Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Дмитрий Кедрин

1924–1931

 
Разве раньше бывала весна
Для меня вот, кошмаром давимого?..
Для других – может быть… Для меня
Были вечные серые зимы…
Разве вспомнишь, что солнечный лак
Золотит бугорки и опушки,
Если голод, унылый чудак,
В животе распевает частушки?
Разве знаешь, что, радостью пьян,
Лес зареял вершинами гордыми,
Если вечно бастует карман
И на каждом углу держиморда?
Пусть в полях распустились цветы
Над шатрами бездонно-лазурными,
Что тебе, раз такими ж, как ты,
Полны темные, душные тюрьмы?
А сегодня мне всё нипочем,
Сердцу вешняя радость знакома,
Оттого что горит кумачом
Красный флаг в синеве над райкомом.
Тянет солнце горячим багром
Стаю дней вереницею длинной,
Потому что весна с Октябрем
Разогнула согбенные спины.
Плещет в душу весна, говоря,
Что назавтра набат заклокочет
И стальная нога Октября
По ступеням миров прогрохочет.
И, я знаю; в приливе волны
Послом эсэсэровских хижин,
Пионером всемирной весны
            Буду завтра в Париже.
 

<1924>

 
Я ушел от родимой земли
И туда никогда не вернусь,
Где тропинками ветер в пыли
Бороздит деревянную Русь.
 
 
Пусть еще продолжает закат
Кумачи над окраинами стлать, —
Я ушел, чтоб, как все, рисовать
Дней грядущих пурпурный плакат.
 
 
И теперь, что ни день – мне милей
Перезвон городских голосов,
Всё чужее размахи полей
И зеленые храмы лесов.
 
 
Эх, я знаю, что в летней игре
Будет поле цветами цвести
И, прилегши на тихом бугре,
Ночь не раз обо мне загрустит.
 
 
Загрустит и заплачет о том,
Чей чуб ветру уже не трепать!..
Что за дело?.. Мне болт за болтом
Нужно скрепы для завтра клепать!..
 

<1924>

Юным ленинцам

 
Если солнце рассыпалось искрами,
Не должны ли мы нежность отдать
Мальчугану с глазами лучистыми,
Осветившему наши года?
 
 
Если небо сегодня не прежнее,
Мы поймем – это так оттого,
Что дорога, как небо, безбрежная,
К коммунизму его позовет.
 
 
Пусть мы знали и боль, и потери,
И душа наша гневом больна,—
Для него не широкие двери —
Мир громадный откроет весна.
 
 
Он не вспомнит и ужас подвалов,
Отравивших кошмарами нас,
Он узнает, что жизнь улыбалась,
Над его колыбелью склонясь.
 
 
Он пойдет не тропинками горными
Под осколками умерших лет,
И не будет знаменами черными
Ночь, над ним наклоняясь, шуметь.
 
 
Он придет, молодой и упорный,
Мир под новую форму гранить.
Перед ним свои стяги узорные
Солнце в золоте ласки склонит.
 
 
И теперь, если вспыхнуло искрами
Наше солнце, —
         Должны мы отдать
Мальчугану с глазами лучистыми
         Нашу нежность
                                 и наши года!..
 

<1924>

 
Эх ты осень, рожью золотая,
Ржавь травы у синих глаз озер.
Скоро, скоро листьями оттает
Мой зеленый, мой дремучий бор.
 
 
Заклубит на езженых дорогах
Стон возов серебряную пыль.
Ты придешь и ляжешь у порога
И тоской позолотишь ковыль.
 
 
Встанут вновь седых твоих туманов
Над рекою серые гряды,
Будто дым над чьим-то дальним станом,
Над кочевьем Золотой Орды.
 
 
Будешь ты шуметь у мутных окон,
У озер, где грусть плакучих ив.
Твой последний золотистый локон
Расцветет над ширью тихих нив.
 
 
Эх ты осень, рожью золотая,
Ржавь травы у синих глаз озер!..
Скоро, скоро листьями оттает
Мой дремучий, мой угрюмый бор.
 

