Признаться,
У вас так уютно!
Мы к вам с ночевкой».
 
 
Ты громко вздыхаешь:
«Ложитесь с миром!»
И думаешь
День ото дня плачевней:
Во что превратилась твоя квартира?
В ночлежку?
В родильный приют?
В харчевню?
 
 
А ночью под сердцем
Тихонько плачет
Утопленный в пресной дневной водице
Твой стих,
Что был вовсе неплохо начат,
Но помер в тебе,
Не успев родиться.
 
 
И, стиснувши, как рукоять кинжала,
Мундштук безобиднейший,
В нервной дрожи
Ты думаешь:
«Муза уже сбежала.
Жена собирается сделать то же…»
 
 
А утром,
Когда постучит знакомый,
Ты снова в себе не найдешь сноровки
Ему на докучный вопрос:
«Вы дома?» —
Раздельно ответить:
«В командировке».
 

1937

 
Шилом бреется солдат,
Дымом греется…
 
 
Шли в побывку
Из Карпат
Два армейца.
 
 
Одному приснилось:
Мать
Стала гневаться,
А другой шел
Повидать
Красну девицу.
 
 
Под ракитой
Небольшой,
Под зеленою,
Он ту девицу
Нашел
Застрелённую.
 
 
А чумак
Уху варит
При конце реки.
«Шли тут нынче, —
Говорит,—
Офицерики.
Извели они,
Видать,
Девку гарную!..»
 
 
И подался
Тот солдат
В Красну Армию.
 

<1938>

 
Как побил государь
Золотую орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель,—
Гласит летописца сказанье,—
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
 
 
И к нему привели
Флорентинцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Русых,
Босых,
Молодых.
 
 
Лился свет в слюдяное оконце.
Дух тяжкий и спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Перед Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
 
 
«Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?»
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
«Можем!
Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
 
 
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
 
 
Мастера заплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Скаты крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
 
 
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была.
 
 
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом…
 
 
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
«Покажи, чем живешь!»
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
 
 
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной орды.
 
 
А над всем этим срамом
Та церковь была —
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту —
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…
 
 
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь —
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
«Лепота!» – молвил царь.
И ответили все: «Лепота!»
 
 
И спросил благодетель:
«А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?»
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
«Можем!
Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
 
 
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в суздальских землях
И в землях рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
 
 
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли,
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
 
 
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки
«Государево слово и дело!» —
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
 
 
И стояла их церковь,
Такая,
Что словно приснилась,
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
 

1938

 
Экой снег какой глубокий!
Лошадь дышит горячо.
Светит месяц одинокий
Через левое плечо.
Пруд окован крепкой бронью,
И уходят от воды
Вправо – крестики вороньи,
Влево – заячьи следы.
Гнется кустик на опушке,
Блещут звезды, мерзнет лес.
Тут снимал перчатки Пушкин
И усы крутил Дантес.
Раздается на полянках
Волчьих свадеб дальний вой.
Мы летим в ковровых санках
По дорожке столбовой.
Ускакали с черноокой —
И одни… Чего ж еще?
Светит месяц одинокий
Через левое плечо.
Неужели на гулянку
С колокольцем под дугой
Понесется в тех же санках
Завтра кто-нибудь другой?
И усы ладонью тронет,
И увидит у воды
Те же крестики вороньи,
Те же заячьи следы,
На березах грачьи гнезда
Да сорочьи терема…
Те же волки, те же звезды,
Та же русская зима…
 
 
На кладбище мельком глянет,
Где ограды да кусты,
Мельком глянет,
Нас помянет:
Жили-были я да ты!..
И прижмется к черноокой,
И задышит горячо.
Глянет месяц одинокий
Через левое плечо.
 

1938

 
Что не пройдет —
Останется,
А что пройдет —
Забудется…
Сидит Алена-Старица
В Москве, на Вшивой улице.
 
 
Зипун, простоволосая,
На голову набросила,
А ноги в кровь изрезаны
Тяжелыми железами.
 
 
Бегут ребята – дразнятся,
Кипит в застенке варево…
Покажут ноне разницам
Острастку судьи царевы!
 
 
Расспросят, в землю метлами
Брады уставя долгие,
Как соколы залетные
Гуляли Доном-Волгою,
Как под Азовом ладили
Челны с высоким застругом,
Как шарили да грабили
Торговый город Астрахань!
 