<1924>

Екатеринославу

 
Отгудели медью мятежи,
Отгремели переулки гулкие.
В голенища уползли ножи,
Тишина ползет по переулкам.
 
 
Отгудели медью мятежи,
Неурочные гудки устали.
Старый город тяжело лежит,
Крепко опоясанный мостами.
 
 
Бы, в упор расстрелянные дни,
Ропот тех, с кем подружился порох…
В облик прошлого мой взор проник
Сквозь сегодняшний спокойный город.
 
 
Не привык я в улицах встречать
Шорох толп, по-праздничному белых,
И глядеть, как раны кирпича
Обрастают известковым телом.
 
 
Странно мне, что свесилась к воде
Твердь от пуль излеченного дома.
Странно мне, что камни площадей
С пулеметным ливнем не знакомы.
 
 
Говорят: сегодня – не вчера.
Говорят: вчерашнее угрюмо.
Знаешь что: я буду до утра
О тебе сегодня ночью думать.
 
 
Отчего зажглися фонари
У дверей рабочего жилища?
И стоят у голубых витрин
Слишком много восьмилетних нищих?..
 
 
Город мой, затихший великан,
Ты расцвел мильонами загадок.
Мне сказали: «Чтоб сломать века,
Так, наверно, и сегодня надо».
 
 
Может быть, сегодня нужен фарс,
Чтобы завтра радость улыбалась?..
Знаешь что: седобородый Маркс
Мне поможет толстым «Капиталом».
 

<1924>

 
Полон кровью рот мой черный,
Давит глотку потный страх,
Режет грудь мой конь упорный
О колючки на буграх.
 
 
А тропа – то ров, то кочка,
То долина, то овраг…
Ну и гонка, ну и ночка…
Грянет выстрел – будет точка,
Дремлет мир – не дремлет враг.
 
 
На деревне у молодки
Лебедь – белая кровать.
Не любить, не пить мне водки
На деревне у молодки,
О плетень сапог не рвать
И коней не воровать.
 
 
Старый конь мой, конь мой верный,
Ой, как громок топот мерный:
В буераках гнут вдали
Вражьи кони – ковыли.
 
 
Как орел, летит братишка,
Не гляди в глаза, луна.
Грянет выстрел – будет крышка,
Грянет выстрел – кончен Тришка.
Ветер глух. Бледна луна.
Кровь журчит о стремена.
 
 
Дрогнул конь, и ветра рокот
Тонет в травах на буграх.
Конь упал, и громче топот,
Мгла черней, и крепче страх.
 
 
Ветер крутит елей кроны,
Треплет черные стога,
Эй, наган, верти патроны,
Прямо в грудь гляди, наган.
 
 
И летят на труп вороны,
Как гуляки в балаган.
 

<1925>

Екатеринослав

 
Мой хмурый мост угрюмого Днепровья,
Тебя я долго-долго не встречал.
У города, опоенного кровью,
Легла твоя гранитная печаль.
 
 
Я не вернусь… А ты не передвинешь
На этот север хмурые быки.
Ты сторожишь в моей родной долине
Глухую гладь моей большой реки.
 
 
Я многое забыл. Но всё же память,
Которая дрожит, как утренний туман,—
Навеки уплыла над хмурыми домами
На дальний юг, на голубой лиман.
 
 
Я помню дни. Они легли, как глыбы, —
Глухие дни у баррикад врага.
И ты вздохнул. И этот вздох могли бы ль
Не повторить родные берега?
 
 
Звезда взошла и уплыла над далью,
Волна журчит и плещет у борта.
Но этот вздох, перезвучавший сталью,
Еще дрожит у колоннад моста.
 
 
Она легла, земная грусть гранита,
Она легла и не могла не лечь
На твой бетон, на каменные плиты,
На сталь и ржавь твоих гранитных плеч.
 
 
А глубь всплыла и прилегла сердито,
К твоим быкам прильнула, как сестра.
Прилег и ты, и ты умолк, забытый,
Старел и стыл на черном дне Днепра.
 
 
Прошли года, и города замолкли,
Гремя и строясь в новые полки.
А ты мечтал на грязном дне реки,
Как ветеран, – тебе не в этот полк ли?
 
 
И шаг времен тебя швырнул на знамя:
«Тебя, мол, брат, недостает в борьбе!»
И как во мне, в других воскресла память
О дорогом, о каменном тебе.
 
 
И вот пришли, перевернули трапы,
Дымки горнов струили серебро,
А ты напряг свои стальные лапы
И вновь проплыл над голубым Днепром.
 
 
Здорово, мост, калека Заднепровья!..
Тебе привет от заводских ребят…
Прошли года. Но ты расцвел здоровьем,
И живы те, кто выручил тебя.
 

<1926>

 
«В туманном поле долог путь
И ноша не легка.
Пора, приятель, отдохнуть
В тепле, у камелька.
Ваш благородный конь храпит,
Едва жует зерно,
В моих подвалах мирно спит
Трехпробное вино».
 
 
«Благодарю. Тепла земля,
Прохладен мрак равнин,
Дорога в город короля
Свободна, гражданин?»
 
 
«Мой молодой горячий друг,
Река размыла грунт,
В стране, на восемь миль вокруг,
Идет голодный бунт.
Но нам, приятель, всё равно:
Народ бурлит – и пусть.
Игра монахов в домино
Рассеет нашу грусть».
 
 
«Вы говорите, что народ
Идет войной на трон?
Пешком, на лодке или вброд
Я буду там, где он.
Прохладны мирные поля,
В равнинах мгла и лень!
Но этот день для короля,
Пожалуй, судный день».
 
 
«Но лодки, друг мой, у реки
Лежат без якорей,
И королевские стрелки
Разбили бунтарей.
Вы – храбрецы, но крепок трон,
Бурливые умы.
И так же громок крик ворон
Над кровлями тюрьмы.
Бродя во мгле, среди долин,
На вас луна глядит,
Войдите, и угрюмый сплин
Малага победит».
 
 
«Благодарю, но, право, мы —
Питомцы двух дорог.
Я выбираю дверь тюрьмы,
Вам ближе – ваш порог.
Судьбу мятежников деля,
Я погоню коня…
Надеюсь – плаха короля
Готова для меня».
 

<1926>

Екатеринослав

 
«Смотри, дитя, в мои глаза,
Не прячь в руках лица.
Поверь, дитя: глазам ксендза
Открыты все сердца.
 
 
Твоя душа грехом полна,
Сама в огонь летит.
Пожертвуй церкви литр вина —
И бог тебя простит».
 
 
«Но я, греховный сок любя,
Когда пришла зима —
Грехи хранила для тебя,
А ром пила сама.
 
 
С любимым, лежа на боку,
Мы полоскали рты…»
 
 
«Так расскажи духовнику,
В чем согрешила ты?»
 
 
«Дебат у моего стола
Религию шатал.
Мои греховные дела
Гремят на весь квартал».
 
 
«Проступок первый не таков,
Чтоб драть по десять шкур:
У Рима много дураков
И слишком много дур.
 
 
Но сколько было и когда
Любовников твоих?
Как целовала и куда
Ты целовала их?»
 
 
«С тех пор как ты лишен стыда,
Их было ровно сто.
Я целовала их туда,
Куда тебя – никто».
 
 
«От поцелуев и вина
До ада путь прямой.
Послушай, панна, ты должна
Прийти ко мне домой!
 
 
Мы дома так поговорим,
Что будет стул трещать,
И помни, что Высокий Рим
Мне дал права прощать».
 
 
«Я помолюсь моим святым
И мессу закажу,
Назначу пост, но к холостым
Мужчинам не хожу».
 
 
«Тогда прощай. Я очень рад
Молитвам и постам,
Ведь ты стремишься прямо в ад
И, верно, будешь там.
 
 
Но я божницу уберу,
Молясь, зажгу свечу…»
 
 
«Пусти, старик, мою икру,
Я, право, закричу!..»
 
 
«Молчи, господь тебя прости
Своим святым крестом!..»
 
 
«Ты… прежде… губы отпусти,
А уж грехи – потом!»
 