 
Палач-собака скалится,
Лиса-приказный хмурится.
Сидит Алена-Старица
В Москве, на Вшивой улице.
Судья в кафтане до полу
В лицо ей светит свечечкой:
«Немало, ведьма, попила
Ты крови человеческой,
Покуда плахе-матушке
Челом ты не ударила!»
Пытают в раз остаточный
Бояре государевы:
«Обедню черту правила ль,
Сквозь сито землю сеяла ль
В погибель роду цареву,
Здоровью Алексееву?»
 
 
«Смолой приправлен жидкою,
Мне солон царский хлебушек!
А ты, боярин, пыткою
Стращал бы красных девушек!
Хотите – жгите заживо,
А я царя не сглазила.
Мне жребий выпал – важивать
Полки Степана Разина.
В моих ушах без умолка
Поет стрела татарская…
Те два полка,
Что два волка,
Дружину грызли царскую!
Нам, смердам, двери заперты
Повсюду, кроме паперти.
На паперти слепцы поют,
Попросишь – грош купцы дают.
 
 
Судьба меня возвысила!
Я бар, как семя, щелкала,
Ходила в кике бисерной,
В зеленой кофте шелковой.
 
 
На Волге – что оконницы —
Пруды с зеленой ряскою,
В них раки нынче кормятся
Свежинкою дворянскою.
Боярский суд не жаловал
Ни старого, ни малого,
Так вас любить,
Так вас жалеть —
Себя губить,
Душе болеть!..
 
 
Горят огни-пожарища,
Дымы кругом постелены.
Мои друзья-товарищи
Порубаны, постреляны,
Им глазыньки до донышка
Ночной стервятник выклевал,
Их греет волчье солнышко,
Они к нему привыкнули.
И мне топор, знать, выточен
У ката в башне пыточной,
Да помни, дьяк,
Не ровен час:
Сегодня – нас,
А завтра – вас!
Мне б после смерти галкой стать,
Летать под низкой тучею,
Ночей не спать, —
Царя пугать
Бедою неминучею!..»
…………………………
Смола в застенке варится,
Опарой всходит сдобною,
Ведут Алену-Старицу
Стрельцы на место Лобное.
В Зарядье над осокою
Блестит зарница дальняя.
Горит звезда высокая…
Терпи, многострадальная!
 
 
А тучи, словно лошади,
Бегут над Красной площадью.
 
 
Все звери спят.
Все люди спят,
Одни дьяки
Людей казнят.
 

1938

 
Кем я был? Могильною травою?
Хрупкой галькою береговою?
Круглобоким облачком над бездной?
Ноздреватою рудой железной?
 
 
Та трава могильная сначала
Ветерок дыханием встречала,
Тучка плакала слезою длинной,
Пролетая над родной долиной.
 
 
И когда я говорю стихами —
От кого в них голос и дыханье?
Этот голос – от прабабки-тучи,
Эти вздохи – от травы горючей!
 
 
Кем я буду? Комом серой глины?
Белым камнем посреди долины?
Струйкой, что не устает катиться?
Перышком в крыле у певчей птицы?
 
 
Кем бы я ни стал и кем бы ни был —
Вечен мир под этим вечным небом:
Если стану я водой зеленой —
Зазвенит она одушевленно,
 
 
Если буду я густой травою —
Побежит она волной живою.
 
 
В мире всё бессмертно: даже гнилость.
Отчего же людям смерть приснилась?
 

1938

 
Выдь на зорьке и ступай на север
По болотам, камушкам и мхам.
Распустив хвоста колючий веер,
На сосне красуется глухарь.
 
 
Тонкий дух весенней благодати,
Свет звезды – как первая слеза…
И глухарь, кудесник бородатый,
Закрывает желтые глаза.
 
 
Из дремотных облаков исторгла
Яркий блеск холодная заря,
И звенит, чумная от восторга,
Зоревая песня глухаря.
 
 
Счастлив тем, что чувствует и дышит,
Красотой восхода упоен,—
Ничего не видит и не слышит,
Ничего не замечает он!
 
 
Он поет листву купав болотных,
Паутинку, белку и зарю,
И в упор подкравшийся охотник
Из берданки бьет по глухарю…
 
 
Может, так же в счастья день желанный,
В час, когда я буду петь, горя,
И в меня ударит смерть нежданно,
Как его дробинка – в глухаря.
 