<1926>

Екатеринослав

 
Разрушенный дом привлекает меня:
Он так интересен,
Но чуточку страшен:
Мерцают, холодную важность храня,
Пустые глаза недостроенных башен,
Под старой подошвой —
Рыдающий шлак,
И эхо шагов приближается к стону.
 
 
Покойной разрухи веселый кулак —
Как в бубен —
Стучал по глухому бетону.
При ласковом ветре обои шуршат
Губами старухи у мужьего гроба.
Седых пауков и голодных мышат
Пустых погребов приютила утроба.
Недавно
С похмелья идущая в суд
Ночная шпана на углах продавала
По тыще рублей за ржавеющий пуд —
Железный костяк недобитого зала.
 
 
Тут голод плясал карманьолу свою,
А мы подпевали и плакали сами…
Бревно за бревном – в деревянном строю
У каменных изб обернулись лесами.
И нынче,
Я слышу,
Стучат молотки
В подвалах —
В столице мышиного царства:
Гранитный больной принимает глотки
Открытого доктором нэпом лекарства.
И если из каждой знакомой дыры
Глядела печаль,
Обагренная кровью,
То в ведрах своих принесли маляры
Румянец покраски в подарок здоровью.
Пусть мертвые – нет,
Но больные встают.
Недаром сверкает пила,
И теплее
Работают руки, а губы поют
О сделанном день изо дня веселее.
 
 
Испачканный каменщик,
Пой и стучи!
Под песню работать – куда интересней,
Давай-ка, пока подвезут кирпичи,
Товарищей вместе побалуем песней.
А завтра, быть может, и нас, пареньков,
Припомнят в одном многотысячном счете:
Тебя – за известку, что тверже веков,
Меня – за стихи
О хорошей работе.
 

<1926>

 
Крылечко, клумбы, хмель густой
И локоть в складках покрывала.
«Постой, красавица, постой!
Ведь ты меня поцеловала?»
Крылечко спряталось в хмелю;
Конек, узорные перила.
«Поцеловала. Но „люблю“
Я никому не говорила».
 

<1926>

 
Серы, прохладны и немы
Воды глубокой реки.
Тихо колышутся шлемы,
Смутно мерцают штыки.
 
 
Гнутся высокие травы,
Пройденной былью шурша.
Грезятся стены Варшавы
И камыши Сиваша.
 
 
Ваши седые курганы
Спят над широкой рекой.
Вы разрядили наганы
И улеглись на покой.
 
 
Тучи слегка серебристы
В этот предутренний час,
Тихо поют бандуристы
Славные песни о вас.
 
 
Слушают грохот крушенья
Своды великой тюрьмы.
Дело ее разрушенья
Кончим, товарищи, мы.
 
 
Наша священная ярость
Миру порукой дана:
Будет безоблачна старость,
Молодость будет ясна.
 
 
Гневно сквозь сжатые зубы
Плюнь на дешевый уют.
Наши походные трубы
Скоро опять запоют.
 
 
Музыкой ясной и строгой
Нас повстречает война.
Выйдем – и будут дорогой
Ваши звучать имена.
 
 
Твердо пойдем, побеждая,
Крепко сумеем стоять.
Память о вас молодая
Будет над нами сиять.
 
 
Жесткую выдержку вашу
Гордо неся над собой,
Выпьем тяжелую чашу,
Выдержим холод и бой.
 
 
Всё для того, чтобы каждый,
Смертью дышавший в борьбе,
Мог бы тихонько однажды
В сердце сказать о себе:
 
 
«Я создавал это племя,
Миру несущее новь,
Я подарил тебе, время,
Молодость, слово и кровь».
 

<1927>

 
В тот грозный день, который я люблю,
Меня почтив случайным посещеньем,
Ты говорил, я помню, с возмущеньем:
«Большевики стреляют по Кремлю».
Гора до пят взволнованного сала —
Ты ужасался… Разве знает тля,
Что ведь не кистью на стене Кремля
Свои дела история писала.
В тот год на землю опустилась тьма
И пел свинец, кирпичный прах вздымая.
Ты подметал его, не понимая,
Что этот прах – история сама…
Мы отдаём покойных власти тленья
И лишний сор – течению воды,
Но ценим вещь, раз есть на ней следы
Ушедшего из мира поколенья,
Раз вещь являет след людских страстей —
Мы чтим ее и, с книгою равняя,
От времени ревниво охраняя,
По вещи учим опыту детей.
А гибнет вещь – нам в ней горька утрата
Ума врагов и смелости друзей.
Так есть доска, попавшая в музей
Лишь потому, что помнит кровь Марата.
И часто капли трудового пота
Стирает мать. Приводит в Тюильри
Свое дитя и говорит: «Смотри —
Сюда попала пуля санкюлота…»
Пустой чудак, умерь свою спесивость,
Мы лучше знаем цену красоты.
Мы сводим в жизнь прекрасное, а ты?
Привык любить сусальную красивость…
Но ты решил, что дрогнула земля
У грузных ног обстрелянного зданья.
Так вслушайся: уже идут преданья
О грозных башнях Красного Кремля.
 

<1928>

 
Дохнул бензином легкий форд
И замер у крыльца,
Когда из дверцы вылез лорд,
Старик с лицом скопца.
У распахнувшихся дверей,
Поникнув головой,
Ждал дрессированный лакей
В чулках и с булавой.
И лорд, узнав, что света нет
И почта не пришла,
Прошел в угрюмый кабинет
И в кресло у стола,
Устав от треволнений дня,
Присел, не сняв пальто.
Дом без воды и без огня
Угрюм и тих. Ничто
Не потревожит мирный сон.
Плывет огонь свечи,
И беспокойный телефон
Безмолвствует в ночи.
 
 
Лорд задремал. Сырая мгла
Легла в его кровать.
А дрема вышла из угла
И стала колдовать:
Склонилась в свете голубом,
Шепча ему, что он
Под балдахином и гербом
Вкушает мирный сон.
Львы стерегут его крыльцо,
Рыча в густую мглу,
И дождик мокрое лицо
Прижал к его стеклу.
 
 
Но вот в спокойный шум дождя
Вмешался чуждый звук,
И, рукавами разведя,
Привстал его сюртук.
 
 
«Товарищи! Хау-ду-ю-ду?[31]31
  Как поживаете? (Англ). – Ред.


[Закрыть] —
Сказал сюртук, пища. —
Давайте общую беду
Обсудим сообща.
Кому терпение дано —
Служите королю,
А я, шотландское сукно,
Достаточно терплю.
Лорд сжал в кулак мои края,
А я ему, врагу,
Ношу часы? Да разве я
Порваться не могу?»
 
 
Тут шелковистый альт, звеня,
Прервал: «Сюртук! Молчи!
Недаром выткали меня
Ирландские ткачи».
«Вражда, как острая игла,
Сидит в моем боку!» —
Рубашка лорда подошла,
Качаясь, к сюртуку.
И, поглядев по сторонам,
Башмак промолвил: «Так!»
– «Друзья! Позвольте слово нам! —
Сказал другой башмак.—
Большевиками состоя,
Мы против всякой тьмы.
Прошу запомнить: брат и я —
Из русской кожи мы».
 
 
И проводам сказали: «Плиз![32]32
  Пожалуйста! (Англ.). – Ред.


[Закрыть]
Пожалуйте сюда!»
Тогда, качаясь, свисли вниз
Худые провода:
«Мы примыкаем сей же час!
Подайте лишь свисток.
Ведь рурский уголь гнал сквозь нас
Почти московский ток».
 