1938

 
Прощай, прощай, моя юность,
Звезда моя, жизнь, улыбка!
Стала рукой мужчины
Мальчишеская рука.
Ты прозвенела, юность,
Как дорогая скрипка
Под легким прикосновеньем
Уверенного смычка.
Ты промелькнула, юность,
Как золотая рыбка,
Что канула в сине море
Из сети у старика!
 

1938

 
Профиль юности бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
 

М. Голодный

 
Я стоял у поворота
Рельс, бегущих от Арбата,
Из трамвая глянул кто-то
Красногубый и чубатый.
Как лицо его похоже
На мое – сухое ныне!..
Только чуточку моложе,
Веселее и невинней.
А трамвай – как сдунет ветром,
Он качнулся, уплывая.
Профиль юности бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
Минут годы. Подойдет он —
Мой двойник – к углу Арбата.
Из трамвая глянет кто-то
Красногубый и чубатый,
Как и он, в костюме синем,
С полевою сумкой тоже,
Только чуточку невинней,
Веселее и моложе.
А трамвай – как сдунет ветром,
Он промчится, завывая…
Профиль юности бессмертной
Промелькнет в окне трамвая.
 
 
На висках у нас, как искры,
Блещут первые сединки,
Старость нам готовит выстрел
На последнем поединке.
Даже маленькие дети
Станут седы и горбаты,
Но останется на свете
Остановка у Арбата,
Где, ни разу не померкнув,
Непрестанно оживая,
Профиль юности бессмертной
Промелькнет в окне трамвая!
 

<1939>

 
Крестьяне встали рано
И к лагерю пришли,
Крестьяне капитана
У берега нашли.
 
 
Вдоль берега над Збручем
Разбит советский стан.
Задумчиво по круче
Шагает капитан.
 
 
Легки стальные кони,
Да враг-то, вишь, не прост:
Спасаясь от погони,
Взорвала шляхта мост.
 
 
Приветливы и русы,
Пригожи и ловки
Семь рослых белорусов —
Народ-здоровяки.
 
 
Знакомились без страха,
По форме стали в ряд.
Оправили рубахи
И хором говорят:
 
 
«Ступай в свою палатку
Да малость отдохни,
А мы положим кладку
Через речные пни».
 
 
«Хоть танк не шел ни разу
По этаким мостам,
Обижу их отказом! —
Подумал капитан. —
 
 
Не вычерпать колодца
При помощи ковша,
Но пусть построят хлопцы
Мосток из камыша.
 
 
Поставлю для опоры
Я за рекой редут,
А к ночи и саперы,
Пожалуй, подойдут!»
 
 
В походах отдых краток:
Вздохнул – и вновь бросок!
Отряд в тени палаток
Улегся на часок.
 
 
Холщовые онучи,
Худые лапотки.
Берут ломы получше,
Покрепче молотки.
 
 
В кустах краснеет осень,
А семеро ребят
Срубают мачты сосен
Да дерево долбят.
 
 
Строгают неустанно
Пахучую кору,
И будят капитана
Ребята ввечеру:
 
 
«Вставай с шинели быстро,
Товарищ капитан!
Веди своих танкистов
За шляхтой за пятам!
 
 
Коня загонишь в мыле,
Коль шляхта кажет хвост!
А мы уже срубили,
Какой сумели, мост».
 
 
И веря и не веря
Диковинным вестям,
С крестьянами на берег
Выходит капитан:
 
 
Холщовые онучи,
Худые лапотки.
Забили в днище Збруча
Саженные быки.
 
 
Построенный по нитке,
Лежит широкий мост,
Гремят по нем зенитки,
Поднявшись в полный рост.
 
 
Бегут по мосту танки,
Бегут – не отстают.
Бойцовские тальянки
Без умолку поют!..
 
 
Приветливы и русы,
Столпились у реки
Семь рослых белорусов —
Народ-здоровяки.
 
 
Цветут ромашки в жите
У шляха на краю…
«Товарищи! Скажите
Фамилию свою!»
 
 
Товарищи без страха
По форме стали в ряд,
Оправили рубахи
И хором говорят:
 
 
«Служить советской рати
Готовы и вперед!
Мы все – родные братья,
А имя нам – народ».
 

1939

 
В денек
Золотой и нежаркий
Мы в панскую Польшу вошли
И в старом
Помещичьем парке
Охотничий замок нашли.
 