 
Вокруг поднялся писк и вой:
«Довольно! Смерть врагам!»
И голос шляпы пуховой
Вмешался в общий гам:
«И я могу друзьям помочь.
Предметы, я была
Забыта лордом в эту ночь
На кресле у стола.
Живя вблизи его идей,
Я знаю: там – навоз.
Лорд оскорбляет труд людей
И шерсть свободных коз».
А кресло толстое, черно,
Когда умолк вокруг
Нестройный шум, тогда оно
Проговорило вдруг:
«Я дрыхну в продолженье дня,
Но общая беда
Теперь заставила меня
Приковылять сюда.
Друзья предметы, лорд жесток,
Хоть мал, и глуп, и слаб.
Ведь мой мельчайший завиток —
Колониальный раб!
К чему бездействовать крича?
Пора трубить борьбу!
Покуда злоба горяча,
Решим его судьбу!»
– «Казнить!» – в жестоком сюртуке
Вопит любая нить;
И каждый шнур на башмаке
Кричит: «Казнить! Казнить!»
 
 
С опаской выглянув во двор,
Приличны и черны,
Читать джентльмену приговор
Идут его штаны.
«Сэр! – обращаются они. —
Здесь шесть враждебных нас.
Сдавайтесь, вы совсем одни
В ночной беззвучный час.
Звонок сбежал, закрылась дверь,
Погас фонарь луны…»
– «Я буду в Тоуэр взят теперь?»
– «Мужайтесь! Казнены!»
 
 
И лорд взмолился в тишине
К судилищу шести:
«Любезные! Позвольте мне
Защитника найти».
– «Вам не избегнуть наших рук,
Защитник ни при чем.
Но попытайтесь…» – И сюртук
Пожал сухим плечом.
 
 
Рука джентльмена набрела
На Библию впотьмах,
Но книга – нервная была,
Она сказала: «Ах!»
 
 
Дрожащий лорд обвел мельком
Глазами кабинет,
Но с металлическим смешком
Шептали вещи: «Нет!»
Сюртук хихикнул в стороне:
«Все – против. Кто же за?»
И лорд к портрету на стене
Возвел свои глаза:
 
 
«Джентльмен в огне и на воде,—
Гласит хороший тон, —
Поможет равному в беде.
Вступитесь, Джордж Гордон,
Во имя Англии святой,
Начала всех начал!»
Но Байрон в раме золотой
Презрительно молчал.
Обняв седины головы,
Лорд завопил, стеня:
«Поэт, поэт! Ужель и вы
Осудите меня?»
 
 
И, губы приоткрыв едва,
Сказал ему портрет:
«Увы, меж нами нет родства
И дружбы тоже нет.
Мою безнравственность кляня,
У света за спиной
Вы снова станете меня
Травить моей женой.
Начнете мне мораль читать,
Потом в угоду ей
У Шелли бедного опять
Отнимете детей.
Нет, лучше будемте мертвы,
Пустой солильный чан, —
За волю греков я, а вы
За рабство англичан».
 
 
Тут кресло скрипнуло, пока
Черневшее вдали.
Предметы взяли старика
И в кресло повлекли.
Не в кресло, а на страшный стул,
Черневший впереди.
Сюртук, нескладен и сутул,
Толкнул его: «Сиди!»
В борьбе с жестоким сюртуком
Лорд потерял очки,
А ноги тощие силком
Обули башмаки,
Джентльмен издал короткий стон:
«Ужасен смертный плен!»
А брюки скорчились, и он
Не мог разжать колен.
Охвачен страхом и тоской,
Старик притих, и вот
На лысом темени рукой
Отер холодный пот,
А шляпа вспрыгнула туда
И завозилась там,
И присосались провода
К ее крутым полям.
Тогда рубашка в провода
Впустила острый ток…
 ………………………
Серея, в Темзе шла вода,
Позеленел восток,
И лорд, почти сойдя с ума,
Рукой глаза протер…
Над Лондоном клубилась тьма:
Там бастовал шахтер.
 

<1928>

 
Ваше благородие! Теперь косовица,
Хлебушек сечется, снимать бы пора.
Руки наложить? На шлее удавиться?
Не обмолотить яровых без Петра.
 
 
Всех у нас работников – сноха да внучек.
Молвить по порядку, я врать не люблю,
Вечером пришли господин поручик
Вроде бы под мухой. Так, во хмелю.
 
 
Начали, – понятное дело: пьяный,
Хмель хотя и ласковый, а шаг до греха,—
Бегать за хозяйкой Петра, Татьяной,
Которая нам сноха.
 
 
Ты из образованных? Дворянского рода?
Так не хулигань, как последний тать.
А то повалил посреди огорода,
Принялся давить, почал хватать.
 
 
Петр это наш, это – мирный житель:
А ни воровать, ни гнать самогон.
Только, ухватившись за ихний китель,
Петр ненароком сорвал погон.
 
 
Малый не такой, чтобы драться с пьяным,
Тронул их слегка, приподнял с земли.
Они же осерчали. Грозя наганом,
Взяли и повели.
 
 
Где твоя погибель – поди приметь-ка,
Был я у полковника, и сам не рад.
Говорит: «Расстреляем!» Потому как Петька
Будто бы есть «большевистский гад».
 
 
Ваше благородие! Прилагаю при этом
Сдобных пирогов – напекла свекровь.
Имей, благодетель, сочувствие к летам,
Выпусти Петра, пожалей мою кровь.
 
 
А мы с благодарностью – подводу, коня ли,
Последнюю рубашку, куда ни шло…
А если Петра уже разменяли —
           Просим отдать барахло.
 

<1928> Днепропетровск

 
Мы разбили под звездами табор
И гвоздем прикололи к шесту
Наш фонарик, раздвинувший слабо
Гуталиновую черноту.
На гранита шершавые плиты
Аккуратно поставили мы
Ватерпасы и теодолиты,
Положили кирки и ломы.
И покуда товарищи спорят,
Я задумался с трубкой у рта:
Завтра утром мы выстроим город,
Назовем этот город – Мечта.
В этом улье хрустальном не будет
Комнатушек, похожих на клеть.
В гулких залах веселые люди
Будут редко грустить и болеть.
Мы сады разобьем, и над ними
Станет, словно комета хвостат,
Неземными ветрами гонимый,
Пролетать голубой стратостат.
Благодарная память потомка!
Ты поклонишься нам до земли.
Мы в тяжелых походных котомках
Для тебя это счастье несли!
Не колеблясь ни влево, ни вправо,
Мы работе смотрели в лицо,
И вздымаются тучные травы
Из сердец наших мертвых отцов…
Тут, одетый в брезентовый китель,
По рештовкам у каждой стены,
Шел и я, безыменный строитель
Удивительной этой страны.
 

1930

 
Полезно заметить,
Что с Фый Сянь ку
Маруська сошлась, катаясь.
Маруська пошла
На Москва-реку,
И к ней подошел китаец.
 
 
Китаец был желт
И черноволос,
Сказал ей, что служит в тресте.
Хоть он и скуласт
И чуточку кос,
А сели кататься вместе.
 
 
Он выпалил сотню
Любовных слов,
Она ему отвечала.
Итак, китайская эта любовь
Имеет свое начало.
Китаец влюбился,
Как я, как все…
В Таганке жила Маруська.
Китаец пришел к ней.
Ее сосед
На нехристя пса науськал.
 
 
Просвирни судачили из угла:
«Гляди-ка! С кем она знается!»
И Марья Ивановна предрекла:
«Эй, девка!
Родишь китайца!»
 
 
«В какую ж он масть
Пойдет, сирота?» —
Гадали кумушки заново.
«Полоска бела, полоска желта», —
Решила Марья Ивановна.
 
 
Она ошибалась.
Дитя родилось —
Гладкое, без полосок.
Ребенок был желт
И слегка раскос,
Но – определенно – курносый!
 
 
Две мощные крови
В себе смешав,
Лежал,
Кулачки меж пеленок пряча,
Сначала поплакал,
Потом, не спеша,
И улыбаться начал.
 
 
Потом,
Расширяя свои берега,
Уверенно, прочно, прямо
Пошел на коротких
Кривых ногах
И внятно промолвил: «Мама».
 
 
Двух рас
В себе сочетающий кровь,
Не выродился,
Не вымер,
Но жил, но рос,
Крутолоб и здоров,
И звали его —
Владимир!
 
 
А мать и отец?
Растили сынка
И жили да поживали
И, как утверждают наверняка,
Китайца не линчевали.
 

<1931>