 
Округу
С готических башен
Его петушки сторожат.
Убогие шахматы пашен
Вкруг панского замка лежат.
 
 
Тот замок
Из самых старинных.
О нем хоть балладу пиши!
И только
В мужицких чупринах
От горя
Заводятся вши…
 
 
Мы входим туда
Без доклада,
Мы входим без спросу туда —
По праву
Штыка и приклада,
По праву
Борьбы и труда.
 
 
Проходим
Молельнею древней
Среди деревянных святых
И вместе с собой
Из деревни
Ведем четырех понятых.
 
 
Почти с поцелуем воздушным,
Условности света поправ,
В своем кабинете
Радушно
Встречает нас
Ласковый граф.
 
 
Неряшливо
Графское платье:
У графа —
Супруга больна.
На бархатном
Графском халате
Кофейные пятна вина.
 
 
Избегнем
Ненужных вопросов!
Сам граф
Не введет нас в обман:
Он только —
Эстет и философ,
Коллекционер,
Меломан.
 
 
И он,
Чтоб не вышло ошибок,
Сдает нам
Собранье монет.
Есть в замке
Коллекция скрипок
И только оружия —
Нет.
 
 
Граф любит
Оттенки кармина
На шапках
Сентябрьских осин.
О, сладость часов
У камина,
Когда говорит
Клавесин!
 
 
Крестьяне?
Он знает их нужды!
Он сам надрывался,
Как вол!
Ему органически чужды
Насилие
И произвол!
 
 
И граф поправляет,
Помешкав,
Одно из колец золотых…
Зачем же
Играет усмешка
На синих губах
Понятых?
 
 
Они околдованы пеньем
Наяд
В соловьиных садах!..
По шатким
Скрипучим ступеням
Мы всходим
На графский чердак.
 
 
Здесь всё —
Как при дедушке было:
Лежит голубиный помет…
Подняв добродушное рыло,
Стоит в уголку
Пулемет!
 
 
Так вот что
Философ шляхетский
Скрывал
В своем старом дворце!
Улыбка
Наивности детской
Сияет на графском лице.
 
 
Да!
Граф позабыл пулеметы!
Но все подтвердят нам
Окрест:
Они – лишь для псовой охоты
Да вместо трещоток —
В оркестр!..
 
 
Как пляшут
Иголочки света
В брильянте на графской руке!
Крестьяне
Философа в Лету
Увозят на грузовике.
 
 
«Слезайте
С лебяжьей перины!
Понежились!
Выспались всласть!
Балладу
О замке старинном
Допишет
Советская власть».
 

1939

 
Батька сыну говорит: «Не мешкай!
Навостри поди кривую шашку!..»
Сын на батьку поглядел с усмешкой,
Выпил
И на стол поставил чашку.
 
 
«Обойдется! – отвечал он хрипло.—
Стар ты, батька, так и празднуй труса!
Ну, а я еще горелки выпью,
Сала съем и рушником утруся».
 
 
Всю субботу на страстной неделе
До рассвета хлопцы пировали,
Пиво пили, саламату ели,
Утирали губы рукавами.
 
 
Утром псы завыли без причины,
Крик «Алла!» повис над берегами,
Выползали на берег турчины,
В их зубах – кривые ятаганы.
 
 
Не видать конца турецкой силе:
Черной тучей лезут янычары!
Женщины в селе заголосили,
Маленькие дети закричали!
 
 
А у тех османов Суд короткий:
Женскою не тронулись слезою,
Заковали пахарей в колодки
И ведут невольников к Азову.
 
 
Да и сам казак недолго пожил,
Что отцу ответил гордым словом:
Снял паша
С хмельного хлопца кожу
И набил ее сухой половой.
 
 
Посадил его, беднягу, на кол, —
Не поспел казак опохмелиться!..
Шапку снял и горестно заплакал
Над покойным батька смуглолицый:
 
 
«Не пришлось мне малых внуков нянчить
Под твоею крышей, сыну милый!
Я стою, седой, как одуванчик,
Над твоею раннею могилой.
 
 
Знать, глаза тебе песком задуло,
Что без пользы сгинул ты, задаром.
Я возьму казацкую бандуру
И пойду с бандурой по базарам.
 
 
Подниму свои слепые очи
И скажу такое слово храбрым:
Кто в цепях в Стамбул идти не хочет —
Не снимай руки
С турецкой сабли!..»
 

1939